Страница:
Посредник показал посланному князя свыше ста семидесяти девушек, но, к его огорчению, ни одна из них не понравилась. Наконец он прослышал обо мне, привез меня из моей родной деревни Кохата в уезде Удзи и сейчас же, как была с дороги, неубранную, повел к старику на показ.
И что же! Я затмила красавицу на портрете! Посланный сразу же прекратил поиски, был заключен выгодный для меня договор, где меня именовали почетной фавориткой князя. Потом повезли меня в далекий край Мусасино [30], поселили в одном из дворцов князя в Асакусе и стали день и ночь развлекать и забавлять. Среди какого великолепия я жила, любуясь на цветы вишен, такие прекрасные, как будто они были пересажены сюда из китайского Есино! Всю ночь до рассвета потешали меня актеры из театров на улице Сакаитё, мне ничего, казалось бы, не оставалось больше желать. Но увы! Женщина — жалкое создание, и среди всей этой роскоши я не могла позабыть про мужскую любовь.
Но самураи на страже строго блюли воинский устав, и княжеским затворницам редко приходилось видеть мужчину, а тем более услышать запах фундоси. Разглядывая забавные гравюры школы Хисикавы [31], я загоралась так, что, не помня себя, играла с безответной к страсти пяткой ноги или с средним пальцем руки и, тяготясь этой одинокой забавой, мечтала о настоящей любви.
Весь день до поздней ночи князь был занят государственными делами. Он дарил своей благосклонностью отроков с еще не подрезанными волосами на лбу, постоянно служивших при его персоне, и особенно был милостив к наложницам, а к своей супруге равнодушен. Она ведь не была ревнива, как женщины из простого сословия. Люди, какого бы звания они ни были, страшатся более всего на свете попреков ревнивой женщины!
Я в моей неверной судьбе была бесконечно признательна князю за его милости и радостно менялась с ним изголовьем. Но увы! Все было тщетно! Он годами еще был молод, но уже приходилось ему прибегать к помощи пилюль дзио. Ни разу не удалось ему проникнуть за ограду. Об этой беде, горше которой нет на свете, я никому и рассказать не могла, а только втайне страдала. Князь похудел и осунулся, вид у него стал нехороший, и меня безвинно заподозрили: «Верно, девушка из столицы всему причиной! Она слишком любострастна».
Бесчувственные к любви, жестокие вассалы посоветовались между собой и уговорили князя отправить меня назад к родителям в деревню. Да, в целом свете нет ничего печальней для женщины, чем возлюбленный, лишенный мужской силы!
Красавица гетера
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Гетера среднего ранга
И что же! Я затмила красавицу на портрете! Посланный сразу же прекратил поиски, был заключен выгодный для меня договор, где меня именовали почетной фавориткой князя. Потом повезли меня в далекий край Мусасино [30], поселили в одном из дворцов князя в Асакусе и стали день и ночь развлекать и забавлять. Среди какого великолепия я жила, любуясь на цветы вишен, такие прекрасные, как будто они были пересажены сюда из китайского Есино! Всю ночь до рассвета потешали меня актеры из театров на улице Сакаитё, мне ничего, казалось бы, не оставалось больше желать. Но увы! Женщина — жалкое создание, и среди всей этой роскоши я не могла позабыть про мужскую любовь.
Но самураи на страже строго блюли воинский устав, и княжеским затворницам редко приходилось видеть мужчину, а тем более услышать запах фундоси. Разглядывая забавные гравюры школы Хисикавы [31], я загоралась так, что, не помня себя, играла с безответной к страсти пяткой ноги или с средним пальцем руки и, тяготясь этой одинокой забавой, мечтала о настоящей любви.
Весь день до поздней ночи князь был занят государственными делами. Он дарил своей благосклонностью отроков с еще не подрезанными волосами на лбу, постоянно служивших при его персоне, и особенно был милостив к наложницам, а к своей супруге равнодушен. Она ведь не была ревнива, как женщины из простого сословия. Люди, какого бы звания они ни были, страшатся более всего на свете попреков ревнивой женщины!
Я в моей неверной судьбе была бесконечно признательна князю за его милости и радостно менялась с ним изголовьем. Но увы! Все было тщетно! Он годами еще был молод, но уже приходилось ему прибегать к помощи пилюль дзио. Ни разу не удалось ему проникнуть за ограду. Об этой беде, горше которой нет на свете, я никому и рассказать не могла, а только втайне страдала. Князь похудел и осунулся, вид у него стал нехороший, и меня безвинно заподозрили: «Верно, девушка из столицы всему причиной! Она слишком любострастна».
Бесчувственные к любви, жестокие вассалы посоветовались между собой и уговорили князя отправить меня назад к родителям в деревню. Да, в целом свете нет ничего печальней для женщины, чем возлюбленный, лишенный мужской силы!
Красавица гетера
У западных ворот храма Киёмидзу слышится песня под звуки сямисэна [32]:
Родители мои впали в беду. Мой отец необдуманно поручился за одного человека в торговом деле, а тот скрылся. Заимодавец потребовал долг — целых пятьдесят рё, и пришлось отцу продать меня в веселый дом Камбаяси в Симабаре. Так выпала мне нежданная судьба стать дзёро [34] всего в шестнадцать лет. «Луна в шестнадцатую ночь [35] не может сравниться с тобой, даже здесь, в столице, где полно красавиц», — говорил в восторге хозяин дома, суля мне блестящий успех.
Обычно девочки-кабуро [36], начиная прислуживать дзёро с самых юных лет, постепенно входят в тайны ремесла. Их не приходится ничему обучать, все ухищрения постигаются сами собой.
Но я сразу стала законодательницей мод, как настоящая прославленная гетера. Затмив своими выдумками столичных щеголих, я сбрила брови на лбу и густо навела две черты черной тушью. Сделала высокую прическу, не подложив обычного деревянного валика, и связывала волосы узкой лентой так искусно, что ее совсем не было видно и ни одна прядь сзади не выбивалась. Завела себе щегольские рукава длиной в два сяку и пять сун [37]. Платье вокруг пояса не подбивала ватой, широкий подол веером ложился вокруг. Тонкий пояс, без прокладки внутри, был всегда заботливо повязан. Шнурок для мино [38] я укрепляла выше, чем другие. Носила с несравненной грацией три кимоно, одно поверх другого. Босоногая, я скользила [39] плывущей походкой. В веселый дом впорхну быстрым шагом, в покои для гостей войду тихим шагом, на лестницу взбегу торопливым шагом.
Правда, я незаметно носила соломенные сандалии, встречным дороги не уступала, оглядывалась на незнакомых людей даже на перекрестке, думая, что они бросают на меня страстные взгляды, и всех считала влюбленными в себя. По вечерам я караулила прохожих у входа в веселый дом и, лишь покажется издалека кто-нибудь знакомый, сейчас же начну строить ему глазки. Если никого не видно, усядусь без церемонии на пороге и любезничаю на худой конец хоть с простым шутом.
Тут, бывало, имеешь случай похвалить гербы на платье ухаживателя, искусную прическу, модный веер, все красивое в наряде: «Ах, жестокий погубитель! И кто только научил тебя так причесываться!» Хлопнешь его разок, точно всерьез, и бегом прочь. Самый искушенный мужчина не устоит.
Когда ж он начинает пылко молить о свидании, тогда, убедившись в искренности его любви, уже не требуешь от него подарков. От богатого гостя приходится скрывать свои тайные шашни, зато если про девушку пройдет дурная слава, тут уж возлюбленный стоит за нее, не жалея себя.
Можно просто и без всякого убытка порадовать мужчину, стоит изорвать у него на глазах в клочки и выбросить ненужные любовные письма, но гетера поглупее никогда до этого не додумается.
Бывает, что девушка, не хуже других наружностью, устав от любви, требует от хозяина даже в самый день момби [40], чтобы ее отпустили за собственный счет. Придя в тайный дом для свиданий, она делает вид, что ждет не дождется дружка, но хозяева там, догадываясь, в чем дело, встречают ее неприветливо. Забившись подальше в уголок, она ест холодный рис, на приправу ей подают только соленые баклажаны да плохое сею [41]. Ей даже столика не придвинут. Она все терпит, лишь бы ничей посторонний глаз не заметил. Вернувшись к себе в дом, девушка украдкой поглядывает, какое выражение лица у ее хозяйки, и даже девочку-кабуро просит принести воды для мытья тихим, робким голосом. В доме у нее одни неприятности.
Да, пренебрегать денежными гостями очень неразумно. Это значит причинять убыток хозяину и вред самой себе. Если случится в компании за выпивкой торговаться насчет платы, то дзёро следует, высказав разумные доводы, держаться чинно, с достоинством, и не говорить лишних слов. Опытного гостя не проведешь, а вот новичок, разыгрывающий бывалого кутилу, смутится и оробеет. Даже в постели он будет бояться лишний раз шевельнуться, а если рискнет раскрыть рот, то голос у него задрожит от смущения. Словом, он почувствует себя так же неловко, как человек, не имеющий понятия о чайной церемонии, [42] которому в качестве главного гостя вдруг предложили бы судить о всех ее тонкостях.
Но мы на неопытного новичка не очень сердились. Конечно, вначале, когда он разыгрывает бывалого знатока, его нет-нет да и подденешь. Принимаешь его с церемонной вежливостью, будто даже пояс при нем неловко развязать. Потом прикинешься спящей. Он к тебе прильнет, ногу на тебя закинет, а ты не откликаешься. Взглянуть на него, так просто смех берет! Корчится весь в поту. А рядом на постели такое творится! То ли там старый дружок, то ли с первого раза гостя так ловко расшевелили…
Слышится голос дзёро: «О, вы не такой тощий, как можно подумать». Мужчина, не церемонясь ни с ширмами, ни с подушками, расходится все более. Девушка невольно всплакнет по-настоящему. Летят подушки… Раздается хруст сломанного гребня… В комнате наверху шуршат бумагой ханагами: «Вот до чего, смотрите-ка!»
На другом ложе начинают щекотать сладко разоспавшегося мужчину:
— Уже скоро рассветет, пора расставаться.
Мужчина спросонок отзывается:
— Прости, пожалуйста! Я больше не могу…
— Вы о чем? О вине? — А он нижний пояс распускает. Вот любвеобильный мужчина! Это для нас, дзёро, настоящее счастье! Кругом все радостно проводят время.
Неудачливый новичок, который еще глаз не сомкнул, торопится разбудить свою подругу.
— Нельзя ли нам встретиться в день хризантем в девятом месяце? До него уже недолго, может быть, ты с кем-нибудь сговорилась? — задает он вопрос с прозрачной целью.
— Ой нет, не могу, я уже приглашена и на день хризантем и на Новый год, — отказывается она наотрез, как и ожидалось.
Больше он не заговаривает о новой встрече, но напускает на себя вид победителя, не хуже других. Волосы его растрепаны, он то и дело поправляет на себе пояс. В душе он, правда, страшно зол на свою подругу и твердо решает: «Следующий раз ее не приглашу! Позову другую девушку, буду с ней гулять дней пять — семь и щедро одарю. Пусть эта негодяйка пожалеет, что упустила такого гостя!» Или еще лучше: сюда больше ни ногой, буду водиться с мальчиками.
Он поспешно зовет своих приятелей, которым ночь казалась слишком коротка, и торопит их уходить. Но средство есть удержать и такого разобиженного гостя.
Надо на глазах у его приятелей, приглаживая его растрепанные волосы, тихо сказать ему будто на ухо:
— Ах, бессердечный! Уходит, и хоть бы словечко!
Стукнешь его по спине — и бегом на кухню. Все, конечно, это заметят. Приятели ахают:
— С первой встречи так увлечь женщину! Каково!
А он и обрадуется!
— Да я у нее самый любимый дружок! Вчера вечером она не знала, чем мне угодить, даже больное плечо разминала. И за что только она в меня так врезалась, сам не понимаю! Наверно, вы ей наболтали, что я первый богач? Ах, нет, нет, я знаю, от продажных женщин не жди искренней любви, в них сильна только страсть к наживе… Но как она мила, как трудно ее позабыть!
Вот таким путем вскружишь ему голову, и он станет твоим покорным рабом. Уж если так удастся опутать мужчину после неудачной ночи, где уж ему устоять против более приветливой девушки.
Если у мужчины нет какого-нибудь противного недостатка, то девушка не сторонится его при первой встрече. Однако бывает, что, пригласив в первый раз тайфу, гость до того перед ней оробеет, что сдаст в нужную минуту и, охладев, встает и уходит.
Продажная гетера не может любить кого хочет. Если она прослышит, что в Киото есть такой-то богач, то ей все равно, старик он или монах. Конечно, если мужчина молод летами, щедрого нрава и притом хорош собой, то ни о чем лучшем и мечтать нельзя, но такое счастье выпадает нечасто!
В наши дни щеголь, любитель гетер, одевается по следующей моде: носит поверх платья ярко-желтого цвета в узкую полоску другую одежду, с короткими полами из черного атласа, украшенную гербами; пояс из шелка рюмон светло-оранжевого цвета, хаори коричневого цвета с красным отливом. Подол и рукава подбиты чесучой хатидзе того же тона, что и верхнее платье. Соломенные сандалии обувает на босу ногу один только раз, а потом бросает. В парадных покоях такой повеса держится развязно, кинжал у него неплотно задвинут в ножны. Машет он веером так, чтобы ветерок задувал в отверстия рукавов. Посидев немного, встает облегчиться. Спрашивает воду для умывания и, хотя каменная ваза полна воды, требует свежей и без стеснения прополаскивает рот. Приказывает девочке-служанке подать ему табак в обертке из душистой белой бумаги и бесцеремонно закуривает. Кладет возле колен листки ханагами и после употребления небрежно бросает куда попало. Подзывает прислужницу: «Пойди-ка сюда на минутку» — и заставляет ее потереть на плече шрам от прижигания моксой. Певицам заказывает модную песню Кагабуси, а когда они начнут ее исполнять, теряет интерес и не дослушивает. Посреди песни заводит разговор с шутом:
— Как вчера замечательно играл актер-ваки [43] в пьесе «Сбор водорослей». Сам Такаяси Хадасу не сравнится с ним…
— Насчет того, кому принадлежат слова исполнявшейся на днях старинной песни, пробовали спрашивать у самого первого министра, но, как я слышал, автор ее Аривара Мотоката…
Расскажет две-три новости из жизни высшего света… Этот гость, который с самого начала держится невозмутимо, с полным спокойствием, заставляет даже тайфу присмиреть от смущения. Его манеры кажутся им верхом совершенства. Они перестают корчить из себя важных дам и лебезят перед ним.
Вообще же дзёро пользуется почетом в зависимости от щедрости гостя. В самую цветущую пору веселого квартала в городе Эдо один старый любезник, по имени Сакакура, дарил своим вниманием тайфу Титосэ. Она очень любила вино, а на закуску предпочитала всему соленых крабов, что водятся в реке Могами на востоке. Сакакура велел одному художнику школы Кано [44] написать золотой краской на маленьких скорлупках крабов герб с листьями бамбука. За каждую надпись он платил серебряную монету и круглый год посылал Титосэ крабов с такой надписью.
А в Киото один кутила, по имени Исико, полюбив гетеру Нокадзэ, посылал ей первой раньше всех новинки моды и всякие редкости. Он придумывал ей небывалые наряды, например покрасил ее осенние косодэ в «дозволенные цвета» [45] и выжег на них круглые отверстия, чтобы сквозь них сквозила алая набивка. Что только он не изобретал для нее! Тратил на одно платье по три тысячи моммэ серебром.
И в Осаке тоже один человек, по прозвищу Нисан [46], купив на время гетеру Дэву из дома На-гасакия, решил потешить свою возлюбленную и развлечь веселых девиц с улицы Кюкэн, скучавших оттого, что у них по случаю осени было мало гостей.
В саду цвел куст хаги, днем роса на его ветках просыхала, так его обрызгивали водой, чтоб она блестела на кончиках листьев, точно капельки росы. Дэва была глубоко взволнована…
— Ах, если б под сенью этих цветов нашел убежище олень, стонущий в тоске по своей подруге [47]… Я бы не устрашилась его рогов. Как бы мне хотелось на него поглядеть воочию!
— Что может быть легче! — воскликнул Нисан и приказал немедленно снести заднюю половину дома и посадить тысячу кустов хаги, так что сад обратился в цветущий луг. Всю ночь напролет жители гор в Тамбе ловили по его приказу оленей и ланей. На другое утро он показал их Дэве, а после дом был отстроен заново.
И так безумно поступают люди благородного происхождения, лишенные тех добродетелей, какие должны быть им особенно присущи! Но когда-нибудь кара небесная их настигает.
А я, принужденная отдавать себя за деньги мужчинам, которые были мне не по сердцу, все же не отдавала им себя до конца. Я прослыла жестокосердной, строптивой, и гости покинули меня. Я всегда оставалась в одиночестве и неприметно опустилась, уже не походила на тайфу и только вздыхала о своем былом блеске.
Отворачиваться от гостей хорошо, когда ты в моде и все тобой восторгаются. А когда посетителей не станет, то, кажется, любому обрадуешься: слуге, нищему, «заячьей губе»… Да, нет ничего на свете печальней, чем ремесло гетеры!
Эту песенку поет нежным голосом нищенка. Летом на ней халат на вате, зимой тонкое рубище… Теперь ей негде укрыться от налетевшего с окрестных гор пронзительного ветра, но спросите у нее: кем она была в минувшие времена? Когда веселый квартал находился еще в Рокудзё [33], она была знаменитой тайфу, по прозвищу Вторая Кацураги, и вот каков ее конец в этом мире, где все непрочно. Осенью на празднестве любования багровой листвой сакуры я бессердечно смеялась в толпе женщин, показывая пальцем на нищенку, но кому дано предугадать свою будущую судьбу?
Как печален этот мир,
Как грустна моя судьба!
Жизни мне не жаль моей,
Стану капелькой росы.
Родители мои впали в беду. Мой отец необдуманно поручился за одного человека в торговом деле, а тот скрылся. Заимодавец потребовал долг — целых пятьдесят рё, и пришлось отцу продать меня в веселый дом Камбаяси в Симабаре. Так выпала мне нежданная судьба стать дзёро [34] всего в шестнадцать лет. «Луна в шестнадцатую ночь [35] не может сравниться с тобой, даже здесь, в столице, где полно красавиц», — говорил в восторге хозяин дома, суля мне блестящий успех.
Обычно девочки-кабуро [36], начиная прислуживать дзёро с самых юных лет, постепенно входят в тайны ремесла. Их не приходится ничему обучать, все ухищрения постигаются сами собой.
Но я сразу стала законодательницей мод, как настоящая прославленная гетера. Затмив своими выдумками столичных щеголих, я сбрила брови на лбу и густо навела две черты черной тушью. Сделала высокую прическу, не подложив обычного деревянного валика, и связывала волосы узкой лентой так искусно, что ее совсем не было видно и ни одна прядь сзади не выбивалась. Завела себе щегольские рукава длиной в два сяку и пять сун [37]. Платье вокруг пояса не подбивала ватой, широкий подол веером ложился вокруг. Тонкий пояс, без прокладки внутри, был всегда заботливо повязан. Шнурок для мино [38] я укрепляла выше, чем другие. Носила с несравненной грацией три кимоно, одно поверх другого. Босоногая, я скользила [39] плывущей походкой. В веселый дом впорхну быстрым шагом, в покои для гостей войду тихим шагом, на лестницу взбегу торопливым шагом.
Правда, я незаметно носила соломенные сандалии, встречным дороги не уступала, оглядывалась на незнакомых людей даже на перекрестке, думая, что они бросают на меня страстные взгляды, и всех считала влюбленными в себя. По вечерам я караулила прохожих у входа в веселый дом и, лишь покажется издалека кто-нибудь знакомый, сейчас же начну строить ему глазки. Если никого не видно, усядусь без церемонии на пороге и любезничаю на худой конец хоть с простым шутом.
Тут, бывало, имеешь случай похвалить гербы на платье ухаживателя, искусную прическу, модный веер, все красивое в наряде: «Ах, жестокий погубитель! И кто только научил тебя так причесываться!» Хлопнешь его разок, точно всерьез, и бегом прочь. Самый искушенный мужчина не устоит.
Когда ж он начинает пылко молить о свидании, тогда, убедившись в искренности его любви, уже не требуешь от него подарков. От богатого гостя приходится скрывать свои тайные шашни, зато если про девушку пройдет дурная слава, тут уж возлюбленный стоит за нее, не жалея себя.
Можно просто и без всякого убытка порадовать мужчину, стоит изорвать у него на глазах в клочки и выбросить ненужные любовные письма, но гетера поглупее никогда до этого не додумается.
Бывает, что девушка, не хуже других наружностью, устав от любви, требует от хозяина даже в самый день момби [40], чтобы ее отпустили за собственный счет. Придя в тайный дом для свиданий, она делает вид, что ждет не дождется дружка, но хозяева там, догадываясь, в чем дело, встречают ее неприветливо. Забившись подальше в уголок, она ест холодный рис, на приправу ей подают только соленые баклажаны да плохое сею [41]. Ей даже столика не придвинут. Она все терпит, лишь бы ничей посторонний глаз не заметил. Вернувшись к себе в дом, девушка украдкой поглядывает, какое выражение лица у ее хозяйки, и даже девочку-кабуро просит принести воды для мытья тихим, робким голосом. В доме у нее одни неприятности.
Да, пренебрегать денежными гостями очень неразумно. Это значит причинять убыток хозяину и вред самой себе. Если случится в компании за выпивкой торговаться насчет платы, то дзёро следует, высказав разумные доводы, держаться чинно, с достоинством, и не говорить лишних слов. Опытного гостя не проведешь, а вот новичок, разыгрывающий бывалого кутилу, смутится и оробеет. Даже в постели он будет бояться лишний раз шевельнуться, а если рискнет раскрыть рот, то голос у него задрожит от смущения. Словом, он почувствует себя так же неловко, как человек, не имеющий понятия о чайной церемонии, [42] которому в качестве главного гостя вдруг предложили бы судить о всех ее тонкостях.
Но мы на неопытного новичка не очень сердились. Конечно, вначале, когда он разыгрывает бывалого знатока, его нет-нет да и подденешь. Принимаешь его с церемонной вежливостью, будто даже пояс при нем неловко развязать. Потом прикинешься спящей. Он к тебе прильнет, ногу на тебя закинет, а ты не откликаешься. Взглянуть на него, так просто смех берет! Корчится весь в поту. А рядом на постели такое творится! То ли там старый дружок, то ли с первого раза гостя так ловко расшевелили…
Слышится голос дзёро: «О, вы не такой тощий, как можно подумать». Мужчина, не церемонясь ни с ширмами, ни с подушками, расходится все более. Девушка невольно всплакнет по-настоящему. Летят подушки… Раздается хруст сломанного гребня… В комнате наверху шуршат бумагой ханагами: «Вот до чего, смотрите-ка!»
На другом ложе начинают щекотать сладко разоспавшегося мужчину:
— Уже скоро рассветет, пора расставаться.
Мужчина спросонок отзывается:
— Прости, пожалуйста! Я больше не могу…
— Вы о чем? О вине? — А он нижний пояс распускает. Вот любвеобильный мужчина! Это для нас, дзёро, настоящее счастье! Кругом все радостно проводят время.
Неудачливый новичок, который еще глаз не сомкнул, торопится разбудить свою подругу.
— Нельзя ли нам встретиться в день хризантем в девятом месяце? До него уже недолго, может быть, ты с кем-нибудь сговорилась? — задает он вопрос с прозрачной целью.
— Ой нет, не могу, я уже приглашена и на день хризантем и на Новый год, — отказывается она наотрез, как и ожидалось.
Больше он не заговаривает о новой встрече, но напускает на себя вид победителя, не хуже других. Волосы его растрепаны, он то и дело поправляет на себе пояс. В душе он, правда, страшно зол на свою подругу и твердо решает: «Следующий раз ее не приглашу! Позову другую девушку, буду с ней гулять дней пять — семь и щедро одарю. Пусть эта негодяйка пожалеет, что упустила такого гостя!» Или еще лучше: сюда больше ни ногой, буду водиться с мальчиками.
Он поспешно зовет своих приятелей, которым ночь казалась слишком коротка, и торопит их уходить. Но средство есть удержать и такого разобиженного гостя.
Надо на глазах у его приятелей, приглаживая его растрепанные волосы, тихо сказать ему будто на ухо:
— Ах, бессердечный! Уходит, и хоть бы словечко!
Стукнешь его по спине — и бегом на кухню. Все, конечно, это заметят. Приятели ахают:
— С первой встречи так увлечь женщину! Каково!
А он и обрадуется!
— Да я у нее самый любимый дружок! Вчера вечером она не знала, чем мне угодить, даже больное плечо разминала. И за что только она в меня так врезалась, сам не понимаю! Наверно, вы ей наболтали, что я первый богач? Ах, нет, нет, я знаю, от продажных женщин не жди искренней любви, в них сильна только страсть к наживе… Но как она мила, как трудно ее позабыть!
Вот таким путем вскружишь ему голову, и он станет твоим покорным рабом. Уж если так удастся опутать мужчину после неудачной ночи, где уж ему устоять против более приветливой девушки.
Если у мужчины нет какого-нибудь противного недостатка, то девушка не сторонится его при первой встрече. Однако бывает, что, пригласив в первый раз тайфу, гость до того перед ней оробеет, что сдаст в нужную минуту и, охладев, встает и уходит.
Продажная гетера не может любить кого хочет. Если она прослышит, что в Киото есть такой-то богач, то ей все равно, старик он или монах. Конечно, если мужчина молод летами, щедрого нрава и притом хорош собой, то ни о чем лучшем и мечтать нельзя, но такое счастье выпадает нечасто!
В наши дни щеголь, любитель гетер, одевается по следующей моде: носит поверх платья ярко-желтого цвета в узкую полоску другую одежду, с короткими полами из черного атласа, украшенную гербами; пояс из шелка рюмон светло-оранжевого цвета, хаори коричневого цвета с красным отливом. Подол и рукава подбиты чесучой хатидзе того же тона, что и верхнее платье. Соломенные сандалии обувает на босу ногу один только раз, а потом бросает. В парадных покоях такой повеса держится развязно, кинжал у него неплотно задвинут в ножны. Машет он веером так, чтобы ветерок задувал в отверстия рукавов. Посидев немного, встает облегчиться. Спрашивает воду для умывания и, хотя каменная ваза полна воды, требует свежей и без стеснения прополаскивает рот. Приказывает девочке-служанке подать ему табак в обертке из душистой белой бумаги и бесцеремонно закуривает. Кладет возле колен листки ханагами и после употребления небрежно бросает куда попало. Подзывает прислужницу: «Пойди-ка сюда на минутку» — и заставляет ее потереть на плече шрам от прижигания моксой. Певицам заказывает модную песню Кагабуси, а когда они начнут ее исполнять, теряет интерес и не дослушивает. Посреди песни заводит разговор с шутом:
— Как вчера замечательно играл актер-ваки [43] в пьесе «Сбор водорослей». Сам Такаяси Хадасу не сравнится с ним…
— Насчет того, кому принадлежат слова исполнявшейся на днях старинной песни, пробовали спрашивать у самого первого министра, но, как я слышал, автор ее Аривара Мотоката…
Расскажет две-три новости из жизни высшего света… Этот гость, который с самого начала держится невозмутимо, с полным спокойствием, заставляет даже тайфу присмиреть от смущения. Его манеры кажутся им верхом совершенства. Они перестают корчить из себя важных дам и лебезят перед ним.
Вообще же дзёро пользуется почетом в зависимости от щедрости гостя. В самую цветущую пору веселого квартала в городе Эдо один старый любезник, по имени Сакакура, дарил своим вниманием тайфу Титосэ. Она очень любила вино, а на закуску предпочитала всему соленых крабов, что водятся в реке Могами на востоке. Сакакура велел одному художнику школы Кано [44] написать золотой краской на маленьких скорлупках крабов герб с листьями бамбука. За каждую надпись он платил серебряную монету и круглый год посылал Титосэ крабов с такой надписью.
А в Киото один кутила, по имени Исико, полюбив гетеру Нокадзэ, посылал ей первой раньше всех новинки моды и всякие редкости. Он придумывал ей небывалые наряды, например покрасил ее осенние косодэ в «дозволенные цвета» [45] и выжег на них круглые отверстия, чтобы сквозь них сквозила алая набивка. Что только он не изобретал для нее! Тратил на одно платье по три тысячи моммэ серебром.
И в Осаке тоже один человек, по прозвищу Нисан [46], купив на время гетеру Дэву из дома На-гасакия, решил потешить свою возлюбленную и развлечь веселых девиц с улицы Кюкэн, скучавших оттого, что у них по случаю осени было мало гостей.
В саду цвел куст хаги, днем роса на его ветках просыхала, так его обрызгивали водой, чтоб она блестела на кончиках листьев, точно капельки росы. Дэва была глубоко взволнована…
— Ах, если б под сенью этих цветов нашел убежище олень, стонущий в тоске по своей подруге [47]… Я бы не устрашилась его рогов. Как бы мне хотелось на него поглядеть воочию!
— Что может быть легче! — воскликнул Нисан и приказал немедленно снести заднюю половину дома и посадить тысячу кустов хаги, так что сад обратился в цветущий луг. Всю ночь напролет жители гор в Тамбе ловили по его приказу оленей и ланей. На другое утро он показал их Дэве, а после дом был отстроен заново.
И так безумно поступают люди благородного происхождения, лишенные тех добродетелей, какие должны быть им особенно присущи! Но когда-нибудь кара небесная их настигает.
А я, принужденная отдавать себя за деньги мужчинам, которые были мне не по сердцу, все же не отдавала им себя до конца. Я прослыла жестокосердной, строптивой, и гости покинули меня. Я всегда оставалась в одиночестве и неприметно опустилась, уже не походила на тайфу и только вздыхала о своем былом блеске.
Отворачиваться от гостей хорошо, когда ты в моде и все тобой восторгаются. А когда посетителей не станет, то, кажется, любому обрадуешься: слуге, нищему, «заячьей губе»… Да, нет ничего на свете печальней, чем ремесло гетеры!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Гетеру тэндзин [48] зовут цветком сливы.
Любезник, который ничего не смыслит
в ее аромате, пусть лучше помалкивает.
И стонущий олень [49] на парче из багряных листьев
тоже волнует сердца.
Простая гетера — какой любит стихи.
Тайник любви
под святым храмом.
Монахи лакомятся
даже рыбой тай.
Женщина сочиняет письма:
«Я все время
напрасно стремлюсь к вам мыслями».
СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОЙ ЧАСТИ
ГЕТЕРА СРЕДНЕГО РАНГА
Непомерная гордость навлекает скорее возмездие.
Тайфу падает в цене, но покупателей все равно нет.
Мужчины в старину не умели считать денег.
Все, все меняется на свете!
ДЕШЕВАЯ ПОТАСКУШКА ИЗ ВЕСЕЛОГО КВАРТАЛА
Дешевые потаскушки продают свою ночь по частям.
Нет ничего забавней на свете, чем их обычаи.
Но тяжело расставаться даже с гетерой из веселого дома.
Бедняк Сандзо грустит, прощаясь с цубонэ [50].
НАЛОЖНИЦА БОНЗЫ В ХРАМЕ МИРСКОЙ СУЕТЫ
Привычка делает то, что даже запах сжигаемого трупа кажется приятней аромата алоэ «Белая хризантема».
Монахи потихоньку лакомятся рыбой и ласкают женщин.
Самая легкая жизнь — только в храме.
СОЧИНИТЕЛЬНИЦА ПИСЕМ
«Уязвленное любовью сердце мое в смятении», — гласит письмо;
Мужчина, даже будь он из железа, не устоит перед ним.
Письмо адресовано «Господину погубителю сердец».
Гетера среднего ранга
Если идти по Новой дороге, ведущей через ворота Сюдзяку в квартал Симабара, то можно увидеть любопытные картины.
Вот на лошадке северной породы, отпустив поводья, неторопливо едет какой-то провинциал. Повод у него в правой руке, а в левой он держит бич. На нем полосатый холщовый халат на вате, кинжал без гарды, маленькая плетеная шляпа из бамбука. Ниже седла приторочены винные бочонки.
Погонщик между тем поспешил вперед, чтобы вручить рекомендательное письмо хозяину веселого дома Маруя Ситидзаэмону. В письме говорилось:
«Податель сего письма, родом из деревни Мураками провинции Этиго, едет в столицу, чтобы посетить девушек в веселых домах, поэтому прошу наилучшим образом принять его и угостить, а так как он желает обозреть и Осаку тоже, то, если будет возможно, пошлите ваших людей проводить его в дома Сумиёсия и Ицуцуя [51], почтив его вашим благосклонным вниманием, как если бы это был я сам».
Письмо это послал один человек по прозвищу Богатей из Этиго, который в былое время дарил своей любовью тайфу Есино. В наши дни трудно встретить второго такого богача! До сих пор еще не забыли его щедрот. Например, он надстроил второй этаж над веселым домом только для того, чтобы одному пировать на свободе.
Поскольку приезжий прибыл с рекомендательным письмом от этого богача, его приняли со всей любезностью: «Пожалуйте в дом!», поспешили привязать его коня на дворе. Людей из веселого дома, привыкших к манерам столичных щеголей, взяло некоторое сомнение: уж слишком простовато он выглядел.
— Вы в самом деле приехали навестить наших красавиц?
Деревенский богач скроил кислую мину.
— Я могу купить любую, — вынул кожаный мешочек и высыпал добрых три мерки монет «с уголками», украшенных цветком павлонии [52]. В наше время не многие могут подарить и одну такую монету, а он стал раздавать их целыми пригоршнями. О счастье! Получив такой подарок, можно выкупить из заклада теплые вещи, чтобы по вечерам холод не пробирал до костей. Когда пришла пора наливать чарочку, он велел подать вино, которое привез в двух бочонках из далекого Этиго. На вино он скупился:
— Наливайте-ка мне одному! Я пью свое местное вино, другое мне не по вкусу. Я буду гулять здесь, только пока мне хватит того вина, что я привез. Надо его приберегать.
— Но если вам не нравится наше столичное вино, то придутся ли вам по душе наши столичные красавицы? Они у нас тоже нежные… Каких вам показать? Не угодно ли взглянуть на тайфу?
Богач расхохотался:
— Постельные любезности мне нипочем, до сердечных чувств мне дела нет. Очень мне нужно разглядывать, какая из тайфу всех красивее. Да зовите каких хотите!
— Постараемся угодить вам! — и ему все же стали показывать разряженных девушек, прогуливавшихся под вечер перед веселым домом, называя по именам тех, у которых были золотые и серебряные веера. Тайфу держит в руке золотой веер, тэндзин — серебряный, это очень остроумный способ различать гетер.
Когда меня еще звали тайфу, я задирала нос и чванилась тем, что происхожу из благородной семьи. Правда, я так низко пала, что никого уже не заботило, была ли я дочкой князя или мусорщика, но я очень гордилась своей изящной внешностью и, если от гостя попахивало деревней, слова с ним, бывало, не скажу, держусь высокомерно, и когда утром послышится крик петуха и гость соберется уходить, то и не подумаю провожать. Я со всеми прощалась так нелюбезно, что про меня пошла худая слава, гости стали меня избегать, и дело мое от этого сильно пострадало. Хозяин мой не смог больше содержать меня по-прежнему и, посоветовавшись со своей семьей, понизил меня до ранга тэндзин.
С того дня отняли у меня прислужницу, даже постель моя стала хуже, из трех футонов мне оставили только два. Слуги перестали гнуть передо мной спину и звать госпожой. В парадных покоях меня не сажали более на почетное место. И не счесть, сколько мне приходилось сносить обид!
В бытность мою тайфу я и дня не сидела дома, за двадцать дней вперед просили нашу управительницу прислать меня непременно. Случалось, в день я бывала в четырех-пяти местах. В ту пору посылали за мной из веселых домов гонцов за гонцами, прямо живой мост из людей. И даже если мне надо было пройти всего несколько шагов из одного дома в другой, меня и встречало, и провожало несколько слуг.
А теперь, в сопровождении одной только маленькой девочки-кабуро, я старалась незамеченной тихими шагами проскользнуть в толпе.
Гость из Этиго, прибывший в дом Маруя, заметил меня и был мной очарован с первого взгляда.
— Хочу вот эту! — вскричал он.
— Да ведь она с сегодняшнего дня больше не тайфу, а всего только тэндзин, — сообщили ему.
— Тогда она мне не подходит. Я хочу похвастаться перед земляками, что водился с тайфу. Никто из тех, кого я видел, не может сравниться с ней красотой, но раз ее сделали простой тэндзин, то, верно, она в чем-то провинилась.
Про меня беспричинно пошли дурные толки. Мне пришлось принимать гостей, которых я до вчерашнего дня и взглядом не удостаивала. Скрепя сердце я старалась держаться в парадных покоях по-прежнему, но неудача следовала за неудачей, даже чарка, которую я прежде так ловко подносила, теперь выскальзывала у меня из рук. Я и на ложе стала робеть перед гостем и заискивала перед ним.
Теперь я старалась наспех, кое-как, принарядиться к приходу гостей, даже не успевала окурить себя ароматом алоэ. Только слуга, бывало, позовет: «Пожалуйте на ложе в верхних покоях!» — тороплюсь бегом, второй раз звать не приходится.
Вот на лошадке северной породы, отпустив поводья, неторопливо едет какой-то провинциал. Повод у него в правой руке, а в левой он держит бич. На нем полосатый холщовый халат на вате, кинжал без гарды, маленькая плетеная шляпа из бамбука. Ниже седла приторочены винные бочонки.
Погонщик между тем поспешил вперед, чтобы вручить рекомендательное письмо хозяину веселого дома Маруя Ситидзаэмону. В письме говорилось:
«Податель сего письма, родом из деревни Мураками провинции Этиго, едет в столицу, чтобы посетить девушек в веселых домах, поэтому прошу наилучшим образом принять его и угостить, а так как он желает обозреть и Осаку тоже, то, если будет возможно, пошлите ваших людей проводить его в дома Сумиёсия и Ицуцуя [51], почтив его вашим благосклонным вниманием, как если бы это был я сам».
Письмо это послал один человек по прозвищу Богатей из Этиго, который в былое время дарил своей любовью тайфу Есино. В наши дни трудно встретить второго такого богача! До сих пор еще не забыли его щедрот. Например, он надстроил второй этаж над веселым домом только для того, чтобы одному пировать на свободе.
Поскольку приезжий прибыл с рекомендательным письмом от этого богача, его приняли со всей любезностью: «Пожалуйте в дом!», поспешили привязать его коня на дворе. Людей из веселого дома, привыкших к манерам столичных щеголей, взяло некоторое сомнение: уж слишком простовато он выглядел.
— Вы в самом деле приехали навестить наших красавиц?
Деревенский богач скроил кислую мину.
— Я могу купить любую, — вынул кожаный мешочек и высыпал добрых три мерки монет «с уголками», украшенных цветком павлонии [52]. В наше время не многие могут подарить и одну такую монету, а он стал раздавать их целыми пригоршнями. О счастье! Получив такой подарок, можно выкупить из заклада теплые вещи, чтобы по вечерам холод не пробирал до костей. Когда пришла пора наливать чарочку, он велел подать вино, которое привез в двух бочонках из далекого Этиго. На вино он скупился:
— Наливайте-ка мне одному! Я пью свое местное вино, другое мне не по вкусу. Я буду гулять здесь, только пока мне хватит того вина, что я привез. Надо его приберегать.
— Но если вам не нравится наше столичное вино, то придутся ли вам по душе наши столичные красавицы? Они у нас тоже нежные… Каких вам показать? Не угодно ли взглянуть на тайфу?
Богач расхохотался:
— Постельные любезности мне нипочем, до сердечных чувств мне дела нет. Очень мне нужно разглядывать, какая из тайфу всех красивее. Да зовите каких хотите!
— Постараемся угодить вам! — и ему все же стали показывать разряженных девушек, прогуливавшихся под вечер перед веселым домом, называя по именам тех, у которых были золотые и серебряные веера. Тайфу держит в руке золотой веер, тэндзин — серебряный, это очень остроумный способ различать гетер.
Когда меня еще звали тайфу, я задирала нос и чванилась тем, что происхожу из благородной семьи. Правда, я так низко пала, что никого уже не заботило, была ли я дочкой князя или мусорщика, но я очень гордилась своей изящной внешностью и, если от гостя попахивало деревней, слова с ним, бывало, не скажу, держусь высокомерно, и когда утром послышится крик петуха и гость соберется уходить, то и не подумаю провожать. Я со всеми прощалась так нелюбезно, что про меня пошла худая слава, гости стали меня избегать, и дело мое от этого сильно пострадало. Хозяин мой не смог больше содержать меня по-прежнему и, посоветовавшись со своей семьей, понизил меня до ранга тэндзин.
С того дня отняли у меня прислужницу, даже постель моя стала хуже, из трех футонов мне оставили только два. Слуги перестали гнуть передо мной спину и звать госпожой. В парадных покоях меня не сажали более на почетное место. И не счесть, сколько мне приходилось сносить обид!
В бытность мою тайфу я и дня не сидела дома, за двадцать дней вперед просили нашу управительницу прислать меня непременно. Случалось, в день я бывала в четырех-пяти местах. В ту пору посылали за мной из веселых домов гонцов за гонцами, прямо живой мост из людей. И даже если мне надо было пройти всего несколько шагов из одного дома в другой, меня и встречало, и провожало несколько слуг.
А теперь, в сопровождении одной только маленькой девочки-кабуро, я старалась незамеченной тихими шагами проскользнуть в толпе.
Гость из Этиго, прибывший в дом Маруя, заметил меня и был мной очарован с первого взгляда.
— Хочу вот эту! — вскричал он.
— Да ведь она с сегодняшнего дня больше не тайфу, а всего только тэндзин, — сообщили ему.
— Тогда она мне не подходит. Я хочу похвастаться перед земляками, что водился с тайфу. Никто из тех, кого я видел, не может сравниться с ней красотой, но раз ее сделали простой тэндзин, то, верно, она в чем-то провинилась.
Про меня беспричинно пошли дурные толки. Мне пришлось принимать гостей, которых я до вчерашнего дня и взглядом не удостаивала. Скрепя сердце я старалась держаться в парадных покоях по-прежнему, но неудача следовала за неудачей, даже чарка, которую я прежде так ловко подносила, теперь выскальзывала у меня из рук. Я и на ложе стала робеть перед гостем и заискивала перед ним.
Теперь я старалась наспех, кое-как, принарядиться к приходу гостей, даже не успевала окурить себя ароматом алоэ. Только слуга, бывало, позовет: «Пожалуйте на ложе в верхних покоях!» — тороплюсь бегом, второй раз звать не приходится.