— А что?
— Я туда тоже добавила… Две бутылки.
Мисюра охнул и стукнул себя кулаком по ляжке. Еле сдержал богохульную фразу, готовую сорваться с языка. Лукерья Ивановна его поняла и успокаивающе запричитала:
— Ты уж того… не винись. Я все на себя возьму перед Ферапонтом. Должна была упредить тебя… Забегалась, сказать забыла…
Но и для нее все обошлось.
Ферапонт, широкой души человек, после того как оклемался и пришел в себя, появился в доме Лукерьи Ивановны с покаянием. Низко склонил голову на пороге.
— Ты уж прости, сестра, всех я ввел во искушение. Бес должно быть попутал. Два литра спирта в твою бражку вбухал…
Мисюра, когда ему об этом рассказала Лукерья Ивановна, как говорят «отпал»: челюсть отвесил, нужных слов не нашел. Только охнул:
— Это же ведро водки на бидон бражки. — Он завел глаза под лоб. — Тротиловый эквивалент — сто килотонн… Вот оно и ахнуло!
Обошлось все и в служебном плане.
Морпехи вышли в море отработать высадку первого броска десанта на глухом побережье. Присутствовал командующий флотом. Он хотел своими глазами увидеть чего стоит подчиненная ему пехота в черных мундирах. Все остальное начальство рангом пониже было тут же и дрожало в коленках, боясь поскользнуться на банановой кожуре, которую им под ноги пока никто и не бросил.
Погода не баловала в тот день ни моряков, ни десантников. Сильно штормило. При подходе к району высадки наблюдатели обнаружили на волнах прыгавший рогатый шар — морскую мину. Какими ветрами и течениями, когда и откуда ее занесло в эти места, никто сказать не мог.
Командующий, находившийся на мостике, отдал приказ:
— Уничтожьте.
Несколько очередей из автоматической скорострельной пушки прошли мимо цели. Корабль качало, мину то и дело скрывали волны.
Командир корабля переживал минуты позора. Командующий демонстративно покинул мостик, продемонстрировав выдержку и никому не устроив разноса. К нему тут и подкатился шаром нахальный морпех лейтенант Мисюра. Он кинул клешню под черный берет и гаркнул голосом, полным солдатского рвения:
— Разрешите, товарищ командующий?!
Адмирал взглянул на обитателя литорали — земноводное прибрежных глубин — холодным взглядом глубоководной акулы. Небрежно махнул рукой.
— Разрешаю…
Мисюра взял снайперскую винтовку. Выбрал место поудобнее. Положил винтовку на планширь. Вогнал патрон в патронник. Припал к прицелу.
Комбриг полковник Бушуев стоял за спиной командующего, держа на пояснице крепко сжатый кулак. Комбат подполковник Скоков прекрасно понимал значение этого жеста и костенел в предчувствии неприятностей. Сейчас мазанет лейтенант, пустит пулю мимо и посадит всех в лужу, хотя делать этого его никто не просил. Ну, Мисюра! Ну, синегубый алкаш, попомнишь ты у меня этот случай!
Выстрела в шуме волн, кативших на берег, почти никто не расслышал. А результат увидели все.
Мисюра влепил пулю прямо в свинцовый рог гальванического взрывателя мины. Огромный столб воды и бурого дыма поднялся над морем. Грохот взрыва прокатился над волнами, отразился от скалистого берега и рассеялся над водой.
Адмирал круто повернулся к комбригу морской пехоты.
— Какой ротой командует лейтенант? Фамилия?
Полковник Бушуев дернулся, как стреноженный конь.
— Лейтенант Мисюра. Командует взводом.
— Я спросил, какой р о т о й командует лейтенант?
Голос адмирала выражал крайнее неудовольствие тем, что его не понимают.
— Пятой, товарищ адмирал, — сообразив в чем дело, доложил комбриг. — С сегодняшнего дня.
— Хороший командир, объявите ему благодарность…
За спинами высокого начальства стоял подполковник Скоков и морщился будто хлебнул кислоты. Пятая рота была во втором батальоне, значит первый, которым командовал он, терял хорошего командира. Так всегда — один растит, пестует, не дает росту, чтобы не потерять, а дядя со стороны стрижет купоны и богатеет. Признаться себе в том, что сам во всем виноват, Скоков не мог. Настоящие командиры виноватых назначают только по своему усмотрению…
Вызывая на ковер капитана Мисюру, майор Телипай хорошо представлял с кем имеет дело и как может сложиться их разговор, но то как все произошло на самом деле, он предположить не мог.
Любой бунт для начальства, уверенного в обязанности всех остальных его любить и ему подчиняться, кажется невозможным, невероятным. Потому, когда он происходит, это вызывает мгновенный шок.
Капитан Мисюра вошел в канцелярию батальона, не отдавая чести, не делая доклада о прибытии. Приблизился к майору Телипаю, который сидел, обложившись бумагами. Вынул из кармана орден Мужества, которым его отметили за Чечню. Швырнул железку на стол. Она глухо звякнула.
— Забери, — сказал Мисюра скорее устало, нежели гневно. — Погоны я срежу дома и тоже отдам тебе…
— Ты… Вы… — Телипай растерялся, не знал что и сказать, как себя вести. — Вы что, капитан? Перепили?
Между прочим, у нас если начальство неожиданно слышит правду, то сразу предполагает, что человек мог сказать ее только по пьянке.
— Ага, перепил. — Мисюра не стал возражать. — А теперь, майор, вы все оставайтесь, а я пойду к ейтой матери! Только учтите, за вами должок — моя зарплата за два прошлых месяца.
Телипай вскочил. Одернул тужурку. Рявкнул командным визгливым голосом:
— Капитан! Прекратить! Вы кадровый офицер и обязаны исполнять…
— А пошел ты! Никому я уже ничем не обязан. Особенно нынешней власти…
— Погоди, — голос майора Телипая вдруг сделался слабым, усталым, агрессивность уступила место человеческому участию, похожему на то, с каким читал проповеди солдатам отец Парамон. — Можно подумать, что ты во всем одобряешь поступок Баглая. Поступок, который противоречит христианской морали и офицерской чести.
Мисюра поморщился.
— Оставим христианскую мораль, ладно? Не надо обращать меня в веру даже таким способом. Что касается офицерской чести, то в делах, которые касались любви, ее не хватало многим. Даже офицерам дворянам, которые и пулю из-за баб пускали себе в лоб и дрались из-за них на дуэлях. Всякое бывало. Куда больше не хватает офицерской чести тем, кто стреляется от безысходности и безденежья. Говорят в прошлом году в вооруженных силах покончили с собой пятьсот офицеров. Вот это — настоящий позор. В пистолете семь патронов. Если один в себя за то что не получил зарплаты и не имеешь квартиры, шесть остаются неиспользованными. Полтысячи офицеров оставили таким образом после себя три тысячи пуль. А они могли серьезно изменить ситуацию. Лично я бы использовал все…
— Как вас понять? — Телипай ненавязчиво вынуждал Мисюру открыть все карты сразу — так проще было бы выяснить, какими козырями тот располагает.
— Очень просто. Ты хоть раз за годы службы российской демократии задумывался над тем, сколько лет российский офицер живет нормальной человеческой жизнью? Так вот скажу, всего семь лет. Шесть из них пацаненком на иждивении папы с мамой, до того как поступит в школу и затем один год после увольнения в запас, когда ему выдадут выходное пособие. И ты хочешь, чтобы я защищал тех, кто мне создал такую жизнь? Нет, дорогой замповос, офицер в троллейбусе уже поглядывает на часы.
Телипай шевельнул кончиком носа, будто пытался уловить незнакомый запах.
— Что-то не понял.
— Поймешь.
Мисюра круто повернулся — через левое плечо, как винт, который сам себя выкручивал из доски, в которую его закрутили другие по самую шляпку. Потом бабахнул дверью так, что дрогнула тонкая стена. И вышел из штаба.
— Катитесь вы все! И подальше!
Он шел и чувствовал себя наконец-то по-настоящему свободным. От обязательств перед кем — либо, от службы, от денег, наконец. От всего…
Поминок в день похорон лейтенанта Баглая как таковых не было. Просто за одним столом собрались однополчане, для которых в тот день единственным светлым пятном в темном углу жизни, куда их затолкала судьба, была водка. Посиделки не походили на традиционное застолье с прощальными словами о безвременно ушедшем товарище. За столом собрались, бедолаги, зажатые единой бедой, из которой им виделся всего один выход — глухая пьянка. Почти все они прошли через горнило чеченской бойни и уже не верили ни в правительство, ни в бога, ни в черта. Они посмеивались над аллахом, у которого не хватило сил во славу ислама добить их на поле боя. Они здоровались, говоря друг другу «аллах акбар» и слышали в ответ от посвященных насмешливый отзыв: «воистину акбар!»
Эти люди, крещеные боем, уже догадывались, что бригада морской пехоты в ближайшее время обречена на кастрацию и они уже не живут, а доживают последние дни. Потому что их, офицеров, которых не положили в Чечне, доломает, добьет собственное начальство, крушащее армию точечными ударами из далекой Москвы.
Капитан Мисюра сидел в дальнем углу стола в одиночестве, держа рукой уже вторую наполовину устаканенную бутылку. Товарищи знали о его стычке с бело-сине-красным комиссаром и не докучали капитану ни сочувствием, ни выказыванием поддержки.
Только в конце вечера, когда иссякло все, что можно было выпить, и все стали поглядывать на выход, к Мисюре подошел лейтенант Крылов.
— Может пойдем, Олег Борисович? Нам по пути…
— Все, Крылов, пойдем. — Мисюра пьяно ухмыльнулся и трахнул кулаком по столу. — В военные игры я больше не играю. Когда собаку не кормят, она начинает давить хозяйских кур. Думаю, пришло время сорваться с цепи и пустить в ход зубы. Терпел, как дурак, — баста! Теперь начну кусаться.
Они двинулись домой вместе. Мисюра по дороге продолжал рассуждать.
— Знаешь, Крылов, пока тебя служба не замордовала, вылезай-ка из армейской шкуры. Пусть нынешние хозяева жизни походят без нас с голым, неприкрытым задом.
— В смысле?
— А тебе он не ясен? Могу растолковать. Со времен Петра Первого те, кто в стране владели богатствами, считались первыми защитниками государства. Если был дворянином — изволь служить в армии. У нас эту обязанность сбросили на неимущих. На нас, дураков. А я таким себя считать уже не хочу. Наелся. Ты слыхал, что однажды графу Шувалову сказал Ломоносов, которого пригласили во дворец потешить гостей ученостью?
— Не-ет, — честно признался Крылов.
— Он сказал так: «Не токмо у стола знатных господ дураком быть не хочу, ниже у самого господа бога». Вот и я о себе такого же мнения.
Крылов окончил военное училище всего три года назад, но уже года два не связывал будущее с надеждами на продолжение военной карьеры. Правда то, что на нее решил плюнуть ротный — вояка и строевик — его удивило.
— Как же будете жить?
— Пойду в киллеры.
Мисюра произнес эти слова с той долей иронии, которая заставляет сомневаться в истинности ответа.
— На вас мало похоже.
— Почему? Сперва я служил в армии по убеждениям. Когда попал в Чечню, понял — меня там заставляли стрелять за деньги. И стрелял, поскольку платили. Только удивлялся, как солдаты не понимают, что на их крови и смертях кто-то круто богатеет. Теперь вот думаю, почему государство может покупать мое умение стрелять, а продать его частнику я боюсь?
— Круто вы, Олег Борисович.
— Да уж как умею.
— Если вы всерьез, то могу порекомендовать на выгодное хорошее дело.
— Будет хороший куш — порекомендуй. Буду рад.
Мисюра бросил слова по инерции, не придав им серьезного значения. Мало ли что можно брякнуть под горячую руку да еще с крепкого бодуна?
Однако разговор имел продолжение.
Два дня спустя субботним утром на квартиру к Мисюре зашел Крылов. Понизив голос, сказал:
— Олег Борисович, с вами желает потолковать Барсов. Артем Сергеевич. Вы его знаете?
— Слыхал, но лично не знаком.
Барсов в Океанке был человеком известным.
— С чего вдруг я ему понадобился?
— Даже и не знаю что сказать. Просил, и все.
Отвечая, Крылов выглядел слишком искренне. Было похоже, что он все же знал, о чем пойдет речь, но раскрывать чужой интерес не собирался.
Встреча состоялась в стороне от поселка в местах, куда местные жители выезжали на рыбалку. Двадцать минут Крылов гнал легкую моторку по глади широкой реки. У Красного мыса за перекатом направил суденышко к берегу.
Моторка подлетела к косе, сбросила ход, со скрипом ткнулась в песок носом и остановилась. Треск двигателя умолк.
На зеленом пригорке горел костер. Над огнем, приспособленный на треножнике, висел большой закопченный котел. Рыбаки готовили уху.
От костра поднялся и двинулся к причалившему суденышку большой крепкий мужчина — метр восемьдесят шесть ростом, сто двадцать — в обхвате груди, по меньшей мере девяносто пять на весах. Он шел походкой борца, выходившего на ковер перед схваткой: широко расставив руки и слегка косолапя.
Не доходя до моторки прогудел зычным голосом:
— Прошу к нашему шалашу. В самый раз под ушицу поспели.
Когда Мисюра выскочил на берег, подошедший протянул ему руку.
— Барсов. Будем знакомы.
Рука была крепкой, ладонь — огромной.
— Олег, — представился Мисюра. — А вы Андрей Сергеевич, верно?
— Точно. И давай сразу на ты… Без церемоний.
Барсов указал на бревно, лежавшее в стороне от костра.
— Пойдем туда, посидим. Пока ушица кипит, потолкуем немного.
Они прошли к кругляшу, большому, гладко обкатанному водой и выброшенному ей же на берег. Сели рядом.
— Закурим? — Барсов протянул Мисюре пачку сигарет «Кэмел».
— Спасибо, не балуюсь.
— Уважаю. — Барсов помолчал и вдруг спросил. — У вас в батальоне неприятности?
Вопрос прозвучал сочувственно, но Мисюра не терпел сострадания. Ему казалось, что оно унижает мужчину. Ответил с усмешкой.
— Нормально. Нас бьют, а мы крепчаем.
— Ну, положим, не все крепчают. Слабые даже стреляются.
— Имеете в виду лейтенанта Баглая? Так он еще был пацан, а его подряд носом в грязь. Все сразу обрушилось — служба, ушла жена. Хотя я на его месте не себя, а этого грузина шлепнул.
— Грузин причем?
— Разве не он сбил с толку Светку? Молодая девка, без опыта…
— Не надо, капитан, ты ее не оправдывай. Чхония виноват, что внедрился в нее своим корнем. А так он ее не насиловал, даже не кадрил. Вспомни, как говорят: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». Эта Светка была та еще курва. Уверен, грузин у нее не первый и далеко не последний. Она поставила целью вырваться отсюда в Россию любой ценой. Короче, Чхонию она сама зацепила, сама подставилась…
Мисюру, все, о чем говорил Барсов, неприятно задевало. Все же речь шла об офицерской жене. Над сознанием довлели образы, облеченные в слова: «жена Цезаря вне подозрений», «жены-декабристки», «боевые подруги». И пересилить свои убеждения, поменять их на другие, которые были бы ближе к истине оказывалось крайне трудно.
— Ты говоришь, Андрей, так будто ее знаешь.
Мисюре казалось, что его аргумент неотразим. Но Барсов только тряхнул гривой седевших волос.
— А то не знаю. Они у меня два медовых дня провели в доме — Рамаз и Светочка. Так ты бы посмотрел, что это была за штучка. Все время ходила в одном халатике, под которым ничего больше. И каждые пять минут, что бы мы ни делали — обедали, в карты играли, пили чай, смотрели видик, канючила: «Рамазик, вставай, пошли в спальню. Я тебе что-то хочу показать.» А Рамазик тот еще жеребчик. Говорил: «Все уже стоит, как штык». И шел за ней. Со всеми вытекающими последствиями.
— Как он у вас оказался? Этот Чхония?
Мисюра взъерошился, напрягся. Ему было неприятно слышать, что виновник трагедии Баглая, пусть даже косвенный, имел дело с Барсовым, с которым пришлось познакомиться и разговаривать.
— Мы ведем дела не один год, можешь успокоиться. И женщин ему я не поставлял. Может оставим эту тему? Уже готова уха. Пошли.
Они встали, вернулись к костру. Барсов поднатужился, взялся за дужку и снял казан с огня. Поставил его в гнездо, выложенное на траве из камней. Черпаком стал вынимать и раскладывать по алюминиевым мискам крупные куски белой рыбы. Потом развернул большой бумажный пакет и высыпал в варево мелко нарезанный зеленый лук, петрушку, затем подкинул туда же черного перца. Над котлом поднялся аромат, будораживший аппетит.
Только после того, как они вчетвером усидели огромный котел ухи, предварительно раздавив на троих четыре поллитровки горилки с перцем, Барсов начал тот разговор, ради которого и пригласил Мисюру на рыбалку.
— Слушай, капитан, — ладонь у Барсова огромная, тяжелая, как ласт у старого моржа. Он накрыл руку Мисюры целиком и чтобы выдернуть ее надо было потратить неимоверные усилия. — У тебя нет на примете хорошего снайпера?
Мисюра осторожно подергал руку, показывая, что требует свободы. Барсов убрал ласт и улыбнулся понимающе.
— Прошу прощения, не понял. — Мисюра никогда не отвечал, если вопросы вызывали у него сомнение в правильности. — Что такое хороший снайпер? Человек может быть хорошим стрелком — это одно. Может быть снайпером — это уже другое. А хороший снайпер на мой взгляд — ерунда. Потому что в таком случае простой снайпер окажется обычным хорошим стрелком. Таких я могу назвать с ходу десять-двенадцать. Среди них спортсмены — мастера пулевой стрельбы. Со снайперами — хуже. Подумаю и не вспомню.
— Кроме самого себя, — Барсов иронически искривил губы. — Верно?
— Может быть.
— Тогда может поговорим о тебе? — Барсов снова положил ластообразную ладонь на руку Мисюры, словно заранее предупреждал, чтобы тот внезапно не встал и не ушел, обидевшись. Потом полез в карман за куревом. — Охоту вот задумал. — Он сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Два раза затянулся, выпустил клуб дыма. — Зверь крупный, близко не подойдешь. — И ощерил здоровые белые зубы. — Позарез снайпер нужен. Такой, чтобы стрелял лучше моего старого кореша. Пал Андреича Громака. Охотник — высший класс. Может слыхал?
— Нет, не знаю его.
— Ладно, роли это не играет. Давай так, я вас сведу на спор. Постреляете. Я погляжу…
Мисюра недовольно поморщился.
— Охотник, еще не значит снайпер.
— Почему? Он белку бьет только в глаз. Шкуру никогда не портит.
— У меня есть солдаты, которые в глаз бьют полевых мышей, когда выходим на стрельбище. Но в снайпера я их не зачисляю. Попасть с двадцати метров в такую цель — дело тренировки.
— Почему с двадцати?
— Потому что уже с пятидесяти мышиный глаз не разглядишь. А снайпер начинается с двухсот метров. А может с четырехсот.
Олег с детства помнил рассказ деда-фронтовика, который был снайпером и однажды за свою меткость чуть не попал под суд.
Уже после войны группа, в которой состоял и его дед, проводила занятие на стрельбище в глухой даурской степи. Вдали, на границе полигона стояла вышка оцепления. На вышке торчал изнывавший от безделья солдат. Он следил, чтобы посторонние не забрели в зону огня, но посторонних в тех местах отродясь не водилось. И солдатик маялся, не зная куда себя деть. Топтался, переходил с места на место. То смотрел по сторонам, то свешивал голову вниз и поплевывал с высоты.
В какой-то момент солдат встал так, что его согнутая нога вылезла за ограждение смотровой площадки, и сапог с большим каблуком повис над пустотой.
Дед Мисюры — Евгений Иванович — в те годы еще молодой человек как раз разглядывал местность через оптический прицел винтовки и вдруг сказал: «Срезать ему каблук, что ли?»
Все снайпера были фронтовиками и знали цену меткому выстрелу. Кто-то сказал: «Слабо».
Как всегда любое столкновение самолюбий разжечь бывает проще, чем пригасить.
— Подумаешь, дело!
Мисюра-дед взялся за винтовку. Лейтенант Карплюк — командир группы снайперов и ухом не повел. Фронтовые привычки еще глубоко сидели в людях и преодолеть их могло только время.
Мисюра лег и вогнал в ствол патрон. До цели было не менее трехсот метров. Прикинул куда и с как гнется бурьян. Оценил на глаз силу ветра. Подкрутил винты наводки. Сдвинул каретку с сеткой прицела так, чтобы учесть возможные отклонения пули. Совместил прицельный пенек с центром объектива. И аккуратно повел указательным пальцем спусковой крючок на себя.
Дело— то привычное…
Стукнул выстрел, но на него не обратили внимания. Все следили за поведением часового на вышке. А тот вдруг резко подскочил на месте, уронил карабин, который держал в руках, запрыгал на одной ноге, как пацан, игравший в классики…
Скандал потом был великий. Долгое время начальство даже не знало как определить событие. Если квалифицировать его как чрезвычайное происшествие, то надо было докладывать по команде снизу вверх, и затем ждать как сверху вниз на всех посыплются синяки и шишки.
Провели следствие. Капитан-дознаватель долго мурыжил Мисюру-деда, задавая тому дурацкие вопросы вроде:
— А если бы вы попали не в каблук, а в ногу?
Злосчастный, стоптанный набок каблук при этом как вещественное доказательство лежал перед следователем на столе.
— Как это в ногу? Я целился в каблук.
— Там расстояние двести метров. Чуть ошибся, и пуля пошла бы выше.
— Но я же попал?
Короче, случившееся квалифицировали как разгильдяйство. Лейтенанту Карплюку влупили выговор. Старшего сержанта Мисюру сплавили с первой же партией тех, кого демобилизовали в запас. Дед этому был страшно рад. Он и без того оттрубил семь лет вместе с войной и срочной службой.
Позже, став постарше, дед оценивал свою меткость более точно, чем в самом начале: «Ну и мудила я был в те годы…»
Внука искусству стрельбы дед учил по своей методе. Работавший егерем охотхозяйства, дед Евгений Иванович имел карабин с хорошей оптикой. Он уводил Олега подальше от деревни к заброшенному кирпичному заводу. Одну из глухих стен здания они обклеили старыми газетами и в центре нарисовали мишень. Черный круг размерами с голову человека с расстояния в двести метров выглядел не больше яблока. Только оптика, скрадывая расстояние, приближала цель, и делала ее достаточно удобной для прицеливания.
Первый выстрел дед разрешил сделать внуку. Поскольку Олег давно и весьма метко стрелял из тульской малокалиберки, он взял карабин в руки с уверенностью бывалого стрелка. Лег поудобнее. Приклад поплотнее вжал в плечо, чтобы не ощутить сильного удара отдачи. Подвел марку прицела под нижний срез черного круга и нажал на спуск. Положил карабин и доложил деду:
— Готово.
— Дуй к мишени, — приказал дед. — Ищи дырку.
Олег побежал к цели вприпрыжку. Он ни на мгновение не сомневался, что попал. Каково же было его разочарование, когда обнаружил пулевую пробоину в кирпичной стене метрах в полутора от черного круга и ниже его примерно на полметра.
— Попал?
Дед в нулевом результате не сомневался, но считал необходимым спросить.
Олег замахал руками и показал точку, куда впилась пуля.
— Отойди в сторону, — крикнул ему дед, — и стой. Я стрельну.
Он конечно понимал, что будет чувствовать внук, оказавшийся на линии мишени, но считал, что только такие острые ощущения прививают человеку смелость и стойкость.
Олег отошел в сторону и встал, прижавшись к стене. Страха он не ощущал — слишком велика была его вера в меткость деда.
Евгений Иванович опустился на колени, потом улегся, прицелился.
Щелчок свинца о стену и звук выстрела долетели до ушей Олега одновременно. Он тут же бросился к цели, втайне надеясь, что пуля хоть немного уйдет в сторону от центра. Но тайной надежде не суждено было сбыться. Дырка, присыпанная красным порошком битого кирпича, красовалась точно в середине черного круга…
В двенадцать лет Олег Мисюра уже стал классным стрелком. Он обладал прекрасным глазомером, научился достаточно точно определять силу ветра, температуру воздуха и вносил в прицел поправки, которые учитывали все, вплоть до деривации, которую вызывает вращательное движение пули.
В училище снайперского оружия Мисюра не изучал и огня из него не вел. В армии строго дозируют знания и боевое умение. Начальство точно знает, что необходимо каждому офицеру или солдату по роду его занятий. И только став офицером, Мисюра сам создал для себя условия совершенствоваться в снайперской стрельбе, которая во многом отлична от стрельбы спортивной.
— Так ты согласен, Олег? — спросил Барсов, заметив, что Мисюра отвлекся от разговора.
— О чем речь? Конечно?
— Теперь скажи, — Барсов действовал напористо. — Какое потребуется оружие?
— Выбор не велик. Это либо ВСС, либо СВД. В зависимости от задачи.
— СВД, — сказал Барсов, — снайперская винтовка Драгунова? Так? ВСС? Впервые слышу.
— Винтовка снайперская специальная. Калибр девять миллиметров. Стрельба беспламенная и бесшумная. Разбирается на три части. В сборе длина чуть больше метра…
— Хорошая вещь, — сказал Барсов. — На мой взгляд, конечно.
— Это так, но у драгуновки прицельная дальность без малого полтора километра…
— Зато у ВСС калибр — девять, — возразил Барсов, — а не семь шестьдесят две, как у драгуновки. Значит, она должна бить посильнее.
— ВСС — оружие спецназа. У СВД прицельная дальность с оптикой в три раза больше, чем у ВСС. И начальная скорость пули у драгуновки восемьсот тридцать метров в секунду против трехсот метров у ВСС.
— Хорошо. Достанем СВД. Потом на полигон поедем и немного поцелимся. Идет?
Мисюра с трудом удержал напор легкого рукопожатия Барсова.
— Забито.
«Уазик» затормозил так резко, что его слегка занесло на мокрой глине обочины. Дверца открылась и наружу приглашающе высунулась огромная рука Барсова.
— Я туда тоже добавила… Две бутылки.
Мисюра охнул и стукнул себя кулаком по ляжке. Еле сдержал богохульную фразу, готовую сорваться с языка. Лукерья Ивановна его поняла и успокаивающе запричитала:
— Ты уж того… не винись. Я все на себя возьму перед Ферапонтом. Должна была упредить тебя… Забегалась, сказать забыла…
Но и для нее все обошлось.
Ферапонт, широкой души человек, после того как оклемался и пришел в себя, появился в доме Лукерьи Ивановны с покаянием. Низко склонил голову на пороге.
— Ты уж прости, сестра, всех я ввел во искушение. Бес должно быть попутал. Два литра спирта в твою бражку вбухал…
Мисюра, когда ему об этом рассказала Лукерья Ивановна, как говорят «отпал»: челюсть отвесил, нужных слов не нашел. Только охнул:
— Это же ведро водки на бидон бражки. — Он завел глаза под лоб. — Тротиловый эквивалент — сто килотонн… Вот оно и ахнуло!
Обошлось все и в служебном плане.
Морпехи вышли в море отработать высадку первого броска десанта на глухом побережье. Присутствовал командующий флотом. Он хотел своими глазами увидеть чего стоит подчиненная ему пехота в черных мундирах. Все остальное начальство рангом пониже было тут же и дрожало в коленках, боясь поскользнуться на банановой кожуре, которую им под ноги пока никто и не бросил.
Погода не баловала в тот день ни моряков, ни десантников. Сильно штормило. При подходе к району высадки наблюдатели обнаружили на волнах прыгавший рогатый шар — морскую мину. Какими ветрами и течениями, когда и откуда ее занесло в эти места, никто сказать не мог.
Командующий, находившийся на мостике, отдал приказ:
— Уничтожьте.
Несколько очередей из автоматической скорострельной пушки прошли мимо цели. Корабль качало, мину то и дело скрывали волны.
Командир корабля переживал минуты позора. Командующий демонстративно покинул мостик, продемонстрировав выдержку и никому не устроив разноса. К нему тут и подкатился шаром нахальный морпех лейтенант Мисюра. Он кинул клешню под черный берет и гаркнул голосом, полным солдатского рвения:
— Разрешите, товарищ командующий?!
Адмирал взглянул на обитателя литорали — земноводное прибрежных глубин — холодным взглядом глубоководной акулы. Небрежно махнул рукой.
— Разрешаю…
Мисюра взял снайперскую винтовку. Выбрал место поудобнее. Положил винтовку на планширь. Вогнал патрон в патронник. Припал к прицелу.
Комбриг полковник Бушуев стоял за спиной командующего, держа на пояснице крепко сжатый кулак. Комбат подполковник Скоков прекрасно понимал значение этого жеста и костенел в предчувствии неприятностей. Сейчас мазанет лейтенант, пустит пулю мимо и посадит всех в лужу, хотя делать этого его никто не просил. Ну, Мисюра! Ну, синегубый алкаш, попомнишь ты у меня этот случай!
Выстрела в шуме волн, кативших на берег, почти никто не расслышал. А результат увидели все.
Мисюра влепил пулю прямо в свинцовый рог гальванического взрывателя мины. Огромный столб воды и бурого дыма поднялся над морем. Грохот взрыва прокатился над волнами, отразился от скалистого берега и рассеялся над водой.
Адмирал круто повернулся к комбригу морской пехоты.
— Какой ротой командует лейтенант? Фамилия?
Полковник Бушуев дернулся, как стреноженный конь.
— Лейтенант Мисюра. Командует взводом.
— Я спросил, какой р о т о й командует лейтенант?
Голос адмирала выражал крайнее неудовольствие тем, что его не понимают.
— Пятой, товарищ адмирал, — сообразив в чем дело, доложил комбриг. — С сегодняшнего дня.
— Хороший командир, объявите ему благодарность…
За спинами высокого начальства стоял подполковник Скоков и морщился будто хлебнул кислоты. Пятая рота была во втором батальоне, значит первый, которым командовал он, терял хорошего командира. Так всегда — один растит, пестует, не дает росту, чтобы не потерять, а дядя со стороны стрижет купоны и богатеет. Признаться себе в том, что сам во всем виноват, Скоков не мог. Настоящие командиры виноватых назначают только по своему усмотрению…
Вызывая на ковер капитана Мисюру, майор Телипай хорошо представлял с кем имеет дело и как может сложиться их разговор, но то как все произошло на самом деле, он предположить не мог.
Любой бунт для начальства, уверенного в обязанности всех остальных его любить и ему подчиняться, кажется невозможным, невероятным. Потому, когда он происходит, это вызывает мгновенный шок.
Капитан Мисюра вошел в канцелярию батальона, не отдавая чести, не делая доклада о прибытии. Приблизился к майору Телипаю, который сидел, обложившись бумагами. Вынул из кармана орден Мужества, которым его отметили за Чечню. Швырнул железку на стол. Она глухо звякнула.
— Забери, — сказал Мисюра скорее устало, нежели гневно. — Погоны я срежу дома и тоже отдам тебе…
— Ты… Вы… — Телипай растерялся, не знал что и сказать, как себя вести. — Вы что, капитан? Перепили?
Между прочим, у нас если начальство неожиданно слышит правду, то сразу предполагает, что человек мог сказать ее только по пьянке.
— Ага, перепил. — Мисюра не стал возражать. — А теперь, майор, вы все оставайтесь, а я пойду к ейтой матери! Только учтите, за вами должок — моя зарплата за два прошлых месяца.
Телипай вскочил. Одернул тужурку. Рявкнул командным визгливым голосом:
— Капитан! Прекратить! Вы кадровый офицер и обязаны исполнять…
— А пошел ты! Никому я уже ничем не обязан. Особенно нынешней власти…
— Погоди, — голос майора Телипая вдруг сделался слабым, усталым, агрессивность уступила место человеческому участию, похожему на то, с каким читал проповеди солдатам отец Парамон. — Можно подумать, что ты во всем одобряешь поступок Баглая. Поступок, который противоречит христианской морали и офицерской чести.
Мисюра поморщился.
— Оставим христианскую мораль, ладно? Не надо обращать меня в веру даже таким способом. Что касается офицерской чести, то в делах, которые касались любви, ее не хватало многим. Даже офицерам дворянам, которые и пулю из-за баб пускали себе в лоб и дрались из-за них на дуэлях. Всякое бывало. Куда больше не хватает офицерской чести тем, кто стреляется от безысходности и безденежья. Говорят в прошлом году в вооруженных силах покончили с собой пятьсот офицеров. Вот это — настоящий позор. В пистолете семь патронов. Если один в себя за то что не получил зарплаты и не имеешь квартиры, шесть остаются неиспользованными. Полтысячи офицеров оставили таким образом после себя три тысячи пуль. А они могли серьезно изменить ситуацию. Лично я бы использовал все…
— Как вас понять? — Телипай ненавязчиво вынуждал Мисюру открыть все карты сразу — так проще было бы выяснить, какими козырями тот располагает.
— Очень просто. Ты хоть раз за годы службы российской демократии задумывался над тем, сколько лет российский офицер живет нормальной человеческой жизнью? Так вот скажу, всего семь лет. Шесть из них пацаненком на иждивении папы с мамой, до того как поступит в школу и затем один год после увольнения в запас, когда ему выдадут выходное пособие. И ты хочешь, чтобы я защищал тех, кто мне создал такую жизнь? Нет, дорогой замповос, офицер в троллейбусе уже поглядывает на часы.
Телипай шевельнул кончиком носа, будто пытался уловить незнакомый запах.
— Что-то не понял.
— Поймешь.
Мисюра круто повернулся — через левое плечо, как винт, который сам себя выкручивал из доски, в которую его закрутили другие по самую шляпку. Потом бабахнул дверью так, что дрогнула тонкая стена. И вышел из штаба.
— Катитесь вы все! И подальше!
Он шел и чувствовал себя наконец-то по-настоящему свободным. От обязательств перед кем — либо, от службы, от денег, наконец. От всего…
Поминок в день похорон лейтенанта Баглая как таковых не было. Просто за одним столом собрались однополчане, для которых в тот день единственным светлым пятном в темном углу жизни, куда их затолкала судьба, была водка. Посиделки не походили на традиционное застолье с прощальными словами о безвременно ушедшем товарище. За столом собрались, бедолаги, зажатые единой бедой, из которой им виделся всего один выход — глухая пьянка. Почти все они прошли через горнило чеченской бойни и уже не верили ни в правительство, ни в бога, ни в черта. Они посмеивались над аллахом, у которого не хватило сил во славу ислама добить их на поле боя. Они здоровались, говоря друг другу «аллах акбар» и слышали в ответ от посвященных насмешливый отзыв: «воистину акбар!»
Эти люди, крещеные боем, уже догадывались, что бригада морской пехоты в ближайшее время обречена на кастрацию и они уже не живут, а доживают последние дни. Потому что их, офицеров, которых не положили в Чечне, доломает, добьет собственное начальство, крушащее армию точечными ударами из далекой Москвы.
Капитан Мисюра сидел в дальнем углу стола в одиночестве, держа рукой уже вторую наполовину устаканенную бутылку. Товарищи знали о его стычке с бело-сине-красным комиссаром и не докучали капитану ни сочувствием, ни выказыванием поддержки.
Только в конце вечера, когда иссякло все, что можно было выпить, и все стали поглядывать на выход, к Мисюре подошел лейтенант Крылов.
— Может пойдем, Олег Борисович? Нам по пути…
— Все, Крылов, пойдем. — Мисюра пьяно ухмыльнулся и трахнул кулаком по столу. — В военные игры я больше не играю. Когда собаку не кормят, она начинает давить хозяйских кур. Думаю, пришло время сорваться с цепи и пустить в ход зубы. Терпел, как дурак, — баста! Теперь начну кусаться.
Они двинулись домой вместе. Мисюра по дороге продолжал рассуждать.
— Знаешь, Крылов, пока тебя служба не замордовала, вылезай-ка из армейской шкуры. Пусть нынешние хозяева жизни походят без нас с голым, неприкрытым задом.
— В смысле?
— А тебе он не ясен? Могу растолковать. Со времен Петра Первого те, кто в стране владели богатствами, считались первыми защитниками государства. Если был дворянином — изволь служить в армии. У нас эту обязанность сбросили на неимущих. На нас, дураков. А я таким себя считать уже не хочу. Наелся. Ты слыхал, что однажды графу Шувалову сказал Ломоносов, которого пригласили во дворец потешить гостей ученостью?
— Не-ет, — честно признался Крылов.
— Он сказал так: «Не токмо у стола знатных господ дураком быть не хочу, ниже у самого господа бога». Вот и я о себе такого же мнения.
Крылов окончил военное училище всего три года назад, но уже года два не связывал будущее с надеждами на продолжение военной карьеры. Правда то, что на нее решил плюнуть ротный — вояка и строевик — его удивило.
— Как же будете жить?
— Пойду в киллеры.
Мисюра произнес эти слова с той долей иронии, которая заставляет сомневаться в истинности ответа.
— На вас мало похоже.
— Почему? Сперва я служил в армии по убеждениям. Когда попал в Чечню, понял — меня там заставляли стрелять за деньги. И стрелял, поскольку платили. Только удивлялся, как солдаты не понимают, что на их крови и смертях кто-то круто богатеет. Теперь вот думаю, почему государство может покупать мое умение стрелять, а продать его частнику я боюсь?
— Круто вы, Олег Борисович.
— Да уж как умею.
— Если вы всерьез, то могу порекомендовать на выгодное хорошее дело.
— Будет хороший куш — порекомендуй. Буду рад.
Мисюра бросил слова по инерции, не придав им серьезного значения. Мало ли что можно брякнуть под горячую руку да еще с крепкого бодуна?
Однако разговор имел продолжение.
Два дня спустя субботним утром на квартиру к Мисюре зашел Крылов. Понизив голос, сказал:
— Олег Борисович, с вами желает потолковать Барсов. Артем Сергеевич. Вы его знаете?
— Слыхал, но лично не знаком.
Барсов в Океанке был человеком известным.
— С чего вдруг я ему понадобился?
— Даже и не знаю что сказать. Просил, и все.
Отвечая, Крылов выглядел слишком искренне. Было похоже, что он все же знал, о чем пойдет речь, но раскрывать чужой интерес не собирался.
Встреча состоялась в стороне от поселка в местах, куда местные жители выезжали на рыбалку. Двадцать минут Крылов гнал легкую моторку по глади широкой реки. У Красного мыса за перекатом направил суденышко к берегу.
Моторка подлетела к косе, сбросила ход, со скрипом ткнулась в песок носом и остановилась. Треск двигателя умолк.
На зеленом пригорке горел костер. Над огнем, приспособленный на треножнике, висел большой закопченный котел. Рыбаки готовили уху.
От костра поднялся и двинулся к причалившему суденышку большой крепкий мужчина — метр восемьдесят шесть ростом, сто двадцать — в обхвате груди, по меньшей мере девяносто пять на весах. Он шел походкой борца, выходившего на ковер перед схваткой: широко расставив руки и слегка косолапя.
Не доходя до моторки прогудел зычным голосом:
— Прошу к нашему шалашу. В самый раз под ушицу поспели.
Когда Мисюра выскочил на берег, подошедший протянул ему руку.
— Барсов. Будем знакомы.
Рука была крепкой, ладонь — огромной.
— Олег, — представился Мисюра. — А вы Андрей Сергеевич, верно?
— Точно. И давай сразу на ты… Без церемоний.
Барсов указал на бревно, лежавшее в стороне от костра.
— Пойдем туда, посидим. Пока ушица кипит, потолкуем немного.
Они прошли к кругляшу, большому, гладко обкатанному водой и выброшенному ей же на берег. Сели рядом.
— Закурим? — Барсов протянул Мисюре пачку сигарет «Кэмел».
— Спасибо, не балуюсь.
— Уважаю. — Барсов помолчал и вдруг спросил. — У вас в батальоне неприятности?
Вопрос прозвучал сочувственно, но Мисюра не терпел сострадания. Ему казалось, что оно унижает мужчину. Ответил с усмешкой.
— Нормально. Нас бьют, а мы крепчаем.
— Ну, положим, не все крепчают. Слабые даже стреляются.
— Имеете в виду лейтенанта Баглая? Так он еще был пацан, а его подряд носом в грязь. Все сразу обрушилось — служба, ушла жена. Хотя я на его месте не себя, а этого грузина шлепнул.
— Грузин причем?
— Разве не он сбил с толку Светку? Молодая девка, без опыта…
— Не надо, капитан, ты ее не оправдывай. Чхония виноват, что внедрился в нее своим корнем. А так он ее не насиловал, даже не кадрил. Вспомни, как говорят: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». Эта Светка была та еще курва. Уверен, грузин у нее не первый и далеко не последний. Она поставила целью вырваться отсюда в Россию любой ценой. Короче, Чхонию она сама зацепила, сама подставилась…
Мисюру, все, о чем говорил Барсов, неприятно задевало. Все же речь шла об офицерской жене. Над сознанием довлели образы, облеченные в слова: «жена Цезаря вне подозрений», «жены-декабристки», «боевые подруги». И пересилить свои убеждения, поменять их на другие, которые были бы ближе к истине оказывалось крайне трудно.
— Ты говоришь, Андрей, так будто ее знаешь.
Мисюре казалось, что его аргумент неотразим. Но Барсов только тряхнул гривой седевших волос.
— А то не знаю. Они у меня два медовых дня провели в доме — Рамаз и Светочка. Так ты бы посмотрел, что это была за штучка. Все время ходила в одном халатике, под которым ничего больше. И каждые пять минут, что бы мы ни делали — обедали, в карты играли, пили чай, смотрели видик, канючила: «Рамазик, вставай, пошли в спальню. Я тебе что-то хочу показать.» А Рамазик тот еще жеребчик. Говорил: «Все уже стоит, как штык». И шел за ней. Со всеми вытекающими последствиями.
— Как он у вас оказался? Этот Чхония?
Мисюра взъерошился, напрягся. Ему было неприятно слышать, что виновник трагедии Баглая, пусть даже косвенный, имел дело с Барсовым, с которым пришлось познакомиться и разговаривать.
— Мы ведем дела не один год, можешь успокоиться. И женщин ему я не поставлял. Может оставим эту тему? Уже готова уха. Пошли.
Они встали, вернулись к костру. Барсов поднатужился, взялся за дужку и снял казан с огня. Поставил его в гнездо, выложенное на траве из камней. Черпаком стал вынимать и раскладывать по алюминиевым мискам крупные куски белой рыбы. Потом развернул большой бумажный пакет и высыпал в варево мелко нарезанный зеленый лук, петрушку, затем подкинул туда же черного перца. Над котлом поднялся аромат, будораживший аппетит.
Только после того, как они вчетвером усидели огромный котел ухи, предварительно раздавив на троих четыре поллитровки горилки с перцем, Барсов начал тот разговор, ради которого и пригласил Мисюру на рыбалку.
— Слушай, капитан, — ладонь у Барсова огромная, тяжелая, как ласт у старого моржа. Он накрыл руку Мисюры целиком и чтобы выдернуть ее надо было потратить неимоверные усилия. — У тебя нет на примете хорошего снайпера?
Мисюра осторожно подергал руку, показывая, что требует свободы. Барсов убрал ласт и улыбнулся понимающе.
— Прошу прощения, не понял. — Мисюра никогда не отвечал, если вопросы вызывали у него сомнение в правильности. — Что такое хороший снайпер? Человек может быть хорошим стрелком — это одно. Может быть снайпером — это уже другое. А хороший снайпер на мой взгляд — ерунда. Потому что в таком случае простой снайпер окажется обычным хорошим стрелком. Таких я могу назвать с ходу десять-двенадцать. Среди них спортсмены — мастера пулевой стрельбы. Со снайперами — хуже. Подумаю и не вспомню.
— Кроме самого себя, — Барсов иронически искривил губы. — Верно?
— Может быть.
— Тогда может поговорим о тебе? — Барсов снова положил ластообразную ладонь на руку Мисюры, словно заранее предупреждал, чтобы тот внезапно не встал и не ушел, обидевшись. Потом полез в карман за куревом. — Охоту вот задумал. — Он сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Два раза затянулся, выпустил клуб дыма. — Зверь крупный, близко не подойдешь. — И ощерил здоровые белые зубы. — Позарез снайпер нужен. Такой, чтобы стрелял лучше моего старого кореша. Пал Андреича Громака. Охотник — высший класс. Может слыхал?
— Нет, не знаю его.
— Ладно, роли это не играет. Давай так, я вас сведу на спор. Постреляете. Я погляжу…
Мисюра недовольно поморщился.
— Охотник, еще не значит снайпер.
— Почему? Он белку бьет только в глаз. Шкуру никогда не портит.
— У меня есть солдаты, которые в глаз бьют полевых мышей, когда выходим на стрельбище. Но в снайпера я их не зачисляю. Попасть с двадцати метров в такую цель — дело тренировки.
— Почему с двадцати?
— Потому что уже с пятидесяти мышиный глаз не разглядишь. А снайпер начинается с двухсот метров. А может с четырехсот.
Олег с детства помнил рассказ деда-фронтовика, который был снайпером и однажды за свою меткость чуть не попал под суд.
Уже после войны группа, в которой состоял и его дед, проводила занятие на стрельбище в глухой даурской степи. Вдали, на границе полигона стояла вышка оцепления. На вышке торчал изнывавший от безделья солдат. Он следил, чтобы посторонние не забрели в зону огня, но посторонних в тех местах отродясь не водилось. И солдатик маялся, не зная куда себя деть. Топтался, переходил с места на место. То смотрел по сторонам, то свешивал голову вниз и поплевывал с высоты.
В какой-то момент солдат встал так, что его согнутая нога вылезла за ограждение смотровой площадки, и сапог с большим каблуком повис над пустотой.
Дед Мисюры — Евгений Иванович — в те годы еще молодой человек как раз разглядывал местность через оптический прицел винтовки и вдруг сказал: «Срезать ему каблук, что ли?»
Все снайпера были фронтовиками и знали цену меткому выстрелу. Кто-то сказал: «Слабо».
Как всегда любое столкновение самолюбий разжечь бывает проще, чем пригасить.
— Подумаешь, дело!
Мисюра-дед взялся за винтовку. Лейтенант Карплюк — командир группы снайперов и ухом не повел. Фронтовые привычки еще глубоко сидели в людях и преодолеть их могло только время.
Мисюра лег и вогнал в ствол патрон. До цели было не менее трехсот метров. Прикинул куда и с как гнется бурьян. Оценил на глаз силу ветра. Подкрутил винты наводки. Сдвинул каретку с сеткой прицела так, чтобы учесть возможные отклонения пули. Совместил прицельный пенек с центром объектива. И аккуратно повел указательным пальцем спусковой крючок на себя.
Дело— то привычное…
Стукнул выстрел, но на него не обратили внимания. Все следили за поведением часового на вышке. А тот вдруг резко подскочил на месте, уронил карабин, который держал в руках, запрыгал на одной ноге, как пацан, игравший в классики…
Скандал потом был великий. Долгое время начальство даже не знало как определить событие. Если квалифицировать его как чрезвычайное происшествие, то надо было докладывать по команде снизу вверх, и затем ждать как сверху вниз на всех посыплются синяки и шишки.
Провели следствие. Капитан-дознаватель долго мурыжил Мисюру-деда, задавая тому дурацкие вопросы вроде:
— А если бы вы попали не в каблук, а в ногу?
Злосчастный, стоптанный набок каблук при этом как вещественное доказательство лежал перед следователем на столе.
— Как это в ногу? Я целился в каблук.
— Там расстояние двести метров. Чуть ошибся, и пуля пошла бы выше.
— Но я же попал?
Короче, случившееся квалифицировали как разгильдяйство. Лейтенанту Карплюку влупили выговор. Старшего сержанта Мисюру сплавили с первой же партией тех, кого демобилизовали в запас. Дед этому был страшно рад. Он и без того оттрубил семь лет вместе с войной и срочной службой.
Позже, став постарше, дед оценивал свою меткость более точно, чем в самом начале: «Ну и мудила я был в те годы…»
Внука искусству стрельбы дед учил по своей методе. Работавший егерем охотхозяйства, дед Евгений Иванович имел карабин с хорошей оптикой. Он уводил Олега подальше от деревни к заброшенному кирпичному заводу. Одну из глухих стен здания они обклеили старыми газетами и в центре нарисовали мишень. Черный круг размерами с голову человека с расстояния в двести метров выглядел не больше яблока. Только оптика, скрадывая расстояние, приближала цель, и делала ее достаточно удобной для прицеливания.
Первый выстрел дед разрешил сделать внуку. Поскольку Олег давно и весьма метко стрелял из тульской малокалиберки, он взял карабин в руки с уверенностью бывалого стрелка. Лег поудобнее. Приклад поплотнее вжал в плечо, чтобы не ощутить сильного удара отдачи. Подвел марку прицела под нижний срез черного круга и нажал на спуск. Положил карабин и доложил деду:
— Готово.
— Дуй к мишени, — приказал дед. — Ищи дырку.
Олег побежал к цели вприпрыжку. Он ни на мгновение не сомневался, что попал. Каково же было его разочарование, когда обнаружил пулевую пробоину в кирпичной стене метрах в полутора от черного круга и ниже его примерно на полметра.
— Попал?
Дед в нулевом результате не сомневался, но считал необходимым спросить.
Олег замахал руками и показал точку, куда впилась пуля.
— Отойди в сторону, — крикнул ему дед, — и стой. Я стрельну.
Он конечно понимал, что будет чувствовать внук, оказавшийся на линии мишени, но считал, что только такие острые ощущения прививают человеку смелость и стойкость.
Олег отошел в сторону и встал, прижавшись к стене. Страха он не ощущал — слишком велика была его вера в меткость деда.
Евгений Иванович опустился на колени, потом улегся, прицелился.
Щелчок свинца о стену и звук выстрела долетели до ушей Олега одновременно. Он тут же бросился к цели, втайне надеясь, что пуля хоть немного уйдет в сторону от центра. Но тайной надежде не суждено было сбыться. Дырка, присыпанная красным порошком битого кирпича, красовалась точно в середине черного круга…
В двенадцать лет Олег Мисюра уже стал классным стрелком. Он обладал прекрасным глазомером, научился достаточно точно определять силу ветра, температуру воздуха и вносил в прицел поправки, которые учитывали все, вплоть до деривации, которую вызывает вращательное движение пули.
В училище снайперского оружия Мисюра не изучал и огня из него не вел. В армии строго дозируют знания и боевое умение. Начальство точно знает, что необходимо каждому офицеру или солдату по роду его занятий. И только став офицером, Мисюра сам создал для себя условия совершенствоваться в снайперской стрельбе, которая во многом отлична от стрельбы спортивной.
— Так ты согласен, Олег? — спросил Барсов, заметив, что Мисюра отвлекся от разговора.
— О чем речь? Конечно?
— Теперь скажи, — Барсов действовал напористо. — Какое потребуется оружие?
— Выбор не велик. Это либо ВСС, либо СВД. В зависимости от задачи.
— СВД, — сказал Барсов, — снайперская винтовка Драгунова? Так? ВСС? Впервые слышу.
— Винтовка снайперская специальная. Калибр девять миллиметров. Стрельба беспламенная и бесшумная. Разбирается на три части. В сборе длина чуть больше метра…
— Хорошая вещь, — сказал Барсов. — На мой взгляд, конечно.
— Это так, но у драгуновки прицельная дальность без малого полтора километра…
— Зато у ВСС калибр — девять, — возразил Барсов, — а не семь шестьдесят две, как у драгуновки. Значит, она должна бить посильнее.
— ВСС — оружие спецназа. У СВД прицельная дальность с оптикой в три раза больше, чем у ВСС. И начальная скорость пули у драгуновки восемьсот тридцать метров в секунду против трехсот метров у ВСС.
— Хорошо. Достанем СВД. Потом на полигон поедем и немного поцелимся. Идет?
Мисюра с трудом удержал напор легкого рукопожатия Барсова.
— Забито.
«Уазик» затормозил так резко, что его слегка занесло на мокрой глине обочины. Дверца открылась и наружу приглашающе высунулась огромная рука Барсова.