— А кто-нибудь еще видел его?
— Как я догадываюсь — да. Периодически возникает страх перед пантерой, хотя почему люди боятся пантер, не знаю. В сельских общинах принято бояться пантер или медведей. Думаю, что все это — атавистический страх, который все еще живет в них.
— Может быть, здесь есть пантеры?
— Сомневаюсь. Их здесь не видели лет сорок или даже больше. Что касается этого создания, я бы сказал, что оно похоже на кота. Есть здесь один человек, который знает об этом больше, чем кто бы то ни было. Он — нечто среднее между Дэниелем Буном и Дэвидом Торо. Он проводит свою жизнь в лесах.
— Что он об этом думает?
— Как и я, он не знает. Мы с ним говорили несколько раз и решили, что не знаем, что это может быть.
— Ты думаешь, что есть какая-то связь между этим созданием и космическим кораблем?
— Временами меня одолевает искушение связать их. Но такое объяснение кажется сильно притянутым за уши. Можно сделать вывод, что это — чужак, который избежал крушения. Это может означать, что он — небывалый долгожитель. К тому же, кажется невероятным, чтобы кто-нибудь мог пережить крушение — если оно было.
— Мне бы хотелось посмотреть на кусочки металла, которые ты нашел, — сказала она.
— Это совсем просто. Они в амбаре. Мы посмотрим их, когда вернемся.
— Как я догадываюсь — да. Периодически возникает страх перед пантерой, хотя почему люди боятся пантер, не знаю. В сельских общинах принято бояться пантер или медведей. Думаю, что все это — атавистический страх, который все еще живет в них.
— Может быть, здесь есть пантеры?
— Сомневаюсь. Их здесь не видели лет сорок или даже больше. Что касается этого создания, я бы сказал, что оно похоже на кота. Есть здесь один человек, который знает об этом больше, чем кто бы то ни было. Он — нечто среднее между Дэниелем Буном и Дэвидом Торо. Он проводит свою жизнь в лесах.
— Что он об этом думает?
— Как и я, он не знает. Мы с ним говорили несколько раз и решили, что не знаем, что это может быть.
— Ты думаешь, что есть какая-то связь между этим созданием и космическим кораблем?
— Временами меня одолевает искушение связать их. Но такое объяснение кажется сильно притянутым за уши. Можно сделать вывод, что это — чужак, который избежал крушения. Это может означать, что он — небывалый долгожитель. К тому же, кажется невероятным, чтобы кто-нибудь мог пережить крушение — если оно было.
— Мне бы хотелось посмотреть на кусочки металла, которые ты нашел, — сказала она.
— Это совсем просто. Они в амбаре. Мы посмотрим их, когда вернемся.
4
Хайрам развалился в одном из шезлонгов, а Боусер лежал перед ним на траве. Малиновка с переднего двора дерзко стояла в нескольких шагах от них, глядя на их бесцеремонное вторжение на ее территорию.
Хайрам пояснил:
— Боусер сказал, что не хочет оставаться в доме, поэтому я вынес его наружу.
— Он воспользовался тобой, — сказал я. — Мог бы выйти и сам.
Боусер подхалимски бил хвостом.
— Малиновка сочувствует ему, — заметил Хайрам.
Было не похоже, чтобы она сочувствовала.
— Мне нечего делать, — сказал Хайрам. — Идите по своим делам. Я присмотрю за Боусером, пока он не выздоровеет. Днем и ночью, если вы пожелаете. Если ему что-нибудь будет надо, он может мне сказать.
— Очень хорошо, тогда ты пока пригляди за ним. Нам нужно еще кое-что сделать.
И мы пошли к амбару.
У меня была пропасть времени на то, чтобы поправить покосившуюся дверь. В иные дни я говорил себе, что надо бы было ее закрепить. Это отняло бы у меня не более нескольких часов, однако каким-то образом у меня никогда не доходили до этого руки.
Внутри амбара, благоухающего старым конским навозом, была куча хлама, как попало сваленного в одном углу, но главным образом он был занят двумя длинными столами, которые я соорудил из досок, уложенных на стойла. На столах было разложено все, что я нашел или выкопал из «колодца». На дальнем конце одного из них лежали два ярких полусферических металлических остатка, которые я нашел, когда чистил амбар.
Райла прошла вдоль одного из столов и подняла зазубренный кусочек металла.
— В точности, как ты говорил, нисколько не проржавел. Только цвет слабо изменился, здесь и вон там. В нем есть железо, не так ли?
— Масса. По крайней мере, это-то люди из университета смогли сказать.
— Любой железный сплав ржавеет. Некоторые сплавы устойчивы довольно долго, но и они наконец обнаруживают признаки разрушения. Кислород побеждает.
— Более ста лет, — разъяснил я, — возможно, немного больше. Уиллоу-Бенд отпраздновал свое столетие несколько лет назад. Этот кратер образовался до того, как был построен город. Он должен быть гораздо старше. В нем было несколько футов почвына дне. Должно было пройти много времени, пока он накопился. Фут почвы образуется из массы листьев за несчетные годы.
— А ты не пробовал соединить эти обломки вместе друг с другом?
— Пробовал. Есть несколько кусочков, которые можно соединить, но это ничего не дает.
— Что ты собираешься делать дальше?
— Да ничего, пожалуй. Продолжу раскопки. Буду хранить молчание. Ты ведь единственная, кому я сказал. Если я скажу это еще хоть кому-нибудь, меня, пожалуй, осмеют. Немедленно появятся самые разные эксперты, способные объяснить все на свете.
— Да, так может быть, — задумчиво сказала она, — но у тебя, по крайней мере, имеются реальные доказательства того, что в Галактике есть по меньшей мере еще один разум ичто Землю посещали. Это может оказаться важнее всего, настолько важным, что насмешниками можно и пренебречь.
— Как ты не понимаешь? — спорил я. — Преждевременное оглашение могло бы запятнать или даже уничтожить значимость находок. Кажется, человеческая раса обладает странной, инстинктивной самозащитой против допущения, что существует еще кто-то кроме нас. Может быть, это из-за того, что то, чего мы боимся, глубоко заложено в нас. Возможно, в нас живет изначальный страх перед любым другим видом разума. Может быть, мы боимся, что другой разум покажет нам, что мы второсортны, заставит почувствовать свою неполноценность. Мы говорим временами об исключительности нашего положения в мироздании и даже объявляем, страшно подумать, что мы одни. Однако мне кажется, что это не больше чем философская позиция.
— Если это правда, то, рано или поздно, мы столкнемся с этим лицом к лицу. Возможно, это уже случалось и прежде. Было бы хорошо успеть привыкнуть к этой мысли, чтобы тверже стоять на ногах. Было бы хорошо, если бы прежде, чем встретиться с этим, прошло еще какое-то время.
— С тобой согласились бы многие, но не безликая толпа, что зовется народом. Мы можем быть разумны и очень высоко образованы, но коллективно мы — стадо в самых различных отношениях.
Райла пошла обратно к столу и остановилась перед двумя сияющими полушариями. Она коснулась пальчиками одного из них.
— А эти? Из колодца?
— Нет, не оттуда. Не знаю, что это такое. Если их соединить вместе, получается полая сфера. Оболочка ее около одной восьмой дюйма в толщину и чрезвычайно твердая. Одно время я собирался послать одну полусферу в университет вместе с тем металлом, но решил не делать этого. С одной стороны, я не уверен, что они связаны со всем остальным в этой загадке. Я обнаружил их прямо здесь, в амбаре. Когда я собрался соорудить столы, на полу лежала куча мусора. Куски старой упряжи, то да се, кое-что из мебели и все такое прочее. Я перекидал все вон, а под этим хламом они и лежали.
Райла подняла второе и соединила его с первым, погладив место, где они соединялись.
— Их можно соединить, — заметила она, — но скрепить их нельзя. Нет и намека на устройство, ничего. Просто полый шар, который когда-то разъединился. У тебя есть хоть какие-то соображения, что это?
— Ни малейших.
— Это может быть что-нибудь совсем простое, общеупотребительное.
Я поглядел на часы.
— Как насчет ленча? Здесь примерно в двадцати милях по дороге есть вполне сносное место.
— Мы могли бы поесть здесь. Я что-нибудь приготовлю.
— Нет-нет. Я хочу увезти тебя отсюда. Или ты думала, что я не буду тебя кормить?
Хайрам пояснил:
— Боусер сказал, что не хочет оставаться в доме, поэтому я вынес его наружу.
— Он воспользовался тобой, — сказал я. — Мог бы выйти и сам.
Боусер подхалимски бил хвостом.
— Малиновка сочувствует ему, — заметил Хайрам.
Было не похоже, чтобы она сочувствовала.
— Мне нечего делать, — сказал Хайрам. — Идите по своим делам. Я присмотрю за Боусером, пока он не выздоровеет. Днем и ночью, если вы пожелаете. Если ему что-нибудь будет надо, он может мне сказать.
— Очень хорошо, тогда ты пока пригляди за ним. Нам нужно еще кое-что сделать.
И мы пошли к амбару.
У меня была пропасть времени на то, чтобы поправить покосившуюся дверь. В иные дни я говорил себе, что надо бы было ее закрепить. Это отняло бы у меня не более нескольких часов, однако каким-то образом у меня никогда не доходили до этого руки.
Внутри амбара, благоухающего старым конским навозом, была куча хлама, как попало сваленного в одном углу, но главным образом он был занят двумя длинными столами, которые я соорудил из досок, уложенных на стойла. На столах было разложено все, что я нашел или выкопал из «колодца». На дальнем конце одного из них лежали два ярких полусферических металлических остатка, которые я нашел, когда чистил амбар.
Райла прошла вдоль одного из столов и подняла зазубренный кусочек металла.
— В точности, как ты говорил, нисколько не проржавел. Только цвет слабо изменился, здесь и вон там. В нем есть железо, не так ли?
— Масса. По крайней мере, это-то люди из университета смогли сказать.
— Любой железный сплав ржавеет. Некоторые сплавы устойчивы довольно долго, но и они наконец обнаруживают признаки разрушения. Кислород побеждает.
— Более ста лет, — разъяснил я, — возможно, немного больше. Уиллоу-Бенд отпраздновал свое столетие несколько лет назад. Этот кратер образовался до того, как был построен город. Он должен быть гораздо старше. В нем было несколько футов почвына дне. Должно было пройти много времени, пока он накопился. Фут почвы образуется из массы листьев за несчетные годы.
— А ты не пробовал соединить эти обломки вместе друг с другом?
— Пробовал. Есть несколько кусочков, которые можно соединить, но это ничего не дает.
— Что ты собираешься делать дальше?
— Да ничего, пожалуй. Продолжу раскопки. Буду хранить молчание. Ты ведь единственная, кому я сказал. Если я скажу это еще хоть кому-нибудь, меня, пожалуй, осмеют. Немедленно появятся самые разные эксперты, способные объяснить все на свете.
— Да, так может быть, — задумчиво сказала она, — но у тебя, по крайней мере, имеются реальные доказательства того, что в Галактике есть по меньшей мере еще один разум ичто Землю посещали. Это может оказаться важнее всего, настолько важным, что насмешниками можно и пренебречь.
— Как ты не понимаешь? — спорил я. — Преждевременное оглашение могло бы запятнать или даже уничтожить значимость находок. Кажется, человеческая раса обладает странной, инстинктивной самозащитой против допущения, что существует еще кто-то кроме нас. Может быть, это из-за того, что то, чего мы боимся, глубоко заложено в нас. Возможно, в нас живет изначальный страх перед любым другим видом разума. Может быть, мы боимся, что другой разум покажет нам, что мы второсортны, заставит почувствовать свою неполноценность. Мы говорим временами об исключительности нашего положения в мироздании и даже объявляем, страшно подумать, что мы одни. Однако мне кажется, что это не больше чем философская позиция.
— Если это правда, то, рано или поздно, мы столкнемся с этим лицом к лицу. Возможно, это уже случалось и прежде. Было бы хорошо успеть привыкнуть к этой мысли, чтобы тверже стоять на ногах. Было бы хорошо, если бы прежде, чем встретиться с этим, прошло еще какое-то время.
— С тобой согласились бы многие, но не безликая толпа, что зовется народом. Мы можем быть разумны и очень высоко образованы, но коллективно мы — стадо в самых различных отношениях.
Райла пошла обратно к столу и остановилась перед двумя сияющими полушариями. Она коснулась пальчиками одного из них.
— А эти? Из колодца?
— Нет, не оттуда. Не знаю, что это такое. Если их соединить вместе, получается полая сфера. Оболочка ее около одной восьмой дюйма в толщину и чрезвычайно твердая. Одно время я собирался послать одну полусферу в университет вместе с тем металлом, но решил не делать этого. С одной стороны, я не уверен, что они связаны со всем остальным в этой загадке. Я обнаружил их прямо здесь, в амбаре. Когда я собрался соорудить столы, на полу лежала куча мусора. Куски старой упряжи, то да се, кое-что из мебели и все такое прочее. Я перекидал все вон, а под этим хламом они и лежали.
Райла подняла второе и соединила его с первым, погладив место, где они соединялись.
— Их можно соединить, — заметила она, — но скрепить их нельзя. Нет и намека на устройство, ничего. Просто полый шар, который когда-то разъединился. У тебя есть хоть какие-то соображения, что это?
— Ни малейших.
— Это может быть что-нибудь совсем простое, общеупотребительное.
Я поглядел на часы.
— Как насчет ленча? Здесь примерно в двадцати милях по дороге есть вполне сносное место.
— Мы могли бы поесть здесь. Я что-нибудь приготовлю.
— Нет-нет. Я хочу увезти тебя отсюда. Или ты думала, что я не буду тебя кормить?
5
«Манхеттен» был превосходен. За несколько месяцев я впервые принял цивилизованный напиток, сообразил я. Я уже почти забыл вкус приличного напитка. Главным образом для Райлы, я сказал:
— Дома я бы выпил пива или плеснул немного шотландского виски с парой кубиков льда.
— Ты прямо прилип к ферме, — ответила она.
— Да, и не жалею об этом. Большую часть денег я ухлопал, покупая участок. Он дал мне почти год интересной работы и ощущение покоя, какого у меня никогда раньше не было. И Боусер любит это место.
— Ты постоянно думаешь о Боусере.
— Мы с ним приятели. Обоим нам не хочется уезжать.
— Я думала… Ты говоришь, что вы уедете. И ты же говорил, что уволишься, когда закончится отпуск.
— Да, я знаю. Я всегда так говорю. Но, скорее всего, это фантазии. Уезжать не хочется, но у меня нет выбора. Как подумаю об этом, сразу ясно, что я хоть и не полностью нуждаюсь, но и не могу стать безработным даже на короткое время.
— Думаю, что мысль об отъезде тебе ненавистна не столько из-за покоя, о котором ты распространяешься, сколько из-за невозможности продолжать раскопки.
— Это может подождать. Это должно подождать.
— Эйса, это стыдно.
— Я тоже так думаю. Но если это ждало бог знает сколько веков, оно подождет еще немного. Я буду возвращаться каждое лето.
— Вот странно, — сказала Райла, — к какому результату может привести отстраненный взгляд археолога. Я сообразила, что такая точка зрения идет от профессии. Археологи имеют дело с долговременными явлениями, поэтому время имеет для них меньшую значимость.
— Ты говоришь так, будто никогда не была археологом.
— В самом деле, не была. Было то лето — с тобой, в Турции, затем, через пару лет, раскопки в Огайо, исследование лагеря индейцев. Год или около того в Чикаго, проведенный в основном за каталогами. После всего этого было легко понять, что быть археологом — это не то, чего я хотела бы.
— И ты занялась торговлей.
— Началось с малого. Маленький магазин в Верхнем Нью-Йорке. Очевидно, я появилась там в нужное время. Покупатели стали проявлять интерес к ископаемым, дело пошло в гору. Таких магазинов с каждым годом становилось все больше, и, как поставщик, я могла видеть реальные деньги, так что наскребла все, что имела, немного заняла и вложила в свое собственное дело. Я много работала, получая в этом какое-то извращенное удовлетворение. Выживание стало какой-то побочной страстью профессии. Я на этом провалилась — пожалуй, скорее всего потому, что была слишком нетерпелива, чтобы быть удачливой.
— Ты говорила вечером, что собираешься выходить из дела.
— Несколько лет назад у меня появился партнер. Он хочет выкупить мою часть дела. И предлагает заплатить даже больше, чем дело стоит. То, что он начал, разрушило кое-какие мои замыслы и мои методы. Если он купит дело, я дам ему три года, прежде чем он поставит все по-своему.
— Ты потеряешь интерес к жизни. Тебе же нравится вести дело.
Она пожала плечами.
— Да, нравится. Есть что-то безжалостное в том, что бизнес так повернулся ко мне.
— Ты мне не кажешься безжалостной.
— Только в бизнесе. Он вытаскивает наружу худшее во мне.
Мы закончили коктейли, и официант принес счет.
— По второму кругу? — спросил я.
Она покачала головой.
— Я себя ограничиваю. Один коктейль за ленч. Я взяла себе это за правило. На деловых ленчах, а их бывает масса, от вас ожидают, что вы налакаетесь, но в конце концов я отказалась поступать так, потому что увидела, что это может сделать с человеком. Но ты бери второй, если хочешь.
— Я буду поступать как и ты, — сказал я. — Когда мы закончим здесь, если тебе захочется, мы отправимся повидать нашего старого Дэниела Буна.
— Мне бы этого очень хотелось, но нас это сильно задержит. Как там Боусер?
— Хайрам позаботится о нем. Он останется с Боусером до тех пор, пока мы не вернемся. В холодильнике есть остывший ростбиф, и он поест сам и накормит Боусера. Он сходит и соберет яйца. Они с Боусером будут разговаривать прежде всего об этом. Он скажет Боусеру, что, может быть, время собирать яйца, а Боусер скажет, что да, увы, пора, и Хайрам предложит пойти, и тогда Боусер скажет, что да, пойдем и соберем их.
— А эти его претензии… что он может разговаривать с Боусером… Как ты думаешь, Хайрам на самом деле думает, что он это делает, или это только его фантазии?
— Честно говоря, не знаю. Хайрам-то так думает, но что в этом плохого? С животными, а ведь они тоже личности, можно устанавливать какие-то определенные отношения. Когда Боусер выкапывает сурков из нор, я отправляюсь за ним и вытаскиваю его из норы, вымазанного глиной и грязью, почти истощенного. Даже в этом случае он не хочет идти домой. Но я хватаю его за хвост и говорю: «А ну-ка, Боусер, домой!». И он идет впереди меня рысцой. Но я должен схватить его за хвост и сказать эти слова, иначе он ни за что не пойдет со мной. Но когда я проделываю эту глупую процедуру, он всегда бежит домой впереди меня.
Она рассмеялась.
— Ты и Боусер — вы оба сумасшедшие!
— Ну, конечно. Ты не можешь прожить с собакой годы…
— И с цыплятами. Я помню, что там были цыплята. Может быть, у тебя есть еще и свиньи, и лошади, и…
— Нет. Только цыплята. Нужны яйца — для еды. Я задумывался, не купить ли корову, но с коровой так много возни.
— Эйса, я хочу поговорить с тобой о деле. Ты говорил, что не хочешь, чтобы университетские лезли сюда. Я думаю, есть способ сохранить эти раскопки за тобой. Что ты скажешь, если я войду в дело?
Я не донес вилку с салатом до рта, а потом положил ее. В том, как она это сказала, было нечто — почти предупреждение. Не знаю, что это было, но я испугался.
— Войти в дело? Что ты имеешь в виду?
— Позволь мне разделить с тобой эту работу.
— Глупо и спрашивать. Конечно, ты можешь разделить ее со мной. Разве я уже не разделил с тобой свое открытие, рассказав тебе о нем?
— Я говорю о другом. Речь идет не о подарке. Я имела в виду партнерство. Ты не хочешь продолжать преподавание, хочешь заниматься раскопками, и я думаю, что ты должен их продолжить. Ты обнаружил что-то важное. Прерывать эту работу нельзя. Если я могу помочь немного так, чтобы тебе не нужно было уезжать…
— Нет, — сказал я жестко. — Не продолжай. Мне это не нужно. Ты предлагаешь финансировать меня. Я отказываюсь.
— Ты несешь чушь, — сказала она, — и говоришь так, будто я предложила нечто ужасное. Я не пытаюсь перекупить тебя, Эйса. Это не так. Я просто доверяю тебе, и все, и стыдно, что ты должен…
— В большом бизнесе принято так, — сказал я сердито, — но я не желаю, чтобы мне покровительствовали.
— Жаль, что я завела этот разговор. Мне казалось, что ты поймешь.
— Черт побери, почему ты об этом говоришь? Ты должна была бы знать меня получше. Все и так идет прекрасно.
— Эйса, вспомни наш разрыв. Ту борьбу, которую мы вели между собой. Она отняла у нас двадцать лет. Давай не будем начинать сначала.
— Борьбу? Не было никакой борьбы.
— Я была из тех, кто в те времена «был сердитым». А ты с парой мужчин откололся и пренебрегал мной. И когда ты пытался что-то говорить, что-то объяснить, я не слушала. Так случилось в один из последних дней на раскопках, и я никогда не имела возможности преодолеть свой гнев. Мы не можем допустить, чтобы теперь случилось что-нибудь подобное. Я не хочу, по крайней мере. А ты?
— Нет. Я не хочу, чтобы так случилось. Но денег я у тебя не возьму. Состоятельные люди, вроде тебя, не должны иметь дела с ничтожными.
— Да не состоятельная я, — сказала она, — и я уже извинилась. Неужели ты никогда не сможешь забыть об этом? И — могу ли я остаться у тебя еще ненадолго?
— На сколько захочешь. Если захочешь — навсегда.
— А твои друзья и соседи? Они будут судачить о нас?
— Это их проклятое право — судачить о нас. В месте, подобном Уиллоу-Бенду, и поговорить-то не о чем, вот они и набрасываются на всякие пустяки.
— Кажется, это тебя не волнует?
— Почему это должно меня волновать? Здесь я — тот самый щеголеватый сын Стила, который вернулся в родной город. Они подозревают меня, они обижены на меня, и большинство из них меня не любит. Они, конечно, дружелюбны, но говорят обо мне за спиной. Они не любят никого, кто не погряз в их собственной трясине посредственности. Я полагаю, это защитная реакция. Перед любым, кто покинул город, а потом вернулся назад, даже после полного поражения, они чувствуют себя нагими и неполноценными. И свой провинциализм они чувствуют очень ясно. Итак, если ты не беспокоишься о себе, не думай об этом.
— Не то, чтобы я не беспокоилась. И если ты думаешь сделать из меня честную женщину…
— Это, — сказал я ей, — мне и в голову не приходило.
— Дома я бы выпил пива или плеснул немного шотландского виски с парой кубиков льда.
— Ты прямо прилип к ферме, — ответила она.
— Да, и не жалею об этом. Большую часть денег я ухлопал, покупая участок. Он дал мне почти год интересной работы и ощущение покоя, какого у меня никогда раньше не было. И Боусер любит это место.
— Ты постоянно думаешь о Боусере.
— Мы с ним приятели. Обоим нам не хочется уезжать.
— Я думала… Ты говоришь, что вы уедете. И ты же говорил, что уволишься, когда закончится отпуск.
— Да, я знаю. Я всегда так говорю. Но, скорее всего, это фантазии. Уезжать не хочется, но у меня нет выбора. Как подумаю об этом, сразу ясно, что я хоть и не полностью нуждаюсь, но и не могу стать безработным даже на короткое время.
— Думаю, что мысль об отъезде тебе ненавистна не столько из-за покоя, о котором ты распространяешься, сколько из-за невозможности продолжать раскопки.
— Это может подождать. Это должно подождать.
— Эйса, это стыдно.
— Я тоже так думаю. Но если это ждало бог знает сколько веков, оно подождет еще немного. Я буду возвращаться каждое лето.
— Вот странно, — сказала Райла, — к какому результату может привести отстраненный взгляд археолога. Я сообразила, что такая точка зрения идет от профессии. Археологи имеют дело с долговременными явлениями, поэтому время имеет для них меньшую значимость.
— Ты говоришь так, будто никогда не была археологом.
— В самом деле, не была. Было то лето — с тобой, в Турции, затем, через пару лет, раскопки в Огайо, исследование лагеря индейцев. Год или около того в Чикаго, проведенный в основном за каталогами. После всего этого было легко понять, что быть археологом — это не то, чего я хотела бы.
— И ты занялась торговлей.
— Началось с малого. Маленький магазин в Верхнем Нью-Йорке. Очевидно, я появилась там в нужное время. Покупатели стали проявлять интерес к ископаемым, дело пошло в гору. Таких магазинов с каждым годом становилось все больше, и, как поставщик, я могла видеть реальные деньги, так что наскребла все, что имела, немного заняла и вложила в свое собственное дело. Я много работала, получая в этом какое-то извращенное удовлетворение. Выживание стало какой-то побочной страстью профессии. Я на этом провалилась — пожалуй, скорее всего потому, что была слишком нетерпелива, чтобы быть удачливой.
— Ты говорила вечером, что собираешься выходить из дела.
— Несколько лет назад у меня появился партнер. Он хочет выкупить мою часть дела. И предлагает заплатить даже больше, чем дело стоит. То, что он начал, разрушило кое-какие мои замыслы и мои методы. Если он купит дело, я дам ему три года, прежде чем он поставит все по-своему.
— Ты потеряешь интерес к жизни. Тебе же нравится вести дело.
Она пожала плечами.
— Да, нравится. Есть что-то безжалостное в том, что бизнес так повернулся ко мне.
— Ты мне не кажешься безжалостной.
— Только в бизнесе. Он вытаскивает наружу худшее во мне.
Мы закончили коктейли, и официант принес счет.
— По второму кругу? — спросил я.
Она покачала головой.
— Я себя ограничиваю. Один коктейль за ленч. Я взяла себе это за правило. На деловых ленчах, а их бывает масса, от вас ожидают, что вы налакаетесь, но в конце концов я отказалась поступать так, потому что увидела, что это может сделать с человеком. Но ты бери второй, если хочешь.
— Я буду поступать как и ты, — сказал я. — Когда мы закончим здесь, если тебе захочется, мы отправимся повидать нашего старого Дэниела Буна.
— Мне бы этого очень хотелось, но нас это сильно задержит. Как там Боусер?
— Хайрам позаботится о нем. Он останется с Боусером до тех пор, пока мы не вернемся. В холодильнике есть остывший ростбиф, и он поест сам и накормит Боусера. Он сходит и соберет яйца. Они с Боусером будут разговаривать прежде всего об этом. Он скажет Боусеру, что, может быть, время собирать яйца, а Боусер скажет, что да, увы, пора, и Хайрам предложит пойти, и тогда Боусер скажет, что да, пойдем и соберем их.
— А эти его претензии… что он может разговаривать с Боусером… Как ты думаешь, Хайрам на самом деле думает, что он это делает, или это только его фантазии?
— Честно говоря, не знаю. Хайрам-то так думает, но что в этом плохого? С животными, а ведь они тоже личности, можно устанавливать какие-то определенные отношения. Когда Боусер выкапывает сурков из нор, я отправляюсь за ним и вытаскиваю его из норы, вымазанного глиной и грязью, почти истощенного. Даже в этом случае он не хочет идти домой. Но я хватаю его за хвост и говорю: «А ну-ка, Боусер, домой!». И он идет впереди меня рысцой. Но я должен схватить его за хвост и сказать эти слова, иначе он ни за что не пойдет со мной. Но когда я проделываю эту глупую процедуру, он всегда бежит домой впереди меня.
Она рассмеялась.
— Ты и Боусер — вы оба сумасшедшие!
— Ну, конечно. Ты не можешь прожить с собакой годы…
— И с цыплятами. Я помню, что там были цыплята. Может быть, у тебя есть еще и свиньи, и лошади, и…
— Нет. Только цыплята. Нужны яйца — для еды. Я задумывался, не купить ли корову, но с коровой так много возни.
— Эйса, я хочу поговорить с тобой о деле. Ты говорил, что не хочешь, чтобы университетские лезли сюда. Я думаю, есть способ сохранить эти раскопки за тобой. Что ты скажешь, если я войду в дело?
Я не донес вилку с салатом до рта, а потом положил ее. В том, как она это сказала, было нечто — почти предупреждение. Не знаю, что это было, но я испугался.
— Войти в дело? Что ты имеешь в виду?
— Позволь мне разделить с тобой эту работу.
— Глупо и спрашивать. Конечно, ты можешь разделить ее со мной. Разве я уже не разделил с тобой свое открытие, рассказав тебе о нем?
— Я говорю о другом. Речь идет не о подарке. Я имела в виду партнерство. Ты не хочешь продолжать преподавание, хочешь заниматься раскопками, и я думаю, что ты должен их продолжить. Ты обнаружил что-то важное. Прерывать эту работу нельзя. Если я могу помочь немного так, чтобы тебе не нужно было уезжать…
— Нет, — сказал я жестко. — Не продолжай. Мне это не нужно. Ты предлагаешь финансировать меня. Я отказываюсь.
— Ты несешь чушь, — сказала она, — и говоришь так, будто я предложила нечто ужасное. Я не пытаюсь перекупить тебя, Эйса. Это не так. Я просто доверяю тебе, и все, и стыдно, что ты должен…
— В большом бизнесе принято так, — сказал я сердито, — но я не желаю, чтобы мне покровительствовали.
— Жаль, что я завела этот разговор. Мне казалось, что ты поймешь.
— Черт побери, почему ты об этом говоришь? Ты должна была бы знать меня получше. Все и так идет прекрасно.
— Эйса, вспомни наш разрыв. Ту борьбу, которую мы вели между собой. Она отняла у нас двадцать лет. Давай не будем начинать сначала.
— Борьбу? Не было никакой борьбы.
— Я была из тех, кто в те времена «был сердитым». А ты с парой мужчин откололся и пренебрегал мной. И когда ты пытался что-то говорить, что-то объяснить, я не слушала. Так случилось в один из последних дней на раскопках, и я никогда не имела возможности преодолеть свой гнев. Мы не можем допустить, чтобы теперь случилось что-нибудь подобное. Я не хочу, по крайней мере. А ты?
— Нет. Я не хочу, чтобы так случилось. Но денег я у тебя не возьму. Состоятельные люди, вроде тебя, не должны иметь дела с ничтожными.
— Да не состоятельная я, — сказала она, — и я уже извинилась. Неужели ты никогда не сможешь забыть об этом? И — могу ли я остаться у тебя еще ненадолго?
— На сколько захочешь. Если захочешь — навсегда.
— А твои друзья и соседи? Они будут судачить о нас?
— Это их проклятое право — судачить о нас. В месте, подобном Уиллоу-Бенду, и поговорить-то не о чем, вот они и набрасываются на всякие пустяки.
— Кажется, это тебя не волнует?
— Почему это должно меня волновать? Здесь я — тот самый щеголеватый сын Стила, который вернулся в родной город. Они подозревают меня, они обижены на меня, и большинство из них меня не любит. Они, конечно, дружелюбны, но говорят обо мне за спиной. Они не любят никого, кто не погряз в их собственной трясине посредственности. Я полагаю, это защитная реакция. Перед любым, кто покинул город, а потом вернулся назад, даже после полного поражения, они чувствуют себя нагими и неполноценными. И свой провинциализм они чувствуют очень ясно. Итак, если ты не беспокоишься о себе, не думай об этом.
— Не то, чтобы я не беспокоилась. И если ты думаешь сделать из меня честную женщину…
— Это, — сказал я ей, — мне и в голову не приходило.
6
— Итак, вы хотите разузнать о еноте, — сказал Райле Эзра Хонкинс. — О еноте, который вовсе не енот. Бог знает, как давно я выяснил это.
— Вы уверены?
— Мисс, в этом-то я уверен. К несчастью, я не знаю, что это такое. Если бы старый Бродяга умел говорить, может быть, он порассказал бы вам больше.
Он потянул за уши тощую гончую, лежавшую за его столом. Бродяга лениво прищурил глаза: он любил, когда его трепали за уши.
— Мы можем в следующий раз приехать сюда с Хайрамом, — сказал я. — Он утверждает, что может говорить с Боусером, и разговаривает с ним все время.
— Да, так, — сказал Эзра, — я с этим не спорю. Было время, когда и я мог это.
— Давайте пока не будем говорить о Хайраме и Боусере, — предложила Райла. — Расскажите мне об этом еноте.
— Мальчишкой и мужчиной, — начал Эзра, — я бродил по этим холмам. Вот уже более пятидесяти лет. Другие места изменяются, но эти — не очень. Земля не пригодна для земледелия. Некоторые ее участки используются для выпаса скота, но даже скот не заходит в холмы далеко. Время от времени кто-то пытается заготавливать здесь лес, но в больших количествах — никогда. Они теряют деньги на вывозе леса, особенно если его нужно распиливать. Итак, долгие годы эти холмы были моими холмами. Они и все, что в них. Официально я владею несколькими акрами бесплодной земли, на которой стоит эта хижина, но в действительности я владею всем.
— Вы любите эти холмы, — заметила Райла.
— Да, я так полагаю. Любовь приходит от знания, а я их знаю. Я могу показать вам вещи, которым вы бы никогда не поверили. Я знаю, где растут дикие гвоздики. Желтых осталось совсем мало — это из-за вмешательства человека, даже небольшого. Розовых после вмешательства не остается совсем. Выгоните скот туда, где растут цветы, и через пару сезонов они исчезнут. Говорят, что их больше нет здесь. Но говорю вам, мисс, я знаю, где они остались. Я никогда не говорю, где, и не рву их. Не топчусь рядом с ними. Я только стою поодаль и смотрю на них и думаю о них с жалостью. Когда-то эти холмы были покрыты ими. Я знаю, где лиса устроила себе логово, хорошо скрытое. Она выращивает шестерых лисят, и когда эти детишки подросли, они стали выходить наружу и играть вокруг логова — такие маленькие неуклюжие штучки, они играют и борются между собой. А у меня есть место, где я сижу и наблюдаю за ними. Думаю, старая лиса должна знать, что я там, но она не беспокоится. После многих лет она знает, что я не опасен.
Хижина пряталась на крутом склоне холма, как раз над потоком, который струился и бормотал что-то в своем каменном ложе. Поблизости от хижины теснились деревья. Земля на склоне была разрезана каменными скалами. Стулья, на которых мы сидели перед хижиной, имели заметно укороченные задние ножки. На скамье, рядом с открытой дверью, стояли ведро и таз. У одной стены хижины была сложена поленница. Из трубы лениво тянулся дым.
— Мне здесь удобно, — сказал Эзра. — Чтобы было удобно, нужно не желать слишком многого. Люди там, в городе, скажут, что я ничего не стою, может быть, это так и есть, но кто они такие, чтобы оценивать? Они скажут, что я выпиваю, и это истинная правда. Пару раз в год я отправляюсь на кутеж, но я никому не причинил зла. Я никогда никого сознательно не обманывал. У меня есть только один неприятный недостаток — говорю слишком много, но это от того, что редко кто заходит повидаться и поговорить со мной. Вот почему, когда кто-нибудь приходит навестить меня, кажется, что я не могу остановиться. Но довольно об этом. Вы пришли, чтобы узнать о приятеле Бродяги.
— Эйса не говорил мне, что это создание — приятель Бродяги.
— Тем не менее, это именно так.
— Но вы с Бродягой на него охотились.
— Да, однажды. В молодые годы я был охотником и ловцом животных. Но уже много лет я не делаю ни того, ни другого. Капканы я забросил, и мне стыдно уже от того, что я использовал их. Иногда я все еще, как прежде, бью белок, кроликов и куропаток ради жаркого. Немного охочусь — так, как охотились индейцы, ради мяса в котле. Порою не делаю и этого. Полагаю, что я имею право охотиться, и мне не нужно лицензии на убийство, без причины или необходимости, моих лесных братьев. Однако из всех видов охоты я больше всего любил охоту на енотов. Вы когда-нибудь на них охотились?
— Нет, никогда. Я никогда ни на кого не охотилась.
— На них охотятся только в погоне. Собака бежит за зверем до тех пор, пока не загонит его на дерево. Тогда вы пытаетесь удержать его на этом дереве и стреляете в него. Преимущественно ради шкурки или, что гораздо хуже, ради забавы — если убийство можно назвать забавой. Но когда я на них охотился, то не только из-за шкурки, но и ради еды. Кое-кто уверен, что енот не годится в пищу, но, говорю вам, они ошибаются! И это не просто охота: это свежесть осенней ночи, запах опавших листьев, близость к природе, это — и возбуждение, и трепет охоты.
Когда-то, когда Бродяга был еще щенком — а теперь он уже стар — я прекратил убивать енотов. Не то, чтобы я бросил охоту, нет — просто перестал убивать. Мы с Бродягой охотились по ночам. Он загонял одного из них на дерево, и я мог бы стрелять, цель была видна, но я не нажимал на спуск. Охота без убийства. Бродяга сначала не понимал, а потом наконец просек. Я боялся, что, не стреляя, могу испортить собаку, но он понял. Собаки могут понять многое, если вы будете с ними терпеливы.
Так вот, мы с Бродягой и охотились, не убивая, и со временем я осознал, что есть один енот, который заставляет нас вести более изнурительную погоню, чем остальные. Он знал все уловки, и много-много ночей Бродяга не мог загнать его на дерево. Мы гонялись за ним часто и помногу, как будто он наслаждался погоней так же, как и мы — матерый хитрюга, который использовал нас так же, как и мы его, смеясь все время над нами, играя с нами. Конечно, я им восхищался. Вынужденное восхищение достойным противником, играющим так же искусно, как вы, или еще искуснее. Но я начал также понемногу злиться. Он и в самом деле был слишком хорош, все время оставляя нас в дураках. В конце концов, я решил, что по отношению к нему, этому удивительному еноту, можно отказаться от своего правила не убивать. Если Бродяга сможет загнать его на дерево, то я убью его и докажу, раз и навсегда, кто лучше — он или мы. В тот год Бродяга много раз гонялся за ним в одиночку, и были ночи, когда с ним выходил и я. Это стало бесконечной игрой между нами.
— Но отчего вы уверены, что это енот? Собака могла гоняться за кем-нибудь еще — за лисой, за волком…
Эзра сказал жестко:
— Бродяга никогда бы не стал охотиться ни на кого другого. Он — охотник на енотов, он происходит из древнего рода охотников на енотов.
Я сказал Райле:
— Эзра прав. Собака, которая охотится на енотов, может делать только это. Если она гоняется за кроликами и лисой, на енота она бесполезна.
— Итак, вы никогда его не видели, — сказала Райла, — и не убили его.
— Да нет, это было — то есть я имею в виду, что видел его. Однажды ночью, несколько лет назад. Бродяга загнал его под утро, часа в четыре или около того, и я наконец различил его очертания на фоне неба, в ветвях на верхушке дерева: он прижался к ветке в надежде, что его не заметят. Я поднял ружье, но из-за бега так тяжело дышал, что не мог как следует прицелиться. Дуло ходило по кругу. Поэтому я опустил ружье и подождал, пока дыхание успокоится, а он оставался там, за веткой. Он должно быть знал, что я тут, но не шевелился. Затем я опять поднял ружье. Мушка стояла твердо. Я положил палец на спуск, но не нажал. Должно быть, прошла минута. Он был в поле зрения, и мой палец был на спуске, готовый нажать, но я этого не сделал. Не знаю, что случилось. Мысленно возвращаясь в прошлое, я представляю себе, что думал обо всех ночах, когда мы гонялись за ним, и что все это исчезнет, стоит лишь спустить курок. И вместо уважаемого противника у меня будет лишь растерзанное тело, и никто из нас не сможет радоваться охоте. Не помню, думал ли я именно об этом, но должно быть, думал, а когда додумал мысль до конца, то опустил ружье. Когда это случилось, енот на дереве повернул голову и посмотрел на меня. И вот какая смешная вещь. Дерево было высоким, а животное сидело почти на макушке. Ночь была не совсем темной, небо светлело от приближающегося рассвета, но енот был слишком далеко, а ночь все еще была слишком темной, чтобы разглядеть его морду. И тем не менее, как только он повернул голову, я ее увидел. Это была не морда енота. Более всего она походила на кошачью, хотя и кошачьей она тоже не была. У животного были усы, как у кота, и даже с того расстояния, где я стоял, они были видны. Морда была круглой и еще — это ужасно трудно передать — казалось, она была из кости, вроде оголенного черепа. Глаза были большие, круглые, и не блестели как у совы. Я должен был ужаснуться, но этого не случилось. Я был удивлен, конечно, но не настолько, насколько мог бы. И все время был уверен, не признаваясь в этом даже себе, что тот, за кем мы устраивали погони, вовсе не был енотом. Затем он мне улыбнулся. Не спрашивайте меня, как это он улыбнулся и откуда я узнал, что это была улыбка. Такое у меня было ощущение. Не ухмылка, которая сделала бы меня и Бродягу побитыми, а улыбка доброго товарищества, усмешка, которая говорила: «Разве мы не повеселились вдосталь?». Итак, я опустил ружье дулом к земле и пошел домой, а Бродяга шел следом за мной.
— Мне здесь что-то непонятно, — сказала Райла. — Вы говорили, что Бродяга — собака, которая охотится только на енотов.
— Вы уверены?
— Мисс, в этом-то я уверен. К несчастью, я не знаю, что это такое. Если бы старый Бродяга умел говорить, может быть, он порассказал бы вам больше.
Он потянул за уши тощую гончую, лежавшую за его столом. Бродяга лениво прищурил глаза: он любил, когда его трепали за уши.
— Мы можем в следующий раз приехать сюда с Хайрамом, — сказал я. — Он утверждает, что может говорить с Боусером, и разговаривает с ним все время.
— Да, так, — сказал Эзра, — я с этим не спорю. Было время, когда и я мог это.
— Давайте пока не будем говорить о Хайраме и Боусере, — предложила Райла. — Расскажите мне об этом еноте.
— Мальчишкой и мужчиной, — начал Эзра, — я бродил по этим холмам. Вот уже более пятидесяти лет. Другие места изменяются, но эти — не очень. Земля не пригодна для земледелия. Некоторые ее участки используются для выпаса скота, но даже скот не заходит в холмы далеко. Время от времени кто-то пытается заготавливать здесь лес, но в больших количествах — никогда. Они теряют деньги на вывозе леса, особенно если его нужно распиливать. Итак, долгие годы эти холмы были моими холмами. Они и все, что в них. Официально я владею несколькими акрами бесплодной земли, на которой стоит эта хижина, но в действительности я владею всем.
— Вы любите эти холмы, — заметила Райла.
— Да, я так полагаю. Любовь приходит от знания, а я их знаю. Я могу показать вам вещи, которым вы бы никогда не поверили. Я знаю, где растут дикие гвоздики. Желтых осталось совсем мало — это из-за вмешательства человека, даже небольшого. Розовых после вмешательства не остается совсем. Выгоните скот туда, где растут цветы, и через пару сезонов они исчезнут. Говорят, что их больше нет здесь. Но говорю вам, мисс, я знаю, где они остались. Я никогда не говорю, где, и не рву их. Не топчусь рядом с ними. Я только стою поодаль и смотрю на них и думаю о них с жалостью. Когда-то эти холмы были покрыты ими. Я знаю, где лиса устроила себе логово, хорошо скрытое. Она выращивает шестерых лисят, и когда эти детишки подросли, они стали выходить наружу и играть вокруг логова — такие маленькие неуклюжие штучки, они играют и борются между собой. А у меня есть место, где я сижу и наблюдаю за ними. Думаю, старая лиса должна знать, что я там, но она не беспокоится. После многих лет она знает, что я не опасен.
Хижина пряталась на крутом склоне холма, как раз над потоком, который струился и бормотал что-то в своем каменном ложе. Поблизости от хижины теснились деревья. Земля на склоне была разрезана каменными скалами. Стулья, на которых мы сидели перед хижиной, имели заметно укороченные задние ножки. На скамье, рядом с открытой дверью, стояли ведро и таз. У одной стены хижины была сложена поленница. Из трубы лениво тянулся дым.
— Мне здесь удобно, — сказал Эзра. — Чтобы было удобно, нужно не желать слишком многого. Люди там, в городе, скажут, что я ничего не стою, может быть, это так и есть, но кто они такие, чтобы оценивать? Они скажут, что я выпиваю, и это истинная правда. Пару раз в год я отправляюсь на кутеж, но я никому не причинил зла. Я никогда никого сознательно не обманывал. У меня есть только один неприятный недостаток — говорю слишком много, но это от того, что редко кто заходит повидаться и поговорить со мной. Вот почему, когда кто-нибудь приходит навестить меня, кажется, что я не могу остановиться. Но довольно об этом. Вы пришли, чтобы узнать о приятеле Бродяги.
— Эйса не говорил мне, что это создание — приятель Бродяги.
— Тем не менее, это именно так.
— Но вы с Бродягой на него охотились.
— Да, однажды. В молодые годы я был охотником и ловцом животных. Но уже много лет я не делаю ни того, ни другого. Капканы я забросил, и мне стыдно уже от того, что я использовал их. Иногда я все еще, как прежде, бью белок, кроликов и куропаток ради жаркого. Немного охочусь — так, как охотились индейцы, ради мяса в котле. Порою не делаю и этого. Полагаю, что я имею право охотиться, и мне не нужно лицензии на убийство, без причины или необходимости, моих лесных братьев. Однако из всех видов охоты я больше всего любил охоту на енотов. Вы когда-нибудь на них охотились?
— Нет, никогда. Я никогда ни на кого не охотилась.
— На них охотятся только в погоне. Собака бежит за зверем до тех пор, пока не загонит его на дерево. Тогда вы пытаетесь удержать его на этом дереве и стреляете в него. Преимущественно ради шкурки или, что гораздо хуже, ради забавы — если убийство можно назвать забавой. Но когда я на них охотился, то не только из-за шкурки, но и ради еды. Кое-кто уверен, что енот не годится в пищу, но, говорю вам, они ошибаются! И это не просто охота: это свежесть осенней ночи, запах опавших листьев, близость к природе, это — и возбуждение, и трепет охоты.
Когда-то, когда Бродяга был еще щенком — а теперь он уже стар — я прекратил убивать енотов. Не то, чтобы я бросил охоту, нет — просто перестал убивать. Мы с Бродягой охотились по ночам. Он загонял одного из них на дерево, и я мог бы стрелять, цель была видна, но я не нажимал на спуск. Охота без убийства. Бродяга сначала не понимал, а потом наконец просек. Я боялся, что, не стреляя, могу испортить собаку, но он понял. Собаки могут понять многое, если вы будете с ними терпеливы.
Так вот, мы с Бродягой и охотились, не убивая, и со временем я осознал, что есть один енот, который заставляет нас вести более изнурительную погоню, чем остальные. Он знал все уловки, и много-много ночей Бродяга не мог загнать его на дерево. Мы гонялись за ним часто и помногу, как будто он наслаждался погоней так же, как и мы — матерый хитрюга, который использовал нас так же, как и мы его, смеясь все время над нами, играя с нами. Конечно, я им восхищался. Вынужденное восхищение достойным противником, играющим так же искусно, как вы, или еще искуснее. Но я начал также понемногу злиться. Он и в самом деле был слишком хорош, все время оставляя нас в дураках. В конце концов, я решил, что по отношению к нему, этому удивительному еноту, можно отказаться от своего правила не убивать. Если Бродяга сможет загнать его на дерево, то я убью его и докажу, раз и навсегда, кто лучше — он или мы. В тот год Бродяга много раз гонялся за ним в одиночку, и были ночи, когда с ним выходил и я. Это стало бесконечной игрой между нами.
— Но отчего вы уверены, что это енот? Собака могла гоняться за кем-нибудь еще — за лисой, за волком…
Эзра сказал жестко:
— Бродяга никогда бы не стал охотиться ни на кого другого. Он — охотник на енотов, он происходит из древнего рода охотников на енотов.
Я сказал Райле:
— Эзра прав. Собака, которая охотится на енотов, может делать только это. Если она гоняется за кроликами и лисой, на енота она бесполезна.
— Итак, вы никогда его не видели, — сказала Райла, — и не убили его.
— Да нет, это было — то есть я имею в виду, что видел его. Однажды ночью, несколько лет назад. Бродяга загнал его под утро, часа в четыре или около того, и я наконец различил его очертания на фоне неба, в ветвях на верхушке дерева: он прижался к ветке в надежде, что его не заметят. Я поднял ружье, но из-за бега так тяжело дышал, что не мог как следует прицелиться. Дуло ходило по кругу. Поэтому я опустил ружье и подождал, пока дыхание успокоится, а он оставался там, за веткой. Он должно быть знал, что я тут, но не шевелился. Затем я опять поднял ружье. Мушка стояла твердо. Я положил палец на спуск, но не нажал. Должно быть, прошла минута. Он был в поле зрения, и мой палец был на спуске, готовый нажать, но я этого не сделал. Не знаю, что случилось. Мысленно возвращаясь в прошлое, я представляю себе, что думал обо всех ночах, когда мы гонялись за ним, и что все это исчезнет, стоит лишь спустить курок. И вместо уважаемого противника у меня будет лишь растерзанное тело, и никто из нас не сможет радоваться охоте. Не помню, думал ли я именно об этом, но должно быть, думал, а когда додумал мысль до конца, то опустил ружье. Когда это случилось, енот на дереве повернул голову и посмотрел на меня. И вот какая смешная вещь. Дерево было высоким, а животное сидело почти на макушке. Ночь была не совсем темной, небо светлело от приближающегося рассвета, но енот был слишком далеко, а ночь все еще была слишком темной, чтобы разглядеть его морду. И тем не менее, как только он повернул голову, я ее увидел. Это была не морда енота. Более всего она походила на кошачью, хотя и кошачьей она тоже не была. У животного были усы, как у кота, и даже с того расстояния, где я стоял, они были видны. Морда была круглой и еще — это ужасно трудно передать — казалось, она была из кости, вроде оголенного черепа. Глаза были большие, круглые, и не блестели как у совы. Я должен был ужаснуться, но этого не случилось. Я был удивлен, конечно, но не настолько, насколько мог бы. И все время был уверен, не признаваясь в этом даже себе, что тот, за кем мы устраивали погони, вовсе не был енотом. Затем он мне улыбнулся. Не спрашивайте меня, как это он улыбнулся и откуда я узнал, что это была улыбка. Такое у меня было ощущение. Не ухмылка, которая сделала бы меня и Бродягу побитыми, а улыбка доброго товарищества, усмешка, которая говорила: «Разве мы не повеселились вдосталь?». Итак, я опустил ружье дулом к земле и пошел домой, а Бродяга шел следом за мной.
— Мне здесь что-то непонятно, — сказала Райла. — Вы говорили, что Бродяга — собака, которая охотится только на енотов.