Страница:
— Энно, мне нужен эль!
— Ты говорил с Ольховским?
— О чем с ним говорить… Конечно.
— Да… Но ведь он за тебя отвечает. Упросить нельзя?
— Ну что ты меня пытаешь, как будто сам не знаешь! У тебя есть ключ или нет?
— Я сдал его.
— Ну да, я и запамятовал, он отвечает за людей, а ты за машины, и потому все так удобно здесь устроились.
— Что ты говоришь!
— Пойдем! — Я взял его за рукав плаща и повел. Он послушно шел за мной, даже не пытаясь освободить руку.
Мы подошли к элям. Они стояли, поблескивая крутыми выпуклыми боками. Над ними опрокинулся купол, похожий на огромную линзу, — защита от непогоды. Я ударил кулаком по голубоватому прозрачному пластику. Он спружинил и отозвался мягким певучим звуком.
— Давай ключ, — сказал я Энно. — Я все возьму на себя.
Он молчал и грустно улыбался. Тогда я понял, что у него действительно нет ключа. Ни при себе, ни в каюте. «Энно, Энно, — подумал я, — не так уж часто я встречался с тобой, но успел выдумать тебя с головы до ног, и вовсе ты, оказывается, не такой, каким показался мне в тот первый день три года назад, когда мы охотились на манту».
Я отпустил его. Он пошел ссутулившись, потом оглянулся, остановился, словно раздумывая, снова подошел ко мне.
…И мы вместе долбили голубой пластик ломом, и пинали его ногами, и поджигали с помощью старинной паяльной лампы, которую он хранил в своем сундучке, и резали самозатачивающимся старинным кинжалом и просто ножом. И, обессилев, царапали алмазом, поливали химикалиями и снова пинали ногами и били кулаком.
А потом старик, запыхавшись, принес под плащом лучевой пистолет, что меня немало удивило, и мы палили поочередно, словно по мишени, по входному блоку, а пластик, пружиня, отступал и с певучим мягким звуком возвращался на место, в мгновение ока затягивая раны и рубцы. Укрытие не поддавалось.
Через четверть часа я изнемог, и мы ушли, побежденные, покорившиеся, тихо, как отходят шлюпки от ночного причала.
Я мучительно искал выход. Если связаться с Никитиным? Через час, от силы через два он будет здесь, на борту «Гондваны». Полетим вместе. Или нет… Лучше я его оставлю здесь на некоторое время. Но как осуществить этот простой план, если даже обычный видеофон расположен в каюте Ольховского? Вторая установка у его помощника, но воспользоваться ею тоже нельзя без его ведома. А в том, что согласия на прибытие эля не будет, я не сомневался. У Ольховского неуязвимая позиция: он считал, что отвечает за меня. Переубедить я его не мог. Потому что он был прав. Как же он примет Никитина, если тому надо следовать прямехонько через кольцо тайфуна, а если обогнуть его, то воздушная экспедиция лишится смысла из-за невосполнимых потерь времени. Уж он-то сообразит, что будет после… Придется разрешать Никитину обратный полет. Или мне вместо него. Или нам обоим.
Ольховский был настороже, и обойти его я не мог. Он дал мне понять, что лимит несчастных случаев на «Гондване» полностью израсходован. И я не мог возразить.
Моя безопасность была сейчас превыше всего: я был гостем «Гондваны». Абсурд: разве я не мог распоряжаться собой? Обо мне проявляли трогательную заботу. За этим могло скрываться что угодно: соображения безопасности, боязнь ответственности, нежелание ломать себе голову над чужими проблемами, то есть попросту безразличие. Или все это сразу вместе? Голова сделалась тяжелой, я готов был возненавидеть его без достаточных, впрочем, на то оснований. Только через несколько минут я взял себя в руки. В конце концов, так можно что угодно выдумать — и самому поверить выдумке. А потом вооружиться, например, дезинтегратором или микропистолетом, наподобие тех, что так ловко пускают зайчик, когда нужно обновить коллекцию экспонатов биологического музея. И предъявить права человека, который волен всегда и всюду безоговорочно распоряжаться собой, а значит, и другими… Так выходило.
Меня охватило оцепенение. Я закрыл глаза, даже задремал, но все слышал, малейшие шорохи, чьи-то шаги за переборкой, улавливая мерные всплески волн за бортом. «Гондвана» шла полным ходом, расстояние между судном и Берегом Солнца быстро увеличивалось. А я все лежал и старался забыться: а вдруг во сне произойдет чудо?
Становилось тише, как будто уши заложило ватой. Но я вдруг понял, что за дверью кто-то стоит. Да, я слышал шаги, но у моей каюты звук растаял. Там кто-то притаился. Я лежал без сил и почему-то не мог пошевелить даже пальцем. Но все понимал. Голова стала ясной.
Чье-то дыхание… Может быть, это лишь показалось мне; но кто там, в трех шагах от меня? Дверь стала медленно открываться. Только после этого раздался тихий стук. Я разрешил войти. Из-за портьеры в комнату вошла женщина.
Я молча смотрел на нее и в первые мгновения не узнавал. Лицо ее было знакомым, как лицо актрисы, которую случайно видел в старом кино, но название ленты давно вылетело из памяти, и, кроме подсказки, не на что было и надеяться. Надо же…
Она не без любопытства разглядывала меня. Я встал и предложил ей стул. В моей голове вспыхнуло: Аира! И это имя я произнес вслух. Она не ответила, как будто догадка моя не имела для нее ровным счетом никакого значения.
— У меня к вам просьба, — сказала она спокойно.
— Вторая просьба, — уточнил я, — первую мне удалось выполнить. Когда-то вы попросили рассказать о женщине со звезд…
— Да, — просто сказала она, — это была я.
— Тогда вам без труда удавалось изменять… Изменять внешность.
— Это совсем нетрудно.
— Я слушаю вас.
— У меня мало времени, чтобы подробно рассказать вам…
— Жаль. У меня его сколько угодно.
— Значит, я могу надеяться?
— Разумеется.
— Я вам верю. Вы ведь знаете, что я работала с Ольминым? И знаете, почему я это делала. Так вот: никогда еще так не нужна ему была помощь, как сейчас.
— Я это знаю. Дальше.
— Вы сможете…
— Помочь ему?
— Да.
— Нет. Пока не будет эля — нет.
— Это пустяки.
— Вы дадите мне эль?
— Если вы хотите ему помочь.
— Что за вопрос! Но не оставите же вы мне свой эль? Тогда вам придется встретиться с экипажем этого славного дредноута, и если когда-то вам удалось скрыться от меня, то теперь ситуация может оказаться другой.
— Я достану эль.
— Мне нужен магнитный ключ.
— Хорошо. Ждите меня.
Она выскользнула из каюты, а я смотрел и смотрел, как медленно опускалась портьера, потревоженная волной воздуха, слетевшей с того места, где только что стоял человек.
Я опять лег спать и стал размышлять. Маски были сорваны. Ради чего? Ради успеха нашего дела? Конечно. Но не только… не только.
Когда она вернулась, в голове моей почти сложился ответ. Прошло едва ли пять минут. Аира протянула мне руку, на ладони ее лежал ключ с магнитным кодом от всех элей «Гондваны». Тонкая, теплая рука, на запястье зеленый браслет.
— Как это вам удалось?
— Это копия. Ключ остался у Ольховского.
— Еще лучше. Вас подкинуть к берегу?
Я внимательно смотрел в ее темные прозрачные глаза.
— Я сама, — сказала она и вдруг спохватилась. — У меня другие дела. Вот, возьмите… тороин.
— Тороин! Так это ваш подарок нам. Вот оно что! Спасибо!
Я вышел на палубу. Пробрался к элям. Облюбовал один из них, похлопал его по обшивке, как некогда ковбои похлопывали верховых лошадей. Только у меня для этого жеста были основания иного порядка: тайфун над океаном это не дымок над вигвамом в прериях. Обшивка не пропускала звук, не отзывалась на удары и похлопывания — то, что надо.
Аира стояла за моей спиной. Я махнул ей рукой и вскочил на услужливо подставленную элем ступеньку. И вдруг я услышал:
— Спасите его!
Любовь. Стихия. Любовь?.. Да. Снова став Аирой, она не совладала с ней. Не смогла… не смогла.
Она стояла на том же месте, я уже был в машине и уже поднимался в воздух, а в ушах моих звучало:
— Спасите его!
ИНТЕРЛЮДИЯ: ГАРМОНИСТ
СЛОВА И СЕРДЦЕ
ВРЕМЯ ДЕЙСТВОВАТЬ
— Ты говорил с Ольховским?
— О чем с ним говорить… Конечно.
— Да… Но ведь он за тебя отвечает. Упросить нельзя?
— Ну что ты меня пытаешь, как будто сам не знаешь! У тебя есть ключ или нет?
— Я сдал его.
— Ну да, я и запамятовал, он отвечает за людей, а ты за машины, и потому все так удобно здесь устроились.
— Что ты говоришь!
— Пойдем! — Я взял его за рукав плаща и повел. Он послушно шел за мной, даже не пытаясь освободить руку.
Мы подошли к элям. Они стояли, поблескивая крутыми выпуклыми боками. Над ними опрокинулся купол, похожий на огромную линзу, — защита от непогоды. Я ударил кулаком по голубоватому прозрачному пластику. Он спружинил и отозвался мягким певучим звуком.
— Давай ключ, — сказал я Энно. — Я все возьму на себя.
Он молчал и грустно улыбался. Тогда я понял, что у него действительно нет ключа. Ни при себе, ни в каюте. «Энно, Энно, — подумал я, — не так уж часто я встречался с тобой, но успел выдумать тебя с головы до ног, и вовсе ты, оказывается, не такой, каким показался мне в тот первый день три года назад, когда мы охотились на манту».
Я отпустил его. Он пошел ссутулившись, потом оглянулся, остановился, словно раздумывая, снова подошел ко мне.
…И мы вместе долбили голубой пластик ломом, и пинали его ногами, и поджигали с помощью старинной паяльной лампы, которую он хранил в своем сундучке, и резали самозатачивающимся старинным кинжалом и просто ножом. И, обессилев, царапали алмазом, поливали химикалиями и снова пинали ногами и били кулаком.
А потом старик, запыхавшись, принес под плащом лучевой пистолет, что меня немало удивило, и мы палили поочередно, словно по мишени, по входному блоку, а пластик, пружиня, отступал и с певучим мягким звуком возвращался на место, в мгновение ока затягивая раны и рубцы. Укрытие не поддавалось.
Через четверть часа я изнемог, и мы ушли, побежденные, покорившиеся, тихо, как отходят шлюпки от ночного причала.
Я мучительно искал выход. Если связаться с Никитиным? Через час, от силы через два он будет здесь, на борту «Гондваны». Полетим вместе. Или нет… Лучше я его оставлю здесь на некоторое время. Но как осуществить этот простой план, если даже обычный видеофон расположен в каюте Ольховского? Вторая установка у его помощника, но воспользоваться ею тоже нельзя без его ведома. А в том, что согласия на прибытие эля не будет, я не сомневался. У Ольховского неуязвимая позиция: он считал, что отвечает за меня. Переубедить я его не мог. Потому что он был прав. Как же он примет Никитина, если тому надо следовать прямехонько через кольцо тайфуна, а если обогнуть его, то воздушная экспедиция лишится смысла из-за невосполнимых потерь времени. Уж он-то сообразит, что будет после… Придется разрешать Никитину обратный полет. Или мне вместо него. Или нам обоим.
Ольховский был настороже, и обойти его я не мог. Он дал мне понять, что лимит несчастных случаев на «Гондване» полностью израсходован. И я не мог возразить.
Моя безопасность была сейчас превыше всего: я был гостем «Гондваны». Абсурд: разве я не мог распоряжаться собой? Обо мне проявляли трогательную заботу. За этим могло скрываться что угодно: соображения безопасности, боязнь ответственности, нежелание ломать себе голову над чужими проблемами, то есть попросту безразличие. Или все это сразу вместе? Голова сделалась тяжелой, я готов был возненавидеть его без достаточных, впрочем, на то оснований. Только через несколько минут я взял себя в руки. В конце концов, так можно что угодно выдумать — и самому поверить выдумке. А потом вооружиться, например, дезинтегратором или микропистолетом, наподобие тех, что так ловко пускают зайчик, когда нужно обновить коллекцию экспонатов биологического музея. И предъявить права человека, который волен всегда и всюду безоговорочно распоряжаться собой, а значит, и другими… Так выходило.
Меня охватило оцепенение. Я закрыл глаза, даже задремал, но все слышал, малейшие шорохи, чьи-то шаги за переборкой, улавливая мерные всплески волн за бортом. «Гондвана» шла полным ходом, расстояние между судном и Берегом Солнца быстро увеличивалось. А я все лежал и старался забыться: а вдруг во сне произойдет чудо?
Становилось тише, как будто уши заложило ватой. Но я вдруг понял, что за дверью кто-то стоит. Да, я слышал шаги, но у моей каюты звук растаял. Там кто-то притаился. Я лежал без сил и почему-то не мог пошевелить даже пальцем. Но все понимал. Голова стала ясной.
Чье-то дыхание… Может быть, это лишь показалось мне; но кто там, в трех шагах от меня? Дверь стала медленно открываться. Только после этого раздался тихий стук. Я разрешил войти. Из-за портьеры в комнату вошла женщина.
Я молча смотрел на нее и в первые мгновения не узнавал. Лицо ее было знакомым, как лицо актрисы, которую случайно видел в старом кино, но название ленты давно вылетело из памяти, и, кроме подсказки, не на что было и надеяться. Надо же…
Она не без любопытства разглядывала меня. Я встал и предложил ей стул. В моей голове вспыхнуло: Аира! И это имя я произнес вслух. Она не ответила, как будто догадка моя не имела для нее ровным счетом никакого значения.
— У меня к вам просьба, — сказала она спокойно.
— Вторая просьба, — уточнил я, — первую мне удалось выполнить. Когда-то вы попросили рассказать о женщине со звезд…
— Да, — просто сказала она, — это была я.
— Тогда вам без труда удавалось изменять… Изменять внешность.
— Это совсем нетрудно.
— Я слушаю вас.
— У меня мало времени, чтобы подробно рассказать вам…
— Жаль. У меня его сколько угодно.
— Значит, я могу надеяться?
— Разумеется.
— Я вам верю. Вы ведь знаете, что я работала с Ольминым? И знаете, почему я это делала. Так вот: никогда еще так не нужна ему была помощь, как сейчас.
— Я это знаю. Дальше.
— Вы сможете…
— Помочь ему?
— Да.
— Нет. Пока не будет эля — нет.
— Это пустяки.
— Вы дадите мне эль?
— Если вы хотите ему помочь.
— Что за вопрос! Но не оставите же вы мне свой эль? Тогда вам придется встретиться с экипажем этого славного дредноута, и если когда-то вам удалось скрыться от меня, то теперь ситуация может оказаться другой.
— Я достану эль.
— Мне нужен магнитный ключ.
— Хорошо. Ждите меня.
Она выскользнула из каюты, а я смотрел и смотрел, как медленно опускалась портьера, потревоженная волной воздуха, слетевшей с того места, где только что стоял человек.
Я опять лег спать и стал размышлять. Маски были сорваны. Ради чего? Ради успеха нашего дела? Конечно. Но не только… не только.
Когда она вернулась, в голове моей почти сложился ответ. Прошло едва ли пять минут. Аира протянула мне руку, на ладони ее лежал ключ с магнитным кодом от всех элей «Гондваны». Тонкая, теплая рука, на запястье зеленый браслет.
— Как это вам удалось?
— Это копия. Ключ остался у Ольховского.
— Еще лучше. Вас подкинуть к берегу?
Я внимательно смотрел в ее темные прозрачные глаза.
— Я сама, — сказала она и вдруг спохватилась. — У меня другие дела. Вот, возьмите… тороин.
— Тороин! Так это ваш подарок нам. Вот оно что! Спасибо!
Я вышел на палубу. Пробрался к элям. Облюбовал один из них, похлопал его по обшивке, как некогда ковбои похлопывали верховых лошадей. Только у меня для этого жеста были основания иного порядка: тайфун над океаном это не дымок над вигвамом в прериях. Обшивка не пропускала звук, не отзывалась на удары и похлопывания — то, что надо.
Аира стояла за моей спиной. Я махнул ей рукой и вскочил на услужливо подставленную элем ступеньку. И вдруг я услышал:
— Спасите его!
Любовь. Стихия. Любовь?.. Да. Снова став Аирой, она не совладала с ней. Не смогла… не смогла.
Она стояла на том же месте, я уже был в машине и уже поднимался в воздух, а в ушах моих звучало:
— Спасите его!
ИНТЕРЛЮДИЯ: ГАРМОНИСТ
Наверное, стоило все же удивиться его неожиданному появлению. Почему сейчас? Прихоть памяти? Я отчетливо увидел его лицо, раскосые зеленые глаза, крепкие скулы, лоб в морщинах. Кажется, он стал старше, мой гармонист… Брови дрогнули, поднялись, он внимательно смотрел на меня с минуту, потом отвел глаза и заглянул в стекло эля, полупрозрачное отражение его лица возникло на фоне густых плотных туч. Ураган нес их к берегу, стекло подрагивало, мне стало интересно, что же будет. Я и забыл, что это всего-навсего игра воображения.
«Пусть играет, — подумал я, — давно не слышал его. Куда это он вдруг исчез из моей памяти?»
Он легко и быстро тряхнул головой, и пальцы его забегали по кнопкам.
«Диди-рула-рула-рулла! Рула-рула-рулла-та!»
Эль несся сквозь нагромождение черных, набухших облаков, разрываемых ветром на части. Мимо окошка проносились темные полосы тумана. В стекло ударяли тугие струи влажного воздуха, на нем оседали капли, потом их сдувало.
Взгляд гармониста стал веселым и беззаботным; он сразу как-то высветил его мужественный облик, и мне понятны стали движения души, переданные в мелодии. О чем была его песня?
Хрустально-прозрачные, хрупкие звуки наполнили эль звоном весенней капели, звучанием ручьев, птичьими криками на заре. Ласково струящаяся мелодия точно и быстро очертила этот сказочный мир, до которого одна моя память не скоро добрела бы. Пробуждение земли, за ним — тема других стихий: воды, воздуха, огня. Тлеет багрово-красный холодный огонь, разгорается, светлеет. И вот вспыхивают языки белого очищающего пламени. В нем безудержная сила солнца и пробуждения земли. Вещая мелодия похожа на заклинание: весна не уйдет навсегда, огонь не погаснет. Вот он, гармонист. Русоволос, строен, зеленоглаз…
Мы с ним думали одинаково. И похож этот гармонист был чем-то на меня. Как не спеть, не сыграть о стихиях, если они всегда рядом: земля, огонь, вода, воздух. И три другие — тоже. Человек присматривался к окраске небесного свода, к стрельчатым облакам, лучам, столбам и веерам сполохов, кругам возле Солнца и Луны, к сверканию молний, зарницам и едва заметному рисунку солнечных пятен, к светлым и темным струям течений, узнавал силу ветров и вулканов. Но только сотни лет спустя познал, как велика мощь стихий. Вечно движущаяся, волнующаяся атмосфера Земли превосходит во много раз по силе своей все рукотворное.
Потом поняли связь стихий: вспышки на Солнце будили подземные токи, планета чутко откликалась на ритмы светила, просыпались вулканы и океаны, моря и льды. Отсюда — нить к пятой стихии, к жизни. Ведь и она подчинялась солнечным ритмам. Но есть еще две стихии: любовь и разум. Разве о них можно умолчать? То, что он играл, похоже на скерцо Мусоргского, но было сильнее и звонче.
«Рула-рула-рулла! Рула-рулла-та!»
Они неуничтожимы: гадать о них, предсказывать, предвидеть их действие так же трудно, как если бы речь шла о рождении звезды, планеты, туманности. На то они и стихии. Грозные, непреклонные, загадочные. Как не вспомнить о причудливости путей разума, о метаморфозах целой планеты под его влиянием. Да что планеты. Звезд, а значит, и галактик!
Мы прокладывали солнечную магистраль, тянули нить к сердцу мира, как называли светило древние. Мы не могли пройти мимо него: невидимые нити уже и до нас связали явления на Солнце и на планете. Сердце мира похоже на зеркало: по нему как тени бегут пятна, своеобразные отражения планет. Только зеркало это кривое: лишь недавно удалось понять, как положение Юпитера, Сатурна с их лунами, Нептуна, Венеры, Земли, Марса, Меркурия, других странствующих тел влияет на рисунок пятен. Но если наша планета вместе с другими уже действует на светило, то разве останется в стороне разум, чье пристанище на Земле? Нет, рано или поздно он повернется лицом к этому сиящему зеркалу всех и вся.
Я видел, знал сейчас: не побороть стихию бурь и ветров, если не удастся уловить законы вспышек и пятен. Земные тайфуны и бури начинаются вверху, где есть питающие их потоки заряженных частиц-корпускул. Но тогда они сродни солнечным пятнам — ведь те, в свою очередь, тоже вихри. Пятна на Солнце — это круговороты, воронки, в их нутро втягиваются вещество, электроны и, как по трубе, поднимаются выше. В круговоротах намечаются магнитные полюса, конвекционные токи, дует электрический ветер, который подхватил и унес бы, как пылинки, десятки земных шаров.
Несущееся в вихре вещество поднимается и охлаждается, как всегда происходит при расширении, из верхней части воронки выходит темный, охлажденный поток. Магнитное поле отбрасывает его по расширяющимся спиралям… В глубинах светила работает космическая машина, а фотосфера с пятнами, питаемая ею, — отголосок этого движения внутри светила и вне его — от планет. Зашифрованный рисунок, который долго не умели читать.
Причина всех солнечных ураганов — внутри, но притяжение планет накладывает отпечаток на всю картину их развития. И когда-нибудь по рисунку пятен можно будет вычислять положения небесных тел и угадывать погоду. Солнце — это еще и чуткий прибор, отзывающийся на все изменения внешних полей.
И солнечный пульс влияет на нас, на нашу жизнь, на многие явления. Что земные ветры! Пятна и их спутники — вспышки, которые искрятся, как воспламененные частички на поверхности точильного круга, — вот главные силы. И нам не избежать теперь столкновения с ними. Мы коснемся сердца мира — Солнца. Мы услышим его пульс.
Вот почему я летел на эле к берегу. Я бы ни за что не повернул теперь назад.
Играй, гармонист!
«Пусть играет, — подумал я, — давно не слышал его. Куда это он вдруг исчез из моей памяти?»
Он легко и быстро тряхнул головой, и пальцы его забегали по кнопкам.
«Диди-рула-рула-рулла! Рула-рула-рулла-та!»
Эль несся сквозь нагромождение черных, набухших облаков, разрываемых ветром на части. Мимо окошка проносились темные полосы тумана. В стекло ударяли тугие струи влажного воздуха, на нем оседали капли, потом их сдувало.
Взгляд гармониста стал веселым и беззаботным; он сразу как-то высветил его мужественный облик, и мне понятны стали движения души, переданные в мелодии. О чем была его песня?
Хрустально-прозрачные, хрупкие звуки наполнили эль звоном весенней капели, звучанием ручьев, птичьими криками на заре. Ласково струящаяся мелодия точно и быстро очертила этот сказочный мир, до которого одна моя память не скоро добрела бы. Пробуждение земли, за ним — тема других стихий: воды, воздуха, огня. Тлеет багрово-красный холодный огонь, разгорается, светлеет. И вот вспыхивают языки белого очищающего пламени. В нем безудержная сила солнца и пробуждения земли. Вещая мелодия похожа на заклинание: весна не уйдет навсегда, огонь не погаснет. Вот он, гармонист. Русоволос, строен, зеленоглаз…
Мы с ним думали одинаково. И похож этот гармонист был чем-то на меня. Как не спеть, не сыграть о стихиях, если они всегда рядом: земля, огонь, вода, воздух. И три другие — тоже. Человек присматривался к окраске небесного свода, к стрельчатым облакам, лучам, столбам и веерам сполохов, кругам возле Солнца и Луны, к сверканию молний, зарницам и едва заметному рисунку солнечных пятен, к светлым и темным струям течений, узнавал силу ветров и вулканов. Но только сотни лет спустя познал, как велика мощь стихий. Вечно движущаяся, волнующаяся атмосфера Земли превосходит во много раз по силе своей все рукотворное.
Потом поняли связь стихий: вспышки на Солнце будили подземные токи, планета чутко откликалась на ритмы светила, просыпались вулканы и океаны, моря и льды. Отсюда — нить к пятой стихии, к жизни. Ведь и она подчинялась солнечным ритмам. Но есть еще две стихии: любовь и разум. Разве о них можно умолчать? То, что он играл, похоже на скерцо Мусоргского, но было сильнее и звонче.
«Рула-рула-рулла! Рула-рулла-та!»
Они неуничтожимы: гадать о них, предсказывать, предвидеть их действие так же трудно, как если бы речь шла о рождении звезды, планеты, туманности. На то они и стихии. Грозные, непреклонные, загадочные. Как не вспомнить о причудливости путей разума, о метаморфозах целой планеты под его влиянием. Да что планеты. Звезд, а значит, и галактик!
Мы прокладывали солнечную магистраль, тянули нить к сердцу мира, как называли светило древние. Мы не могли пройти мимо него: невидимые нити уже и до нас связали явления на Солнце и на планете. Сердце мира похоже на зеркало: по нему как тени бегут пятна, своеобразные отражения планет. Только зеркало это кривое: лишь недавно удалось понять, как положение Юпитера, Сатурна с их лунами, Нептуна, Венеры, Земли, Марса, Меркурия, других странствующих тел влияет на рисунок пятен. Но если наша планета вместе с другими уже действует на светило, то разве останется в стороне разум, чье пристанище на Земле? Нет, рано или поздно он повернется лицом к этому сиящему зеркалу всех и вся.
Я видел, знал сейчас: не побороть стихию бурь и ветров, если не удастся уловить законы вспышек и пятен. Земные тайфуны и бури начинаются вверху, где есть питающие их потоки заряженных частиц-корпускул. Но тогда они сродни солнечным пятнам — ведь те, в свою очередь, тоже вихри. Пятна на Солнце — это круговороты, воронки, в их нутро втягиваются вещество, электроны и, как по трубе, поднимаются выше. В круговоротах намечаются магнитные полюса, конвекционные токи, дует электрический ветер, который подхватил и унес бы, как пылинки, десятки земных шаров.
Несущееся в вихре вещество поднимается и охлаждается, как всегда происходит при расширении, из верхней части воронки выходит темный, охлажденный поток. Магнитное поле отбрасывает его по расширяющимся спиралям… В глубинах светила работает космическая машина, а фотосфера с пятнами, питаемая ею, — отголосок этого движения внутри светила и вне его — от планет. Зашифрованный рисунок, который долго не умели читать.
Причина всех солнечных ураганов — внутри, но притяжение планет накладывает отпечаток на всю картину их развития. И когда-нибудь по рисунку пятен можно будет вычислять положения небесных тел и угадывать погоду. Солнце — это еще и чуткий прибор, отзывающийся на все изменения внешних полей.
И солнечный пульс влияет на нас, на нашу жизнь, на многие явления. Что земные ветры! Пятна и их спутники — вспышки, которые искрятся, как воспламененные частички на поверхности точильного круга, — вот главные силы. И нам не избежать теперь столкновения с ними. Мы коснемся сердца мира — Солнца. Мы услышим его пульс.
Вот почему я летел на эле к берегу. Я бы ни за что не повернул теперь назад.
Играй, гармонист!
СЛОВА И СЕРДЦЕ
Холодное стекло эля. За ним вода, вода, волны… Точно все повернулось вокруг невидимой оси. Исчез гармонист. Неожиданный страх. Страшно смотреть на всхолмленную темную пустыню. На ней свинцовый налет, под ним — равнодушная глубь.
Вдруг словно провал в сознании. Погружение во тьму и медленное возвращение. Как тогда, летом, на берегу. Тревожное забытье, беспамятство, боль, холодный туман перед глазами. Ах, как сжалось сердце! Быстрый вдох. Глоток воздуха, еще один…
И потом ощущение полета. Снова жизнь.
А за стеклом — вода, мглистая пелена, серые крылья бури. О чем там гудит ветер? О сказочном острове? О наших следах на песке, которые он давно засыпал?
Я понял: что-то изменилось во мне. Попытался вызвать в памяти образ гармониста и не смог. Что-то изменилось. Вдруг. Сейчас. И не надо искать объяснений на языке слов. Об этом мог бы рассказать неслышимый язык сердца.
Вдруг словно провал в сознании. Погружение во тьму и медленное возвращение. Как тогда, летом, на берегу. Тревожное забытье, беспамятство, боль, холодный туман перед глазами. Ах, как сжалось сердце! Быстрый вдох. Глоток воздуха, еще один…
И потом ощущение полета. Снова жизнь.
А за стеклом — вода, мглистая пелена, серые крылья бури. О чем там гудит ветер? О сказочном острове? О наших следах на песке, которые он давно засыпал?
Я понял: что-то изменилось во мне. Попытался вызвать в памяти образ гармониста и не смог. Что-то изменилось. Вдруг. Сейчас. И не надо искать объяснений на языке слов. Об этом мог бы рассказать неслышимый язык сердца.
Как то, чего нет еще, что, как намек
в порывах робко-тревожных,
растет как подснежники, как вьюнок
у ног берез придорожных,
как зелень ликующим майским днем,
как паводка буйный подвиг,
как ласточки, что бороздят окоем
по две…
Как вольный, широкий полет орла,
как светлая власть над Словом
такой она в сердце моем жила
и грузом легла свинцовым.
ВРЕМЯ ДЕЙСТВОВАТЬ
Пришло время действовать.
Я спешил. В открытом море тайфун поднял высокую волну. Что же будет, когда ураган войдет в зону мелководья? Я слышал, такие волны бывают с пятиэтажный дом. У берега уровень воды сначала будет медленно подниматься. Потом наступит перелом. Уровень прыгнет вверх, вспененная стена обрушится на сушу, сметая все на своем пути. Может быть, только вершина ильма будет минуту-другую торчать над потоком. Потом и этот ильм у подножия сопки смоет.
После таких ураганов очевидцев, как правило, не остается. Где-то Ольмин? Я включил связь. Повезло! Он откликнулся сразу:
— Это я.
— Вылетел к вам, скоро буду.
— Зачем?
— Помогать вам.
— Не успеете, остались считанные минуты.
— Успею.
— Мое время истекло. Чем вы поможете?
— Видите ли… — И я вдруг сказал ему о той старой-престарой статье, автором которой был он и которая меня когда-то так поразила.
— Связь окончена, время истекло, — повторил Ольмин.
У него был сухой, чуть надтреснутый голос. Я едва узнавал его.
Между моим элем и берегом шел тайфун. Я перегонял его. Где-то впереди, не так уж далеко от меня, ежесекундно взрывались десять атомных бомб — такова сила стихии. Самой простой, казалось бы, стихии, но мне еще предстояло ее одолеть. Тайфун шел со скоростью около ста километров в час, я хорошо видел его на экране — черный «глаз бури» и белые спирально расходящиеся от него полосы.
Я вошел в кольцо тайфуна. Пересек пояс туч и облаков. В центре кольца, в ядре его, было ясно. Стекла эля подрагивали от напора вихря, я слышал, как что-то шуршало, наверное, быстрый ток воздуха электризовал обшивку. Потом возникла вибрация, я погасил ее, сделав маневр: нырнул вниз и снова поднялся. Эль накренило. Я выправил его.
Прошла долгая минута.
И тогда над невидимым далеким берегом просиял свет. Лучи его пролились желтым пламенем, упали каплями сияющей меди. Само Солнце дохнуло теплом, и это дыхание прожгло ураган, подняло еще выше серебряную корону волн, взвилось вверх алыми цветами, огнецветными листьями прямо в синие разводья горячего неба. В памяти осталась лишь фотография этого мгновения.
Свершилось? По аварийному каналу связи я принял радиограмму с Берега Солнца:
Я пытался представить, что там произошло. Или должно было произойти…
Стена воды подошла к заливу. Ольмин, наверное, еще готовил аппаратуру. Потом вспыхнул жгут. До этого момента Ольмин ни за что не ушел бы (он сообщал о своей безопасности только для того, чтобы остаться). У него еще было время, но он не спешил. Несколько минут понадобилось, чтобы прочесть показания приборов. Потом передать радиограмму. Ветер и вода, быть может, уже опрокинули отражатель, смяли его, как лист бумаги. А он еще хотел убедиться, что тайфун заменил поглотители, регистрировал температурное поле. Потом последовала реакция атмосферы: из-за повышения температуры воздушный вихрь стал сильнее, потом…
Кадр за кадром разворачивались в моем воображении события. Вал обогнул мыс, вошел в зону мелководья, поднявшись мутным зеленым гребнем. Ветер сбрасывал вниз последнее из того, что было создано, построено, налажено. Вал накрыл берег…
Сверкнуло. Высоко-высоко. Наверное, в ионосфере. Свет был синим, быстрым каким-то, неуловимым. Вторая вспышка — тоже где-то в ионосфере или еще выше. Заметались отблески. Как игра сполохов.
«Вторая попытка, — попробовал я угадать, — еще одна серия импульсов. Мое воображение торопится. Берег Солнца еще живет».
Снова луч. Мелькание узоров, летучее пламя над головой, потом багровое свечение неба. И ветер, ветер, пытающийся содрать обшивку эля…
Удар. Эль дрогнул. Обшивка его разошлась. Свежий воздух толкнул меня в грудь: я упал, поднялся, вцепившись руками в кресло. Горькая, чужая мысль: «Зачем же бороться? Вот и все».
На полу эля билась большая птица. Белая, обезглавленная. Ветер, ворвавшийся в эль, трепал ее сломанные крылья, точно и здесь не хотел отпускать ее. Это тайфун послал снаряд; он ранил меня и машину, но еще не достиг цели. Эль держался над водой. Нас развернуло — пробоина оказалась с подветренной стороны. Мгновенная надежда, потом слова…
Вспомнил вдруг о ночных огнях в тайге, припомнилось, как по стеклу эля полз желтый круг. Это когда я летел в город. Тогда было тепло, вечером я лежал на холме под красным солнцем, и стрижи носились надо мной, и крылья их резали воздух, как будто это дышали дикие звери.
Я встрепенулся. Солнечный жгут, рукотворная молния с запозданием напоминали о себе. «Теперь держись», — подумал я.
Эль все время двигался навстречу звуковой волне. Наконец мы встретились с ней. Еще раз грохнуло, сильно, резко. И это было только начало. Мгновение относительного затишья — и вдруг…
…Гром небесный!
Казалось, взорвался воздух вокруг. Его сгущения и разрежения были почти осязаемы. И самые низкие тона заставляли дрожать эль, стекла, металл, пластик. Острая боль пронзила уши. Я глотнул. Когда утихомирились первые раскаты, неслышимая сила все еще сотрясала меня. Гравитация и скорость уже не властны были надо мной и машиной: все пространство заполнил инфразвук.
И снова: «Руудр! Рудр, рудр!..» Грохот, который представить трудно. Я вжал голову в плечи, потом поднял колени и уткнулся в них; закрыл глаза и ждал новых ударов. И за ними следом пришла инфразвуковая волна, неслышное, грозное эхо. И боль в ушах, и синие пятна в закрытых глазах, и дрожь поверженного тела. Я бросился на пластиковый пол, инфразвук укачивал меня и сжимал в комок. Эль бросило вверх, потом вниз, видно, что-то случилось с автопилотом… Хотел подняться, но не мог.
Снова удары. Пронзительный, стоголосый гром: «Руудр! Руудр!» Машину затрясло. Мы коснулись воды. За стеклом — белопенный фонтан! Толчок. Я чувствовал на языке, на губах холодный трепещущий пластик (я надеялся продержаться еще несколько секунд). Волны ударили нас снизу и с боков. Они вышибли пломбу. В пробоину хлынуло море.
Серо-зеленая мутная вода подобралась к моим ногам, рукам, плескалась, от нее веяло свежестью; белые пузыри лопались, обдавая меня колючими брызгами. Я подложил руки под голову и лежал так некоторое время, сжимаясь при каждом ударе. Потом попытался встать.
Звук опрокинул меня. Особенно сильный удар… Он пришел откуда-то сверху. Вода захлестывала меня. Еще одна попытка приподняться… Отдаляющиеся раскаты. Небо умолкало. Что-то произошло. Машина наклонилась вперед… назад. Я понял: автопилот заработал снова. Он поднимал эль.
Выше. Еще выше. Мы вынырнули, подскочили над водой, и только сейчас я понял, как трудно было моему помощнику — электрической машине… Вверх, вверх. Море отступило, оставило нас. Вода нехотя уходила из кабины, ворчливо журчала, отрезанная теперь от моря; падала вниз.
Я поднялся. Рука моя рванула ворот рубашки, как будто только того и поджидала, чтобы хоть на мгновение освободиться от моей власти. Я откинулся в кресло. С волос стекали на лицо струйки, соленые капли.
Открыл глаза. Прямо передо мной, на мокром полу алела бусина. Взгляд искал мертвую птицу. Я повернул голову. Птицы не было. «Ее смыло водой в море», — подумал я и успокоился. Мысли были медленными, ленивыми, да и тело совсем не слушалось меня. Наверное, что-то случилось с глазами: контуры приборов передо мной расплывались.
Взгляд вернулся к бусине. Она тоже расплылась радужным пятном. Мне показалось, что такое же пятно вдруг откуда ни возьмись появилось на стекле… За стеклом. Глаза опять стали зоркими.
И тогда на зыбкой грани двух миров — подводного и надводного, — там, где серые космы пены смешались с низкими языками тумана, я увидел вдруг жемчужный шар. Он был как огромный эль, летевший над водой, как бы увеличенная копия моего эля. Легко, споро шел он над волнами. Поднялся и шел впереди меня. Я подтягивался за ним — он удалялся. Я чуть свернул в сторону — он сошел без промедления со своего пути и повторил мой маневр. Как тень моя.
Как тень… Я свечой взмыл вверх и увидел, что шар чуть отстал. Это меня обрадовало. «Посмотрим еще, кто из нас лучше летает», — подумал я. Передо мной возникли темные крутые бока облачной стены — край «глаза бури». Шар то скрывался в тучах, то появлялся в их разрывах, иногда рядом со мной.
Между воспоминанием о коралловой бусине и этим светляком-гигантом угадывалась связь. Память мою озарила вспышка: давний сон о незнакомке из детства, теперь он казался мне снова сущей правдой — никаких сомнений в подлинности! (Бусина-то ведь у меня осталась.) И как будто снова услышал я ее голос. Спокойные звуки, как музыка, как шорох листьев, как вешние звоны ручьев. Не слова. Только звуки. Уже знакомая мне, близкая, привычная мысль высветилась отчетливо и ясно. Линии событий пересекались, образуя почти математические фигуры. Но, точно молния, прочерчивала их рисунок светящаяся линия. Так вторгалась стихия. Какая же?..
Я спешил. В открытом море тайфун поднял высокую волну. Что же будет, когда ураган войдет в зону мелководья? Я слышал, такие волны бывают с пятиэтажный дом. У берега уровень воды сначала будет медленно подниматься. Потом наступит перелом. Уровень прыгнет вверх, вспененная стена обрушится на сушу, сметая все на своем пути. Может быть, только вершина ильма будет минуту-другую торчать над потоком. Потом и этот ильм у подножия сопки смоет.
После таких ураганов очевидцев, как правило, не остается. Где-то Ольмин? Я включил связь. Повезло! Он откликнулся сразу:
— Это я.
— Вылетел к вам, скоро буду.
— Зачем?
— Помогать вам.
— Не успеете, остались считанные минуты.
— Успею.
— Мое время истекло. Чем вы поможете?
— Видите ли… — И я вдруг сказал ему о той старой-престарой статье, автором которой был он и которая меня когда-то так поразила.
— Связь окончена, время истекло, — повторил Ольмин.
У него был сухой, чуть надтреснутый голос. Я едва узнавал его.
Между моим элем и берегом шел тайфун. Я перегонял его. Где-то впереди, не так уж далеко от меня, ежесекундно взрывались десять атомных бомб — такова сила стихии. Самой простой, казалось бы, стихии, но мне еще предстояло ее одолеть. Тайфун шел со скоростью около ста километров в час, я хорошо видел его на экране — черный «глаз бури» и белые спирально расходящиеся от него полосы.
Я вошел в кольцо тайфуна. Пересек пояс туч и облаков. В центре кольца, в ядре его, было ясно. Стекла эля подрагивали от напора вихря, я слышал, как что-то шуршало, наверное, быстрый ток воздуха электризовал обшивку. Потом возникла вибрация, я погасил ее, сделав маневр: нырнул вниз и снова поднялся. Эль накренило. Я выправил его.
Прошла долгая минута.
И тогда над невидимым далеким берегом просиял свет. Лучи его пролились желтым пламенем, упали каплями сияющей меди. Само Солнце дохнуло теплом, и это дыхание прожгло ураган, подняло еще выше серебряную корону волн, взвилось вверх алыми цветами, огнецветными листьями прямо в синие разводья горячего неба. В памяти осталась лишь фотография этого мгновения.
Свершилось? По аварийному каналу связи я принял радиограмму с Берега Солнца:
«Измерения по проекту «Берег Солнца» показали совпадение параметров солнечного жгута с расчетными. Общий уровень энергии, просочившейся через отражатель и прошедшей к поглотителям, — не более чем минус десять децибел. В случае моей гибели система телеуправления произведет запуск ракеты с материалами исследований. Ракета приводнится за пределами области, захваченной тайфуном. Координаты (долгота, широта).Свершилось.
Физик-исследователь Ольмин».
Я пытался представить, что там произошло. Или должно было произойти…
Стена воды подошла к заливу. Ольмин, наверное, еще готовил аппаратуру. Потом вспыхнул жгут. До этого момента Ольмин ни за что не ушел бы (он сообщал о своей безопасности только для того, чтобы остаться). У него еще было время, но он не спешил. Несколько минут понадобилось, чтобы прочесть показания приборов. Потом передать радиограмму. Ветер и вода, быть может, уже опрокинули отражатель, смяли его, как лист бумаги. А он еще хотел убедиться, что тайфун заменил поглотители, регистрировал температурное поле. Потом последовала реакция атмосферы: из-за повышения температуры воздушный вихрь стал сильнее, потом…
Кадр за кадром разворачивались в моем воображении события. Вал обогнул мыс, вошел в зону мелководья, поднявшись мутным зеленым гребнем. Ветер сбрасывал вниз последнее из того, что было создано, построено, налажено. Вал накрыл берег…
* * *
…Стальной, упругий звук — ветер боролся с моим элем; он казался теперь сильнее. «Дела неважные, — подумал я, — вот подхватит нас сейчас буря, понесет над морем. Вон что делается вокруг: косохлест, пар, пена морская».Сверкнуло. Высоко-высоко. Наверное, в ионосфере. Свет был синим, быстрым каким-то, неуловимым. Вторая вспышка — тоже где-то в ионосфере или еще выше. Заметались отблески. Как игра сполохов.
«Вторая попытка, — попробовал я угадать, — еще одна серия импульсов. Мое воображение торопится. Берег Солнца еще живет».
Снова луч. Мелькание узоров, летучее пламя над головой, потом багровое свечение неба. И ветер, ветер, пытающийся содрать обшивку эля…
Удар. Эль дрогнул. Обшивка его разошлась. Свежий воздух толкнул меня в грудь: я упал, поднялся, вцепившись руками в кресло. Горькая, чужая мысль: «Зачем же бороться? Вот и все».
На полу эля билась большая птица. Белая, обезглавленная. Ветер, ворвавшийся в эль, трепал ее сломанные крылья, точно и здесь не хотел отпускать ее. Это тайфун послал снаряд; он ранил меня и машину, но еще не достиг цели. Эль держался над водой. Нас развернуло — пробоина оказалась с подветренной стороны. Мгновенная надежда, потом слова…
На моей одежде — светлые сгустки крови. Холод, сырость… Я заделал пробоину, а птицу оставил. Скорость села, но машина продвигалась, шла! Одной рукой я придерживался за кресло, другой потрогал лацкан пиджака. Кровь. Не моя. Второе пятно — на кармане. Липкое, холодное на ощупь. Внутри, в кармане что-то твердое. Достал, поднес к глазам… Коралловая бусина.
Под дыханьем непогоды,
Вздувшись, потемнели воды
И подернулись свинцом
И сквозь глянец их суровый
Вечер пасмурно-багровый
Светит радужным лучом.
Вспомнил вдруг о ночных огнях в тайге, припомнилось, как по стеклу эля полз желтый круг. Это когда я летел в город. Тогда было тепло, вечером я лежал на холме под красным солнцем, и стрижи носились надо мной, и крылья их резали воздух, как будто это дышали дикие звери.
* * *
Иссиня-темные тучи, оперенные облаками… Я теперь видел их не только на боковом стекле, которое служило экраном, а просто невооруженным глазом. Там, впереди — край сердца тайфуна. Неясное бормотание донеслось до меня, вслед за ним — раскатистый удар. Как напоминание или как предупреждение.Я встрепенулся. Солнечный жгут, рукотворная молния с запозданием напоминали о себе. «Теперь держись», — подумал я.
Эль все время двигался навстречу звуковой волне. Наконец мы встретились с ней. Еще раз грохнуло, сильно, резко. И это было только начало. Мгновение относительного затишья — и вдруг…
…Гром небесный!
Казалось, взорвался воздух вокруг. Его сгущения и разрежения были почти осязаемы. И самые низкие тона заставляли дрожать эль, стекла, металл, пластик. Острая боль пронзила уши. Я глотнул. Когда утихомирились первые раскаты, неслышимая сила все еще сотрясала меня. Гравитация и скорость уже не властны были надо мной и машиной: все пространство заполнил инфразвук.
И снова: «Руудр! Рудр, рудр!..» Грохот, который представить трудно. Я вжал голову в плечи, потом поднял колени и уткнулся в них; закрыл глаза и ждал новых ударов. И за ними следом пришла инфразвуковая волна, неслышное, грозное эхо. И боль в ушах, и синие пятна в закрытых глазах, и дрожь поверженного тела. Я бросился на пластиковый пол, инфразвук укачивал меня и сжимал в комок. Эль бросило вверх, потом вниз, видно, что-то случилось с автопилотом… Хотел подняться, но не мог.
Снова удары. Пронзительный, стоголосый гром: «Руудр! Руудр!» Машину затрясло. Мы коснулись воды. За стеклом — белопенный фонтан! Толчок. Я чувствовал на языке, на губах холодный трепещущий пластик (я надеялся продержаться еще несколько секунд). Волны ударили нас снизу и с боков. Они вышибли пломбу. В пробоину хлынуло море.
Серо-зеленая мутная вода подобралась к моим ногам, рукам, плескалась, от нее веяло свежестью; белые пузыри лопались, обдавая меня колючими брызгами. Я подложил руки под голову и лежал так некоторое время, сжимаясь при каждом ударе. Потом попытался встать.
Звук опрокинул меня. Особенно сильный удар… Он пришел откуда-то сверху. Вода захлестывала меня. Еще одна попытка приподняться… Отдаляющиеся раскаты. Небо умолкало. Что-то произошло. Машина наклонилась вперед… назад. Я понял: автопилот заработал снова. Он поднимал эль.
Выше. Еще выше. Мы вынырнули, подскочили над водой, и только сейчас я понял, как трудно было моему помощнику — электрической машине… Вверх, вверх. Море отступило, оставило нас. Вода нехотя уходила из кабины, ворчливо журчала, отрезанная теперь от моря; падала вниз.
Я поднялся. Рука моя рванула ворот рубашки, как будто только того и поджидала, чтобы хоть на мгновение освободиться от моей власти. Я откинулся в кресло. С волос стекали на лицо струйки, соленые капли.
Открыл глаза. Прямо передо мной, на мокром полу алела бусина. Взгляд искал мертвую птицу. Я повернул голову. Птицы не было. «Ее смыло водой в море», — подумал я и успокоился. Мысли были медленными, ленивыми, да и тело совсем не слушалось меня. Наверное, что-то случилось с глазами: контуры приборов передо мной расплывались.
Взгляд вернулся к бусине. Она тоже расплылась радужным пятном. Мне показалось, что такое же пятно вдруг откуда ни возьмись появилось на стекле… За стеклом. Глаза опять стали зоркими.
И тогда на зыбкой грани двух миров — подводного и надводного, — там, где серые космы пены смешались с низкими языками тумана, я увидел вдруг жемчужный шар. Он был как огромный эль, летевший над водой, как бы увеличенная копия моего эля. Легко, споро шел он над волнами. Поднялся и шел впереди меня. Я подтягивался за ним — он удалялся. Я чуть свернул в сторону — он сошел без промедления со своего пути и повторил мой маневр. Как тень моя.
Как тень… Я свечой взмыл вверх и увидел, что шар чуть отстал. Это меня обрадовало. «Посмотрим еще, кто из нас лучше летает», — подумал я. Передо мной возникли темные крутые бока облачной стены — край «глаза бури». Шар то скрывался в тучах, то появлялся в их разрывах, иногда рядом со мной.
Между воспоминанием о коралловой бусине и этим светляком-гигантом угадывалась связь. Память мою озарила вспышка: давний сон о незнакомке из детства, теперь он казался мне снова сущей правдой — никаких сомнений в подлинности! (Бусина-то ведь у меня осталась.) И как будто снова услышал я ее голос. Спокойные звуки, как музыка, как шорох листьев, как вешние звоны ручьев. Не слова. Только звуки. Уже знакомая мне, близкая, привычная мысль высветилась отчетливо и ясно. Линии событий пересекались, образуя почти математические фигуры. Но, точно молния, прочерчивала их рисунок светящаяся линия. Так вторгалась стихия. Какая же?..