— Не шлепнул я тебя, что ж тут приятного, Олег Борисович?
— Кончай дрочиться. — Мисюра воспринял откровение без раздражения. — Идти надо. Здесь оставаться нельзя. Так что терпи…
— Я сдох, тебе уже сказано.
— Все равно у меня пойдешь. — Мисюра встал над лежавшим Терехом. — Поднимайся.
— Не могу.
— Тогда поползешь. Понял? По-пол-зешь…
Мисюра поднял костыль, брошенный майором, подсунул ему под бок, и как рычагом подковырнул.
— Вставай!
Они двинулись вверх.
Подъем давался неимоверно трудно. Мрачные камни выпирали из глубины горы, нависали над головами, сжимали проходы. Местами приходилось продираться сквозь узкие щели, протискиваясь через них боком.
Терех ослаб настолько, что опускался на камни через каждые десять-пятнадцать шагов. Садился, запрокидывал голову и дышал часто, как пес, выбившийся из сил.
Миновав осыпи и каменные лабиринты, они вышли на гребень водораздела. Отсюда открывался вид на всю систему хребтов Шары-Ундура. Основной кряж лежал среди тайги как скелет могучего ящера, умершего в доисторические времена, чьи огромные бурые ребра природа обглодала и раскидала по сторонам.
Внизу под склоном, который начинался у их ног, змеилась свинцовая лента реки Уюн.
Оглядев дали из под руки, как из под козырька, Мисюра присел рядом с Терехом. Взял в руку базальтовый обломок, швырнул вниз, туда, откуда они только что пришли. С хрустом камень упал на язык осыпи, которую они благополучно обошли стороной. Щебень, наколотый природой, злобно шорохнулся, зашипел и все тут же стихло. Только ветер, вольный, тягучий, посвистывал в скалах.
— Запомни, майор. Говорят под этими скалами лежит золотой корень большой кварцевой жилы. Будут деньги, приватизируешь гору и станешь давать на-гора рыжевье. Построишь лагерь. Купишь у демократической власти зеков. Заставишь вкалывать. Уй, как заживешь!
— Гад ты, Олег Борисович. И хоть связала нас неудача веревкой, я ее порву. И все равно тебя доконаю. Запомни.
— Уже, спасибо за предупреждение…
— Лучше ты бы меня сразу убил.
— Терех! Мой дорогой! — Мисюра всплеснул руками с картинным возмущением. — Как можно? Ты мой спаситель. По гроб тебе благодарен буду. Попал бы в меня и — сливай воду. А так — живи, радуйся демократии и предпринимательству. Вернемся, поставлю у отца Парамона в церкви свечу о твоем здравии. Да, кстати, кто тебя так стрелять учил? — Мисюра направил палец пистолетом на Тереха. — Пу! Мимо. И моя жизнь спасена. Потрясно! И шагай, шагай!
Они спустились в ущелье медленно, осторожно.
Неожиданно набежавшая туча просыпалась на горы частым и мелким как просо дождиком. Стало скользко. Вокруг все маслянисто заблестело — камни, лишайники. Запахло гашеной известью.
Пробираясь по дну пологого распадка, они вышли в долину, поросшую густой травой. Местами она доходила до пояса. Здесь по ложу, усланному крупной зеленой галькой, текла ленивая прозрачная речушка — Урейка.
Дождик продолжал моросить.
— Надо отсюда убираться, — сказал Мисюра озабоченно. Он знал, что случись ливень, невзрачная Урейка, приток Уюна, может враз взбухнуть, налиться бешеной силой и превратиться в бурный и неуемный поток.
Сколько беспечных охотников поплатилось имуществом и жизнями лишь потому, что останавливались на ночевку в веселом зеленом распадке.
Однако Терех, вымотавшийся вконец, уже не воспринимал ни угроз, ни доводов разума.
— Я пришел.
Он сел и тут же лег на траву. Закрыл глаза.
Мисюра понял — майор готов. Он посмотрел на небо, но ничего сверхъестественного то не предвещало.
— Черт с тобой. Встанем здесь.
Мисюра сел на обрывчике у самой речушки. Ноги его почти касались воды. Снял вещмешок. Достал последнюю банку консервов. Аккуратно вскрыл с тем тщанием, с каким крестьянин, уважающий свой труд и знающий цену хлебу, отрезает ломоть от свежеиспеченного каравая. Затем сорвал два лопуха, ополоснул в потоке и выложил на них консервы, честно разделив банку на две равные половины.
Сидя в отдалении один от другого, они в одно мгновение расправились с кошачьими порциями. Мисюра тут же вылизал свой лопух. Терех, прежде чем последовать его примеру, немного подумал, потом тоже облизал лист.
День и без того серый, быстро темнел.
— Приспело время балаган делать, — сказал Мисюра и принялся за работу.
Он резал траву и охапками бросал ее в кучу. Терех смотрел на него без выражения участия и желания помочь. Он понимал — Мисюра ножа ему в руки не даст, хотя меняясь они бы могли сделать больше, чем один.
Нарезав травы, Мисюра на склонах распадка, куда доходила большая вода в дни наводнений, нашел несколько пригодных для дела жердей. Притащил их к выбранному для стоянки месту, стал городить остов. На все ушло больше часа. Правда, балаган получился поганенький, хлипкий. Попадись такой на глаза охотнику, он бы засмеял строителей, но на то, чтобы создать сооружение более удобное и надежное, у Мисюры не хватило сил.
Терех, немного передохнув, прихрамывая, бродил по луговине и собирал на топливо сушняк, который в пойму натаскала речушка. Он набрал изрядную кучу и сложил возле входа в балаган очаг.
В темноте они уселись возле шалаша, который прикрывал от студеного ветра, тянувшего с вершин. Разожгли костер.
— Ты прости, майор, — сказал Мисюра, — только на ночь я тебя все равно свяжу. Мне не нравится, когда мешают дышать.
Терех безразлично пожал плечами и протянул руки, сложенные ладонь к ладони.
— Не сейчас, — усмехнулся Мисюра, оценив покорность Тереха. — Пока резвись. Твое время придет.
Они сидели и молчали, глядя на огонек костра, который весело метался с ветки на ветку, то ярко вспыхивал, то пригасал. Изредка Мисюра подбрасывал в очаг топливо, и тогда искры сполохом взлетали в токе горячего воздуха к черному небу.
— Вот так я когда-то с отцом на охоте сиживал, — сказал Мисюра задумчиво. — Было дело…
— Ладно, — Терех вздохнул и полез в балаган, — болтай дальше, а я лягу. Из меня весь пар вышел…
— Э-э, стоять! Давай сюда руки! Вязать буду.
Пока Мисюра путал веревки, Терех с безучастным видом спросил:
— Ты все же так и не сказал, как насчет золотишка. Удалось вам?
— Я похож на старателя? — Мисюра прекрасно сыграл непонимание.
— Старатели бывают разные. — Терех язвительно хмыкнул. — На тех, кого я имею в виду — похож. В полной мере.
— Кого же ты подразумеваешь?
— Старателей с автоматами. У них порой добыча погуще, чем у тех, кто у ручьев копошиться с лотками.
— Кончай. Я в тайгу шел с ружьишком. Автомат достался мне по случаю.
— Ага. Здесь в тайге все под ногами — золото, автоматы…
— Тот я у корейца отбил. И не знаю даже где забросил. Мне за это железо отвечать не придется. Другое дело — с тебя спросят по полной норме. Где твой «калаш», майор? Вот уж повертишься, как налим на остроге.
— И все же я о золоте. С вертолета. Может не слыхал о нем?
— Может и не слыхал. Это что, предосудительно?
— Короче, говорить ты не хочешь.
— Не хочу. Давай спать.
Мисюра повернулся на бок, спиной к костру и затих.
Посреди ночи их обоих разом разбудил рухнувший на землю с высоты обвальный грохот.
Мисюра вскочил, судорожно сжал рукоять пистолета. Сердце трепыхалось, воздуха не хватало. Тут снова ударило над самыми головами — раскатисто, громко. И сразу неожиданный выблеск молнии осветил мир белым сиянием электросварки.
Снова грохнуло и на волне тяжкого удара на землю, на балаган с небес обрушился ливневый вал.
— Все, — обреченно сказал Мисюра, — мы припухли.
— Развяжи, — в темноте потребовал Терех и подтолкнул Мисюру руками. Он уже понял, что должно произойти с минуты на минуту. Ливневая вода, с огромных горных пространств вот-вот должна рвануться в распадок. Где-то там, у вершин уже рождался поток, ручейки сливались, набирали силу, разгонялись, чтобы бушующим валом затопить пойму Урейки. От одной мысли об этом делалось муторно.
— Бежим, стараясь перекричать шум и грохот, рожденный стихией, крикнул Мисюра. — Тут рядом скала топорщится. Добежим — значит отсидимся…
Насквозь промокшие, замерзшие до костей, они доковыляли до каменного комода, который выпирал из земли, забрались на него и уселись, прижавшись спинами друг к другу.
Ветер и дождь тугими потоками налетали на стонавшую от ужаса тайгу, трепали и колошматили первые ряды деревьев. Временами доносился шум падавших сосен, которые буря вырывала с корнями и валила наземь. А внизу под скалой во всю ширь ложбины, с плеском завоевывая все новые пространства, несся мутный поток Урейки.
Земля тонула во мгле. Они ничего не видели, и оттого звуки, наполнявшие пространство, казались особенно пугающими.
Маслянисто чавкая, под скалой билась вода. Высоко в кручах хребта с тяжелым гулом ворочались камнепады. Вода подмывала связи скальных обломков со склонами, и теперь сила тяжести сдвигала их с мест, заставляя их искать пути в долину.
Далеко за перевалом погромыхивали раскаты грома и полыхали мощные зарницы. Но и они не пробивали до конца толстую пелену туч. Небо лишь на одно — два мгновения тускло белело и снова становилось черным.
Ветер рвал упругие космы кедров, с треском обламывал сухие сучья. Изредка в хаос звуков врывался грохот падавших деревьев. Они рушились, ломая все, что мешало им улечься на землю.
Два человека сидели на мокрой, скользкой скале, прижавшись спинами друг к другу. Их заливали потоки воды с небес, в лица брызгали волны, разбивавшиеся о камни под их ногами, обдувал холодный ветер. Терех дрожал всем телом, не имея сил сдержать непроизвольную тряску.
— Все, — сказал он в какой-то момент, ощутив полное бессилие, — к утру я загнусь
— Ты помолись. Как там вас учили в спецназе? «Славься отечество наше свободное, боже храни демократию?». Или может иначе как? Глядишь, духи к тебе на помощь херувима пришлют…
— Слушай, Мисюра, чего ты со мной возишься? Вот прямо сейчас спихни вниз и дело с концом…
Терех спросил и напрягся — даже перестал дрожать.
Мисюра глумливо хмыкнул.
— Ты у меня, Терех, тамагучи. Видел такие штучки когда-нибудь? Самурайская электронная игра. Сидит в коробочке существо — динозаврик, цыпленок или лягушка — и требует к себе от владельца постоянного внимания. Его и покорми, и поласкай, и напои и пописать дай… Короче, за неимением других забот у владельца игрушки башка все время забита не делом, а хренотенью. Не накормишь свою цацку, не напоишь во время — она издаст жалобный звук и подохнет, оставив на твоей совести тяжелым гнетом свою гибель. Вот и ты у меня такая цацка. Накорми, заставь идти, позаботься о полноценном отдыхе…
— Трепач ты, Мисюра. Просто я тебе нужен для душевной устойчивости. Один никуда бы ты не дошел. А вон, какую для оправдания теорию выстроил…
На удивление Тереха его Мисюра согласился с его словами без сопротивления.
— Кто его знает, может и так.
Разговор иссяк.
Тьма окончательно сгустилась и стала непроницаемой. Протяни руку вперед и пальцев уже не увидишь. Ни искры, ни проблеска.
Страха Мисюра не испытывал. Казалось, чувства отупели, и он смирился с неизбежным, не был в силах реагировать на десятки раздражителей — на грохот, брызги, то и дело окатывавшие его, на холод, сковывавший тело.
Река продолжала буйствовать. Теперь ее вода все больше становилась похожей на кисельную жижу. Видимо где-то в верховьях поток смыл глинистый покров со склонов и теперь нес вниз густо взбитую эмульсию.
Стараясь хоть как-то подбодрить себя и завести Тереха, который уже окочательно потерял все силы, Мисюра, не переставая дразнил майора.
— Ничего, дождь вечно не льет. Вот окончится и поведу я тебя в город. Ты не представляешь, как это будет. Смак! Я тебя поведу через центр. Прямо в ФСБ. Ты ведь для них самый что ни есть замечательный клиент. Устроил в тайге войну. Перебил кучу корейцев. Где-то кучу золота спрятал. Меня, простого охотника хотел уконтропупить. Как неугодного свидетеля. А я сумел тебя забарабать. Не, Терех, ты по всем статьям — бандит. Уж на тебе кое-кто отыграется. Уй как!
Терех уже перестал реагировать на слова своего противника. Его бил озноб. Мысли мутились, становились бессвязными, глаза слипались, в ушах звенело. И только когда ногу от голеностопа до паха горячими иглами пропарывала острая боль, сознание прояснялось. С трудом сдерживая стон, он ругался сквозь зубы.
Мисюра воспринимал это как реакцию на свои слова и потому продолжал говорить. Впрочем, не будь это причины, он все равно бы не умолк. Силы уже оставляли Мисюру. Он воспринимал происходившее все более притуплено. Мир словно обложило ватой, вой ветра и шум рвавшихся с гор потоков звучали как раскаты хард-рока. Мисюра сидел, подтянув колени к подбородку и уже не ощущал холода. Временами ему даже начинало казаться, что он лежит в постели под одеялом. Было тепло и приятно. Голова утопала в мягкой подушке. Он пытался угадать где он, как оказался в кровати, поскольку чувствовал, что находится не дома. Потом догадывался — плывет на корабле. на палубе играла музыка. Полусон — полудрема затягивали его в омут забвения, но в сознании вдруг начинал звенеть тревожный звоночек, и Мисюра возвращался в холодную, продутую ветром, пропитанную влагой действительность. Тут же ловил надорвавшуюся нить собственных рассуждений и продолжал тянуть ее дальше:
— Не, Терех, не повезло тебе со мной. На твоем месте я бы…
Странный звук ворвался в какофонию гремевшего потока. Что-то надвигалось на их убежище с треском и глухим шипением.
Молния, полыхнувшая далеко за зубчатым краем гор, на короткое время сделала небо синевато-серым. Мисюра сразу понял в чем дело. Поток, гремевший камнями, волок за собой к берегу огромную разлапистую пихту. Вода где-то в верховьях ущелья обрушила берег, опрокинула матерое дерево. Бушующие валы поволокли добычу вниз.
Пихта с клубом камней, торчавших во все стороны как щупальца огромного спрута, то и дело цеплялись за отмели, дерево притормаживало и останавливалось. Вода вокруг начинала бурно пениться, ярилась, разворачивала дерево вокруг оси, и то продолжало движение.
Мисюра уцепился за колючий ствол, который пер прямо на него, а левой рукой продолжал крепко удерживать Тереха за ворот. Ветви и хвоя пихты кололи лицо, лезли в глаза, царапали руки. Вода старалась отнести ноги в сторону, затягивала тело под ствол. Левую голень пронзила острая свирепая боль, вызванная внезапной судорогой. Громко застонав, Мисюра не удержал и отпустил Тереха. Но тот, будто ожив, сумел перекинуть руку через толстый сук пихты и зацепился за него подмышкой. Теперь течение помогало ему, выталкивая тело из потока.
Придя в себя, Мисюра снова подхватил майора за ворот. Поволок в сторону камня. Стонал и ругался.
— Ну, Терех! Тощий-тощий, а не поднимешь. Ты что, дробь глотаешь для веса?
Терех молчал, Он еще не пришел в себя и не мог продышаться. А Мисюра, укладывая его на камень, недовольно бормотал:
— Какого дьявола я с тобой вожусь? Ну утоп бы…
Мисюра перегнул Тереха, опустил ему голову вниз. Вода хлынула из его рта с булькающими звуками.
— Во мент! — возмущенно бурчал Мисюра. — на халяву готов всю реку выхлебать!
До утра они сидели на холодной шершавой спине каменной глыбы и молчали, полуживые от холода, голода и усталости.
Утро пришло солнечное, жаркое.
Мисюра оглядел долину и не узнал ее. Все пространство, которое еще вчера вечером покрывали заросли камыша и кустов тальника было от края до края замызгано коричневой жижей. На склона лощины в местах, куда достигала вода, лежал таежный мусор — мокрая листва, обломки веток, обглоданные водой до блеска бревна, Лес, некогда подступавший к урезу воды ровной линией теперь был раздерган, разрежен, измызган.
Досталось всему — и молодой поросли и таежным старожилам.
— Надо обсушиться, — сказал Мисюра, слезая со скалы, ставшей их крепостью. — Потом пойду насчет жратвы по соображаю…
Он прошел к Урейке. Вода, которая еще вчера была кристально прозрачной, походила на жидкий кофе. Никаких следов балагана, который они оставили, не сохранилось.
Раздевшись, Мисюра разложил одежду на камнях для просушки. Сел на берегу и разобрал изрядно подмокший пистолет. Вынул магазин, как семечки вышелушил на ладонь патроны. Один, скатившись с руки, сверкнул в воздухе золотой бусиной. Булькнула вода и патрон скрылся в бочажине.
— Зараза, чтоб тебя! — выругался Мисюра сквозь зубы и судорожно сжал ладонь, чтобы не растерять остальное. Подумал, вздохнул. Черт с ним, в конце-концов. У одной жизни останется шансом больше на продолжение.
Посмотрел на Тереха прищурившись.
— Что, тамагучи, пора тебя кормить. Небось живот подвело? Пойду поохочусь. Глядишь, мясцом разживусь. Лягушек есть будешь?
— Пошел ты! — Терех не сносил подобных шуточек.
— Во, майор, как просто оказывается обозначить разницу между нами. Ты государев пес. Тебя мясом кормят. Погонял болельщиков на стадионе, помахал дубинкой, сопроводил красных демонстрантов по городу — и домой, к столу. Небось деньги тебе не забывают платить? А нас, пехоморов, учат на подножном корму держаться. Ты лягух не жрал, а меня нужда заставляла… И кузнечиков хряпал. Крылышки ему обдерешь и жуй…
Собрав подсохшие вещи, Мисюра оделся. Проверил пистолет и двинулся в чащу.
Помимо желания добыть еду, ему хотелось и осмотреться. Он уже окончательно решил расстаться с Терехом. Идти вместе дальше не только не имело смысла, но и становилось опасным. Нога у майора стала выглядеть лучше. С места, где они сейчас находились, он без труда за двое суток доковыляет до железной дороги. А сам Мисюра, пока на его поиск отрядят новые силы, сумеет сменить направление так, что его следов даже с собаками и через год не отыщут.
Для предварительной ориентировки ему надо выбраться на какую-нибудь высотку, откуда открывался обзор во все стороны.
В долине Уюна царила глухая дикость. Сырой, тяжелый полумрак стоял в непролазных зарослях чозении, опутанных кустарником-паразитом — омелой. Под ногами хлюпала сырая, насквозь пропитанная водой вековая прель. Даже камни, то и дело попадавшие под ноги, были скользкими, словно их старательно натирали мылом.
Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.
Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.
Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой. Оно гнулось под штормовыми ударами стихий, его корежили холода, но ничто не могло заставить его отступить с занятой территории.
Выбравшись на каменную осыпь, Мисюра почувствовал что дышать стало легче. Тайга осталась внизу и здесь гулял ветер вершин.
Чистый воздух казался бодрящим, вкусным. Он освежал как родниковая вода освежает путника в знойной пустыне. Но видимо на чувство освобожденности влияло и то, что не было рядом майора Тереха, хотя и ослабленного, прихрамывавшего. но все равно хранившего в себе скрытую угрозу.
С высоты во всю ширь распахнулся вид на таежные дали. Все пространство до горизонта прело в зыбком мареве. Далеко-далеко на юге к солнцу тянулся огромный лисий хвост дыма. Там должно быть буйствовал пал.
Мисюра горько усмехнулся. С высоты он видел мир — огромный, вольный, у которого нет ни видимого конца, ни края, и даже если сейчас наметить на горизонте какую-нибудь точку, за которой дальше уже ничего не видно, и идти потом до нее два-три дня, то дойдя можно убедиться лишь в одном — там, где для тебя кончалась видимость, мир все также простирается в даль и в ширь и новая хорошо заметая точка на горизонте не обозначает края.
Раскинь руки, ляг на землю — всего не охватишь, не загребешь под себя. Так на кой же люди, вопреки опыту и логике стараются нахапать побольше, столько, сколько ни переварить в кишках, не утащить за собой в могилу?
Подставив грудь живительному ветру, Мисюра присел на камень и молча, словно прощаясь, долго глядел на тайгу. В его голове уже созрел четкий план, позволявший уйти от преследования, оставить в дураках и Тереха, который будет решать собственные проблемы и тех, кого он может направить сюда на поиск следов беглеца.
Встав, Мисюра двинулся вниз по склону. В неглубокой пади, не доходя до поймы Уюна, в густых зарослях черемухи, возле звонкого ключа он заприметил оленя.
Рогатый красавец стоял, сторожко подняв голову, сильный, словно литой из красной меди, и шерсть переливами играла на его мускулистом теле.
Мисюра, сдерживая дрожь руки, достал пистолет, аккуратно умостил его на рогульку куста орешника и стал подводить мушку к голове лесного красавца. Таких в былые годы, когда лицензии в военном охотхозяйстве стоили считанные рубли и не подрывали офицерский бюджет, он убивал легко и ловко. И никаких сомнений, никаких душевных тревог это ему не доставляло. Так уж заведено, что убийство зверей люди называют охотой, а тех, кто завалил добычу с одного выстрела, охотничье мнение возводит в герои дня, предоставляя им право хвалиться своим хладнокровием, удачливостью и решительностью.
Так повелось со времен, когда на зверя ходили с рогатиной. Так по инерции осталось и в наши дни, когда у охотников против клыков и копыт появились ружья, снаряженные боеприпасами, которые способны пробивать броню.
Но в этот раз гордый вид оленя неожиданно пробудил в Мисюре утихнувшее было чувство одиночества и загнанности. Он вдруг снова ощутил себя диким зверем, который был сейчас нужен миру только для того, чтобы его искать, обнаружить, затем преследовать и в финале охоты торжественно убить.
В памяти всколыхнулись воспоминания о временах не столь давних, но уже безвозвратно утерянных, и от едва прослеживавшихся ассоциаций сердце сжалось в болезненной истоме.
«Я ведь был такой же вот молодой, как это олень, — с тоской подумал Мисюра, — так же высоко держал голову, верил, что мир добр, что людьми движут идеи справедливости и гуманизма. Лощеные майоры и полковники с академическими значками убежденно твердили курсантам слова о воинской чести, об офицерском долге перед Отечеством, о том, что их служба почетна, престижна, что ее ценят народ и государство. Но стоило вдруг измениться обстоятельствам, эти радетели социализма и Отечества оказались в первых рядах ворья и стали растаскивать армейское имущество, годами накапливавшееся за счет народа, который вынужден был отказывать себе во многом ради собственной безопасности. Генералы и адмиралы первыми стали расклевать, растаскивать армию на куски, сделали ее небоеспособной. И уже нет в офицерской среде людей, которые готовы служить стране верой и правдой. Потому что стране, в которой нет правды, у них больше нет веры.»
От мыслей, разбередивших душу, стало муторно. Чувство смятения охватило Мисюру. Сердце томительно заныло и с размаху упало в пустоту. Мисюра скрипнул зубами и опустил пистолет. Тут же, чтобы отрезать себе пути возврата, легонько прищелкнул языком, подав зверю тревожный знак…
Олень нервно шевельнул головой и замер, будто запечатленный на благородной чеканке. Он втянул ноздрями воздух, встревоженно ковырнул землю копытом.
Мисюра понял, что зверь заметил его и скрываться больше незачем. Он негромко хлопнул в ладоши. Олень встрепенулся, но не уронил своего благородства позорным бегством. Он не умчался, не улетел сломя голову. Он скорее ушел, одним махом перелетев через поваленную сосну.
Мисюра сунул пистолет за пазуху и полный светлого удовлетворения пошел вниз, впервые не обращая внимания на хруст и треск, которые производил.
К месту, где оставил Тереха, он вернулся с готовой историей о том, как не сумел подстрелить тетерку, которая вспорхнула прямо из под ног и теперь им придется перебиться горячей водичкой.
Еще издали он заметил Тереха, который стоял и улыбался. Мисюре сразу не понравилась эта улыбка. Что-то должно быть произошло здесь за время его отсутствия, но что именно он сразу угадать не смог.
И вдруг из-за деревьев с двух сторон за его спиной вышли двое. Мисюра уловил шорох шагов, быстро обернулся, разглядел их, вмиг все оценил и понял. То были охотники-нанайцы, промышлявшие в тайге. Они должно быть наткнулись на Тереха и тот сумел мобилизовать их на подмогу.
Лица нанайцев выглядели невозмутимо серьезными и решительными. Они направили на Мисюру ружья и тот понял: сопротивление бесполезно — эти выстрелят.
— Ручки, гражданин Мисюра, ручки! — Терех откровенно злорадствовал. — Поднимите. И повыше. Вот так. Вот так.
— Кончай дрочиться. — Мисюра воспринял откровение без раздражения. — Идти надо. Здесь оставаться нельзя. Так что терпи…
— Я сдох, тебе уже сказано.
— Все равно у меня пойдешь. — Мисюра встал над лежавшим Терехом. — Поднимайся.
— Не могу.
— Тогда поползешь. Понял? По-пол-зешь…
Мисюра поднял костыль, брошенный майором, подсунул ему под бок, и как рычагом подковырнул.
— Вставай!
Они двинулись вверх.
Подъем давался неимоверно трудно. Мрачные камни выпирали из глубины горы, нависали над головами, сжимали проходы. Местами приходилось продираться сквозь узкие щели, протискиваясь через них боком.
Терех ослаб настолько, что опускался на камни через каждые десять-пятнадцать шагов. Садился, запрокидывал голову и дышал часто, как пес, выбившийся из сил.
Миновав осыпи и каменные лабиринты, они вышли на гребень водораздела. Отсюда открывался вид на всю систему хребтов Шары-Ундура. Основной кряж лежал среди тайги как скелет могучего ящера, умершего в доисторические времена, чьи огромные бурые ребра природа обглодала и раскидала по сторонам.
Внизу под склоном, который начинался у их ног, змеилась свинцовая лента реки Уюн.
Оглядев дали из под руки, как из под козырька, Мисюра присел рядом с Терехом. Взял в руку базальтовый обломок, швырнул вниз, туда, откуда они только что пришли. С хрустом камень упал на язык осыпи, которую они благополучно обошли стороной. Щебень, наколотый природой, злобно шорохнулся, зашипел и все тут же стихло. Только ветер, вольный, тягучий, посвистывал в скалах.
— Запомни, майор. Говорят под этими скалами лежит золотой корень большой кварцевой жилы. Будут деньги, приватизируешь гору и станешь давать на-гора рыжевье. Построишь лагерь. Купишь у демократической власти зеков. Заставишь вкалывать. Уй, как заживешь!
— Гад ты, Олег Борисович. И хоть связала нас неудача веревкой, я ее порву. И все равно тебя доконаю. Запомни.
— Уже, спасибо за предупреждение…
— Лучше ты бы меня сразу убил.
— Терех! Мой дорогой! — Мисюра всплеснул руками с картинным возмущением. — Как можно? Ты мой спаситель. По гроб тебе благодарен буду. Попал бы в меня и — сливай воду. А так — живи, радуйся демократии и предпринимательству. Вернемся, поставлю у отца Парамона в церкви свечу о твоем здравии. Да, кстати, кто тебя так стрелять учил? — Мисюра направил палец пистолетом на Тереха. — Пу! Мимо. И моя жизнь спасена. Потрясно! И шагай, шагай!
Они спустились в ущелье медленно, осторожно.
Неожиданно набежавшая туча просыпалась на горы частым и мелким как просо дождиком. Стало скользко. Вокруг все маслянисто заблестело — камни, лишайники. Запахло гашеной известью.
Пробираясь по дну пологого распадка, они вышли в долину, поросшую густой травой. Местами она доходила до пояса. Здесь по ложу, усланному крупной зеленой галькой, текла ленивая прозрачная речушка — Урейка.
Дождик продолжал моросить.
— Надо отсюда убираться, — сказал Мисюра озабоченно. Он знал, что случись ливень, невзрачная Урейка, приток Уюна, может враз взбухнуть, налиться бешеной силой и превратиться в бурный и неуемный поток.
Сколько беспечных охотников поплатилось имуществом и жизнями лишь потому, что останавливались на ночевку в веселом зеленом распадке.
Однако Терех, вымотавшийся вконец, уже не воспринимал ни угроз, ни доводов разума.
— Я пришел.
Он сел и тут же лег на траву. Закрыл глаза.
Мисюра понял — майор готов. Он посмотрел на небо, но ничего сверхъестественного то не предвещало.
— Черт с тобой. Встанем здесь.
Мисюра сел на обрывчике у самой речушки. Ноги его почти касались воды. Снял вещмешок. Достал последнюю банку консервов. Аккуратно вскрыл с тем тщанием, с каким крестьянин, уважающий свой труд и знающий цену хлебу, отрезает ломоть от свежеиспеченного каравая. Затем сорвал два лопуха, ополоснул в потоке и выложил на них консервы, честно разделив банку на две равные половины.
Сидя в отдалении один от другого, они в одно мгновение расправились с кошачьими порциями. Мисюра тут же вылизал свой лопух. Терех, прежде чем последовать его примеру, немного подумал, потом тоже облизал лист.
День и без того серый, быстро темнел.
— Приспело время балаган делать, — сказал Мисюра и принялся за работу.
Он резал траву и охапками бросал ее в кучу. Терех смотрел на него без выражения участия и желания помочь. Он понимал — Мисюра ножа ему в руки не даст, хотя меняясь они бы могли сделать больше, чем один.
Нарезав травы, Мисюра на склонах распадка, куда доходила большая вода в дни наводнений, нашел несколько пригодных для дела жердей. Притащил их к выбранному для стоянки месту, стал городить остов. На все ушло больше часа. Правда, балаган получился поганенький, хлипкий. Попадись такой на глаза охотнику, он бы засмеял строителей, но на то, чтобы создать сооружение более удобное и надежное, у Мисюры не хватило сил.
Терех, немного передохнув, прихрамывая, бродил по луговине и собирал на топливо сушняк, который в пойму натаскала речушка. Он набрал изрядную кучу и сложил возле входа в балаган очаг.
В темноте они уселись возле шалаша, который прикрывал от студеного ветра, тянувшего с вершин. Разожгли костер.
— Ты прости, майор, — сказал Мисюра, — только на ночь я тебя все равно свяжу. Мне не нравится, когда мешают дышать.
Терех безразлично пожал плечами и протянул руки, сложенные ладонь к ладони.
— Не сейчас, — усмехнулся Мисюра, оценив покорность Тереха. — Пока резвись. Твое время придет.
Они сидели и молчали, глядя на огонек костра, который весело метался с ветки на ветку, то ярко вспыхивал, то пригасал. Изредка Мисюра подбрасывал в очаг топливо, и тогда искры сполохом взлетали в токе горячего воздуха к черному небу.
— Вот так я когда-то с отцом на охоте сиживал, — сказал Мисюра задумчиво. — Было дело…
— Ладно, — Терех вздохнул и полез в балаган, — болтай дальше, а я лягу. Из меня весь пар вышел…
— Э-э, стоять! Давай сюда руки! Вязать буду.
Пока Мисюра путал веревки, Терех с безучастным видом спросил:
— Ты все же так и не сказал, как насчет золотишка. Удалось вам?
— Я похож на старателя? — Мисюра прекрасно сыграл непонимание.
— Старатели бывают разные. — Терех язвительно хмыкнул. — На тех, кого я имею в виду — похож. В полной мере.
— Кого же ты подразумеваешь?
— Старателей с автоматами. У них порой добыча погуще, чем у тех, кто у ручьев копошиться с лотками.
— Кончай. Я в тайгу шел с ружьишком. Автомат достался мне по случаю.
— Ага. Здесь в тайге все под ногами — золото, автоматы…
— Тот я у корейца отбил. И не знаю даже где забросил. Мне за это железо отвечать не придется. Другое дело — с тебя спросят по полной норме. Где твой «калаш», майор? Вот уж повертишься, как налим на остроге.
— И все же я о золоте. С вертолета. Может не слыхал о нем?
— Может и не слыхал. Это что, предосудительно?
— Короче, говорить ты не хочешь.
— Не хочу. Давай спать.
Мисюра повернулся на бок, спиной к костру и затих.
Посреди ночи их обоих разом разбудил рухнувший на землю с высоты обвальный грохот.
Мисюра вскочил, судорожно сжал рукоять пистолета. Сердце трепыхалось, воздуха не хватало. Тут снова ударило над самыми головами — раскатисто, громко. И сразу неожиданный выблеск молнии осветил мир белым сиянием электросварки.
Снова грохнуло и на волне тяжкого удара на землю, на балаган с небес обрушился ливневый вал.
— Все, — обреченно сказал Мисюра, — мы припухли.
— Развяжи, — в темноте потребовал Терех и подтолкнул Мисюру руками. Он уже понял, что должно произойти с минуты на минуту. Ливневая вода, с огромных горных пространств вот-вот должна рвануться в распадок. Где-то там, у вершин уже рождался поток, ручейки сливались, набирали силу, разгонялись, чтобы бушующим валом затопить пойму Урейки. От одной мысли об этом делалось муторно.
— Бежим, стараясь перекричать шум и грохот, рожденный стихией, крикнул Мисюра. — Тут рядом скала топорщится. Добежим — значит отсидимся…
Насквозь промокшие, замерзшие до костей, они доковыляли до каменного комода, который выпирал из земли, забрались на него и уселись, прижавшись спинами друг к другу.
Ветер и дождь тугими потоками налетали на стонавшую от ужаса тайгу, трепали и колошматили первые ряды деревьев. Временами доносился шум падавших сосен, которые буря вырывала с корнями и валила наземь. А внизу под скалой во всю ширь ложбины, с плеском завоевывая все новые пространства, несся мутный поток Урейки.
Земля тонула во мгле. Они ничего не видели, и оттого звуки, наполнявшие пространство, казались особенно пугающими.
Маслянисто чавкая, под скалой билась вода. Высоко в кручах хребта с тяжелым гулом ворочались камнепады. Вода подмывала связи скальных обломков со склонами, и теперь сила тяжести сдвигала их с мест, заставляя их искать пути в долину.
Далеко за перевалом погромыхивали раскаты грома и полыхали мощные зарницы. Но и они не пробивали до конца толстую пелену туч. Небо лишь на одно — два мгновения тускло белело и снова становилось черным.
Ветер рвал упругие космы кедров, с треском обламывал сухие сучья. Изредка в хаос звуков врывался грохот падавших деревьев. Они рушились, ломая все, что мешало им улечься на землю.
Два человека сидели на мокрой, скользкой скале, прижавшись спинами друг к другу. Их заливали потоки воды с небес, в лица брызгали волны, разбивавшиеся о камни под их ногами, обдувал холодный ветер. Терех дрожал всем телом, не имея сил сдержать непроизвольную тряску.
— Все, — сказал он в какой-то момент, ощутив полное бессилие, — к утру я загнусь
— Ты помолись. Как там вас учили в спецназе? «Славься отечество наше свободное, боже храни демократию?». Или может иначе как? Глядишь, духи к тебе на помощь херувима пришлют…
— Слушай, Мисюра, чего ты со мной возишься? Вот прямо сейчас спихни вниз и дело с концом…
Терех спросил и напрягся — даже перестал дрожать.
Мисюра глумливо хмыкнул.
— Ты у меня, Терех, тамагучи. Видел такие штучки когда-нибудь? Самурайская электронная игра. Сидит в коробочке существо — динозаврик, цыпленок или лягушка — и требует к себе от владельца постоянного внимания. Его и покорми, и поласкай, и напои и пописать дай… Короче, за неимением других забот у владельца игрушки башка все время забита не делом, а хренотенью. Не накормишь свою цацку, не напоишь во время — она издаст жалобный звук и подохнет, оставив на твоей совести тяжелым гнетом свою гибель. Вот и ты у меня такая цацка. Накорми, заставь идти, позаботься о полноценном отдыхе…
— Трепач ты, Мисюра. Просто я тебе нужен для душевной устойчивости. Один никуда бы ты не дошел. А вон, какую для оправдания теорию выстроил…
На удивление Тереха его Мисюра согласился с его словами без сопротивления.
— Кто его знает, может и так.
Разговор иссяк.
Тьма окончательно сгустилась и стала непроницаемой. Протяни руку вперед и пальцев уже не увидишь. Ни искры, ни проблеска.
Страха Мисюра не испытывал. Казалось, чувства отупели, и он смирился с неизбежным, не был в силах реагировать на десятки раздражителей — на грохот, брызги, то и дело окатывавшие его, на холод, сковывавший тело.
Река продолжала буйствовать. Теперь ее вода все больше становилась похожей на кисельную жижу. Видимо где-то в верховьях поток смыл глинистый покров со склонов и теперь нес вниз густо взбитую эмульсию.
Стараясь хоть как-то подбодрить себя и завести Тереха, который уже окочательно потерял все силы, Мисюра, не переставая дразнил майора.
— Ничего, дождь вечно не льет. Вот окончится и поведу я тебя в город. Ты не представляешь, как это будет. Смак! Я тебя поведу через центр. Прямо в ФСБ. Ты ведь для них самый что ни есть замечательный клиент. Устроил в тайге войну. Перебил кучу корейцев. Где-то кучу золота спрятал. Меня, простого охотника хотел уконтропупить. Как неугодного свидетеля. А я сумел тебя забарабать. Не, Терех, ты по всем статьям — бандит. Уж на тебе кое-кто отыграется. Уй как!
Терех уже перестал реагировать на слова своего противника. Его бил озноб. Мысли мутились, становились бессвязными, глаза слипались, в ушах звенело. И только когда ногу от голеностопа до паха горячими иглами пропарывала острая боль, сознание прояснялось. С трудом сдерживая стон, он ругался сквозь зубы.
Мисюра воспринимал это как реакцию на свои слова и потому продолжал говорить. Впрочем, не будь это причины, он все равно бы не умолк. Силы уже оставляли Мисюру. Он воспринимал происходившее все более притуплено. Мир словно обложило ватой, вой ветра и шум рвавшихся с гор потоков звучали как раскаты хард-рока. Мисюра сидел, подтянув колени к подбородку и уже не ощущал холода. Временами ему даже начинало казаться, что он лежит в постели под одеялом. Было тепло и приятно. Голова утопала в мягкой подушке. Он пытался угадать где он, как оказался в кровати, поскольку чувствовал, что находится не дома. Потом догадывался — плывет на корабле. на палубе играла музыка. Полусон — полудрема затягивали его в омут забвения, но в сознании вдруг начинал звенеть тревожный звоночек, и Мисюра возвращался в холодную, продутую ветром, пропитанную влагой действительность. Тут же ловил надорвавшуюся нить собственных рассуждений и продолжал тянуть ее дальше:
— Не, Терех, не повезло тебе со мной. На твоем месте я бы…
Странный звук ворвался в какофонию гремевшего потока. Что-то надвигалось на их убежище с треском и глухим шипением.
Молния, полыхнувшая далеко за зубчатым краем гор, на короткое время сделала небо синевато-серым. Мисюра сразу понял в чем дело. Поток, гремевший камнями, волок за собой к берегу огромную разлапистую пихту. Вода где-то в верховьях ущелья обрушила берег, опрокинула матерое дерево. Бушующие валы поволокли добычу вниз.
Пихта с клубом камней, торчавших во все стороны как щупальца огромного спрута, то и дело цеплялись за отмели, дерево притормаживало и останавливалось. Вода вокруг начинала бурно пениться, ярилась, разворачивала дерево вокруг оси, и то продолжало движение.
Мисюра уцепился за колючий ствол, который пер прямо на него, а левой рукой продолжал крепко удерживать Тереха за ворот. Ветви и хвоя пихты кололи лицо, лезли в глаза, царапали руки. Вода старалась отнести ноги в сторону, затягивала тело под ствол. Левую голень пронзила острая свирепая боль, вызванная внезапной судорогой. Громко застонав, Мисюра не удержал и отпустил Тереха. Но тот, будто ожив, сумел перекинуть руку через толстый сук пихты и зацепился за него подмышкой. Теперь течение помогало ему, выталкивая тело из потока.
Придя в себя, Мисюра снова подхватил майора за ворот. Поволок в сторону камня. Стонал и ругался.
— Ну, Терех! Тощий-тощий, а не поднимешь. Ты что, дробь глотаешь для веса?
Терех молчал, Он еще не пришел в себя и не мог продышаться. А Мисюра, укладывая его на камень, недовольно бормотал:
— Какого дьявола я с тобой вожусь? Ну утоп бы…
Мисюра перегнул Тереха, опустил ему голову вниз. Вода хлынула из его рта с булькающими звуками.
— Во мент! — возмущенно бурчал Мисюра. — на халяву готов всю реку выхлебать!
До утра они сидели на холодной шершавой спине каменной глыбы и молчали, полуживые от холода, голода и усталости.
Утро пришло солнечное, жаркое.
Мисюра оглядел долину и не узнал ее. Все пространство, которое еще вчера вечером покрывали заросли камыша и кустов тальника было от края до края замызгано коричневой жижей. На склона лощины в местах, куда достигала вода, лежал таежный мусор — мокрая листва, обломки веток, обглоданные водой до блеска бревна, Лес, некогда подступавший к урезу воды ровной линией теперь был раздерган, разрежен, измызган.
Досталось всему — и молодой поросли и таежным старожилам.
— Надо обсушиться, — сказал Мисюра, слезая со скалы, ставшей их крепостью. — Потом пойду насчет жратвы по соображаю…
Он прошел к Урейке. Вода, которая еще вчера была кристально прозрачной, походила на жидкий кофе. Никаких следов балагана, который они оставили, не сохранилось.
Раздевшись, Мисюра разложил одежду на камнях для просушки. Сел на берегу и разобрал изрядно подмокший пистолет. Вынул магазин, как семечки вышелушил на ладонь патроны. Один, скатившись с руки, сверкнул в воздухе золотой бусиной. Булькнула вода и патрон скрылся в бочажине.
— Зараза, чтоб тебя! — выругался Мисюра сквозь зубы и судорожно сжал ладонь, чтобы не растерять остальное. Подумал, вздохнул. Черт с ним, в конце-концов. У одной жизни останется шансом больше на продолжение.
Посмотрел на Тереха прищурившись.
— Что, тамагучи, пора тебя кормить. Небось живот подвело? Пойду поохочусь. Глядишь, мясцом разживусь. Лягушек есть будешь?
— Пошел ты! — Терех не сносил подобных шуточек.
— Во, майор, как просто оказывается обозначить разницу между нами. Ты государев пес. Тебя мясом кормят. Погонял болельщиков на стадионе, помахал дубинкой, сопроводил красных демонстрантов по городу — и домой, к столу. Небось деньги тебе не забывают платить? А нас, пехоморов, учат на подножном корму держаться. Ты лягух не жрал, а меня нужда заставляла… И кузнечиков хряпал. Крылышки ему обдерешь и жуй…
Собрав подсохшие вещи, Мисюра оделся. Проверил пистолет и двинулся в чащу.
Помимо желания добыть еду, ему хотелось и осмотреться. Он уже окончательно решил расстаться с Терехом. Идти вместе дальше не только не имело смысла, но и становилось опасным. Нога у майора стала выглядеть лучше. С места, где они сейчас находились, он без труда за двое суток доковыляет до железной дороги. А сам Мисюра, пока на его поиск отрядят новые силы, сумеет сменить направление так, что его следов даже с собаками и через год не отыщут.
Для предварительной ориентировки ему надо выбраться на какую-нибудь высотку, откуда открывался обзор во все стороны.
В долине Уюна царила глухая дикость. Сырой, тяжелый полумрак стоял в непролазных зарослях чозении, опутанных кустарником-паразитом — омелой. Под ногами хлюпала сырая, насквозь пропитанная водой вековая прель. Даже камни, то и дело попадавшие под ноги, были скользкими, словно их старательно натирали мылом.
Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.
Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.
Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой. Оно гнулось под штормовыми ударами стихий, его корежили холода, но ничто не могло заставить его отступить с занятой территории.
Выбравшись на каменную осыпь, Мисюра почувствовал что дышать стало легче. Тайга осталась внизу и здесь гулял ветер вершин.
Чистый воздух казался бодрящим, вкусным. Он освежал как родниковая вода освежает путника в знойной пустыне. Но видимо на чувство освобожденности влияло и то, что не было рядом майора Тереха, хотя и ослабленного, прихрамывавшего. но все равно хранившего в себе скрытую угрозу.
С высоты во всю ширь распахнулся вид на таежные дали. Все пространство до горизонта прело в зыбком мареве. Далеко-далеко на юге к солнцу тянулся огромный лисий хвост дыма. Там должно быть буйствовал пал.
Мисюра горько усмехнулся. С высоты он видел мир — огромный, вольный, у которого нет ни видимого конца, ни края, и даже если сейчас наметить на горизонте какую-нибудь точку, за которой дальше уже ничего не видно, и идти потом до нее два-три дня, то дойдя можно убедиться лишь в одном — там, где для тебя кончалась видимость, мир все также простирается в даль и в ширь и новая хорошо заметая точка на горизонте не обозначает края.
Раскинь руки, ляг на землю — всего не охватишь, не загребешь под себя. Так на кой же люди, вопреки опыту и логике стараются нахапать побольше, столько, сколько ни переварить в кишках, не утащить за собой в могилу?
Подставив грудь живительному ветру, Мисюра присел на камень и молча, словно прощаясь, долго глядел на тайгу. В его голове уже созрел четкий план, позволявший уйти от преследования, оставить в дураках и Тереха, который будет решать собственные проблемы и тех, кого он может направить сюда на поиск следов беглеца.
Встав, Мисюра двинулся вниз по склону. В неглубокой пади, не доходя до поймы Уюна, в густых зарослях черемухи, возле звонкого ключа он заприметил оленя.
Рогатый красавец стоял, сторожко подняв голову, сильный, словно литой из красной меди, и шерсть переливами играла на его мускулистом теле.
Мисюра, сдерживая дрожь руки, достал пистолет, аккуратно умостил его на рогульку куста орешника и стал подводить мушку к голове лесного красавца. Таких в былые годы, когда лицензии в военном охотхозяйстве стоили считанные рубли и не подрывали офицерский бюджет, он убивал легко и ловко. И никаких сомнений, никаких душевных тревог это ему не доставляло. Так уж заведено, что убийство зверей люди называют охотой, а тех, кто завалил добычу с одного выстрела, охотничье мнение возводит в герои дня, предоставляя им право хвалиться своим хладнокровием, удачливостью и решительностью.
Так повелось со времен, когда на зверя ходили с рогатиной. Так по инерции осталось и в наши дни, когда у охотников против клыков и копыт появились ружья, снаряженные боеприпасами, которые способны пробивать броню.
Но в этот раз гордый вид оленя неожиданно пробудил в Мисюре утихнувшее было чувство одиночества и загнанности. Он вдруг снова ощутил себя диким зверем, который был сейчас нужен миру только для того, чтобы его искать, обнаружить, затем преследовать и в финале охоты торжественно убить.
В памяти всколыхнулись воспоминания о временах не столь давних, но уже безвозвратно утерянных, и от едва прослеживавшихся ассоциаций сердце сжалось в болезненной истоме.
«Я ведь был такой же вот молодой, как это олень, — с тоской подумал Мисюра, — так же высоко держал голову, верил, что мир добр, что людьми движут идеи справедливости и гуманизма. Лощеные майоры и полковники с академическими значками убежденно твердили курсантам слова о воинской чести, об офицерском долге перед Отечеством, о том, что их служба почетна, престижна, что ее ценят народ и государство. Но стоило вдруг измениться обстоятельствам, эти радетели социализма и Отечества оказались в первых рядах ворья и стали растаскивать армейское имущество, годами накапливавшееся за счет народа, который вынужден был отказывать себе во многом ради собственной безопасности. Генералы и адмиралы первыми стали расклевать, растаскивать армию на куски, сделали ее небоеспособной. И уже нет в офицерской среде людей, которые готовы служить стране верой и правдой. Потому что стране, в которой нет правды, у них больше нет веры.»
От мыслей, разбередивших душу, стало муторно. Чувство смятения охватило Мисюру. Сердце томительно заныло и с размаху упало в пустоту. Мисюра скрипнул зубами и опустил пистолет. Тут же, чтобы отрезать себе пути возврата, легонько прищелкнул языком, подав зверю тревожный знак…
Олень нервно шевельнул головой и замер, будто запечатленный на благородной чеканке. Он втянул ноздрями воздух, встревоженно ковырнул землю копытом.
Мисюра понял, что зверь заметил его и скрываться больше незачем. Он негромко хлопнул в ладоши. Олень встрепенулся, но не уронил своего благородства позорным бегством. Он не умчался, не улетел сломя голову. Он скорее ушел, одним махом перелетев через поваленную сосну.
Мисюра сунул пистолет за пазуху и полный светлого удовлетворения пошел вниз, впервые не обращая внимания на хруст и треск, которые производил.
К месту, где оставил Тереха, он вернулся с готовой историей о том, как не сумел подстрелить тетерку, которая вспорхнула прямо из под ног и теперь им придется перебиться горячей водичкой.
Еще издали он заметил Тереха, который стоял и улыбался. Мисюре сразу не понравилась эта улыбка. Что-то должно быть произошло здесь за время его отсутствия, но что именно он сразу угадать не смог.
И вдруг из-за деревьев с двух сторон за его спиной вышли двое. Мисюра уловил шорох шагов, быстро обернулся, разглядел их, вмиг все оценил и понял. То были охотники-нанайцы, промышлявшие в тайге. Они должно быть наткнулись на Тереха и тот сумел мобилизовать их на подмогу.
Лица нанайцев выглядели невозмутимо серьезными и решительными. Они направили на Мисюру ружья и тот понял: сопротивление бесполезно — эти выстрелят.
— Ручки, гражданин Мисюра, ручки! — Терех откровенно злорадствовал. — Поднимите. И повыше. Вот так. Вот так.