Страница:
— Шармачи! Фальсификаторы! Да у нас в области такой кукурузы быть не может! Вы меня за дурака пытаетесь держать?! Или ради хорошего кадра в посадке ты поставил людей на колени? Наших тружеников?! Я за такие штучки, Лапшичкин…
— Что вы! — охнул Фотик испуганно. Гнева Главного он как и многие побаивался. — Что вы, Константин Игнатьевич! Я на такое в принципе не способен! Наш советский человек ни перед кем не должен вставать на колени. Даже перед кукурузой! Я бы на такое никогда не пошел!
— Почему же заросли выше голов? Как такое могло случиться? Где ты нашел такие посевы?
— Там яма была. Ямка, — пояснил Лапшичкин смиренно. — Небольшая, но очень удобная для композиции. И вот…
— Точно ямка была или специально копал? — Главный постепенно отходил, и поток его гнева стал утихать. — Смотри, если обманул! И учти, я не дурак, и хорошо вижу, когда снимок сделан с применением технических средств. Раз и навсегда — никаких инсценировок! Впрочем, если там действительно яма — снимок примем. А вы, товарищ Поляков, полиричнее текстовку. С заходом. И без обормотов.
Главный долго помнил и любил напоминать всё, что хоть раз вызвало его неудовольствие.
— Будет! — ответил Бэ, загораясь вдохновением. — Сделаем в идейном стиле.
— Лучше! Лучше сделайте, товарищ Бэ Поляков. На нас смотрит эпоха во всем ее величии. А теперь все к станкам! Время подгоняет нас!
Загрохотали стулья, зашаркали ноги. К «станкам» засидевшиеся творцы областных новостей уходили лениво, не торопясь.
В комнате остались трое: Главный, я и Зайчик. В таком «узком» составе мы говорили о письмах, которые не было причин выносить на общее обсуждение, а точнее, были причины на такое обсуждение не выносить.
— Что у нас? — спросил Зайчика Главный, когда все вышли.
Зайчик ответил, не скрывая брезгливости:
— Анонимка.
— О чем? — Главный задал вопрос с унылостью в голосе. Так обычно говорят в случаях, когда о каком-то деле говорить не хочется, но долг службы к тому вынуждает.
— Злостная антисоветская клевета, Константин Игнатьевич. — Зайчик достал из папки письмо и прочитал:
— При чем здесь адрес? — спросил Зайчик удивленно. — Судя по духу и настроению, такое мог написать только злостный анонимщик или скрытый антисоветчик.
— А если мяса в магазинах действительно нет? И масла?
— Знаю не хуже других, — сказал, как отрезал Зайчик. — Не на Луне обитаю. И всё равно, так советскому человеку писать о своей жизни не подобает. У нас, у советских, собственная гордость. Значит, подобное письмо в редакцию не что иное, как попытка опорочить и оплевать светлую действительность. Представьте, попадет письмо в чужие руки. Например, в западную печать. Какую клевету они разведут вокруг! И потом про улицу товарища Ворошилова. Это же злостный и открыто враждебный выпад. Все уже забыли, когда улица называлась «Мясницкой», а клеветник нарочно напоминает о забытом народом прошлом.
— Какой же выпад против товарища Ворошилова? — спросил Главный. — Автор письма просто указал свой адрес.
— Всё равно не должен советский человек такие намеки воспроизводить.
— Какие намеки?
— Ему, видите ли, приспичило соотнести название улицы маршала товарища Климент Ефремовича Ворошилова с отвергнутым народом названием Мясницкой! Еще недавно за подобное сразу бы…
— Когда недавно? — спросил я.
— При товарище Сталине.
— А теперь?
Зайчик обречено махнул рукой:
— Теперь мы с анонимщиками либеральничаем. Видите ли, у нас демократия…
Тоска по прошлому звенела в его голосе, как лопнувшая струна. Должно быть, в памяти вставали картины времени, когда его другие боялись , а теперь всё обстояло по-иному…
— Что решили с письмом? — спросил Главный.
— Перешлю в компетентные органы, — доложил Зайчик, вновь оживляясь. — Там люди разумные. Примут меры по усмотрению…
Слова «по усмотрению» и «компетентные товарищи» в устах Зайчика значили многое. Не в торговые органы, которые ответственны за обеспечение города рыбой и мясом, собирался он переслать послание «анонимщика».
Положение о работе с письмами читателей, рожденное где-то в Москве, которое широко не афишировалось, несло на себе гриф «Для служебного пользования».Оно требовало все письма, в которых выражалось недовольство существовавшими в стране порядками, а также с упреками в адрес партийных и советских властей, пересылать в КГБ. Как объяснялось несмышленым, пересылать такое надо лишь «для сведения».
— Не надо никуда направлять, — сказал Главный мрачно. Он знал, к чему может привести ревностное исполнение Зайчиком своих обязанностей. — Все оставьте мне.
— А почему не по назначению?
— Потому, что я покажу письмо в обкоме.
Когда Зайчик ушел, Главный устало вздохнул.
— Вот, старик, редакторский крест. Хоть стой, хоть от места отказывайся. — И без всякого перехода дал указание: — Собирайся, в обком поедем. Там нас уже ждут.
ЛИБРЕТТО
— Что вы! — охнул Фотик испуганно. Гнева Главного он как и многие побаивался. — Что вы, Константин Игнатьевич! Я на такое в принципе не способен! Наш советский человек ни перед кем не должен вставать на колени. Даже перед кукурузой! Я бы на такое никогда не пошел!
— Почему же заросли выше голов? Как такое могло случиться? Где ты нашел такие посевы?
— Там яма была. Ямка, — пояснил Лапшичкин смиренно. — Небольшая, но очень удобная для композиции. И вот…
— Точно ямка была или специально копал? — Главный постепенно отходил, и поток его гнева стал утихать. — Смотри, если обманул! И учти, я не дурак, и хорошо вижу, когда снимок сделан с применением технических средств. Раз и навсегда — никаких инсценировок! Впрочем, если там действительно яма — снимок примем. А вы, товарищ Поляков, полиричнее текстовку. С заходом. И без обормотов.
Главный долго помнил и любил напоминать всё, что хоть раз вызвало его неудовольствие.
— Будет! — ответил Бэ, загораясь вдохновением. — Сделаем в идейном стиле.
— Лучше! Лучше сделайте, товарищ Бэ Поляков. На нас смотрит эпоха во всем ее величии. А теперь все к станкам! Время подгоняет нас!
Загрохотали стулья, зашаркали ноги. К «станкам» засидевшиеся творцы областных новостей уходили лениво, не торопясь.
В комнате остались трое: Главный, я и Зайчик. В таком «узком» составе мы говорили о письмах, которые не было причин выносить на общее обсуждение, а точнее, были причины на такое обсуждение не выносить.
— Что у нас? — спросил Зайчика Главный, когда все вышли.
Зайчик ответил, не скрывая брезгливости:
— Анонимка.
— О чем? — Главный задал вопрос с унылостью в голосе. Так обычно говорят в случаях, когда о каком-то деле говорить не хочется, но долг службы к тому вынуждает.
— Злостная антисоветская клевета, Константин Игнатьевич. — Зайчик достал из папки письмо и прочитал:
«Ежедневно слушаю радио о наших якобы больших успехах. Они, эти успехи, конечно, где-то есть, я их сам видел на выставке достижений народного хозяйства в Москве. Воочию, так сказать. Всего мы производим из года в год больше. Всё, что производится, с каждым днем лучшает в качестве. Это по всей стране. А вот конкретно у нас в области все даже наоборот. Хлеба, если не купишь с утра, то к вечеру в магазинах на полках уже не увидишь. Когда было мясо, многие даже непомнят. Хорошо, что в мясном отделе висит схема разделки говяжьих туш. Зайдешь и вспомнишь, где у коров раньше были огузки, филе, голяшки. Масла — тоже нет. Хороший костюм не купишь. То, что есть в продаже — сшито на урода. Шапок меховых нет. Могу и дальше называть то, чего нет. Но это долго. Проще сказать что есть. Это соль и спички. Потому предлагаю говорить не столько об успехах, сколько подумать о продуктовых карточках, как было в войну и голодное довоенное время. Чтобы рабочий человек знал — раз в месяц, но свое мясо и масло он купит. Федор Петрищев. Слесарь. Ул. Ворошилова (бывшая Мясницкая) дом 3, кв.8.»— Какая же это анонимка? — спросил я. — Автор и фамилию, и адрес указаны.
— При чем здесь адрес? — спросил Зайчик удивленно. — Судя по духу и настроению, такое мог написать только злостный анонимщик или скрытый антисоветчик.
— А если мяса в магазинах действительно нет? И масла?
— Знаю не хуже других, — сказал, как отрезал Зайчик. — Не на Луне обитаю. И всё равно, так советскому человеку писать о своей жизни не подобает. У нас, у советских, собственная гордость. Значит, подобное письмо в редакцию не что иное, как попытка опорочить и оплевать светлую действительность. Представьте, попадет письмо в чужие руки. Например, в западную печать. Какую клевету они разведут вокруг! И потом про улицу товарища Ворошилова. Это же злостный и открыто враждебный выпад. Все уже забыли, когда улица называлась «Мясницкой», а клеветник нарочно напоминает о забытом народом прошлом.
— Какой же выпад против товарища Ворошилова? — спросил Главный. — Автор письма просто указал свой адрес.
— Всё равно не должен советский человек такие намеки воспроизводить.
— Какие намеки?
— Ему, видите ли, приспичило соотнести название улицы маршала товарища Климент Ефремовича Ворошилова с отвергнутым народом названием Мясницкой! Еще недавно за подобное сразу бы…
— Когда недавно? — спросил я.
— При товарище Сталине.
— А теперь?
Зайчик обречено махнул рукой:
— Теперь мы с анонимщиками либеральничаем. Видите ли, у нас демократия…
Тоска по прошлому звенела в его голосе, как лопнувшая струна. Должно быть, в памяти вставали картины времени, когда его другие боялись , а теперь всё обстояло по-иному…
— Что решили с письмом? — спросил Главный.
— Перешлю в компетентные органы, — доложил Зайчик, вновь оживляясь. — Там люди разумные. Примут меры по усмотрению…
Слова «по усмотрению» и «компетентные товарищи» в устах Зайчика значили многое. Не в торговые органы, которые ответственны за обеспечение города рыбой и мясом, собирался он переслать послание «анонимщика».
Положение о работе с письмами читателей, рожденное где-то в Москве, которое широко не афишировалось, несло на себе гриф «Для служебного пользования».Оно требовало все письма, в которых выражалось недовольство существовавшими в стране порядками, а также с упреками в адрес партийных и советских властей, пересылать в КГБ. Как объяснялось несмышленым, пересылать такое надо лишь «для сведения».
— Не надо никуда направлять, — сказал Главный мрачно. Он знал, к чему может привести ревностное исполнение Зайчиком своих обязанностей. — Все оставьте мне.
— А почему не по назначению?
— Потому, что я покажу письмо в обкоме.
Когда Зайчик ушел, Главный устало вздохнул.
— Вот, старик, редакторский крест. Хоть стой, хоть от места отказывайся. — И без всякого перехода дал указание: — Собирайся, в обком поедем. Там нас уже ждут.
ЛИБРЕТТО
Слишком поздно порой начинаем осознавать сложность современного мира мы, недоношенные дети бурного двадцатого века. Слишком поздно.
Бытие — суровый и надежный учитель. Добавлю, битие тоже. С возрастом даже я, идеалист и насмешник, приобрел дар видеть глубину сокровенного. И пусть видится оно мне синевато-расплывчатым, как под рентгеном, все же вижу его!
А раньше? О, книжная мудрость ученья, насколько она далека от истины и беспомощна в проникновении в скрытую суть событий. Приди к любому из нас понимание бесхитростного существа основных житейских мудростей чуть раньше, чем приходит оно к инфантильной поросли новых поколений, скольких бы ошибок удалось избежать обществу! Ах, как непростительно лопоухо внимаем мы наставлениям старших, умудренных жизнью людей, как неохотно воспринимаем советы тех, кто уже изрядно помят толпою сограждан в борьбе за место под солнцем, кто своими боками усвоил, что в этой жизни к чему.
Верил я слепо и безоговорочно, что все, кто вознесся над нашим обществом и восседают в руководящих креслах над нами, грешными, — это люди высокого ума, кристальной честности, беззаветно преданные служению идеалам, провозглашаемым с высоких трибун. Позже, после того как жизнь повозила меня носом по коврам сановных кабинетов советской и партийной власти, я понял: встретиться лицом к лицу с умным областным руководителем, сидящим под портретом очередного всенародно любимого вождя страны Советов, можно было лишь в исключительно редких случаях. Наша область в этом счастливом списке не состояла.
Подлинной движущей силой общественного прогресса в партийном руководстве регионами и страной выступали помощники вождей — бойкие угодливые ребята, обремененные пониманием всей правды о механизмах власти и сполна наделенные умело скрываемым цинизмом. Они не лезли на первый план, как говорят, не высовывались, но ниточки, за которые можно дергать шефа, из рук не выпускали.
Шеф укреплял связи с московскими вождями, поднимал в нужное время и в нужном месте руку, голосуя когда надо — «за», когда надо — «против», а помощники лепили образ босса — умного, неутомимо пекущегося о благе народа, честного и убежденного в правоте идеалов коммунизма — для тех, кто стоял ниже его. Одновременно у самого партийного деятеля укреплялась начальственная бессовестность, непоколебимая убежденность в праве на паразитизм. Может быть, слово звучит резко, но я не в состоянии найти другое, которое бы в такой мере точности определяло истину.
Главной задачей помощников было думать и писать, писать и думать. Думать меньше, больше писать. Единоличным правом шефа оставалось выдавать чужие мысли за собственные. Они писали — он подписывал. И выходили в свет теоретические статьи видного деятеля.
Они писали — он подписывал. И мир читал воспоминания видного деятеля об им самим пережитом времени. Иногда автор даже становился лауреатом, поскольку пережил много и написали ему об этом интересно.
Они писали — он подписывал. И корреспонденты получали мудрые ответы видного деятеля на волнующие мир вопросы. Правда, и сами вопросы составляли помощники ответственного руководителя.
Они писали — он публично озвучивал. Читал порой по слогам, через пень колоду, спотыкался, как Колупай с братом на Пьяном тракте, а мы выслушивали и рукоплескали.
Только две вещи были особо необходимы любому партийному видному деятелю светлой эпохи Никифора Сергеевича Хрящева — хороший помощник и сильные очки. Без очков — что без языка. Без помощника — как без рук.
Помню, позвонил мне как-то наш областной Крупный Деятель.
— Привет, друже! — так вроде ласково, словно я с ним всю жизнь на «ты» и самому Пану брат. — Вот, насчет статьи…
У меня по извечной наивности — полные штаны радости:
— Отлично, Зиновий Макарыч! Вы уже давно нам ничего не писали!
— Помощника надо менять, — грустно вздохнул Крупный Деятель. — В целом парень старательный, а писать — хоть убей — не может. Так ты будь добр, пришли ко мне кого-нибудь из своих мальчиков. Есть актуальная тема. Пусть напишет — я подпишу…
Все просто, все в рамках обычности.
А сколько таких разговоров состоялось с другими областными Деятелями всех степеней на моем трудовом пути журналиста-руководителя, пока я плелся по нему до пенсионной черты!
Редакционные «мальчики», которым порой было за сорок и за пятьдесят, скрипели перьями, напрягали мозги, выжимая тексты, чтобы затем отдать их на подпись кому-то другому. ВЫШЕСТОЯЩЕМУ.
Временами положение складывалось так, что на газету и работать-то было некому, поскольку «мальчики» корпели над речами начальства, которые затем произносились с трибун разных собраний и партийных активов.
Однажды Зернов, когда мы вместе были в обкоме у Первого секретаря, у главы и фактического вождя области, затеял разговор на больную тему.
— Беда, да и только, — сказал Главный с отчаянием. — Газету уже некому выпускать.
Первый понял, что причина, побудившая Главного обратиться к нему, имела серьезные основания.
— Что там у вас? Только коротко, самую суть.
— Внешне все хорошо. У наших руководителей в последнее время вдруг появился вкус к выступлениям в печати…
— Почему это хорошо только внешне?
Первый задал вопрос и нахмурился. Он никогда не поддерживал бесед, которые даже в малой мере задевали честь и достоинство лиц номенклатуры. Сами эти лица нередко вываливали в грязи не только свои упитанные тела, но и нетленные руководящие души, однако говорить об этом вслух, предварительно не оглядевшись вокруг, возбранялось самым решительным образом. Считалось, что судить руководящих — дело руководящих более высокого ранга.
— Потому хорошо лишь внешне, — ответил Главный, — что ни у кого вкуса самим писать статьи как не было, так и нет. Все за них делается в редакции.
И тут их разговор прервал телефонный звонок. Первый быстро взял трубку. Звонили по дальней связи.
— Москва? Да-да, слушаю, — на миг он прикрыл микрофон и шепотом пояснил: — Газета «Правда».
И тут же стал повторять:
— Да, да, да. Статья такого рода в принципе готова. Готова, говорю. Осталось сесть и написать. Есть, договорились. Будет к сроку. Мое слово.
С чувством исполненного перед Москвой долга Первый положил трубку на рычаг и повернулся к нам.
— Ну, — спросил он Главного, — слыхал? Так будет у меня статья к сроку? Или нет?
Главный молчал. Не знаю, то ли он в самом деле не понял намека, то ли ждал, когда его попросят об услуге прямо, а не намеком. И Первый попросил:
— Надеюсь, Костя, на твою помощь. Я чертовски занят. А тебе — раз плюнуть. Верно?
— Всё ясно, — сказал Главный. — Ставьте задачу.
Первый откинулся на спинку кресла, потянулся, хрустнув суставами.
— Задача простая. Нужна статья о моем опыте партийного руководства сельским хозяйством. Конечно, от первого лица. Не трудно? Срок — до конца недели.
— Трудно, — сказал Главный со вздохом. — Но вы говорили, что всё продумано.
— Го-го! — засмеялся Первый. — Что ж, по-твоему, я должен сказать «Правде», что буду писать не продумав? Ну-ну!
Повеселившись и пошутив, Первый опять стал серьезным:
— Не так страшен черт, Константин. Подумаешь — и напишешь.
Он сказал, будто точку поставил. И я опять понял: право на умственный паразитизм в руководящих партийных кругах священно.
По моему второстепенному положению с Первым иметь дела приходилось не часто. Потому нетрудно представить, с каким любопытством я шел на совещание в областной комитет родной Коммунистической партии, где Видный Деятель областной современности должен был ставить задачу подготовки достойной встречи Нашему Дорогому гостю из столицы — Никифору Сергеевичу Хрящеву.
В конференц-зале собрались те немногие приглашенные, кому по положению предстояло готовить мероприятие. Как известно, на кухню не приглашают посторонних. Здесь кухня требовала особой закрытости.
Сейчас такие дела именуют «политическими технологиями», в то время подобных слов никто не употреблял, но суть, в конце концов, не в названии, а в существе.
Первый сидел во главе стола, положив руки на красную сафьяновую папку. Над ним за его спиной на стене висел новенький портрет Хрящева, исполненный маслом. Дорогой Никифор Сергеевич, чуть прищурившись, с нескрываемой насмешкой и некоторым здоровым подозрением поглядывал на собравшихся. Выглядел он лет на двадцать моложе своего возраста и казался заразительно бодрым и энергичным.
— Начнем, пожалуй, — сказал Первый. — Все расселись?
Он вынул из руководящей красной папки листок и показал его нам.
— Вот, мне подготовили справку. По ней выходит, что в наши с вами края Большие Люди приезжали редко. Первый раз во тьме веков вроде бы хан Батый проследовал мимо со своей ставкой. Встретили его очень плохо. Невежливо. И потому летописцы Орды случай в скрижали не стали записывать. Но это все предположительно. Батый мог проезжать и в другом месте. Ученые все еще спорят. Зато Петр Первый приезжал — это точно. Корабельный лес в наших краях смотрел. Однако в поездке съел нечто непотребное или выпил чего не так, и его прихватил живот. Помаялся государь коликами и вскорости отбыл. Это все, товарищи. Теперь едет уважаемый Никифор Сергеевич Хрящев. Собственнолично. Такое событие для области имеет цену исторической важности. Оно попадет в анналы рядом с нашими скромными именами. Не должны ли мы потому встретить дорогого Гостя с достоинством? На раскачку времени нет. Пора сразу и готовиться. Поэтому высказывайте свои предложения.
После такого проникновенного призыва Первого секретаря, нашего местного вождя, учителя и вдохновителя, свои соображения стали излагать исполнители.
— Надо, Алексей Георгиевич, точно определить, что и где мы будем показывать гостю, — так глубокомысленно начал свои предложения Второй секретарь, куратор местной индустрии.
Сказал и вопросительно посмотрел на Первого. Ехать дальше по неизвестной дороге без его одобрения и благословения он не хотел.
— Верно мыслишь, — одобрил Первый. — В принципе я с таким подходом согласен. Излагай.
— В первую очередь надо учесть, что особых хозяйственных достижений у области нет, — осторожно, будто ступая на тонкий лед, продолжил Второй. — Конечно, с вашим личным приездом и руководством, Алексей Георгиевич, перелом обозначился и сдвиги неминуемы, но, я думаю, их еще рано демонстрировать товарищу Хрящеву. Поэтому предлагаю сделать упор на идеологию. Мы можем хорошо показать, как в области создается морально-политическое единство трудящихся масс и растет их ликующий подъем вокруг личных указаний Никифора Сергеевича товарища Хрящева…
— А что, товарищи, — сказал Первый. — В таких соображениях есть нечто заманчивое…
Совершенно откровенно на глазах у всех Второй секретарь перекладывал заботы о Госте, а вместе с ними и ответственность за отсутствие хозяйственных успехов, на плечи идеологии, которую в области возглавлял не он, а другой человек.
Хозяйственники сразу поняли мудрость своего шефа. Все, кто представлял маломощную промышленность области и ее далеко не могучее социалистическое сельское хозяйство, заулыбались, обрадовано зашевелились. Пусть за все, что в области недоделано, отдувается идеология — сфера нематериальная, зыбкая, неуловимая.
— Что еще? — спросил Первый и потер лоб, будто стирал тяжелые мысли.
— Надо продумать подготовку трассы для проезда Гостя, заодно и оформление площади. Что будем делать? — это сказал председатель исполкома областного Совета или просто Пред. — Потом надо решить, где отведем Никифору Сергеевичу президенцию.
— Резиденцию, — попытался поправить Первый.
Пред обрадовано согласился:
— Так точно, Алексей Георгиевич, президенцию.
— Вот вы и продумайте, — предложил Первый. — Свои соображения доложите подготовительной комиссии. Надо действовать сугубо демократично, как нас учит партия. А сейчас о делах конкретных. Что вам, Николай Семенович, потребуется для оформления торжеств?
Николай Семенович Коржов, секретарь по идеологии, или просто Идеолог, как его называли все нижестоявшие работники зыбкой сферы призывов и лозунгов, открыл папку. Откашлялся. Он понимал, что если главный удар наносится по его ведомству, то уж кому-то после радостных событий встречи Дорогого столичного Гостя несдобровать. И поэтому старался предугадать возможные осложнения.
— Мы прикинули предварительно, Алексей Георгиевич, наши возможные затраты. Набирается много.
— Конкретнее, прямо по пунктам.
— Портреты товарища Хрящева и его соратников. Тысяча штук, — доложил Идеолог.
— Портреты только ЕГО, — поправил Первый. — И две тысячи. Не надо скупиться. Не теща в гости едет. А всех своих соратников товарищ Хрящев в Москве ежедневно видит. И мы еще не знаем, сколько радости это ему доставляет.
— А он себя лично, между прочим, ежедневно в зеркале видит, когда бреется.
Это с места заметил Колосов — директор машиностроительного завода «Полет», член бюро областного комитета партии.
— Надо символику понимать, Андрей Кириллович, — с трудом сдерживая нервы, парировал Первый. Он не любил язвительности Колосова и говорил с ним раздраженно, поскольку понимал, что поделать со строптивцем ничего не может. — Портреты дорогого Никифора Сергеевича в руках наших людей будут означать, что его имя у них в сердцах. Это важно для консолидации общества вокруг партии…
Другого бы в подобных обстоятельствах Первый убеждать не стал, а махом срезал под корень. С Колосовым подобные штучки не проходили.
Наш Машиностроительный завод был мастерской серьезной, хотя в миру именовался предельно скромно: «почтовый ящик» и для переписки имел трехзначный номер.
Забор, окружавший «почтовый ящик», был глухой и высокий, такой, что даже с крыши автобуса нельзя разглядеть, есть ли за ним жизнь или это просто город отделен от нашей страны глухой стеной. И тянулся этот забор вдоль улицы километра на три в одну сторону, а на сколько в остальные — не измерял, не знаю. Рассказывали, что какая-то деревенская бабка, устав шагать вдоль мертвой стены, спросила встречного:
— И чой-то издесь, сынок, у вас делают?
Тот ответил:
— Завод здесь, бабуся. Почтовый ящик.
— Надо же, — охнула старушка. — Сдурел народ напрочь! Куды им столько яшшиков-то? Все пишуть и пишуть письма… А кому и зачем?
Еще был анекдот, что тетка Параська, проработав на заводе до пенсии, попросила в завкоме подарить ей швейную ножную машину.
— Да ты что? — удивился председатель завкома. — Давно бы уж натаскала по деталям из цеха. А сыновья тебе бы собрали.
— Я таскала, — призналась Параська, — Но машина не выходит. Уже два пулемета собрали. Ручных. Но мне-то машину надо. Ножную. Шить буду…
Честно говоря, даже я точно не знал, что делают в ящике за стеной, но был уверен — не пулеметы. Просто кто-то умный пустил анекдот про тетку Параську, чтобы дураки верили и не интересовались «ящиком» больше чем надо.
Директором «ящика» и был Андрей Кириллович Колосов, трижды Лауреат, дважды Герой Труда, действительный академик и такой же действительный ученый. Он отличался от остальных членов бюро обкома партии самостоятельностью и прямотой суждений.
Первый выслушивал его монологи стойко, лишь изредка позволяя себе перебить академика. Он был реалистом и понимал — упрямый Колосов не в его власти. Чтобы свалить такого, мало было одного, пусть даже очень сильного удара. Репутацию ученого требовалось сперва долго и методично подтачивать, подгрызать. Но кто это мог сделать? И зачем? Колосов был Ученым, Первый — всего лишь Обученным. На его глазах многие столпы науки, чьи репутации при Сталине подточили завистники и нечестивцы, кто был повален в грязь и ею вымазан, позже поднимались во всем величии мировой славы, вставали на пьедесталы, бросая тень на деяния самого Вождя и Учителя, Вседержителя и Мудреца Иосифа Сталина..
Нет, такой славы себе Первый не желал. И все же свое мнение о Колосове высказывал открыто. Оно формулировалось одним словом: «технократ». А расшифровывалось примерно так: «грамотный, но дурак, в политике партии на данный момент ничего не смыслит». То, что политика в таком контексте выступала как приспособленчество, Первого нисколько не смущало. Сам он был политиком именно такого типа и этого даже скрывать не пытался.
Дав отповедь Колосову, показав всем, что зарываться опасно, Первый сказал:
— Продолжайте, Николай Семенович.
— Флажков маленьких потребуется восемь тысяч, — доложил Идеолог. — Встречающие будут либо держать портреты, либо помахивать флажками.
— Помахивать — эта хорошо, — сказал Колосов.
Но никто даже не хмыкнул.
— Оркестров — четыре. Каждому учреждению выделим вдоль трассы участки по два столба городского освещения. Маленьким коллективам — по одному. Под ответственность парткомов и профкомов. Между столбами по пятьдесят метров, Значит, чтобы сразу была заметная людность, на каждый столб следует обеспечить по сотне встречающих.
— Где столько людей наберем? — спросил Второй секретарь озабоченно. — Много потребуется.
— Будем надеяться на машиностроительный, — сказал Первый ласково и улыбнулся Колосову. — Думаю, Андрей Кириллович в час стихийного народного ликования выручит наш город. У него людей много.
— А вы считали, во сколько может обойтись такое ликование? — спросил Колосов сухо. — Не мне лично, а городу, государству?
— Не всегда приходится деньгам счет вести, — обиженно заметил Первый.
— Не просто деньгам, а народному интересу счет нужен, — сказал Колосов. — Чтобы обеспечить бурю ликования возле столбов, которые мне выделяют, придется снимать с работы не менее двух тысяч человек. А теперь скажите, снял бы капиталист с производства смену, чтобы встретить с почестью своего президента или даже короля?
— Ну! — возмутился Первый и покраснел. — Нашел на кого ссылаться! Ты не капиталист! У них — не у нас. Там свои порядки.
— Просто они умеют отличать прибыль от убытков, — упрямо возразил Колосов. — По самым скромным подсчетам для завода такое ликование станет примерно в четверть миллиона потерянных рублей. Не дорого ли для Дорогого гостя Никифора Сергеевича?
— Не нравится мне, когда начинают мелочиться, — сказал Первый сухо. — Если уж мы говорим «Наш Дорогой Никифор Сергеевич», то и платить надо без сожалений. Ко всему не одними деньгами измеряется ценность такого мероприятия. Оно имеет колоссальное воспитательное значение. Тысячи людей будут всю жизнь вспоминать: «Мы видели Никифора Сергеевича».
— Воспитательное значение имеет и то, что мы отменяем рабочий день для тысяч. Отменяем только из-за приезда начальства. Но это воспитание со знаком минус, если вы понимаете язык математики. Завтра сотня рабочих решит, что она имеет право делать себе праздник по поводу приезда любимой тещи или родного брата. Послезавтра таких будет уже две сотни.
— Извини, Андрей Кириллович, кончим. У нас нет времени. Если хочешь высказаться, зайди к Коржову. Он идеолог и мозги тебе вправить сумеет.
Бытие — суровый и надежный учитель. Добавлю, битие тоже. С возрастом даже я, идеалист и насмешник, приобрел дар видеть глубину сокровенного. И пусть видится оно мне синевато-расплывчатым, как под рентгеном, все же вижу его!
А раньше? О, книжная мудрость ученья, насколько она далека от истины и беспомощна в проникновении в скрытую суть событий. Приди к любому из нас понимание бесхитростного существа основных житейских мудростей чуть раньше, чем приходит оно к инфантильной поросли новых поколений, скольких бы ошибок удалось избежать обществу! Ах, как непростительно лопоухо внимаем мы наставлениям старших, умудренных жизнью людей, как неохотно воспринимаем советы тех, кто уже изрядно помят толпою сограждан в борьбе за место под солнцем, кто своими боками усвоил, что в этой жизни к чему.
Верил я слепо и безоговорочно, что все, кто вознесся над нашим обществом и восседают в руководящих креслах над нами, грешными, — это люди высокого ума, кристальной честности, беззаветно преданные служению идеалам, провозглашаемым с высоких трибун. Позже, после того как жизнь повозила меня носом по коврам сановных кабинетов советской и партийной власти, я понял: встретиться лицом к лицу с умным областным руководителем, сидящим под портретом очередного всенародно любимого вождя страны Советов, можно было лишь в исключительно редких случаях. Наша область в этом счастливом списке не состояла.
Подлинной движущей силой общественного прогресса в партийном руководстве регионами и страной выступали помощники вождей — бойкие угодливые ребята, обремененные пониманием всей правды о механизмах власти и сполна наделенные умело скрываемым цинизмом. Они не лезли на первый план, как говорят, не высовывались, но ниточки, за которые можно дергать шефа, из рук не выпускали.
Шеф укреплял связи с московскими вождями, поднимал в нужное время и в нужном месте руку, голосуя когда надо — «за», когда надо — «против», а помощники лепили образ босса — умного, неутомимо пекущегося о благе народа, честного и убежденного в правоте идеалов коммунизма — для тех, кто стоял ниже его. Одновременно у самого партийного деятеля укреплялась начальственная бессовестность, непоколебимая убежденность в праве на паразитизм. Может быть, слово звучит резко, но я не в состоянии найти другое, которое бы в такой мере точности определяло истину.
Главной задачей помощников было думать и писать, писать и думать. Думать меньше, больше писать. Единоличным правом шефа оставалось выдавать чужие мысли за собственные. Они писали — он подписывал. И выходили в свет теоретические статьи видного деятеля.
Они писали — он подписывал. И мир читал воспоминания видного деятеля об им самим пережитом времени. Иногда автор даже становился лауреатом, поскольку пережил много и написали ему об этом интересно.
Они писали — он подписывал. И корреспонденты получали мудрые ответы видного деятеля на волнующие мир вопросы. Правда, и сами вопросы составляли помощники ответственного руководителя.
Они писали — он публично озвучивал. Читал порой по слогам, через пень колоду, спотыкался, как Колупай с братом на Пьяном тракте, а мы выслушивали и рукоплескали.
Только две вещи были особо необходимы любому партийному видному деятелю светлой эпохи Никифора Сергеевича Хрящева — хороший помощник и сильные очки. Без очков — что без языка. Без помощника — как без рук.
Помню, позвонил мне как-то наш областной Крупный Деятель.
— Привет, друже! — так вроде ласково, словно я с ним всю жизнь на «ты» и самому Пану брат. — Вот, насчет статьи…
У меня по извечной наивности — полные штаны радости:
— Отлично, Зиновий Макарыч! Вы уже давно нам ничего не писали!
— Помощника надо менять, — грустно вздохнул Крупный Деятель. — В целом парень старательный, а писать — хоть убей — не может. Так ты будь добр, пришли ко мне кого-нибудь из своих мальчиков. Есть актуальная тема. Пусть напишет — я подпишу…
Все просто, все в рамках обычности.
А сколько таких разговоров состоялось с другими областными Деятелями всех степеней на моем трудовом пути журналиста-руководителя, пока я плелся по нему до пенсионной черты!
Редакционные «мальчики», которым порой было за сорок и за пятьдесят, скрипели перьями, напрягали мозги, выжимая тексты, чтобы затем отдать их на подпись кому-то другому. ВЫШЕСТОЯЩЕМУ.
Временами положение складывалось так, что на газету и работать-то было некому, поскольку «мальчики» корпели над речами начальства, которые затем произносились с трибун разных собраний и партийных активов.
Однажды Зернов, когда мы вместе были в обкоме у Первого секретаря, у главы и фактического вождя области, затеял разговор на больную тему.
— Беда, да и только, — сказал Главный с отчаянием. — Газету уже некому выпускать.
Первый понял, что причина, побудившая Главного обратиться к нему, имела серьезные основания.
— Что там у вас? Только коротко, самую суть.
— Внешне все хорошо. У наших руководителей в последнее время вдруг появился вкус к выступлениям в печати…
— Почему это хорошо только внешне?
Первый задал вопрос и нахмурился. Он никогда не поддерживал бесед, которые даже в малой мере задевали честь и достоинство лиц номенклатуры. Сами эти лица нередко вываливали в грязи не только свои упитанные тела, но и нетленные руководящие души, однако говорить об этом вслух, предварительно не оглядевшись вокруг, возбранялось самым решительным образом. Считалось, что судить руководящих — дело руководящих более высокого ранга.
— Потому хорошо лишь внешне, — ответил Главный, — что ни у кого вкуса самим писать статьи как не было, так и нет. Все за них делается в редакции.
И тут их разговор прервал телефонный звонок. Первый быстро взял трубку. Звонили по дальней связи.
— Москва? Да-да, слушаю, — на миг он прикрыл микрофон и шепотом пояснил: — Газета «Правда».
И тут же стал повторять:
— Да, да, да. Статья такого рода в принципе готова. Готова, говорю. Осталось сесть и написать. Есть, договорились. Будет к сроку. Мое слово.
С чувством исполненного перед Москвой долга Первый положил трубку на рычаг и повернулся к нам.
— Ну, — спросил он Главного, — слыхал? Так будет у меня статья к сроку? Или нет?
Главный молчал. Не знаю, то ли он в самом деле не понял намека, то ли ждал, когда его попросят об услуге прямо, а не намеком. И Первый попросил:
— Надеюсь, Костя, на твою помощь. Я чертовски занят. А тебе — раз плюнуть. Верно?
— Всё ясно, — сказал Главный. — Ставьте задачу.
Первый откинулся на спинку кресла, потянулся, хрустнув суставами.
— Задача простая. Нужна статья о моем опыте партийного руководства сельским хозяйством. Конечно, от первого лица. Не трудно? Срок — до конца недели.
— Трудно, — сказал Главный со вздохом. — Но вы говорили, что всё продумано.
— Го-го! — засмеялся Первый. — Что ж, по-твоему, я должен сказать «Правде», что буду писать не продумав? Ну-ну!
Повеселившись и пошутив, Первый опять стал серьезным:
— Не так страшен черт, Константин. Подумаешь — и напишешь.
Он сказал, будто точку поставил. И я опять понял: право на умственный паразитизм в руководящих партийных кругах священно.
По моему второстепенному положению с Первым иметь дела приходилось не часто. Потому нетрудно представить, с каким любопытством я шел на совещание в областной комитет родной Коммунистической партии, где Видный Деятель областной современности должен был ставить задачу подготовки достойной встречи Нашему Дорогому гостю из столицы — Никифору Сергеевичу Хрящеву.
В конференц-зале собрались те немногие приглашенные, кому по положению предстояло готовить мероприятие. Как известно, на кухню не приглашают посторонних. Здесь кухня требовала особой закрытости.
Сейчас такие дела именуют «политическими технологиями», в то время подобных слов никто не употреблял, но суть, в конце концов, не в названии, а в существе.
Первый сидел во главе стола, положив руки на красную сафьяновую папку. Над ним за его спиной на стене висел новенький портрет Хрящева, исполненный маслом. Дорогой Никифор Сергеевич, чуть прищурившись, с нескрываемой насмешкой и некоторым здоровым подозрением поглядывал на собравшихся. Выглядел он лет на двадцать моложе своего возраста и казался заразительно бодрым и энергичным.
— Начнем, пожалуй, — сказал Первый. — Все расселись?
Он вынул из руководящей красной папки листок и показал его нам.
— Вот, мне подготовили справку. По ней выходит, что в наши с вами края Большие Люди приезжали редко. Первый раз во тьме веков вроде бы хан Батый проследовал мимо со своей ставкой. Встретили его очень плохо. Невежливо. И потому летописцы Орды случай в скрижали не стали записывать. Но это все предположительно. Батый мог проезжать и в другом месте. Ученые все еще спорят. Зато Петр Первый приезжал — это точно. Корабельный лес в наших краях смотрел. Однако в поездке съел нечто непотребное или выпил чего не так, и его прихватил живот. Помаялся государь коликами и вскорости отбыл. Это все, товарищи. Теперь едет уважаемый Никифор Сергеевич Хрящев. Собственнолично. Такое событие для области имеет цену исторической важности. Оно попадет в анналы рядом с нашими скромными именами. Не должны ли мы потому встретить дорогого Гостя с достоинством? На раскачку времени нет. Пора сразу и готовиться. Поэтому высказывайте свои предложения.
После такого проникновенного призыва Первого секретаря, нашего местного вождя, учителя и вдохновителя, свои соображения стали излагать исполнители.
— Надо, Алексей Георгиевич, точно определить, что и где мы будем показывать гостю, — так глубокомысленно начал свои предложения Второй секретарь, куратор местной индустрии.
Сказал и вопросительно посмотрел на Первого. Ехать дальше по неизвестной дороге без его одобрения и благословения он не хотел.
— Верно мыслишь, — одобрил Первый. — В принципе я с таким подходом согласен. Излагай.
— В первую очередь надо учесть, что особых хозяйственных достижений у области нет, — осторожно, будто ступая на тонкий лед, продолжил Второй. — Конечно, с вашим личным приездом и руководством, Алексей Георгиевич, перелом обозначился и сдвиги неминуемы, но, я думаю, их еще рано демонстрировать товарищу Хрящеву. Поэтому предлагаю сделать упор на идеологию. Мы можем хорошо показать, как в области создается морально-политическое единство трудящихся масс и растет их ликующий подъем вокруг личных указаний Никифора Сергеевича товарища Хрящева…
— А что, товарищи, — сказал Первый. — В таких соображениях есть нечто заманчивое…
Совершенно откровенно на глазах у всех Второй секретарь перекладывал заботы о Госте, а вместе с ними и ответственность за отсутствие хозяйственных успехов, на плечи идеологии, которую в области возглавлял не он, а другой человек.
Хозяйственники сразу поняли мудрость своего шефа. Все, кто представлял маломощную промышленность области и ее далеко не могучее социалистическое сельское хозяйство, заулыбались, обрадовано зашевелились. Пусть за все, что в области недоделано, отдувается идеология — сфера нематериальная, зыбкая, неуловимая.
— Что еще? — спросил Первый и потер лоб, будто стирал тяжелые мысли.
— Надо продумать подготовку трассы для проезда Гостя, заодно и оформление площади. Что будем делать? — это сказал председатель исполкома областного Совета или просто Пред. — Потом надо решить, где отведем Никифору Сергеевичу президенцию.
— Резиденцию, — попытался поправить Первый.
Пред обрадовано согласился:
— Так точно, Алексей Георгиевич, президенцию.
— Вот вы и продумайте, — предложил Первый. — Свои соображения доложите подготовительной комиссии. Надо действовать сугубо демократично, как нас учит партия. А сейчас о делах конкретных. Что вам, Николай Семенович, потребуется для оформления торжеств?
Николай Семенович Коржов, секретарь по идеологии, или просто Идеолог, как его называли все нижестоявшие работники зыбкой сферы призывов и лозунгов, открыл папку. Откашлялся. Он понимал, что если главный удар наносится по его ведомству, то уж кому-то после радостных событий встречи Дорогого столичного Гостя несдобровать. И поэтому старался предугадать возможные осложнения.
— Мы прикинули предварительно, Алексей Георгиевич, наши возможные затраты. Набирается много.
— Конкретнее, прямо по пунктам.
— Портреты товарища Хрящева и его соратников. Тысяча штук, — доложил Идеолог.
— Портреты только ЕГО, — поправил Первый. — И две тысячи. Не надо скупиться. Не теща в гости едет. А всех своих соратников товарищ Хрящев в Москве ежедневно видит. И мы еще не знаем, сколько радости это ему доставляет.
— А он себя лично, между прочим, ежедневно в зеркале видит, когда бреется.
Это с места заметил Колосов — директор машиностроительного завода «Полет», член бюро областного комитета партии.
— Надо символику понимать, Андрей Кириллович, — с трудом сдерживая нервы, парировал Первый. Он не любил язвительности Колосова и говорил с ним раздраженно, поскольку понимал, что поделать со строптивцем ничего не может. — Портреты дорогого Никифора Сергеевича в руках наших людей будут означать, что его имя у них в сердцах. Это важно для консолидации общества вокруг партии…
Другого бы в подобных обстоятельствах Первый убеждать не стал, а махом срезал под корень. С Колосовым подобные штучки не проходили.
Наш Машиностроительный завод был мастерской серьезной, хотя в миру именовался предельно скромно: «почтовый ящик» и для переписки имел трехзначный номер.
Забор, окружавший «почтовый ящик», был глухой и высокий, такой, что даже с крыши автобуса нельзя разглядеть, есть ли за ним жизнь или это просто город отделен от нашей страны глухой стеной. И тянулся этот забор вдоль улицы километра на три в одну сторону, а на сколько в остальные — не измерял, не знаю. Рассказывали, что какая-то деревенская бабка, устав шагать вдоль мертвой стены, спросила встречного:
— И чой-то издесь, сынок, у вас делают?
Тот ответил:
— Завод здесь, бабуся. Почтовый ящик.
— Надо же, — охнула старушка. — Сдурел народ напрочь! Куды им столько яшшиков-то? Все пишуть и пишуть письма… А кому и зачем?
Еще был анекдот, что тетка Параська, проработав на заводе до пенсии, попросила в завкоме подарить ей швейную ножную машину.
— Да ты что? — удивился председатель завкома. — Давно бы уж натаскала по деталям из цеха. А сыновья тебе бы собрали.
— Я таскала, — призналась Параська, — Но машина не выходит. Уже два пулемета собрали. Ручных. Но мне-то машину надо. Ножную. Шить буду…
Честно говоря, даже я точно не знал, что делают в ящике за стеной, но был уверен — не пулеметы. Просто кто-то умный пустил анекдот про тетку Параську, чтобы дураки верили и не интересовались «ящиком» больше чем надо.
Директором «ящика» и был Андрей Кириллович Колосов, трижды Лауреат, дважды Герой Труда, действительный академик и такой же действительный ученый. Он отличался от остальных членов бюро обкома партии самостоятельностью и прямотой суждений.
Первый выслушивал его монологи стойко, лишь изредка позволяя себе перебить академика. Он был реалистом и понимал — упрямый Колосов не в его власти. Чтобы свалить такого, мало было одного, пусть даже очень сильного удара. Репутацию ученого требовалось сперва долго и методично подтачивать, подгрызать. Но кто это мог сделать? И зачем? Колосов был Ученым, Первый — всего лишь Обученным. На его глазах многие столпы науки, чьи репутации при Сталине подточили завистники и нечестивцы, кто был повален в грязь и ею вымазан, позже поднимались во всем величии мировой славы, вставали на пьедесталы, бросая тень на деяния самого Вождя и Учителя, Вседержителя и Мудреца Иосифа Сталина..
Нет, такой славы себе Первый не желал. И все же свое мнение о Колосове высказывал открыто. Оно формулировалось одним словом: «технократ». А расшифровывалось примерно так: «грамотный, но дурак, в политике партии на данный момент ничего не смыслит». То, что политика в таком контексте выступала как приспособленчество, Первого нисколько не смущало. Сам он был политиком именно такого типа и этого даже скрывать не пытался.
Дав отповедь Колосову, показав всем, что зарываться опасно, Первый сказал:
— Продолжайте, Николай Семенович.
— Флажков маленьких потребуется восемь тысяч, — доложил Идеолог. — Встречающие будут либо держать портреты, либо помахивать флажками.
— Помахивать — эта хорошо, — сказал Колосов.
Но никто даже не хмыкнул.
— Оркестров — четыре. Каждому учреждению выделим вдоль трассы участки по два столба городского освещения. Маленьким коллективам — по одному. Под ответственность парткомов и профкомов. Между столбами по пятьдесят метров, Значит, чтобы сразу была заметная людность, на каждый столб следует обеспечить по сотне встречающих.
— Где столько людей наберем? — спросил Второй секретарь озабоченно. — Много потребуется.
— Будем надеяться на машиностроительный, — сказал Первый ласково и улыбнулся Колосову. — Думаю, Андрей Кириллович в час стихийного народного ликования выручит наш город. У него людей много.
— А вы считали, во сколько может обойтись такое ликование? — спросил Колосов сухо. — Не мне лично, а городу, государству?
— Не всегда приходится деньгам счет вести, — обиженно заметил Первый.
— Не просто деньгам, а народному интересу счет нужен, — сказал Колосов. — Чтобы обеспечить бурю ликования возле столбов, которые мне выделяют, придется снимать с работы не менее двух тысяч человек. А теперь скажите, снял бы капиталист с производства смену, чтобы встретить с почестью своего президента или даже короля?
— Ну! — возмутился Первый и покраснел. — Нашел на кого ссылаться! Ты не капиталист! У них — не у нас. Там свои порядки.
— Просто они умеют отличать прибыль от убытков, — упрямо возразил Колосов. — По самым скромным подсчетам для завода такое ликование станет примерно в четверть миллиона потерянных рублей. Не дорого ли для Дорогого гостя Никифора Сергеевича?
— Не нравится мне, когда начинают мелочиться, — сказал Первый сухо. — Если уж мы говорим «Наш Дорогой Никифор Сергеевич», то и платить надо без сожалений. Ко всему не одними деньгами измеряется ценность такого мероприятия. Оно имеет колоссальное воспитательное значение. Тысячи людей будут всю жизнь вспоминать: «Мы видели Никифора Сергеевича».
— Воспитательное значение имеет и то, что мы отменяем рабочий день для тысяч. Отменяем только из-за приезда начальства. Но это воспитание со знаком минус, если вы понимаете язык математики. Завтра сотня рабочих решит, что она имеет право делать себе праздник по поводу приезда любимой тещи или родного брата. Послезавтра таких будет уже две сотни.
— Извини, Андрей Кириллович, кончим. У нас нет времени. Если хочешь высказаться, зайди к Коржову. Он идеолог и мозги тебе вправить сумеет.