Страница:
– Ну вас к черту… Высплюсь, когда окажусь на том свете, – во весь голос сказал гренадер Краус. Он поднялся и стал мочиться у стены траншеи.
Я еще долго лежал без сна и все думал, думал… В конце концов я погрузился в сон и проспал часа три. Разбудил меня отдаленный шум мотора. От моего движения проснулись Гальс и Гумперс, еще один гренадер, который лежал рядом и положил голову мне на плечо.
– Что там еще? – просипел он сонным голосом.
– Не знаю. Мне показалось, нас зовут.
– Который час? – спросил Гальс.
Я взглянул на подаренные в школе часы:
– Двадцать минут третьего.
– А когда светает? – спросил юный Линдберг, который совсем не сомкнул глаз.
– В это время года, наверное, рано. Двигатели не умолкали.
– Если эти водители не заткнут свою тачку, они перебудят всех русских.
Мы попытались снова заснуть, но не смогли. Через полчаса за стенами блиндажа послышались какие-то звуки. Поскольку было темно, мы предположили, что это солдаты собирают свои пожитки. Повернулись в ту сторону, чтобы понять, что происходит, когда появился фельдфебель.
– Взводы восемь и девять? – спросил он, понизив голос.
– На месте! – отвечали взводные.
– Выходите через пять минут и отправляйтесь на назначенные позиции. Желаю удачи!
Все размышления мы тут же оставили позади, а в голове стало пусто, будто после анестезии. Все взялись за оружие, проверили, хорошо ли закреплено снаряжение, как учил нас капитан Финк, особенно правильно ли сидят ремешки, удерживающие каску. Гальс взвалил на плечи пулемет, а Линдберг, его помощник, протиснулся перед ним. Лишь ветеран – второй пулеметчик нашего взвода – действовал так, будто забыл, что нам предстояло. Он не спешил, в отличие от остальных. Он уже бывал в таких переделках, поэтому, прислонив тяжеленный пулемет к ноге, ждал приказа двигаться.
– Надеюсь, с тобой все в порядке, – обратился ветеран к своему пулемету с сардонической усмешкой.
– Восьмой взвод! – вызвал фельдфебель. Его голос звучал так, будто он получил удар током. – За мной и молча!
Мы вышли и, держась вместе, пошли по траншее к передовым позициям. Фельдфебель возглавлял шествие. Перед ним шел двадцатидвухлетний гренадер Гумперс; затем Гальс, которому только исполнилось восемнадцать, и Линдберг, которому не было и семнадцати; затем три пулеметчика, чех, возраст которого было трудно определить, а имя невозможно произнести, выходец из Судетской области. За мною шел ветеран с помощником, еще одним насмерть перепуганным мальчишкой. Замыкал шествие Краус, которому было далеко за двадцать. Мы шли правильным порядком, как нас учили в лагере, где пришлось здорово попотеть.
Слышались звуки, но, откуда они доносились, с русской стороны или с немецкой, было непонятно. Мы прошли несколько траншей, переполненных солдатами, еще спавшими в теплой летней атмосфере, и наконец посреди леса выбрались из своего окопа. Юный Линдберг, навьюченный, как ослик, споткнулся при подъеме, магазины пулемета, которые он нес, ударились друг о друга. Фельдфебель схватил его за лямки и помог выбраться наружу. Затем гневно посмотрел на него и двинул по голени. Мы поодиночке дошли до края леса. Вдруг фельдфебель остановился как вкопанный, и мы чуть не врезались друг в друга.
– Да здесь потемней, чем в преисподней, – шепнул мне ветеран.
Мне показалось, что наш проводник, дав нам сигнал остановиться, сам продолжал идти вперед. Мы ждали нового приказа. Несмотря на попытки соблюдать полную тишину, оружие все же издало несколько металлических звуков.
Фельдфебель вернулся, и мы снова отправились в путь. Добрались до окопов, расположенных на краю леса, где нас уже поджидали разведчики, затаившиеся, как змеи. Мы спустились в их небольшой окоп.
– Ложись на землю, – прошептал мне судетец, который в принципе шел впереди меня. – Передай остальным.
Один за другим мы покинули последние немецкие позиции и поползли по теплой земле, находившейся на ничейной территории. Я не отрывал глаз от подбитых гвоздями сапог судетца, пытаясь не выпускать его из виду. Время от времени передо мной возникал силуэт товарища, которому приходилось перелезать через какое-то препятствие. Иногда же носки сапог солдата, который полз передо мной, неожиданно останавливались в сантиметре от моего носа. Тогда меня охватывал ужас: а вдруг судетец потерял из виду идущего впереди. Но через мгновение он уже снова пускался в путь, и ко мне возвращалась уверенность: ведь я был не один.
В такие минуты даже у тех, кто склонен к размышлению, все мысли из головы улетучиваются. Кажется, что нет ничего важнее, чем сухая палка, которая врезалась тебе в живот и которую ты должен отбросить, не произведя шума. Чувства до предела обостряются, а сердце бьется так, что вот-вот выскочит из груди.
Мы, как черепахи, продвигались по успевшей нам изрядно надоесть русской земле.
Нам пришлось проползти по полосе песка, на которой нас можно было прекрасно заметить. Мы подмяли под себя колючие вьющиеся стебли, которые сначала приняли за протянутую русскими проволоку. Затем подошли к заболоченному оврагу и здесь остановились. Фельдфебель, который прекрасно ориентировался на местности, еще раз прокрутил в голове пройденный нами путь, пытаясь понять, где мы находимся в данный момент. Запах в овраге был как в чумном бараке. Когда мы снова отправились в путь, я с ужасом увидел две неподвижные фигуры, лежавшие на песке в двух метрах справа от нас. Я толкнул под локоть ветерана и указал на них, но тот посмотрел и равнодушно отвернулся. С ужасом я понял, что перед нами два трупа, и мы оставим их гнить, пока они не будут захоронены в братской могиле.
У меня возникло впечатление, что мы ползем в Китай. Прошло полчаса с тех пор, как мы отправились в путь, когда на глаза нам впервые попалась протянутая русскими проволока. Каждый из нас с сжавшимся сердцем ждал, когда передовой разведчик откроет нам путь. Всякий раз, слыша, как перекусывают проволоку, мы ожидали, что вот-вот взорвется мина и появится облако дыма. По нашим лицам, покрытым сажей, струился пот. Пока мы пробирались под советской проволокой, делая не более пятнадцати метров в час, постарели, наверное, на несколько лет.
Мы на минуту остановились и собрались вместе С передовых позиций русских доносились какие-то звуки. Мы посмотрели друг на друга и поняли, что каждый из нас испытывает одни и те же чувства. Еще двадцать метров мы проползли по низкому кустарнику и по траве. Послышались голоса. Теперь сомнений не оставалось: мы добрались до первой линии русских.
Неожиданно показалась едва заметная фигура – советский разведчик, склонившийся над окопом, где находились его товарищи. Мы затаили дыхание и медленно подняли оружие, глядя на фельдфебеля, который застыл в напряжении, и друг на друга. Этот взгляд было трудно объяснить. Русский пошел в нашем направлении, затем вернулся. Фельдфебель достал из-за пояса нож. На мгновение сверкнуло его лезвие, а затем он медленно воткнул его в землю перед Гумперсом, указывая пальцем на русского.
Гренадер широко раскрыл глаза и с ужасом переводил взгляд с ножа на фельдфебеля. Тот нетерпеливо взмахнул рукой, и Гумперс дрожащей рукой схватился за рукоять кинжала. С немой мольбой гренадер пополз вперед. Мы со страхом следили за его движениями и покрепче сжали зубы, чтобы не закричать. Затем он исчез в темноте.
Русский продолжал мирно беседовать с друзьями, как будто война шла в тысяче километров от него. Он сделал еще несколько шагов. В отдалении послышались новые голоса. На несколько секунд, показавшихся вечностью, каждый из нас, казалось, забыл о своем существовании. Русский пошел туда, где затаился Гумперс, и повернулся. В этот момент за ним возникла вторая фигура. Это был Гумперс, одним прыжком преодолевший четыре-пять метров, отделявших его от жертвы. Русский развернулся. Мы услыхали приглушенный крик и звуки борьбы. Из окопа, находившегося чуть поодаль, донеслись голоса русских. Затем мы увидели фигуру нашего гренадера, который катился по земле, и услышали его крик:
– Друзья, на помощь!
Русский отпрыгнул в сторону. Ночь прорезал звук пулемета. Слева от меня начал стрельбу еще один пулемет, его пули настигли русского, который свалился в окоп.
Донеслись испуганные голоса:
– Немцы! Немцы!
Совершив бросок, на который, как я думал, он даже и не был способен, ветеран бросил правой рукой гранату. На две-три секунды она исчезла в темноте. Затем в окопе вспыхнул яркий свет и послышалось несколько вскриков. Вновь наступила тишина.
Мы как можно быстрее отошли, держась параллельно проволоке. Позади послышался шум. Рискуя нарваться на мину или на пулю, укрылись за холмом и, еле переводя дух, попытались занять оборонительную позицию.
– Идиоты! – закричал фельдфебель на Крауса и ветерана. – Разве я давал приказ открывать огонь? Теперь мы отсюда не выберемся.
Он боялся не меньше остальных.
– Но Гумперс просил о помощи, фельдфебель, – оправдывался Краус. – Он попал в переплет.
Через мгновение от вспышек трассирующих пуль и осветительных ракет вокруг стало светло: русские стреляли непрерывно и наугад бросали гранаты.
– С нами покончено.
Юный Линдберг чуть не плакал.
– Быстро, достаньте лопаты! – закричал судетец. – Надо окопаться, или они перебьют нас.
– Никому не двигаться! – скомандовал ветеран. Мы так боялись, что повиновались ему, ни говоря не слова. В его голосе звучало больше уверенности, чем у фельдфебеля. Мы совершенно застыли, даже боялись моргнуть. Снова вспышка. Каждому, кто не лежал лицом к земле, стали видны мельчайшие подробности на поле боя. Перед нами распростерлись трупы Гумперса и русского, еще пять или шесть линий окопов располагались перед клинообразными позициями пехоты. От других вспышек осветился край леса, откуда мы пришли. К счастью, русские, которые находились ближе всего от нас, ничего не заметили за прикрывавшим нас холмом Но солдаты, расположенные на дальних позициях, которые мы заметили при вспышке, могли нас увидеть. И они действительно стали швырять гранаты, что получалось у русских совсем неплохо.
– Господи, – сказал ветеран. – Если они попадут в нас, с нами покончено.
– Давайте выроем окоп, – распустил сопли Линдберг.
– Да заткнись ты. Можешь копать животом, если уж так хочется, но оставь лопаты в покое. Если прикинемся мертвыми, может, они решат, что так оно и есть.
На другой стороне холма что-то упало с глухим звуком. С вершины на нас посыпалась земля. Новых вспышек не было, а уже упавшие осветительные ракеты затухали. Русские выкрикивали какие-то проклятия Где-то слева разорвалась еще одна граната, мы услыхали сквозь шум взрыва, как разлетаются осколки. Рядом с ветераном раздался стон.
– Тихо. Держись! – проговорил он сквозь зубы своему напарнику. – Если они услышат хоть один звук, с нами будет покончено.
Парень схватился за лицо, перекошенное от боли. Его руки дрожали.
– Молчи. – Ветеран положил руку на локоть солдата. – Будь мужчиной.
Повсюду вокруг рвались гранаты. Напарник ветерана сжал кулаки, глаза его наполнились слезами. Он шмыгал носом.
– Тихо, – снова прошептал ветеран.
Ракеты на земле догорели, вокруг нас снова стало темно. Русские обнаружили севернее нас еще один немецкий отряд. Теперь пришла его очередь получить свою порцию пуль и гранат.
Параллельно нашей позиции проползли несколько русских солдат. По нашим спинам заструился холодный пот. Ветеран держал гранату в десяти сантиметрах от моего носа. Мы застыли. Русские добрались до самой проволоки, а затем повернули обратно.
Мы снова вздохнули. Раненый солдат зарылся лицом в землю, чтобы приглушить стоны.
– Трясутся не меньше нашего, – произнес ветеран. – Им приказывают ползти сюда и выяснить обстановку. Они пройдут немного, а затем со всех ног несутся обратно, и докладывают, что ничего не видели.
– Уже почти рассвело, – прошептал фельдфебель. – Думаю, нам лучше остаться здесь.
– А я так не думаю, фельдфебель. Нам лучше убраться отсюда подобру-поздорову.
– Может, вы и правы. Ты. – Фельдфебель указал на Гальса. – Метрах в двадцати отсюда окоп, рядом с проволокой. Быстро туда.
Гальс и Линдберг заскользили по-пластунски в указанном направлении.
– Куда попало? – спросил ветеран у раненого, тронув его за плечо.
Мальчишка поднял лицо, вымазанное грязью и слезами.
– Я не могу пошевелиться, – сказал он. – Болит здесь. – Он дотронулся до бедра.
– Задело осколком. Не двигайся. Мы пришлем тебе помощь.
– Хорошо, – сказал парень и снова уткнулся в грязь.
– Наши войска должны быгь здесь через десять – пятнадцать минут, если все пройдет хорошо, – сказал фельдфебель, посмотрев на часы.
На горизонте замаячил рассвет. Вскоре встанет солнце. Мы лихорадочно ждали.
– Разве вначале не будет артподготовки?
– Нам повезет, если ее не будет, – произнес ветеран. – Нам от нее будет не легче, чем Иванам.
– Артподготовки не будет, – объяснил сержант. – Первые отряды должны неожиданно напасть на противника. Нас же послали нейтрализовать его оборону.
– Но наши солдаты могут принять нас за русских и перерезать глотки.
– Не исключено, – усмехнулся ветеран. До нас доносились голоса русских. Слышимость была такая, что казалось, мы сидим рядом с ними в траншее.
– Они-то уж не беспокоятся, – заметил чех.
– А что толку беспокоиться? Через час мы все равно будем на том свете, – произнес ветеран так, будто думал вслух.
Быстро светало. Мы уже различали пехоту русских, находившуюся на прицеле пулемета ветерана, а ниже слева неподвижную серую массу: это затаились Гальс, Линдберг и пулемет.
– Ты, парень, – обратился ко мне ветеран. – Заменишь моего напарника. Давай сюда, ложись слева от меня.
– Сейчас, – сказал я и пополз в указанном направлении, уткнувшись через минуту носом в ленту пулемета.
Теперь мы могли как следует рассмотреть позиции русских, находившиеся в ста метрах от нас. С нашего холма, расположенного прямо напротив противника, мы видели серые, испачканные лица. Теперь я сам удивляюсь, как это русские не захватили наш холм. Однако повсюду вокруг были такие же возвышенности, и занять их все противнику не представлялось возможным. Фельдфебель указал нам на что-то происходившее слева от нас.
– Глядите! – Он едва не закричал.
Мы осторожно повернулись. По земле ползли немецкие солдаты, они прорывались через защитную проволоку русских. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелись распластанные на земле фигуры.
– Наши! – произнес ветеран. На его лице появилась слабая улыбка.
– Приготовьтесь стрелять, как только противник пошевелится, – добавил фельдфебель.
Неожиданно по моему телу прошла дрожь, которую я был не в силах остановить. Я дрожал не от страха: просто теперь, когда наша задача близилась к завершению, страх и напряжение, которые я до сих пор держал в себе, вырывались наружу. Мне удалось открыть затвор магазина и при помощи ветерана запихнуть туда пулеметную ленту. Чтобы затвор не щелкнул, я не до конца закрыл его.
Слева начался бал, достойный музыки Сен-Санса. Он будет продолжаться несколько дней. Через секунду кто-то из немецких солдат задел проволоку, прикрепленную к минам. Все вокруг – позиция русских, тела Гумперса и его противника, наш холмик и даже наши сердца – сотрясли взрывы, напоминавшие раскаты грома. Нам показалось, что ползущих солдат разнесло на куски. Но воины гитлерюгенда – ведь это они ползли в нашем направлении – поднялись и рванули через проволоку. Гальс открыл огонь. Ветеран защелкнул затвор и прислонил пулемет к плечу.
– Огонь! – скомандовал фельдфебель. – Сотрите их с лица земли.
Русские бросились в окопы. По моим рукам со страшной быстротой прошла лента патронов калибра 7,7; грохот пулемета оглушил меня.
Сквозь дымку от выстрелов я с трудом наблюдал за происходящим. Пулемет подпрыгивал на станине, вместе с ним трясся и ветеран. Его стрельба поставила окончательную точку в завязавшейся схватке. Вдалеке за нами палила из всех орудий немецкая артиллерия, обстреливавшая вторую линию окопов неприятеля Русские, не ожидавшие нападения, отчаянно пытались организовать оборону, но отовсюду из темноты выпрыгивали на них «молодые львы». Они разносили на куски и солдат, и оружие. Повсюду в долине слышался оглушительный грохот тысяч взрывов.
Впереди, за позициями русских, немецкая авиация бомбила довольно крупный город. От огромных пожарищ по земле на расстоянии пятидесяти метров стелился дым. Я заправил в магазин пулемета вторую ленту. Ветеран безостановочно палил по живым и мертвым людям, укрывшимся в передовых окопах советских войск. Тут, среди всего этого грохота, мы ясно различили рокот танков.
– Наши идут! – радостно закричал чех.
Гальс с Линдбергом оставили свою позицию и вприпрыжку побежали к нам; мы даже подумали, что кого-то из них ранило. Они ушли вовремя. Секунду спустя по земле, на которой они только что лежали, прошел танк, который подмял гусеницами проволоку. Развороченная земля сотрясалась от взрыва мин, останавливавших танки или осыпавших осколками пехотинцев. Танк, а за ним еще два подошли близко к нам, направляясь к позициям врага, которые мы уже обстреливали в течение нескольких минут. И вот танк уже переходит траншею, в которой полно трупов русских солдат. Через кровавое месиво проходит второй, а затем и третий танк. К их гусеницам пристали остатки человеческих тел, от вида которых наш фельдфебель непроизвольно вскрикнул. Молодые солдаты, которые до сих пор знали только удовольствия казарменной жизни, поняли наконец, какова действительность. Мы услышали, как кто-то закричал от ужаса, а затем раздался победный клич: первая волна немецкого наступления продолжала продвигаться вперед. Из лесов позади появлялись новые танки. Они подминали под себя молодые деревца и кусты и шли прямо на отряды пехоты. Пехотинцы разбегались, освобождая им путь. Если где-то на земле лежали раненые, значит, им крупно не повезло.
Первый этап атаки намечалось пройти молниеносно: ничто не должно задерживать продвижение танков. К нам присоединился отряд пехоты. Их фельдфебель разговаривал с нашим, когда танк пошел прямо на нас. Все разбежались. К танку побежал солдат. Он махал танкистам, чтобы они остановились, но танк, будто ослепшее чудище, продолжал ползти по земле, пройдя в паре метров от нашего холма. В спешке я зацепился за станину пулемета и растянулся на противоположной стороне холма. Чудовищная машина прошла по линии нашей обороны; ко мне с угрожающей быстротою приближались ее гусеницы.
Что было дальше, я почти ничего не помню. Лишь отдельные моменты всплывают в моей памяти. Трудно вспомнить, что происходит, когда ты ни о чем не думаешь, не пытаешься что-либо предвидеть или понять, когда под стальной каской одна пустая голова и пара глаз, остекленевших, как глаза животного, столкнувшегося со смертельной опасностью. В голове звучат взрывы: одни ближе, другие дальше, одни сильнее, другие слабее, слышатся крики обезумевших людей, которые затем, в зависимости от исхода битвы, будут названы криками героев или безжалостных убийц. Слышатся и стоны раненых, тех, кто умирает в муках, взирая на свое изувеченное тело, панические крики солдат, которые бегут, не разбирая дороги. Мелькают в сознании наводящие ужас зрелища: внутренности, которые тянутся от одного мертвеца к другому среди развалин; дымящиеся орудия, напоминающие разделанных животных; деревья, поваленные на землю; окна домов, превратившихся в пыль… Офицеры и фельдфебели среди всего этого ужаса проводят перегруппировку взводов и рот.
Вот так мне впервые пришлось участвовать в немецком наступлении к северу от Белгорода; под приказы, еле доносящиеся из-за шума и облаков пыли, идя за танками. Сопротивление неприятеля было сломлено; снова все или попало в руки немцев, или было уничтожено. Полчища русских солдат отступили в глубину своей огромной страны.
Помню и то, что мы захватили тысячи военнопленных. Среди них были те, кто перешел на нашу сторону и тут же передал нашим солдатам, которым было на все наплевать, списки тех, кого следовало расстрелять в первую очередь. Мне вспоминаются русские грузовики, в которых укрылось две-три тысячи солдат противника, намеренные во что бы то ни стало остановить наше наступление, и пулемет, который мы с ветераном непрерывно подпитывали патронами, пулемет Гальса, а также 10-й роты, которая была переформирована. Солдаты 10-й роты стреляли и смеялись: они мстили за павших товарищей. Мы обстреляли танки врага противотанковыми снарядами и слышали вопли русских, которые уже не отваживались двигаться, сдаваться или перейти в наступление. А затем все поглотил огонь. Жар стал настолько сильным, что мы отошли.
К полудню советские войска попытались перейти в наступление. Они осыпали градом снарядов новые волны «молодых львов». Но ничто не могло их задержать даже на мгновение. К исходу второго дня выжженные останки Белгорода перешли в руки победителей.
Обезумев от успеха, мы без передышки продолжали наступление, увеличивая клин, которым врезались в центральный фронт советских войск. Как утверждали наши так называемые информационные службы, против нас сражалось 150 тысяч солдат. На самом деле их было скорее 400–500 тысяч; их сопротивление смогли сломить 60 тысяч немцев.
К вечеру третьего дня непрерывного боя, во время которого нам удалось сомкнуть глаза лишь на полчаса, не более, мы совершенно обезумели: нам казалось, что мы способны на все. Из нашего взвода выбыли чех и фельдфебель, которые либо погибли, либо были ранены и остались лежать среди развалин; в наши ряды влилось два гренадера, оторвавшиеся от своих частей. Теперь мы разделились на три группы – среди них был одиннадцатый взвод, в котором сражался Оленсгейм, и семнадцатый, снова влившийся в наши ряды. Ими командовал лейтенант. Нам было приказано уничтожить очаги сопротивления на развалинах деревни. Там еще продолжались бои, хотя отступающие советские войска уже оставили эти позиции.
Перед нами открылось зрелище, которое напоминало судный день. Впрочем, возможность уснуть в тихом углу занимала нас больше, чем шальная пуля русских. От взрывов, раздававшихся с переднего края наступления, содрогался воздух, засоряя наши ослабевшие легкие. Все молчали, лишь изредка слышались команды: «Стой!», «Смирно!», и мы бросались на горящую землю. Мы настолько устали, что поднимались лишь тогда, когда полностью подавляли очередной очаг сопротивления – оставшихся без подкрепления солдат, засевших в каком-нибудь окопе. Иногда из укрытия появлялись солдаты с поднятыми руками: те, кто желал сдаться в плен. И каждый раз повторялась одна и та же трагедия. Краус по приказу лейтенанта пристрелил четверых капитулировавших, судетец двух, а солдаты из 17-й роты девятерых. Юный Линдберг, который с самого начала наступления пребывал в состоянии панического ужаса (он или рыдал, или хохотал), взял у Крауса пулемет и уложил двух большевиков. Двое убитых были намного старше парня и до последнего момента молили о пощаде. Еще долго мы слышали их крики. Но Линдберг, которого охватил приступ гнева, стрелял, пока крики не затихли.
Помню еще «хлебный дом». Мы его так назвали, потому что, перебив всех, кто в нем засел, нашли несколько буханок хлеба и расправились с ними в качестве вознаграждения за ужасы, которые свалились на нашу голову. От страха и усталости мы обезумели. Нервы наши были напряжены до предела. Мы с трудом повиновались приказам и крикам, предупреждающим об опасности, которые сыпались непрерывной чередой. Брать пленных нам было запрещено. Мы знали, что и русские не берут в плен, поэтому, как ни хотелось нам спать, приходилось поддерживать себя в полусонном состоянии, зная, что где-то поблизости бродят большевики. Или они, или мы – вот почему и я, и мой друг Гальс кинули в «хлебный дом» гранаты, хотя русские выставили там белый флаг.
Когда наше бесконечное наступление подошло к концу, мы растянулись на дне воронки и долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Мы все словно онемели. Кители наши были расстегнуты, изорваны в клочья, а от приставшей к ним грязи сливались с цветом земли. В воздухе по-прежнему грохотали взрывы и ощущался запах гари. Погибло еще четверо наших, а с собой мы несли пять-шесть раненых, среди которых был и Оленсгейм. В окопе нас собралось человек двадцать. Мы пытались привести в порядок мысли, но невидящий взор блуждал по выгоревшей окрестности, а в головах было пусто.
По радио объявили, что наступление под Белгородом увенчалось успехом. С него должно было начаться дальнейшее продвижение немецких войск на восток.
На четвертый или пятый день мы прошли через Белгород, не останавливаясь в городе. Солдаты, участвовавшие в наступлении, собирались с силами. На обочинах дороги спали бесчисленные пехотинцы. Вскоре нас погрузили в грузовик и привезли на новую позицию. Я не понимаю, в чем заключалось стратегическое значение полуразрушенной деревни, но, вероятно, с нее должно было начаться следующее наступление. Красивый ландшафт – сады крепких деревьев и ручьи, по берегам которых росли ивы, – напомнил мне почему-то Нормандию. Повсюду виднелись оборонительные сооружения и сборные пункты наступательных немецких подразделений.
Я еще долго лежал без сна и все думал, думал… В конце концов я погрузился в сон и проспал часа три. Разбудил меня отдаленный шум мотора. От моего движения проснулись Гальс и Гумперс, еще один гренадер, который лежал рядом и положил голову мне на плечо.
– Что там еще? – просипел он сонным голосом.
– Не знаю. Мне показалось, нас зовут.
– Который час? – спросил Гальс.
Я взглянул на подаренные в школе часы:
– Двадцать минут третьего.
– А когда светает? – спросил юный Линдберг, который совсем не сомкнул глаз.
– В это время года, наверное, рано. Двигатели не умолкали.
– Если эти водители не заткнут свою тачку, они перебудят всех русских.
Мы попытались снова заснуть, но не смогли. Через полчаса за стенами блиндажа послышались какие-то звуки. Поскольку было темно, мы предположили, что это солдаты собирают свои пожитки. Повернулись в ту сторону, чтобы понять, что происходит, когда появился фельдфебель.
– Взводы восемь и девять? – спросил он, понизив голос.
– На месте! – отвечали взводные.
– Выходите через пять минут и отправляйтесь на назначенные позиции. Желаю удачи!
Все размышления мы тут же оставили позади, а в голове стало пусто, будто после анестезии. Все взялись за оружие, проверили, хорошо ли закреплено снаряжение, как учил нас капитан Финк, особенно правильно ли сидят ремешки, удерживающие каску. Гальс взвалил на плечи пулемет, а Линдберг, его помощник, протиснулся перед ним. Лишь ветеран – второй пулеметчик нашего взвода – действовал так, будто забыл, что нам предстояло. Он не спешил, в отличие от остальных. Он уже бывал в таких переделках, поэтому, прислонив тяжеленный пулемет к ноге, ждал приказа двигаться.
– Надеюсь, с тобой все в порядке, – обратился ветеран к своему пулемету с сардонической усмешкой.
– Восьмой взвод! – вызвал фельдфебель. Его голос звучал так, будто он получил удар током. – За мной и молча!
Мы вышли и, держась вместе, пошли по траншее к передовым позициям. Фельдфебель возглавлял шествие. Перед ним шел двадцатидвухлетний гренадер Гумперс; затем Гальс, которому только исполнилось восемнадцать, и Линдберг, которому не было и семнадцати; затем три пулеметчика, чех, возраст которого было трудно определить, а имя невозможно произнести, выходец из Судетской области. За мною шел ветеран с помощником, еще одним насмерть перепуганным мальчишкой. Замыкал шествие Краус, которому было далеко за двадцать. Мы шли правильным порядком, как нас учили в лагере, где пришлось здорово попотеть.
Слышались звуки, но, откуда они доносились, с русской стороны или с немецкой, было непонятно. Мы прошли несколько траншей, переполненных солдатами, еще спавшими в теплой летней атмосфере, и наконец посреди леса выбрались из своего окопа. Юный Линдберг, навьюченный, как ослик, споткнулся при подъеме, магазины пулемета, которые он нес, ударились друг о друга. Фельдфебель схватил его за лямки и помог выбраться наружу. Затем гневно посмотрел на него и двинул по голени. Мы поодиночке дошли до края леса. Вдруг фельдфебель остановился как вкопанный, и мы чуть не врезались друг в друга.
– Да здесь потемней, чем в преисподней, – шепнул мне ветеран.
Мне показалось, что наш проводник, дав нам сигнал остановиться, сам продолжал идти вперед. Мы ждали нового приказа. Несмотря на попытки соблюдать полную тишину, оружие все же издало несколько металлических звуков.
Фельдфебель вернулся, и мы снова отправились в путь. Добрались до окопов, расположенных на краю леса, где нас уже поджидали разведчики, затаившиеся, как змеи. Мы спустились в их небольшой окоп.
– Ложись на землю, – прошептал мне судетец, который в принципе шел впереди меня. – Передай остальным.
Один за другим мы покинули последние немецкие позиции и поползли по теплой земле, находившейся на ничейной территории. Я не отрывал глаз от подбитых гвоздями сапог судетца, пытаясь не выпускать его из виду. Время от времени передо мной возникал силуэт товарища, которому приходилось перелезать через какое-то препятствие. Иногда же носки сапог солдата, который полз передо мной, неожиданно останавливались в сантиметре от моего носа. Тогда меня охватывал ужас: а вдруг судетец потерял из виду идущего впереди. Но через мгновение он уже снова пускался в путь, и ко мне возвращалась уверенность: ведь я был не один.
В такие минуты даже у тех, кто склонен к размышлению, все мысли из головы улетучиваются. Кажется, что нет ничего важнее, чем сухая палка, которая врезалась тебе в живот и которую ты должен отбросить, не произведя шума. Чувства до предела обостряются, а сердце бьется так, что вот-вот выскочит из груди.
Мы, как черепахи, продвигались по успевшей нам изрядно надоесть русской земле.
Нам пришлось проползти по полосе песка, на которой нас можно было прекрасно заметить. Мы подмяли под себя колючие вьющиеся стебли, которые сначала приняли за протянутую русскими проволоку. Затем подошли к заболоченному оврагу и здесь остановились. Фельдфебель, который прекрасно ориентировался на местности, еще раз прокрутил в голове пройденный нами путь, пытаясь понять, где мы находимся в данный момент. Запах в овраге был как в чумном бараке. Когда мы снова отправились в путь, я с ужасом увидел две неподвижные фигуры, лежавшие на песке в двух метрах справа от нас. Я толкнул под локоть ветерана и указал на них, но тот посмотрел и равнодушно отвернулся. С ужасом я понял, что перед нами два трупа, и мы оставим их гнить, пока они не будут захоронены в братской могиле.
У меня возникло впечатление, что мы ползем в Китай. Прошло полчаса с тех пор, как мы отправились в путь, когда на глаза нам впервые попалась протянутая русскими проволока. Каждый из нас с сжавшимся сердцем ждал, когда передовой разведчик откроет нам путь. Всякий раз, слыша, как перекусывают проволоку, мы ожидали, что вот-вот взорвется мина и появится облако дыма. По нашим лицам, покрытым сажей, струился пот. Пока мы пробирались под советской проволокой, делая не более пятнадцати метров в час, постарели, наверное, на несколько лет.
Мы на минуту остановились и собрались вместе С передовых позиций русских доносились какие-то звуки. Мы посмотрели друг на друга и поняли, что каждый из нас испытывает одни и те же чувства. Еще двадцать метров мы проползли по низкому кустарнику и по траве. Послышались голоса. Теперь сомнений не оставалось: мы добрались до первой линии русских.
Неожиданно показалась едва заметная фигура – советский разведчик, склонившийся над окопом, где находились его товарищи. Мы затаили дыхание и медленно подняли оружие, глядя на фельдфебеля, который застыл в напряжении, и друг на друга. Этот взгляд было трудно объяснить. Русский пошел в нашем направлении, затем вернулся. Фельдфебель достал из-за пояса нож. На мгновение сверкнуло его лезвие, а затем он медленно воткнул его в землю перед Гумперсом, указывая пальцем на русского.
Гренадер широко раскрыл глаза и с ужасом переводил взгляд с ножа на фельдфебеля. Тот нетерпеливо взмахнул рукой, и Гумперс дрожащей рукой схватился за рукоять кинжала. С немой мольбой гренадер пополз вперед. Мы со страхом следили за его движениями и покрепче сжали зубы, чтобы не закричать. Затем он исчез в темноте.
Русский продолжал мирно беседовать с друзьями, как будто война шла в тысяче километров от него. Он сделал еще несколько шагов. В отдалении послышались новые голоса. На несколько секунд, показавшихся вечностью, каждый из нас, казалось, забыл о своем существовании. Русский пошел туда, где затаился Гумперс, и повернулся. В этот момент за ним возникла вторая фигура. Это был Гумперс, одним прыжком преодолевший четыре-пять метров, отделявших его от жертвы. Русский развернулся. Мы услыхали приглушенный крик и звуки борьбы. Из окопа, находившегося чуть поодаль, донеслись голоса русских. Затем мы увидели фигуру нашего гренадера, который катился по земле, и услышали его крик:
– Друзья, на помощь!
Русский отпрыгнул в сторону. Ночь прорезал звук пулемета. Слева от меня начал стрельбу еще один пулемет, его пули настигли русского, который свалился в окоп.
Донеслись испуганные голоса:
– Немцы! Немцы!
Совершив бросок, на который, как я думал, он даже и не был способен, ветеран бросил правой рукой гранату. На две-три секунды она исчезла в темноте. Затем в окопе вспыхнул яркий свет и послышалось несколько вскриков. Вновь наступила тишина.
Мы как можно быстрее отошли, держась параллельно проволоке. Позади послышался шум. Рискуя нарваться на мину или на пулю, укрылись за холмом и, еле переводя дух, попытались занять оборонительную позицию.
– Идиоты! – закричал фельдфебель на Крауса и ветерана. – Разве я давал приказ открывать огонь? Теперь мы отсюда не выберемся.
Он боялся не меньше остальных.
– Но Гумперс просил о помощи, фельдфебель, – оправдывался Краус. – Он попал в переплет.
Через мгновение от вспышек трассирующих пуль и осветительных ракет вокруг стало светло: русские стреляли непрерывно и наугад бросали гранаты.
– С нами покончено.
Юный Линдберг чуть не плакал.
– Быстро, достаньте лопаты! – закричал судетец. – Надо окопаться, или они перебьют нас.
– Никому не двигаться! – скомандовал ветеран. Мы так боялись, что повиновались ему, ни говоря не слова. В его голосе звучало больше уверенности, чем у фельдфебеля. Мы совершенно застыли, даже боялись моргнуть. Снова вспышка. Каждому, кто не лежал лицом к земле, стали видны мельчайшие подробности на поле боя. Перед нами распростерлись трупы Гумперса и русского, еще пять или шесть линий окопов располагались перед клинообразными позициями пехоты. От других вспышек осветился край леса, откуда мы пришли. К счастью, русские, которые находились ближе всего от нас, ничего не заметили за прикрывавшим нас холмом Но солдаты, расположенные на дальних позициях, которые мы заметили при вспышке, могли нас увидеть. И они действительно стали швырять гранаты, что получалось у русских совсем неплохо.
– Господи, – сказал ветеран. – Если они попадут в нас, с нами покончено.
– Давайте выроем окоп, – распустил сопли Линдберг.
– Да заткнись ты. Можешь копать животом, если уж так хочется, но оставь лопаты в покое. Если прикинемся мертвыми, может, они решат, что так оно и есть.
На другой стороне холма что-то упало с глухим звуком. С вершины на нас посыпалась земля. Новых вспышек не было, а уже упавшие осветительные ракеты затухали. Русские выкрикивали какие-то проклятия Где-то слева разорвалась еще одна граната, мы услыхали сквозь шум взрыва, как разлетаются осколки. Рядом с ветераном раздался стон.
– Тихо. Держись! – проговорил он сквозь зубы своему напарнику. – Если они услышат хоть один звук, с нами будет покончено.
Парень схватился за лицо, перекошенное от боли. Его руки дрожали.
– Молчи. – Ветеран положил руку на локоть солдата. – Будь мужчиной.
Повсюду вокруг рвались гранаты. Напарник ветерана сжал кулаки, глаза его наполнились слезами. Он шмыгал носом.
– Тихо, – снова прошептал ветеран.
Ракеты на земле догорели, вокруг нас снова стало темно. Русские обнаружили севернее нас еще один немецкий отряд. Теперь пришла его очередь получить свою порцию пуль и гранат.
Параллельно нашей позиции проползли несколько русских солдат. По нашим спинам заструился холодный пот. Ветеран держал гранату в десяти сантиметрах от моего носа. Мы застыли. Русские добрались до самой проволоки, а затем повернули обратно.
Мы снова вздохнули. Раненый солдат зарылся лицом в землю, чтобы приглушить стоны.
– Трясутся не меньше нашего, – произнес ветеран. – Им приказывают ползти сюда и выяснить обстановку. Они пройдут немного, а затем со всех ног несутся обратно, и докладывают, что ничего не видели.
– Уже почти рассвело, – прошептал фельдфебель. – Думаю, нам лучше остаться здесь.
– А я так не думаю, фельдфебель. Нам лучше убраться отсюда подобру-поздорову.
– Может, вы и правы. Ты. – Фельдфебель указал на Гальса. – Метрах в двадцати отсюда окоп, рядом с проволокой. Быстро туда.
Гальс и Линдберг заскользили по-пластунски в указанном направлении.
– Куда попало? – спросил ветеран у раненого, тронув его за плечо.
Мальчишка поднял лицо, вымазанное грязью и слезами.
– Я не могу пошевелиться, – сказал он. – Болит здесь. – Он дотронулся до бедра.
– Задело осколком. Не двигайся. Мы пришлем тебе помощь.
– Хорошо, – сказал парень и снова уткнулся в грязь.
– Наши войска должны быгь здесь через десять – пятнадцать минут, если все пройдет хорошо, – сказал фельдфебель, посмотрев на часы.
На горизонте замаячил рассвет. Вскоре встанет солнце. Мы лихорадочно ждали.
– Разве вначале не будет артподготовки?
– Нам повезет, если ее не будет, – произнес ветеран. – Нам от нее будет не легче, чем Иванам.
– Артподготовки не будет, – объяснил сержант. – Первые отряды должны неожиданно напасть на противника. Нас же послали нейтрализовать его оборону.
– Но наши солдаты могут принять нас за русских и перерезать глотки.
– Не исключено, – усмехнулся ветеран. До нас доносились голоса русских. Слышимость была такая, что казалось, мы сидим рядом с ними в траншее.
– Они-то уж не беспокоятся, – заметил чех.
– А что толку беспокоиться? Через час мы все равно будем на том свете, – произнес ветеран так, будто думал вслух.
Быстро светало. Мы уже различали пехоту русских, находившуюся на прицеле пулемета ветерана, а ниже слева неподвижную серую массу: это затаились Гальс, Линдберг и пулемет.
– Ты, парень, – обратился ко мне ветеран. – Заменишь моего напарника. Давай сюда, ложись слева от меня.
– Сейчас, – сказал я и пополз в указанном направлении, уткнувшись через минуту носом в ленту пулемета.
Теперь мы могли как следует рассмотреть позиции русских, находившиеся в ста метрах от нас. С нашего холма, расположенного прямо напротив противника, мы видели серые, испачканные лица. Теперь я сам удивляюсь, как это русские не захватили наш холм. Однако повсюду вокруг были такие же возвышенности, и занять их все противнику не представлялось возможным. Фельдфебель указал нам на что-то происходившее слева от нас.
– Глядите! – Он едва не закричал.
Мы осторожно повернулись. По земле ползли немецкие солдаты, они прорывались через защитную проволоку русских. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелись распластанные на земле фигуры.
– Наши! – произнес ветеран. На его лице появилась слабая улыбка.
– Приготовьтесь стрелять, как только противник пошевелится, – добавил фельдфебель.
Неожиданно по моему телу прошла дрожь, которую я был не в силах остановить. Я дрожал не от страха: просто теперь, когда наша задача близилась к завершению, страх и напряжение, которые я до сих пор держал в себе, вырывались наружу. Мне удалось открыть затвор магазина и при помощи ветерана запихнуть туда пулеметную ленту. Чтобы затвор не щелкнул, я не до конца закрыл его.
Слева начался бал, достойный музыки Сен-Санса. Он будет продолжаться несколько дней. Через секунду кто-то из немецких солдат задел проволоку, прикрепленную к минам. Все вокруг – позиция русских, тела Гумперса и его противника, наш холмик и даже наши сердца – сотрясли взрывы, напоминавшие раскаты грома. Нам показалось, что ползущих солдат разнесло на куски. Но воины гитлерюгенда – ведь это они ползли в нашем направлении – поднялись и рванули через проволоку. Гальс открыл огонь. Ветеран защелкнул затвор и прислонил пулемет к плечу.
– Огонь! – скомандовал фельдфебель. – Сотрите их с лица земли.
Русские бросились в окопы. По моим рукам со страшной быстротой прошла лента патронов калибра 7,7; грохот пулемета оглушил меня.
Сквозь дымку от выстрелов я с трудом наблюдал за происходящим. Пулемет подпрыгивал на станине, вместе с ним трясся и ветеран. Его стрельба поставила окончательную точку в завязавшейся схватке. Вдалеке за нами палила из всех орудий немецкая артиллерия, обстреливавшая вторую линию окопов неприятеля Русские, не ожидавшие нападения, отчаянно пытались организовать оборону, но отовсюду из темноты выпрыгивали на них «молодые львы». Они разносили на куски и солдат, и оружие. Повсюду в долине слышался оглушительный грохот тысяч взрывов.
Впереди, за позициями русских, немецкая авиация бомбила довольно крупный город. От огромных пожарищ по земле на расстоянии пятидесяти метров стелился дым. Я заправил в магазин пулемета вторую ленту. Ветеран безостановочно палил по живым и мертвым людям, укрывшимся в передовых окопах советских войск. Тут, среди всего этого грохота, мы ясно различили рокот танков.
– Наши идут! – радостно закричал чех.
Гальс с Линдбергом оставили свою позицию и вприпрыжку побежали к нам; мы даже подумали, что кого-то из них ранило. Они ушли вовремя. Секунду спустя по земле, на которой они только что лежали, прошел танк, который подмял гусеницами проволоку. Развороченная земля сотрясалась от взрыва мин, останавливавших танки или осыпавших осколками пехотинцев. Танк, а за ним еще два подошли близко к нам, направляясь к позициям врага, которые мы уже обстреливали в течение нескольких минут. И вот танк уже переходит траншею, в которой полно трупов русских солдат. Через кровавое месиво проходит второй, а затем и третий танк. К их гусеницам пристали остатки человеческих тел, от вида которых наш фельдфебель непроизвольно вскрикнул. Молодые солдаты, которые до сих пор знали только удовольствия казарменной жизни, поняли наконец, какова действительность. Мы услышали, как кто-то закричал от ужаса, а затем раздался победный клич: первая волна немецкого наступления продолжала продвигаться вперед. Из лесов позади появлялись новые танки. Они подминали под себя молодые деревца и кусты и шли прямо на отряды пехоты. Пехотинцы разбегались, освобождая им путь. Если где-то на земле лежали раненые, значит, им крупно не повезло.
Первый этап атаки намечалось пройти молниеносно: ничто не должно задерживать продвижение танков. К нам присоединился отряд пехоты. Их фельдфебель разговаривал с нашим, когда танк пошел прямо на нас. Все разбежались. К танку побежал солдат. Он махал танкистам, чтобы они остановились, но танк, будто ослепшее чудище, продолжал ползти по земле, пройдя в паре метров от нашего холма. В спешке я зацепился за станину пулемета и растянулся на противоположной стороне холма. Чудовищная машина прошла по линии нашей обороны; ко мне с угрожающей быстротою приближались ее гусеницы.
Что было дальше, я почти ничего не помню. Лишь отдельные моменты всплывают в моей памяти. Трудно вспомнить, что происходит, когда ты ни о чем не думаешь, не пытаешься что-либо предвидеть или понять, когда под стальной каской одна пустая голова и пара глаз, остекленевших, как глаза животного, столкнувшегося со смертельной опасностью. В голове звучат взрывы: одни ближе, другие дальше, одни сильнее, другие слабее, слышатся крики обезумевших людей, которые затем, в зависимости от исхода битвы, будут названы криками героев или безжалостных убийц. Слышатся и стоны раненых, тех, кто умирает в муках, взирая на свое изувеченное тело, панические крики солдат, которые бегут, не разбирая дороги. Мелькают в сознании наводящие ужас зрелища: внутренности, которые тянутся от одного мертвеца к другому среди развалин; дымящиеся орудия, напоминающие разделанных животных; деревья, поваленные на землю; окна домов, превратившихся в пыль… Офицеры и фельдфебели среди всего этого ужаса проводят перегруппировку взводов и рот.
Вот так мне впервые пришлось участвовать в немецком наступлении к северу от Белгорода; под приказы, еле доносящиеся из-за шума и облаков пыли, идя за танками. Сопротивление неприятеля было сломлено; снова все или попало в руки немцев, или было уничтожено. Полчища русских солдат отступили в глубину своей огромной страны.
Помню и то, что мы захватили тысячи военнопленных. Среди них были те, кто перешел на нашу сторону и тут же передал нашим солдатам, которым было на все наплевать, списки тех, кого следовало расстрелять в первую очередь. Мне вспоминаются русские грузовики, в которых укрылось две-три тысячи солдат противника, намеренные во что бы то ни стало остановить наше наступление, и пулемет, который мы с ветераном непрерывно подпитывали патронами, пулемет Гальса, а также 10-й роты, которая была переформирована. Солдаты 10-й роты стреляли и смеялись: они мстили за павших товарищей. Мы обстреляли танки врага противотанковыми снарядами и слышали вопли русских, которые уже не отваживались двигаться, сдаваться или перейти в наступление. А затем все поглотил огонь. Жар стал настолько сильным, что мы отошли.
К полудню советские войска попытались перейти в наступление. Они осыпали градом снарядов новые волны «молодых львов». Но ничто не могло их задержать даже на мгновение. К исходу второго дня выжженные останки Белгорода перешли в руки победителей.
Обезумев от успеха, мы без передышки продолжали наступление, увеличивая клин, которым врезались в центральный фронт советских войск. Как утверждали наши так называемые информационные службы, против нас сражалось 150 тысяч солдат. На самом деле их было скорее 400–500 тысяч; их сопротивление смогли сломить 60 тысяч немцев.
К вечеру третьего дня непрерывного боя, во время которого нам удалось сомкнуть глаза лишь на полчаса, не более, мы совершенно обезумели: нам казалось, что мы способны на все. Из нашего взвода выбыли чех и фельдфебель, которые либо погибли, либо были ранены и остались лежать среди развалин; в наши ряды влилось два гренадера, оторвавшиеся от своих частей. Теперь мы разделились на три группы – среди них был одиннадцатый взвод, в котором сражался Оленсгейм, и семнадцатый, снова влившийся в наши ряды. Ими командовал лейтенант. Нам было приказано уничтожить очаги сопротивления на развалинах деревни. Там еще продолжались бои, хотя отступающие советские войска уже оставили эти позиции.
Перед нами открылось зрелище, которое напоминало судный день. Впрочем, возможность уснуть в тихом углу занимала нас больше, чем шальная пуля русских. От взрывов, раздававшихся с переднего края наступления, содрогался воздух, засоряя наши ослабевшие легкие. Все молчали, лишь изредка слышались команды: «Стой!», «Смирно!», и мы бросались на горящую землю. Мы настолько устали, что поднимались лишь тогда, когда полностью подавляли очередной очаг сопротивления – оставшихся без подкрепления солдат, засевших в каком-нибудь окопе. Иногда из укрытия появлялись солдаты с поднятыми руками: те, кто желал сдаться в плен. И каждый раз повторялась одна и та же трагедия. Краус по приказу лейтенанта пристрелил четверых капитулировавших, судетец двух, а солдаты из 17-й роты девятерых. Юный Линдберг, который с самого начала наступления пребывал в состоянии панического ужаса (он или рыдал, или хохотал), взял у Крауса пулемет и уложил двух большевиков. Двое убитых были намного старше парня и до последнего момента молили о пощаде. Еще долго мы слышали их крики. Но Линдберг, которого охватил приступ гнева, стрелял, пока крики не затихли.
Помню еще «хлебный дом». Мы его так назвали, потому что, перебив всех, кто в нем засел, нашли несколько буханок хлеба и расправились с ними в качестве вознаграждения за ужасы, которые свалились на нашу голову. От страха и усталости мы обезумели. Нервы наши были напряжены до предела. Мы с трудом повиновались приказам и крикам, предупреждающим об опасности, которые сыпались непрерывной чередой. Брать пленных нам было запрещено. Мы знали, что и русские не берут в плен, поэтому, как ни хотелось нам спать, приходилось поддерживать себя в полусонном состоянии, зная, что где-то поблизости бродят большевики. Или они, или мы – вот почему и я, и мой друг Гальс кинули в «хлебный дом» гранаты, хотя русские выставили там белый флаг.
Когда наше бесконечное наступление подошло к концу, мы растянулись на дне воронки и долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Мы все словно онемели. Кители наши были расстегнуты, изорваны в клочья, а от приставшей к ним грязи сливались с цветом земли. В воздухе по-прежнему грохотали взрывы и ощущался запах гари. Погибло еще четверо наших, а с собой мы несли пять-шесть раненых, среди которых был и Оленсгейм. В окопе нас собралось человек двадцать. Мы пытались привести в порядок мысли, но невидящий взор блуждал по выгоревшей окрестности, а в головах было пусто.
По радио объявили, что наступление под Белгородом увенчалось успехом. С него должно было начаться дальнейшее продвижение немецких войск на восток.
На четвертый или пятый день мы прошли через Белгород, не останавливаясь в городе. Солдаты, участвовавшие в наступлении, собирались с силами. На обочинах дороги спали бесчисленные пехотинцы. Вскоре нас погрузили в грузовик и привезли на новую позицию. Я не понимаю, в чем заключалось стратегическое значение полуразрушенной деревни, но, вероятно, с нее должно было начаться следующее наступление. Красивый ландшафт – сады крепких деревьев и ручьи, по берегам которых росли ивы, – напомнил мне почему-то Нормандию. Повсюду виднелись оборонительные сооружения и сборные пункты наступательных немецких подразделений.