Бенедикт Сарнов. Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

   Позор, неслыханный позор пал на голову Лупиана и его семейства. Все друзья от него отвернулись. Все - кроме Солари, единственного, кто остался верен старой дружбе. Но вскоре и Солари умирает в страшных мучениях, как видно, от яда. К гробу приколота записка: "Номер второй".
   А несчастья Лупиана на скандале с мнимым маркизом не кончились. Спустя неделю после несостоявшейся свадьбы кто-то поджег его дом. И квартира, и кабачок - все сгорело дотла.
   Сын кабатчика связался с воровской шайкой, попался на краже со взломом и приговорен к двадцати годам каторги.
   Жена его, не выдержав этой лавины обрушившихся на семью несчастий, умирает.
   Лупиан близок к помешательству. И вот однажды, поздним вечером, в темной аллее Тюильри его останавливает человек в маске:
   - Лупиан! Помнишь ли ты тысяча восемьсот седьмой год? Помнишь, как, позавидовав своем другу, ты упрятал его в тюрьму, а потом женился на его невесте?
   - Да, Бог покарал меня за это... Жестоко покарал, - бормочет в ответ Лупиан.
   - Не Бог покарал тебя, а я! - возвышает голос незнакомец и снимает маску.
   - Просперо? - не верит своим глазам тот.
   - Нет, я не Просперо. Я - Франсуа Пико, которого ты хотел погубить. Это я сжег твой дом. Я подстроил знакомство твоей дочери с мнимым маркизом. Я подговорил банду грабителей вовлечь в преступную шайку твоего сына. Я заколол Шамбора и отравил Солари, твоих сообщников. А теперь настал твой черед!
   "Номер третий" падает, сраженный кинжалом.
   Я мог бы оборвать эту историю гораздо раньше. Ведь вы наверняка уже давно узнали в ней все основные сюжетные перипетии романа Александра Дюма "Граф Монте-Кристо".
   Но я нарочно решил досказать ее до конца, чтобы вы могли сравнить, сопоставить то, что Дюма прочел в "Записках" Жана Пеше, с тем, во что эта полицейская хроника превратилась в его романе.
   Чем же руководствовался писатель, внося все изменения в свой роман?
   На этот вопрос (а я задавал его самым разным людям) чаще всего отвечают так:
   - Хотя история, которую Александр Дюма заимствовал из "Архивов парижской префектуры", и сама по себе поражает нагромождением удивительных событий и остротой поворотов детективного сюжета, но Дюма, по-видимому, хотел сделать ее еще увлекательнее. Ведь он был мастером сложной и запутанной сюжетной интриги. Это отличительная черта едва ли не всех его знаменитых романов, а "Граф Монте-Кристо" безусловно принадлежит к числу самых захватывающих из них, более всего поражающих воображение читателя именно своим сюжетом.
   Да, конечно, стремление увлечь, захватить читателя играло в работе писателя над этим его романом далеко не последнюю роль. Но главная цель тех изменений, которые Дюма внес в фабулу, заимствованную им из полицейской хроники, была все-таки другая.
   В сущности, в этом своем романе Дюма рассказал нам совсем не ту историю, которую он извлек из "Записок" Жана Пеше.
   Там была история про то, как человек, ставший жертвой клеветнического доноса, отомстил доносчикам, виновникам всех постигших его бед и страданий. А "Граф Монте Кристо"...
   Тут я предвижу вопрос. И даже не вопрос, а возражение: но разве в "Графе Монте-Кристо" рассказывается не о том же?
   Да, на первый взгляд о том же. Эдмона Дантеса, как и сапожника Франсуа Пико, предали его коварные друзья. И тем же самым способом: написав на него клеветнический донос. И Эдмон Дантес, чудом спасшийся и превратившийся в графа Монте-Кристо, совершенно так же, как вышедший на свободу и разбогатевший Франсуа Пико, мстит своим обидчикам: ни один из них не уходит от кары.
   Разница, однако, тут есть. И в ней - самая суть, весь смысл, весь, как говорят иногда в таких случаях, пафос знаменитого романа Дюма.
   Разница эта состоит в том, что Франсуа Пико мстит своим обидчикам сам. Мстит за себя. И самыми простыми, примитивными способами.
   Граф Монте-Кристо не то чтобы не унижается до такой простой и вульгарной мести. Он вообще не мстит. Он - судит.
   Собственно, он даже и не судит. Он лишь - если воспользоваться его собственной формулировкой - осуществляет волю провидения. А если еще точнее - помогает ей осуществиться.
   На протяжении всего романа герой Дюма действует, исходя из убеждения, что человек, совершивший однажды гнусное предательство, этим одним разом не ограничится. За первым предательством последует другое, за старой подлостью - новая, за давним, не узнанным, нераскрытым преступлением - следующее, может быть, даже еще более отвратительное.
   Потому-то Эдмон Дантес, превратившийся в графа Монте-Кристо, и не поднимает руку на своих обидчиков, чтобы отомстить каждому из них за перенесенные им страдания. Он поступает иначе: вытаскивает наружу, на свет Божий все их темные тайны. Вызывает к жизни призраки их давних, даже ими самими забытых подлостей и преступлений. Призраки эти обретают плоть, свидетельствуют против них, призывают к ответу. И в результате получается, что не Эдмон Дантес им мстит за свои обиды: им мстит их собственное прошлое.
   Сопернику Эдмона Дантеса Фернану, сочинившему на него донос и женившемуся потом на его невесте, зовущемуся теперь графом де Морсером, является дочь паши Янины Али-Тебелина, на службе у которого тот состоял и которого предал. А ее, маленькую Гайде (ей было тогда пять лет) он продал в рабство. Она делает всю эту историю достоянием гласности, и опозоренный граф де Морсер кончает жизнь самоубийством.
   Королевскому прокурору Вильфору является его незаконный сын, которого он младенцем закопал у себя в саду и, разумеется, считал мертвым. Но тот чудом остался жив, стал вором и убийцей, беглым каторжником, и вот теперь предстал перед королевским прокурором - формально в роли обвиняемого, а по существу в роли судьи. И Вильфор, опозоренный, почти обезумевший, публично признается, что он, королевский прокурор, известный своей суровой неподкупностью, на самом деле - преступник.
   Разумеется, все это подстроил не кто иной, как граф Монте-Кристо, беспощадно карающий своих врагов Эдмон Дантес. Но смог он все это подстроить - вернее, раскрыть, размотать все эти их давние преступления - только потому, что они их действительно совершили.
   Впрочем, в одном случае граф Монте-Кристо имеет дело не с прошлыми преступлениями, а с будущими. С преступлениями, которые преступнику (точнее - преступнице) только еще предстоит совершить.
   ИЗ РОМАНА АЛЕКСАНДРА ДЮМА "ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО"
   - Я вас спрашивала, действуют ли яды одинаково на северян и южан, и вы мне даже ответили, что холодный и лимфатический темперамент северян меньше подвержен действию яда, чем пылкая и энергичная природа южан.
   - Это верно, - сказал Монте-Кристо, - мне случалось видеть, как русские поглощали без всякого вреда для здоровья растительные вещества, которые неминуемо убили бы неаполитанца или араба.
   - И вы считаете, что у нас в этом смысле можно еще вернее добиться результатов, чем на Востоке, и что человек легче привыкнет поглощать яды, живя среди туманов и дождей, чем в более жарком климате?
   - Безусловно... Предположите, что вам заранее известно, какой яд вам собираются дать, предположите, что этим ядом будет, например, бруцин...
   - Бруцин, кажется, добывается из лжеангустовой коры, - сказала госпожа де Вильфор.
   - Совершенно верно, - отвечал Монте-Кристо, - но я вижу, мне нечему вас учить; позвольте мне вас поздравить: женщины редко обладают такими познаниями...
   - Это правда, граф; в юности я больше всего интересовалась ботаникой и минералогией; а когда я узнала, что изучение способов употребления лекарственных трав нередко дает ключ к пониманию всей истории восточных народов и всей жизни восточных людей, подобно тому как различные цветы служат выражением их понятий о любви, я пожалела, что не родилась мужчиной, чтобы сделаться каким-нибудь Фламалем, Фоитаной или Кабанисом.
   - Тем более, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - что на Востоке люди делают себе из яда не только броню, как Митридат, они делают из него также и кинжал; наука становится в их руках не только оборонительным оружием, но и наступательным... Нет ни одной египтянки, турчанки или гречанки из тех, кого вы здесь зовете добрыми старушками, которые своими познаниями в химии не повергли бы в изумление любого врача, а своими сведениями в области психологии не привели бы в ужас любого духовника.
   - Вот как! - сказала госпожа де Вильфор, глаза которой горели странным огнем во время этого разговора.
   - Да, - продолжал граф Монте-Кристо, - все тайные драмы Востока обретают завязку в любовном зелье и развязку - в смертоносной отраве... Скажу больше, искусство этих химиков умеет прекрасно сочетать болезни и лекарства со своими любовными вожделениями и жаждой мщения.
   - Но, граф, - возразила молодая женщина, - это восточное общество, среди которого вы провели часть своей жизни, по-видимому, столь же фантастично, как и сказки этих чудесных стран. И там можно безнаказанно уничтожить человека?..
   - Нет, сударыня, время необычайного миновало даже на Востоке; и там, под другими названиями и в другой одежде, тоже существуют полицейские комиссары, следователи, королевские прокуроры и эксперты. Там превосходно умеют вешать, обезглавливать и сажать на кол преступников; но эти последние, ловкие обманщики, умеют уйти от людского правосудия и обеспечить успех своим хитроумным планам.
   Госпожа де Вильфор - жена королевского прокурора - становится отравительницей. С помощью искусно использовавшегося ею яда она отправила на тот свет тещу и тестя Вильфора, старого слугу его отца, пыталась отравить свою падчерицу Валентину - и все это для того, чтобы ее сын Эдуард остался единственным наследником всех фамильных богатств Вильфоров.
   Приведенный выше ее разговор с графом Монте-Кристо (а она не раз заводила с ним разговоры на эту тему) сыграл, как можно догадаться, в зарождении этих ее дьявольских планов далеко не последнюю роль.
   Так что же, выходит, граф Монте-Кристо нарочно заронил в ее сознание мысль о преступлении? Можно даже сказать, подтолкнул ее к совершению всех этих злодейских поступков?
   Да, Эдмону Дантесу, ставшему графом Монте-Кристо, безусловно хотелось разоблачить королевского прокурора, славящегося тем, что он всегда стоял на страже законности. Опозорить его, всему миру, а прежде всего ему самому доказав, что самые жуткие преступные замыслы зародились и были осуществлены в его собственном доме, в его собственной семье. Но на преступление жену королевского прокурора он не толкал. Мысль о преступлении зародилась в ее мозгу задолго до встречи с графом Монте-Кристо. И граф со свойственной ему проницательностью это понял. Не мог же он не заметить, что "глаза ее горели каким-то странным огнем во время этого разговора".
   Если в чем тут и повинен граф Монте-Кристо, так разве только в том, что чуть-чуть подлил масла в огонь. Но огонь, сжигающий душу госпожи де Вильфор, уже пылал. И пылал, судя по всему, давно.
   Но дело в конце концов не в том, какова мера ответственности графа Монте-Кристо за преступления, совершенные женой королевского прокурора. Обратить ваше внимание на этот сюжетный мотив романа Александра Дюма я решил совсем с другой целью: чтобы подчеркнуть, что в основе движения сюжета этого романа лежат характеры его героев, столкновение, взаимодействие этих характеров. К характеру каждого из своих врагов граф Монте-Кристо подбирает свой ключ, свою отмычку, благодаря которой тот раскрывается и обнаруживает свою уязвимость. И уязвим каждый из этих характеров по-своему, у каждого своя, только ему присущая, ахиллесова пята.
   Проявляется в этих столкновениях и характер самого графа. И не только проявляется, не только раскрывается, но и - меняется, закаляется, формируется, вырастает из пылкого, полного надежд и веры в добро Эдмона Дантеса герой романа превращается в холодного, окруженного ореолом тайны графа Монте-Кристо, разочаровавшегося в любви и дружбе, но сохранившего веру в конечное торжество справедливости.
   Выходит, даже к "остросюжетному", увлекательному, а отчасти даже и развлекательному роману Александра Дюма тоже применима приводившаяся мною формула Горького, определившего сюжет как "связи, противоречия, симпатии, антипатии и вообще взаимоотношения людей", историю "роста и организации того или иного характера, типа".
   Отталкиваясь от этого горьковского определения, можно сказать, что сюжет - это способ раскрытия характера. Характер, который сложился, а иногда даже еще и не сложился, а только складывается в жизни, писатель выясняет, "исследует" посредством сюжета произведения.
   Чтобы понять, как это происходит, я проведу еще одно небольшое расследование. Разумеется, и на этот раз вместе с моим воображаемым собеседником - Тугодумом.
   КАК СКЛАДЫВАЛСЯ ХАРАКТЕР ГЕРОЯ
   ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"
   ПЕТРА АНДРЕЕВИЧА ГРИНЕВА
   Расследование ведут Автор
   и его воображаемый собеседник по прозвищу Тугодум
   - Ты давно читал "Капитанскую дочку"? - спросил я у Тугодума.
   - Да нет, не очень, - сказал он. - А почему вы спрашиваете?
   - Я хотел узнать, - пояснил я. - Тебя не удивляло, что Петруша Гринев, который в начале повести - шалопай, гоняющий голубей и мастерящий змея из географической карты, - этакий великовозрастный балбес, недоросль вроде фонвизинского Митрофанушки, - как-то очень быстро превратился в мужественного, зрелого, я бы даже сказал, незаурядного человека?
   - А что в нем такого уж незаурядного? - удивился Тугодум. - По-моему, он как раз самый что ни на есть заурядный. Вот Швабрин, тот действительно незаурядный. Гад, конечно. Но - незаурядный. Чтобы дворянин перешел на сторону Пугачева! Таких случаев, я думаю, не так уж много было.
   - Да нет, не скажи. Не так уж и мало. Кстати, фамилия одного из дворян, переметнувшихся к Пугачеву, была Шванвич.
   - О, так это, значит, его Пушкин вывел в своей "Капитанской дочке" под именем Швабрина?
   - Да, есть и такая точка зрения.
   - Что значит - "и такая"? Значит, есть еще и другая?
   - Ну да. Литература ведь не математика. Здесь всегда найдется место для разных точек зрения, разных предположений, разных гипотез. Как бы то ни было, но история Шванвича, дворянина, офицера, перешедшего на сторону Пугачева, была для Пушкина первым толчком, с которого зародился у него замысел "Капитанской дочки". Первоначально эта повесть - или роман, как чаще ее называют, - мыслилась им именно как история Шванвича. Вот, взгляни! Это один из самых первых, сделанных рукою Пушкина, набросков плана будущей повести.
   ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАН ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА,
   ПОЛУЧИВШЕЙ ВПОСЛЕДСТВИИ НАЗВАНИЕ
   "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"
   Шванвич за буйство сослан в гарнизон. Степная крепость - подступает Пуг. - Шв. предает ему крепость - взятие крепости. - Шв. делается сообщником Пуг. - Ведет свое отделение в Нижний. - Спасает соседа отца своего. - Чика между тем чуть было не повесил старого Шванвича. Шванвич привозит сына в Петербург. Орлов выпрашивает его прощение.
   - Ничего не понимаю! - сказал Тугодум, прочитав этот план. - Кто такой старый Шванвич? И при чем тут какой-то Орлов? Одно только совершенно ясно: Шванвич - это, конечно, Швабрин. Тут ведь прямо сказано: Шванвич делается сообщником Пугачева". А в "Капитанской дочке" сообщником Пугачева становится только Швабрин.
   - Да, пока это вроде так. Но вот, взгляни! Это другой план той же повести.
   БОЛЕЕ ПОЗДНИЙ ВАРИАНТ ПЛАНА "КАПИТАНСКОЙ ДОЧКИ",
   СОХРАНИВШИЙСЯ В БУМАГАХ А. С. ПУШКИНА
   Крестьянский бунт - помещик пристань держит, сын его.
   Метель - кабак - разбойник вожатый - Шванвич старый. Молодой человек едет к соседу, бывшему воеводой, - Марья Ал. сосватана за племянника, которого не любит. Молодой Шванвич встречает разбойника вожатого. - Вступает к Пугачеву. Он предводительствует шайкой - является к Марье Ал. - спасает семейство и всех.
   Последняя сцена - мужики отца его бунтуют, он идет на помощь - уезжает - Пугачев разбит - молодой Шванвич взят - отец едет просить. Орлов. Екатерина... Казнь Пугачева.
   - Совсем вы меня запутали! - разозлился Тугодум. - Теперь ну просто совсем уже ничего не понять!
   - А что тут тебе непонятно? - спросил я у Тугодума.
   - Да все непонятно! - сердито ответил он. - Кто такая эта Марья Александровна? Да еще какой-то племянник... И опять этот, неизвестно откуда взявшийся Орлов...
   - Погоди, погоди, не все сразу, - остановил я его. - Пока отметим только те сюжетные ходы и повороты, которые вошли в окончательную редакцию "Капитанской дочки". Метель, разбойник - вожатый. Встреча с ним героя повести, их, так сказать, первое знакомство...
   - Но ведь в "Капитанской дочке" с Пугачевым во время метели встречается Гринев. А тут - Швабрин.
   - Не Швабрин, а Шванвич, - поправил я. - И последняя сцена, о которой говорится в этом плане, тоже скорее относится к Гриневу, а не к Швабрину: "Мужики отца его бунтуют, он идет на помощь..." Помнишь? Это - так называемая "Пропущенная глава". В ней, правда, Гринев носит другую фамилию "Буланин". Но нет никаких сомнений в том, что это именно Гринев, а не Швабрин.
   - Выходит, этот Шванвич на самом деле был прототипом Гринева, а не Швабрина?
   - Не совсем так. Здесь ведь про него прямо сказано: "Вступает к Пугачеву". А Гринев, как мы знаем, на сторону Пугачева не перешел. Стало быть, Шванвич в этом наброске как бы несет в себе еще черты их обоих - и Гринева и Швабрина. Характер у него скорее Гриневский. А биография Швабрина: гвардейский офицер, за какие-то провинности сосланный из гвардии в дальний гарнизон и ставший прямым сподвижником Пугачева. Но дворянин, перешедший на сторону Пугачева, не мог по тогдашним условиям быть главным героем повести, вызывающим к тому же полное сочувствие и автора и читателей. И тогда Пушкин - отчасти, я думаю, по каким-то своим собственным соображениям, а отчасти, предвидя цензурные трудности, - как бы расщепил, разделил, раздвоил фигуру Шванвича: сделал из него двоих - очень разных персонажей: условно говоря, "отрицательного" Швабрина и "положительного" Гринева.
   - А на самом деле этот Шванвич какой был? Отрицательный или положительный? - заинтересовался Тугодум.
   - О настоящем Шванвиче Пушкин знал не слишком много. Так что тут он мог дать полную волю своему воображению. Но кое-что о нем он все-таки знал. Начать вот хоть с этого - официального документа.
   ИЗ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО СООБЩЕНИЯ
   ОТ 10 ЯНВАРЯ 1775 ГОДА "О НАКАЗАНИИ
   СМЕРТНОЮ КАЗНИЮ ИЗМЕННИКА, БУНТОВЩИКА
   И САМОЗВАНЦА ПУГАЧЕВА И ЕГО СООБЩНИКОВ"
   Подпоручика Михаила Швановича за учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцевым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти, - лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу.
   - Ну, это мало что нам дает, - сказал Тугодум.
   - Да, немного, - согласился я. - Но вот еще один любопытный документ. Это запись, сделанная рукой самого Пушкина.
   ЗАМЕТКА О ШВАНВИЧАХ, СОХРАНИВШАЯСЯ В БУМАГАХ
   А. С. ПУШКИНА
   Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича.
   Отец его, Александр Мартынович, был маиором и кронштадтским комендантом - после переведен в Новгород. Он был высокий и сильный мужчина. Им разрублен был Алексей Орлов в трактирной ссоре. Играя со Свечиным в ломбр, он имел привычку закуривать свою пенковую трубочку, а между тем заглядывать в карты. Женат был на немке. Сын его старший недавно умер.
   Слышано от Н. Свечина
   - Опять Орлов! - разозлился Тугодум. - Вы скажете мне наконец, кто такой этот Орлов? И какие такие немецкие указы Пугачева?
   - Шванвич у Пугачева был переводчиком. Переводил пугачевские указы на немецкий язык.
   - А отец тут при чем? Не все ли равно было Пушкину, кто был его отец, какую трубку он курил и как в карты заглядывал?
   - Как видишь, не все равно. Пушкина сперва заинтересовали оба Шванвича - и отец, и сын. Делая эту запись, он, очевидно, уже знал, что драматической истории Шванвича сына предшествовала какая-то - не менее драматическая история Шванвича-отца.
   - Что же это была за история?
   - А вот... Прочти еще вот эту запись. Она тоже сделана рукою Пушкина.
   А. С. ПУШКИН. ИЗ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ
   К "ИСТОРИИ ПУГАЧЕВА"
   Показание некоторых историков, утверждавших, что ни один дворянин не был замешан в пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшихся дворянами) служили в рядах Пугачева, не считая тех, которые из робости пристали к нему. Из хороших фамилий, был Шванвич; он был сыном кронштадтского коменданта, разрубившего палашом щеку гр. А. Орлова...
   Анекдот о разрубленной щеке слишком любопытен. Четыре брата Орловы... были до 1762 году бедные гвардейские офицеры, известные буйною и беспутною жизнью. Народ их знал за силачей - и никто в Петербурге с ними не осмеливался спорить, кроме Шванвича, такого же повесы и силача, как и они. Порознь он бы мог сладить с каждым из них - но вдвоем Орловы брали над ним верх. После многих драк они между собою положили, во избежание напрасных побоев, следующее правило: один Орлов уступает Шванвичу и, где бы его ни встретил, повинуется ему беспрекословно. - Двое же Орловых, встретя Шванвича, берут перед ним перед, и Шванвич им повинуется. - Такое перемирие не могло долго существовать. - Шванвич встретился однажды с Федором Орловым в трактире, и пользуясь своим правом, овладел бильярдом... Он торжествовал, как вдруг, откуда ни возьмись, является тут же Алексей Орлов, и оба брата по силе договора отымают у Шванвича вино, бильярд... Шванвич уже хмельной хотел воспротивиться. - Тогда Орловы вытолкали его из дверей. Шванвич в бешенстве стал дожидаться их выхода, притаясь за воротами. - Через несколько минут вышел Алексей Орлов, Шванвич обнажил палаш, разрубил ему щеку и ушел, удар пьяной руки не был смертелен. Однако ж Орлов упал - Шванвич долго скрывался, - боясь встретиться с Орловыми. Через несколько времени произошел переворот, возведший Екатерину на престол, а Орловых на первую ступень государства. Шванвич почитал себя погибшим. Орлов пришел к нему, обнял его и остался с ним приятелем. Сын Шванвича, находившийся в Команде Чернышева, имел малодушие пристать к Пугачеву и глупость служить ему со всеусердием. - Г. А. Орлов выпросил у государыни смягчение приговора.
   - Ну как? - спросил я у Тугодума, когда тот дочитал этот документ до конца. - Опять чего-то не понял?
   - Во-первых, - сказал Тугодум, - я не понял: что, Пушкин в самом деле считал, что Шванвич перешел на сторону Пугачева по глупости?
   - Не думаю, - сказал я. - Ведь эти "Дополнительные замечания" имели официальное назначение - они направлялись царю. В документе такого рода Пушкин не мог выразиться иначе. Но я спрашивал тебя о другом. Теперь, я надеюсь, ты наконец понял, кто такой Орлов и какова была его роль в истории младшего Шванвича?
   - По правде говоря, не очень, - признался Тугодум. - Почему вдруг этот Орлов был возведен, как говорит Пушкин, на первую ступень государства?
   - Ну как же! Он ведь был одной из главных фигур переворота тысяча семьсот шестьдесят второго года. Именно он, Алексей Орлов, помог Екатерине свергнуть с престола ее мужа, Петра Третьего, - того самого, за которого себя выдавал Пугачев, - а самую Екатерину возвести на трон.
   - А-а... И он, значит, заступился перед нею за сына этого... который ему щеку разрубил?
   - Не он, а брат его, Григорий. Но дело не в этом, а в самой истории... История, согласись, замечательная. Великолепно рисующая тогдашние нравы. И немудрено, что она привлекла к себе внимание Пушкина.
   - Ну да, - сказал Тугодум. - Но в "Капитанскую дочку" она так и не вошла.
   - Сама история не вошла, - согласился я. - Но Пушкина, я думаю, привлекла даже не так сама история, как характеры всех ее героев.
   - Но у героев "Капитанской дочки" характеры-то совсем другие, - сказал Тугодум. - Швабрин - это вообще мразь какая-то...
   - А при чем тут Швабрин? Мы ведь с тобой уже выяснили, что молодой Шванвич был скорее прототипом Гринева, чем Швабрина. Как я тебе уже говорил, Швабрин для Пушкина был своего рода громоотводом. Осудив и разоблачив перебежчика-Швабрина, Пушкин спасал от цензорских придирок главного, любимого своего героя - Гринева.
   - Вот поэтому этот ваш Гринев и вышел такой, - мрачно сказал Тугодум.
   - Какой - такой? - не понял я.
   - Ни рыба, ни мясо. От своих отстал, а к Пугачеву не пристал. А вы говорите - незаурядный. Что, интересно, вы в нем нашли незаурядного?
   - О! - сказал я. - Об этом я много чего мог бы тебе порассказать. Но, как известно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Поэтому давай-ка проделаем такой эксперимент. Представим себе, что не Маша Миронова разговаривала с императрицей о судьбе своего жениха, а сам Петр Андреевич Гринев лично объяснялся с ее императорским величеством. Интересно ведь, как он повел бы себя в этом случае?
   - Интересно, конечно, - согласился Тугодум. - Но как это сделать? Разве это в наших силах?
   - Вполне, - сказал я. - Чтобы осуществить этот эксперимент, нужно только одно: немного воображения.
   В тот же миг воображение перенесло меня (вместе с Тугодумом, конечно, не забывайте, он ведь тоже плод моего воображения) в Санкт-Петербург 1774 года, в императорский дворец, где толпа придворных кавалеров и дам ожидает торжественного выхода императрицы.
   - Не знаете ли, кто сей мрачный господин, ожидающий аудиенции у государыни? - спрашивает один придворный у другого.
   - Он не мрачен, а скорее печален, - отвечает тот. - Судя по всему, он пребывает в самых жалостных обстоятельствах.