– Да. Его.
Дорожка вряд ли была срочным делом, но было приятно видеть, что кто-то встает на защиту своих прав. Именно так поступил бы мой папа, будь он жильцом, и, признав это, он вынужденно проявил недовольное восхищение. «А парень толковый, – сказал он. – В этом нет сомнений».
Мы послали грузовик, и я провел три дня, медленно разбрасывая гравий. Ленс заплатил за квартиру и позвонил пару месяцев спустя, жалуясь, что птицы гнездятся на дереве возле окна его спальни. Если бы они были стервятниками, мы бы его, наверное, поняли, но на дереве жили певчие птички, чьим единственным грехом было счастье.
«Ну и чего вы от меня хотите? – спросил мой отец. – Чтобы я распугал их? Птицы – часть нашей жизни, дружище. Вы просто должны научиться с ними ладить».
Ленс настаивал на том, чтобы дерево спилили, а когда ему отказали, сам срубил его. Это была простая елка, необязательно старая и красивая, но это не имело значения для моего папы, который любит деревья и восхищается ими, как донжуаны восхищаются женщинами.
– Посмотри-ка на это! – говорил он, останавливаясь на обочине загруженного шоссе.
– Посмотреть на что?
– Что значит «на что»? На клен, придурок. Это же отпад.
Когда ему сказали, что сделал Ленс, отец ушел в свою спальню и стал разглядывать дубы за своим окном. «Подрезать – это одно дело, – сказал он. – Но чтобы срубить что-то? Чтобы действительно оборвать его жизнь? Что же за животное этот парень? «
Ленс срубил дерево и оставил лежать его на том же месте. Через пару недель, задолжав уже за целый месяц, он пожаловался, что в ветвях гнездятся крысы. «Я позвоню в мэрию и донесу на вас, – заявил он моему отцу. – А если одного из моих детей покусают, то я позвоню в мэрию и своим адвокатам». «Своим адвокатам, как бы не так!» – сказал папа.
Моя мама старалась видеть в ситуации только хорошее, но теперь она забеспокоилась, что Ленс сам покусает своих детей. Поговорив с другими домовладельцами, она смогла определить его вид – это тот тип жильцов, которые живут бесплатно и тянут время, пока наконец не высосут из вас всю кровь. Если и было какое особое умение в сдаче собственности в аренду, то только способность сразу распознавать таких кровососов и никогда не пускать их на порог своего дома. Ленс с женой уже попали внутрь, и теперь моим родителям предстояло избавиться от них, аккуратно и по закону. Они не хотели давать Тейлорам никаких козырей, поэтому договорились об уборке дерева. «Я просто не вижу иного выхода, – сказала мама. – Что бы ни сказал этот сукин сын, нам придется плясать под его дудку».
Я пошел с отцом распилить дерево и отнести его куда подальше, и с самого нашего приезда меня не покидало ощущение, что за нами наблюдают, словно мы попали в вестерн – полдень в разгаре, а улицы пусты. «Спокуха, – сказал папа, но больше самому себе, чем мне. – Мы просто сделаем дело и уйдем».
Мы начали работу, но через десять минут вышел Ленс, одетый в джинсы и коричневые ковбойские сапоги. Наверное, эти сапоги были маловаты или не разношены – Ленс шел медленно и неуверенно, будто ходьба была ему в новинку.
– Начинается, – сказал папа.
Сначала Ленс пожаловался, что жужжание бензопилы беспокоит его детей, один из которых предположительно болен гриппом.
– В сентябре? – спросил мой отец.
– Мои дети могут болеть тогда, когда им вздумается, – сказал Ленс. – Я просто предупреждаю вас: будьте потише.
Не существовало способов сделать бензопилу беззвучной, но суть была не в этом. Моему отцу пригрозили, и другие жильцы это слышали, так что могли возникнуть проблемы.
Ленс проковылял к себе в квартиру и снова появился через некоторое время. Теперь сапог не было, и вместо них на нем были кроссовки. Я тащил ветку к бордюру, и он решил, что этим я нарушаю целостность его двора, который обладал целостностью помойки. «Ты должен приподнимать эти ветки, – сказал Ленс. – Если одна из них коснется земли, ты будешь отвечать передо мной. Дошло?»
Мой отец был на добрых шесть дюймов ниже Ленса, и он поднял голову к небу, чтобы встретиться с ним взглядом. «Эй, – сказал папа. – Не смейте так разговаривать с моим сыном».
– Ба, но ведь вы разговаривали так с моим сыном, – сказал Ленс. – Вы назвали его лжецом. Сказали, что у него не может быть гриппа в сентябре.
– Да, но я сказал это не ему, – ответил мой отец.
– Это то же самое. Вы поливаете дерьмом моего сына, а я полью вашего.
– Ну будет, будет, – сказал папа. – Нет никакой нужды так разговаривать.
Они начали говорить одновременно, и когда папа повысил голос, Ленс обвинил его в этом.
– Вы не имеете права на меня кричать, – сказал он. – Время плантаций кончилось. Я не ваш раб. – Это было сыграно для балкона, с воздетыми к соседним окнам руками.
– С кем вы разговариваете? – спросил папа.
– Вы думаете, я просто какой-то ниггер, на которого можно кричать? Так вот оно что, вы говорите, что я ниггер? Вы называете меня ниггером?
Я никогда не слышал, чтобы папа употреблял это слово, поэтому вдвойне несправедливо, что Ленс приписывал ему это. Пошли бы разговоры, и со временем стало бы казаться, что папа назвал Ленса ниггером. Такова природа пересказывания событий, и с этим ничего не поделаешь.
– Вы с ума сошли, – сказал папа.
– О, так теперь я еще и сумасшедший ниггер. Так?
– Я этого не говорил.
– Но подумал.
Мой отец оставил свои хорошие манеры.
– Вы несете ахинею, – сказал он.
– Так я еще и лжец?
Теперь их разделяли всего несколько дюймов, и они почти соприкасались носками обуви. Из окон выглядывали Белинда и Честер, Реджина Поттс и Дональд Пуллмен: скандал их явно забавлял. Если бы кто-то угрожал моему домовладельцу, я тоже бы сильно обрадовался, но речь шла о моем отце, и поэтому я ненавидел жильцов за то, что они развлекались.
Я не помню, что заставило моего отца и Ленса успокоиться, но это случилось постепенно, как остывает снятый с огня котелок. Сжатые кулаки превратились в ладони, расстояние между ними увеличивалось, и мало-помалу их голоса стали нормальными. Сперва я ощутил облегчение. Мне не надо было ничего делать. Я избежал оскорбления достоинства, ответственности, которые могли возникнуть, если бы отец подрался. Мысль о том, как он наносит удар, была неприятной, но мысль о его поражении – о том, как его положили на лопатки, как он кричит от боли или удивления – была невыносимой.
Я с беспокойством подумал, что это еще не конец. Сегодня нас пронесло, но что будет в следующий раз, когда Ленс снова встретится с моим отцом? Человек, который носил ковбойские сапоги и рубил деревья, чтобы избавиться от птиц, был способен на все: внезапно напасть, раскрутить гайки, бросить огненную смесь. Это были резонные опасения, но, даже если они и приходили папе в голову, он этого не показывал. Когда Ленс ушел, он просто надел рукавицы и вернулся к работе, будто после обычного перекура, будто Честер попросил проверить протекающий кран или сестры Барретт спросили, не прочистит ли он желобки для стока воды. Может, Ленс был готов подраться, но мой отец считал иначе. Ни в IBM, ни в загородном клубе Рэйли матчей по борьбе не проводилось, и, хотя папа был агрессивен в малом – таранил чужие корзины в супермаркете, кричал другим водителям, чтобы те купили себе собаку-проводника, я думаю, он уже Давно не помышлял о серьезных драках. Он только сказал: «Уму непостижимо», покачал головой и завел бензопилу.
Солнце уже садилось, когда мы погрузили бревна на машину. Папа выудил из кармана ключи, мы сели в кабину – отдохнуть пару минут перед дорогой домой. В доме Минни Эдвардс ребенок открыл двери живущему там же парню, которому не следовало там жить. Такие вещи интересовали отдел соцобеспечения, особенно если парень работал и платил за жилье. Часто приходил инспектор, выискивающий мужскую одежду или иные доказательства бесчинств, и считалось, что и моя семья этим интересуется. Парень зашел в квартиру Минни, и через секунду она вышла и сделала знак моему папе, чтобы тот опустил окно. «Он мой брат, – сказала она. – Вернулся домой из армии». Ох уж эта скрытность. Эти изнуряющие объяснения!
«Ну, как тебе это?» – спросил отец. Он говорил не про Ленса или приятеля Минни Эдвардс, а про все вместе. Теоретически все, что мы сейчас видели, принадлежало нам – лужайки, дома, покрытые гравием дорожки. Вот что дает изобретательность: уголок мира, который может со временем увеличиться, вырастая по кусочку, пока не станет таким большим, что можно будет долго ехать по его просторам, имея в качестве спутников чувство вины и неуверенности.
Ленс со своей семьей в конце концов выехал из квартиры, но только после того, как, на первый взгляд, отменный потолок ванной обрушился без каких-либо видимых причин на голову его жены. Она доковыляла до суда, глупо и вполне предсказуемо явилась в повязках и с перебинтованной шеей. Однако жюри присяжных купилось на это и присудило ей возмещение ущерба. Потом мы узнали, что эти двое порвали друг с другом, что он уехал с другой женщиной, что она меняла постели в гостинице. Честер тоже расстался с женой и уехал не только с бытовыми приборами, но и с антиштормовыми окнами.
Одни неприятности сменялись другими, и казалось, отец, глядя в ветровое стекло, видел их все: женщину, чей ребенок устроил пожар в своей спальне, мужчину, бросившего автомобильный аккумулятор в окно соседу, неясные мечущиеся силуэты враждебно настроенных жильцов, которые разбирали его Империю по кирпичику.
– Я собирался прийти тебе на помощь, если бы Ленс, это самое, тебя ударил или еще что-то, – сказал я.
– Ну конечно, – ответил отец и на секунду позволил себе поверить в мои слова. – Чувак не знал, на что нарывается, правда?
– Да уж, не знал.
– Мы вдвоем, плечом к плечу, мама дорогая, вот бы на это посмотреть! Потом мы засмеялись, Веспасиан и Тит в кабине грузовичка. Отец похлопал меня по колену, а затем отогнал машину от бордюра.
– Я выдам тебе чек, когда вернемся домой, – сказал он. – Но я сомневаюсь, что заплачу тебе за то, что ты стоял там с открытым ртом. Такое не проходит. Во всяком случае, со мной.
Глава 10. Соседка
Дорожка вряд ли была срочным делом, но было приятно видеть, что кто-то встает на защиту своих прав. Именно так поступил бы мой папа, будь он жильцом, и, признав это, он вынужденно проявил недовольное восхищение. «А парень толковый, – сказал он. – В этом нет сомнений».
Мы послали грузовик, и я провел три дня, медленно разбрасывая гравий. Ленс заплатил за квартиру и позвонил пару месяцев спустя, жалуясь, что птицы гнездятся на дереве возле окна его спальни. Если бы они были стервятниками, мы бы его, наверное, поняли, но на дереве жили певчие птички, чьим единственным грехом было счастье.
«Ну и чего вы от меня хотите? – спросил мой отец. – Чтобы я распугал их? Птицы – часть нашей жизни, дружище. Вы просто должны научиться с ними ладить».
Ленс настаивал на том, чтобы дерево спилили, а когда ему отказали, сам срубил его. Это была простая елка, необязательно старая и красивая, но это не имело значения для моего папы, который любит деревья и восхищается ими, как донжуаны восхищаются женщинами.
– Посмотри-ка на это! – говорил он, останавливаясь на обочине загруженного шоссе.
– Посмотреть на что?
– Что значит «на что»? На клен, придурок. Это же отпад.
Когда ему сказали, что сделал Ленс, отец ушел в свою спальню и стал разглядывать дубы за своим окном. «Подрезать – это одно дело, – сказал он. – Но чтобы срубить что-то? Чтобы действительно оборвать его жизнь? Что же за животное этот парень? «
Ленс срубил дерево и оставил лежать его на том же месте. Через пару недель, задолжав уже за целый месяц, он пожаловался, что в ветвях гнездятся крысы. «Я позвоню в мэрию и донесу на вас, – заявил он моему отцу. – А если одного из моих детей покусают, то я позвоню в мэрию и своим адвокатам». «Своим адвокатам, как бы не так!» – сказал папа.
Моя мама старалась видеть в ситуации только хорошее, но теперь она забеспокоилась, что Ленс сам покусает своих детей. Поговорив с другими домовладельцами, она смогла определить его вид – это тот тип жильцов, которые живут бесплатно и тянут время, пока наконец не высосут из вас всю кровь. Если и было какое особое умение в сдаче собственности в аренду, то только способность сразу распознавать таких кровососов и никогда не пускать их на порог своего дома. Ленс с женой уже попали внутрь, и теперь моим родителям предстояло избавиться от них, аккуратно и по закону. Они не хотели давать Тейлорам никаких козырей, поэтому договорились об уборке дерева. «Я просто не вижу иного выхода, – сказала мама. – Что бы ни сказал этот сукин сын, нам придется плясать под его дудку».
Я пошел с отцом распилить дерево и отнести его куда подальше, и с самого нашего приезда меня не покидало ощущение, что за нами наблюдают, словно мы попали в вестерн – полдень в разгаре, а улицы пусты. «Спокуха, – сказал папа, но больше самому себе, чем мне. – Мы просто сделаем дело и уйдем».
Мы начали работу, но через десять минут вышел Ленс, одетый в джинсы и коричневые ковбойские сапоги. Наверное, эти сапоги были маловаты или не разношены – Ленс шел медленно и неуверенно, будто ходьба была ему в новинку.
– Начинается, – сказал папа.
Сначала Ленс пожаловался, что жужжание бензопилы беспокоит его детей, один из которых предположительно болен гриппом.
– В сентябре? – спросил мой отец.
– Мои дети могут болеть тогда, когда им вздумается, – сказал Ленс. – Я просто предупреждаю вас: будьте потише.
Не существовало способов сделать бензопилу беззвучной, но суть была не в этом. Моему отцу пригрозили, и другие жильцы это слышали, так что могли возникнуть проблемы.
Ленс проковылял к себе в квартиру и снова появился через некоторое время. Теперь сапог не было, и вместо них на нем были кроссовки. Я тащил ветку к бордюру, и он решил, что этим я нарушаю целостность его двора, который обладал целостностью помойки. «Ты должен приподнимать эти ветки, – сказал Ленс. – Если одна из них коснется земли, ты будешь отвечать передо мной. Дошло?»
Мой отец был на добрых шесть дюймов ниже Ленса, и он поднял голову к небу, чтобы встретиться с ним взглядом. «Эй, – сказал папа. – Не смейте так разговаривать с моим сыном».
– Ба, но ведь вы разговаривали так с моим сыном, – сказал Ленс. – Вы назвали его лжецом. Сказали, что у него не может быть гриппа в сентябре.
– Да, но я сказал это не ему, – ответил мой отец.
– Это то же самое. Вы поливаете дерьмом моего сына, а я полью вашего.
– Ну будет, будет, – сказал папа. – Нет никакой нужды так разговаривать.
Они начали говорить одновременно, и когда папа повысил голос, Ленс обвинил его в этом.
– Вы не имеете права на меня кричать, – сказал он. – Время плантаций кончилось. Я не ваш раб. – Это было сыграно для балкона, с воздетыми к соседним окнам руками.
– С кем вы разговариваете? – спросил папа.
– Вы думаете, я просто какой-то ниггер, на которого можно кричать? Так вот оно что, вы говорите, что я ниггер? Вы называете меня ниггером?
Я никогда не слышал, чтобы папа употреблял это слово, поэтому вдвойне несправедливо, что Ленс приписывал ему это. Пошли бы разговоры, и со временем стало бы казаться, что папа назвал Ленса ниггером. Такова природа пересказывания событий, и с этим ничего не поделаешь.
– Вы с ума сошли, – сказал папа.
– О, так теперь я еще и сумасшедший ниггер. Так?
– Я этого не говорил.
– Но подумал.
Мой отец оставил свои хорошие манеры.
– Вы несете ахинею, – сказал он.
– Так я еще и лжец?
Теперь их разделяли всего несколько дюймов, и они почти соприкасались носками обуви. Из окон выглядывали Белинда и Честер, Реджина Поттс и Дональд Пуллмен: скандал их явно забавлял. Если бы кто-то угрожал моему домовладельцу, я тоже бы сильно обрадовался, но речь шла о моем отце, и поэтому я ненавидел жильцов за то, что они развлекались.
Я не помню, что заставило моего отца и Ленса успокоиться, но это случилось постепенно, как остывает снятый с огня котелок. Сжатые кулаки превратились в ладони, расстояние между ними увеличивалось, и мало-помалу их голоса стали нормальными. Сперва я ощутил облегчение. Мне не надо было ничего делать. Я избежал оскорбления достоинства, ответственности, которые могли возникнуть, если бы отец подрался. Мысль о том, как он наносит удар, была неприятной, но мысль о его поражении – о том, как его положили на лопатки, как он кричит от боли или удивления – была невыносимой.
Я с беспокойством подумал, что это еще не конец. Сегодня нас пронесло, но что будет в следующий раз, когда Ленс снова встретится с моим отцом? Человек, который носил ковбойские сапоги и рубил деревья, чтобы избавиться от птиц, был способен на все: внезапно напасть, раскрутить гайки, бросить огненную смесь. Это были резонные опасения, но, даже если они и приходили папе в голову, он этого не показывал. Когда Ленс ушел, он просто надел рукавицы и вернулся к работе, будто после обычного перекура, будто Честер попросил проверить протекающий кран или сестры Барретт спросили, не прочистит ли он желобки для стока воды. Может, Ленс был готов подраться, но мой отец считал иначе. Ни в IBM, ни в загородном клубе Рэйли матчей по борьбе не проводилось, и, хотя папа был агрессивен в малом – таранил чужие корзины в супермаркете, кричал другим водителям, чтобы те купили себе собаку-проводника, я думаю, он уже Давно не помышлял о серьезных драках. Он только сказал: «Уму непостижимо», покачал головой и завел бензопилу.
Солнце уже садилось, когда мы погрузили бревна на машину. Папа выудил из кармана ключи, мы сели в кабину – отдохнуть пару минут перед дорогой домой. В доме Минни Эдвардс ребенок открыл двери живущему там же парню, которому не следовало там жить. Такие вещи интересовали отдел соцобеспечения, особенно если парень работал и платил за жилье. Часто приходил инспектор, выискивающий мужскую одежду или иные доказательства бесчинств, и считалось, что и моя семья этим интересуется. Парень зашел в квартиру Минни, и через секунду она вышла и сделала знак моему папе, чтобы тот опустил окно. «Он мой брат, – сказала она. – Вернулся домой из армии». Ох уж эта скрытность. Эти изнуряющие объяснения!
«Ну, как тебе это?» – спросил отец. Он говорил не про Ленса или приятеля Минни Эдвардс, а про все вместе. Теоретически все, что мы сейчас видели, принадлежало нам – лужайки, дома, покрытые гравием дорожки. Вот что дает изобретательность: уголок мира, который может со временем увеличиться, вырастая по кусочку, пока не станет таким большим, что можно будет долго ехать по его просторам, имея в качестве спутников чувство вины и неуверенности.
Ленс со своей семьей в конце концов выехал из квартиры, но только после того, как, на первый взгляд, отменный потолок ванной обрушился без каких-либо видимых причин на голову его жены. Она доковыляла до суда, глупо и вполне предсказуемо явилась в повязках и с перебинтованной шеей. Однако жюри присяжных купилось на это и присудило ей возмещение ущерба. Потом мы узнали, что эти двое порвали друг с другом, что он уехал с другой женщиной, что она меняла постели в гостинице. Честер тоже расстался с женой и уехал не только с бытовыми приборами, но и с антиштормовыми окнами.
Одни неприятности сменялись другими, и казалось, отец, глядя в ветровое стекло, видел их все: женщину, чей ребенок устроил пожар в своей спальне, мужчину, бросившего автомобильный аккумулятор в окно соседу, неясные мечущиеся силуэты враждебно настроенных жильцов, которые разбирали его Империю по кирпичику.
– Я собирался прийти тебе на помощь, если бы Ленс, это самое, тебя ударил или еще что-то, – сказал я.
– Ну конечно, – ответил отец и на секунду позволил себе поверить в мои слова. – Чувак не знал, на что нарывается, правда?
– Да уж, не знал.
– Мы вдвоем, плечом к плечу, мама дорогая, вот бы на это посмотреть! Потом мы засмеялись, Веспасиан и Тит в кабине грузовичка. Отец похлопал меня по колену, а затем отогнал машину от бордюра.
– Я выдам тебе чек, когда вернемся домой, – сказал он. – Но я сомневаюсь, что заплачу тебе за то, что ты стоял там с открытым ртом. Такое не проходит. Во всяком случае, со мной.
Глава 10. Соседка
– Что ж, этот маленький эксперимент окончен, – сказала мама. – Ты попробовал, но безуспешно. Так что давай просто идти дальше. – На ней был рабочий наряд: поблеклая бирюзовая юбка, льняная головная повязка и одна из спортивных футболок, которые отец купил ей в надежде приобщить к гольфу. – Начнем с кухни, – сказала мама. – Так лучше, не правда ли?
Я снова переезжал. На этот раз из-за соседей.
– Нет-нет, – уверяла мама. – Они здесь не при чем. Будем честными.
Она любила находить источник моих проблем, которым чаще оказывался я сам. Например, когда я отравился едой в ресторане, шеф-повар был не виноват.
– Ты сам хотел поесть чего-нибудь восточного. Ты сам заказал лмэйн.
– Ломэйн. Это два слова.
– Ты смотри, он заговорил по-китайски! Скажи-ка, Чарли Чан, как назвать шесть часов непрерывной рвоты и поноса?
Она имела в виду, что я слишком экономлю. Дешевый китайский ресторан, квартира за семьдесят пять долларов в месяц: «Сведи к минимуму траты, и они всегда вернутся, чтобы укусить тебя за задницу». Это была одна из ее поговорок. Но если у тебя не было денег, то как можно было не экономить?
– А кто тебе виноват, что у тебя нет денег? Это же не я воротила нос от постоянной работы. И это не я трачу все свои деньги на блошином рынке.
– Я это понимаю.
– Хорошо, что понимаешь, – сказала она, и мы стали заворачивать хрупкие вещи.
Как я считал, проблема возникла из-за соседского ребенка – третьеклассницы, которая, по словам моей мамы, с самого начала являлась проблемой. «Сложи все воедино, – сказала мама, когда я впервые позвонил ей и рассказал об этом. – Отступи шаг назад. Подумай». Но о чем думать? Она была девятилетней девочкой.
– Вот такие-то и хуже всего, – сказала мама. – Как ее зовут? Бренди? Дешевка, не правда ли?
– Извини, – сказал я, – но по-моему я говорю с женщиной, которая назвала свою дочь Тиффани.
– У меня были связаны руки! – закричала она. – Чертовы греки приперли меня к стенке, и ты это знаешь.
– Как скажешь…
– Так насчет этой девочки, – продолжила мама, и я знал, о чем она спросит, еще до того, как она это сделала. – Кем работает ее отец?
Я сказал ей, что отца нет, по крайней мере, мне о нем ничего не было известно, а потом я подождал, пока она закурит новую сигарету. «Итак, посмотрим, – сказала она. – Девятилетняя девочка, названная в честь алкогольного напитка. Одинокая мать в квартале, куда полиция даже не заглядывает. Какие у тебя еще есть новости?» Она говорила так, будто я слепил этих людей из глины, будто я был виноват, что девочке девять лет, а ее мать не смогла удержать мужа.
– Я не думаю, что эта женщина где-то работает. Я права?
– Она барменша.
– О, это чудесно, – воскликнула мама. – Продолжай.
Женщина работала по ночам и оставляла дочку одну с четырех часов дня до двух-трех утра. Обе были блондинками с невидимыми бровями и ресницами. Мать подкрашивала их карандашом, а у дочери, казалось, их и не было. Ее лицо напоминало погоду в местах, где времена года неразличимы. Круги под ее глазами часто становились фиолетовыми. Она могла появиться с опухшей губой или царапиной на шее, но ее черты лица ничего не выдавали.
Такую девочку нельзя было не пожалеть. Ни отца, ни бровей, и такая мать. У нас была общая стена, и каждую ночь я слышал, как женщина приползала домой с работы. Чаще всего она была не одна, но, независимо от того, была ли она одна или с кем-то, она всегда находила повод согнать дочку с кровати. Бренди оставила пончик на телевизоре, или Бренди забыла спустить воду в ванной. Это, конечно, важные вещи, но лучше им учить на собственном примере. Я никогда не входил в их квартиру, но и то, что я видел через двери, было довольно мрачным – не просто грязно или беспорядочно, а безнадежно, словом, логово удрученного человека.
Учитывая ее домашние обстоятельства, Бренди – и в этом нет ничего удивительного – прицепилась ко мне. Нормальная мать могла бы поинтересоваться, что происходит – ее девятилетняя дочь проводит время с двадцатишестилетним мужчиной, – но этой, казалось, было все равно. Я просто был для нее чем-то бесплатным: бесплатная сиделка, бесплатная сигаретная фабрика, бесплатное все. Иногда я слышал из-за стенки: «Эй, сходи попроси у своего друга рулон туалетной бумаги». «Сходи попроси своего друга сделать тебе бутерброд». Если она ожидала кого-то в гости и хотела остаться одна, то выгоняла девочку за дверь. «Почему бы тебе не сходить к соседу и не посмотреть, чем занимается твой маленький дружок? «
До того как я въехал, она отправляла Бренди к соседям снизу, но, вероятно, их отношения испортились. Рядом с тележками из магазина, прикованными к их крыльцу, стоял покупной знак «НЕ ВХОДИТЬ», на котором от руки было дописано: «Это касается тебя, Бренди!!!»
На втором этаже тоже было крыльцо, одна дверь с него вела в комнату Бренди, а вторая – в мою. Теоретически оно принадлежало обоим соседям, но было полностью завалено соседским хламом, поэтому я редко им пользовался.
«Никак не дождусь, когда ты выйдешь из своей трущобной стадии», – сказала моя мама, впервые увидев здание. Она говорила так, будто росла в роскоши, но на самом деле ее родной дом был гораздо хуже. Костюмы, которые она носила, аккуратные мосты, поддерживающие зубы на месте, – все было нововведением. «Ты живешь в плохих районах, чтобы чувствовать себя выше остальных, – говорила она, делая вступление, к ссоре. – Главное – двигаться вверх. Даже тротуары подойдут для подъема, но какой смысл в движении вниз? «
Как относительно новый человек в среднем классе, она беспокоилась о том, чтобы ее дети не скатились обратно в мир социальной помощи и больных зубов. Предметы роскоши еще не были у нас в крови, по крайней мере, так ей казалось. Моя дешевая одежда сводила ее с ума, как и бэушный матрац, который без пружин лежал на моем твердом деревянном полу. «Она не ироничная, – говорила она. – Она не народная. Она мерзкая».
Спальни были хороши для людей типа моих родителей, но я как человек искусства предпочитал жесткие условия. Бедность придавала моим потугам необходимую видимость подлинности, и я представлял, как я верну этот долг, возвышая жизнь окружающих, но не всех сразу, а по очереди, как в старину. Это, как мне казалось, было наименьшим из того, что я мог.
Я сказал маме, что разрешил Бренди бывать у меня в квартире, и она глубоко вздохнула на другом конце телефонного провода: «Могу поспорить, ты провел ей экскурсию, да? Мистер Показуха. Мистер Важный Индюк». Из-за этого мы сильно поссорились. Я не общался с ней два дня. Потом зазвонил телефон. «Дядя, – сказала она, – ты даже не представляешь, во что ты себя втягиваешь».
Забытая девочка приходит под дверь, и что я должен делать, прогнать ее?
– Точно, – сказала мама. – Выкинуть ее к чертям собачим.
Но я не мог. То, что моя мама назвала хвастовством, для меня было обычным «покажи да расскажи». «Это моя стереосистема, – объяснял я Бренди. – Это электрическая сковородка, которую мне подарили на прошлое Рождество, а вот эту штучку я нашел в Греции прошлым летом». Я думал, что показываю ей вещи, которые есть у любого человека и которые этот человек ценит, но она слышала только притяжательные местоимения. «Это моя почетная ленточка», что означало «она принадлежит мне, она не твоя». Каждый раз я давал ей какую-нибудь вещицу, убежденный в том, что она будет хранить ее вечно. Открытка с Акрополем, конверты с налепленными марками, пачки салфеток с эмблемой авиалиний «Олимпик». «Честно? – спрашивала она. – Это мне?»
Ее единственной особенной вещью была тридцатисантиметровая кукла в пластмассовом футляре. Это была десятицентовая версия одной из «Кукол из разных стран», в данном случае из Испании. На ней было свекольно-красное платье, а к голове прицеплена нелепая мантилья. На заднем плане, на картоне, было изображено место, в котором она жила: обсаженная деревьями улица, вьющаяся по холму и ведущая к пыльной арене для корриды. Куклу девочке подарила сорокалетняя бабушка, которая жила в трейлере рядом с военной базой.
– Что это такое? – спросила моя мама. – Шутка? Да что же это за люди?
– Эти люди, – сказал я, – мои соседи, и я бы предпочел, чтобы ты над ними не смеялась. Это не надо ни бабушке, ни мне, и я уверен, что и девятилетней девочке это тоже не надо.
Я не сказал ей, что бабушку кличут Шельмой, а на снимке, который мне показала Бренди, на ней были подрезанные шорты и браслет на лодыжке.
«Мы с ней больше не разговариваем, – сказала Бренди, когда я отдавал ей фотографию. – Она ушла из нашей жизни, и мы этому рады». Ее голос звучал монотонно и механически, и у меня сложилось впечатление, что эти слова девочке внушила мать. Бренди говорила похожим тоном, когда представляла свою куклу: «Она не для игры. Она для показа».
Тот, кто установил это правило, очевидно, подкрепил его угрозой. Бренди водила пальцем по футляру, искушая себя, но я ни разу не видел, чтобы она поднимала крышку, – словно боялась, что кукла взорвется, если ее переместить из природной среды обитания. Ее миром был футляр – странный мир.
«Видишь, – сказала как-то Бренди, – она идет домой, чтобы приготовить этих мидий».
Она говорила о кастаньетах, свисающих с запястий куклы. Это была смешная мысль, даже детская, и мне, вероятно, следовало пропустить ее мимо ушей, а не разыгрывать из себя всезнайку. «Если бы она была американской куклой, это могли бы быть мидии, – пояснил я. – Но ведь она из Испании, а эти штучки называются кастаньеты». Я написал это слово на листочке.
– Кастаньеты – пишется вот так.
– Она не из Испании, она из Форта Брэгг.
– Ну, возможно ее там купили, – сказал я. – Но она сделана под испанку.
– И что это значит? – Из-за отсутствия бровей нельзя было понять выражение ее лица, но мне показалось, что она на меня злится.
– А это не должно ничего значить, – сказал я. – Просто так и есть.
– Ты врешь. Такого места нету.
– Конечно, есть, – сказал я. – Рядом с Францией.
– Ага, по-любому. Это че, магазин?
Я не мог поверить, что веду такой разговор. Как можно было не знать, что Испания – это страна? Даже в девять лет можно услышать об этом по телевизору.
– Эх, Бренди, – сказал я. – Надо найти тебе карту.
У нас сложился жесткий распорядок. Я подрабатывал на стройке и возвращался домой ровно в 17:30. Через пять минут Бренди стучала в мою дверь и стояла там, моргая, пока я не впускал ее. В то время я увлекался выпиливанием из дерева, делая фигурки, чьи головы напоминали различные инструменты, которыми я пользовался в течение дня: молоток, топор, металлическую щетку. Перед началом работы я выкладывал на стол немного бумаги и цветные карандаши. «Рисуй свою куклу, – говорил я. – Изобрази арену для корриды в ее крохотном окружении. Самовыразись!» Я подбивал Бренди на расширение ее мировоззрения, но она обычно бросала все занятия через пару минут под предлогом, что это чересчур трудно.
Большую часть времени она наблюдала, переводя взгляд с моего ножа на испанскую куклу, которая лежала перед ней на столе. Она рассказывала о том, какие плохие у нее учителя, а потом спрашивала, что бы я делал, будь у меня миллион долларов. Если бы у меня был миллион долларов в тот период моей жизни, я, наверное, потратил бы все до копейки на наркоту, но я в этом не признался, так как хотел показать хороший пример.
– Надо подумать, – говорил я. – Если бы у меня было столько денег, я бы, скорее всего, их отдал.
– Ага, стопудово. Ты что, просто раздавал бы их людям на улице?
– Нет, я бы создал фонд и постарался изменить жизни людей. – Над этим хихикала даже кукла.
Когда я спросил, что бы она сделала с миллионом, Бренди стала описывать автомобили, платья и огромные браслеты с бриллиантами.
– А как же остальные? Разве ты не хочешь сделать их счастливыми?
– Нет. Я хочу, чтобы они завидовали.
– Ты шутишь, – говорил я.
– Спорим?
– Ах, Бренди. – Я наливал ей стакан горячего молока с шоколадом, и она корпела над своим списком до 18:55, когда дружественный период официально заканчивался. Если работа продвигалась медленно и не было необходимости подметать, я разрешал ей побыть у меня пару лишних минут, но больше – никогда.
– Почему я должна уходить именно сейчас? – спросила она меня как-то вечером. – Ты идешь на работу или куда-то еще?
– Ну, нет, не совсем.
– Тогда зачем торопиться?
Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.
– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?
Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.
Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.
– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?
Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.
Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.
– Ты знаешь, что мы должны сейчас сделать, не правда ли? – Я говорил твердо до тех пор, пока не осознал последствия, и тут я сплоховал. – Мы должны пойти… и рассказать твоей маме о том, что ты только что сделала!
Какая-то часть меня надеялась, что Бренди попытается меня отговорить, но вместо этого она просто пожала плечами.
– Ну естественно, – отреагировала моя мама. – Я хочу сказать, ты с тем же успехом мог донести о ней кошке. Чего ты ожидал от этой матери? Что она вышьет для дочери коврик с Десятью заповедями? Очнись, болван, эта женщина шлюха.
Я снова переезжал. На этот раз из-за соседей.
– Нет-нет, – уверяла мама. – Они здесь не при чем. Будем честными.
Она любила находить источник моих проблем, которым чаще оказывался я сам. Например, когда я отравился едой в ресторане, шеф-повар был не виноват.
– Ты сам хотел поесть чего-нибудь восточного. Ты сам заказал лмэйн.
– Ломэйн. Это два слова.
– Ты смотри, он заговорил по-китайски! Скажи-ка, Чарли Чан, как назвать шесть часов непрерывной рвоты и поноса?
Она имела в виду, что я слишком экономлю. Дешевый китайский ресторан, квартира за семьдесят пять долларов в месяц: «Сведи к минимуму траты, и они всегда вернутся, чтобы укусить тебя за задницу». Это была одна из ее поговорок. Но если у тебя не было денег, то как можно было не экономить?
– А кто тебе виноват, что у тебя нет денег? Это же не я воротила нос от постоянной работы. И это не я трачу все свои деньги на блошином рынке.
– Я это понимаю.
– Хорошо, что понимаешь, – сказала она, и мы стали заворачивать хрупкие вещи.
Как я считал, проблема возникла из-за соседского ребенка – третьеклассницы, которая, по словам моей мамы, с самого начала являлась проблемой. «Сложи все воедино, – сказала мама, когда я впервые позвонил ей и рассказал об этом. – Отступи шаг назад. Подумай». Но о чем думать? Она была девятилетней девочкой.
– Вот такие-то и хуже всего, – сказала мама. – Как ее зовут? Бренди? Дешевка, не правда ли?
– Извини, – сказал я, – но по-моему я говорю с женщиной, которая назвала свою дочь Тиффани.
– У меня были связаны руки! – закричала она. – Чертовы греки приперли меня к стенке, и ты это знаешь.
– Как скажешь…
– Так насчет этой девочки, – продолжила мама, и я знал, о чем она спросит, еще до того, как она это сделала. – Кем работает ее отец?
Я сказал ей, что отца нет, по крайней мере, мне о нем ничего не было известно, а потом я подождал, пока она закурит новую сигарету. «Итак, посмотрим, – сказала она. – Девятилетняя девочка, названная в честь алкогольного напитка. Одинокая мать в квартале, куда полиция даже не заглядывает. Какие у тебя еще есть новости?» Она говорила так, будто я слепил этих людей из глины, будто я был виноват, что девочке девять лет, а ее мать не смогла удержать мужа.
– Я не думаю, что эта женщина где-то работает. Я права?
– Она барменша.
– О, это чудесно, – воскликнула мама. – Продолжай.
Женщина работала по ночам и оставляла дочку одну с четырех часов дня до двух-трех утра. Обе были блондинками с невидимыми бровями и ресницами. Мать подкрашивала их карандашом, а у дочери, казалось, их и не было. Ее лицо напоминало погоду в местах, где времена года неразличимы. Круги под ее глазами часто становились фиолетовыми. Она могла появиться с опухшей губой или царапиной на шее, но ее черты лица ничего не выдавали.
Такую девочку нельзя было не пожалеть. Ни отца, ни бровей, и такая мать. У нас была общая стена, и каждую ночь я слышал, как женщина приползала домой с работы. Чаще всего она была не одна, но, независимо от того, была ли она одна или с кем-то, она всегда находила повод согнать дочку с кровати. Бренди оставила пончик на телевизоре, или Бренди забыла спустить воду в ванной. Это, конечно, важные вещи, но лучше им учить на собственном примере. Я никогда не входил в их квартиру, но и то, что я видел через двери, было довольно мрачным – не просто грязно или беспорядочно, а безнадежно, словом, логово удрученного человека.
Учитывая ее домашние обстоятельства, Бренди – и в этом нет ничего удивительного – прицепилась ко мне. Нормальная мать могла бы поинтересоваться, что происходит – ее девятилетняя дочь проводит время с двадцатишестилетним мужчиной, – но этой, казалось, было все равно. Я просто был для нее чем-то бесплатным: бесплатная сиделка, бесплатная сигаретная фабрика, бесплатное все. Иногда я слышал из-за стенки: «Эй, сходи попроси у своего друга рулон туалетной бумаги». «Сходи попроси своего друга сделать тебе бутерброд». Если она ожидала кого-то в гости и хотела остаться одна, то выгоняла девочку за дверь. «Почему бы тебе не сходить к соседу и не посмотреть, чем занимается твой маленький дружок? «
До того как я въехал, она отправляла Бренди к соседям снизу, но, вероятно, их отношения испортились. Рядом с тележками из магазина, прикованными к их крыльцу, стоял покупной знак «НЕ ВХОДИТЬ», на котором от руки было дописано: «Это касается тебя, Бренди!!!»
На втором этаже тоже было крыльцо, одна дверь с него вела в комнату Бренди, а вторая – в мою. Теоретически оно принадлежало обоим соседям, но было полностью завалено соседским хламом, поэтому я редко им пользовался.
«Никак не дождусь, когда ты выйдешь из своей трущобной стадии», – сказала моя мама, впервые увидев здание. Она говорила так, будто росла в роскоши, но на самом деле ее родной дом был гораздо хуже. Костюмы, которые она носила, аккуратные мосты, поддерживающие зубы на месте, – все было нововведением. «Ты живешь в плохих районах, чтобы чувствовать себя выше остальных, – говорила она, делая вступление, к ссоре. – Главное – двигаться вверх. Даже тротуары подойдут для подъема, но какой смысл в движении вниз? «
Как относительно новый человек в среднем классе, она беспокоилась о том, чтобы ее дети не скатились обратно в мир социальной помощи и больных зубов. Предметы роскоши еще не были у нас в крови, по крайней мере, так ей казалось. Моя дешевая одежда сводила ее с ума, как и бэушный матрац, который без пружин лежал на моем твердом деревянном полу. «Она не ироничная, – говорила она. – Она не народная. Она мерзкая».
Спальни были хороши для людей типа моих родителей, но я как человек искусства предпочитал жесткие условия. Бедность придавала моим потугам необходимую видимость подлинности, и я представлял, как я верну этот долг, возвышая жизнь окружающих, но не всех сразу, а по очереди, как в старину. Это, как мне казалось, было наименьшим из того, что я мог.
Я сказал маме, что разрешил Бренди бывать у меня в квартире, и она глубоко вздохнула на другом конце телефонного провода: «Могу поспорить, ты провел ей экскурсию, да? Мистер Показуха. Мистер Важный Индюк». Из-за этого мы сильно поссорились. Я не общался с ней два дня. Потом зазвонил телефон. «Дядя, – сказала она, – ты даже не представляешь, во что ты себя втягиваешь».
Забытая девочка приходит под дверь, и что я должен делать, прогнать ее?
– Точно, – сказала мама. – Выкинуть ее к чертям собачим.
Но я не мог. То, что моя мама назвала хвастовством, для меня было обычным «покажи да расскажи». «Это моя стереосистема, – объяснял я Бренди. – Это электрическая сковородка, которую мне подарили на прошлое Рождество, а вот эту штучку я нашел в Греции прошлым летом». Я думал, что показываю ей вещи, которые есть у любого человека и которые этот человек ценит, но она слышала только притяжательные местоимения. «Это моя почетная ленточка», что означало «она принадлежит мне, она не твоя». Каждый раз я давал ей какую-нибудь вещицу, убежденный в том, что она будет хранить ее вечно. Открытка с Акрополем, конверты с налепленными марками, пачки салфеток с эмблемой авиалиний «Олимпик». «Честно? – спрашивала она. – Это мне?»
Ее единственной особенной вещью была тридцатисантиметровая кукла в пластмассовом футляре. Это была десятицентовая версия одной из «Кукол из разных стран», в данном случае из Испании. На ней было свекольно-красное платье, а к голове прицеплена нелепая мантилья. На заднем плане, на картоне, было изображено место, в котором она жила: обсаженная деревьями улица, вьющаяся по холму и ведущая к пыльной арене для корриды. Куклу девочке подарила сорокалетняя бабушка, которая жила в трейлере рядом с военной базой.
– Что это такое? – спросила моя мама. – Шутка? Да что же это за люди?
– Эти люди, – сказал я, – мои соседи, и я бы предпочел, чтобы ты над ними не смеялась. Это не надо ни бабушке, ни мне, и я уверен, что и девятилетней девочке это тоже не надо.
Я не сказал ей, что бабушку кличут Шельмой, а на снимке, который мне показала Бренди, на ней были подрезанные шорты и браслет на лодыжке.
«Мы с ней больше не разговариваем, – сказала Бренди, когда я отдавал ей фотографию. – Она ушла из нашей жизни, и мы этому рады». Ее голос звучал монотонно и механически, и у меня сложилось впечатление, что эти слова девочке внушила мать. Бренди говорила похожим тоном, когда представляла свою куклу: «Она не для игры. Она для показа».
Тот, кто установил это правило, очевидно, подкрепил его угрозой. Бренди водила пальцем по футляру, искушая себя, но я ни разу не видел, чтобы она поднимала крышку, – словно боялась, что кукла взорвется, если ее переместить из природной среды обитания. Ее миром был футляр – странный мир.
«Видишь, – сказала как-то Бренди, – она идет домой, чтобы приготовить этих мидий».
Она говорила о кастаньетах, свисающих с запястий куклы. Это была смешная мысль, даже детская, и мне, вероятно, следовало пропустить ее мимо ушей, а не разыгрывать из себя всезнайку. «Если бы она была американской куклой, это могли бы быть мидии, – пояснил я. – Но ведь она из Испании, а эти штучки называются кастаньеты». Я написал это слово на листочке.
– Кастаньеты – пишется вот так.
– Она не из Испании, она из Форта Брэгг.
– Ну, возможно ее там купили, – сказал я. – Но она сделана под испанку.
– И что это значит? – Из-за отсутствия бровей нельзя было понять выражение ее лица, но мне показалось, что она на меня злится.
– А это не должно ничего значить, – сказал я. – Просто так и есть.
– Ты врешь. Такого места нету.
– Конечно, есть, – сказал я. – Рядом с Францией.
– Ага, по-любому. Это че, магазин?
Я не мог поверить, что веду такой разговор. Как можно было не знать, что Испания – это страна? Даже в девять лет можно услышать об этом по телевизору.
– Эх, Бренди, – сказал я. – Надо найти тебе карту.
У нас сложился жесткий распорядок. Я подрабатывал на стройке и возвращался домой ровно в 17:30. Через пять минут Бренди стучала в мою дверь и стояла там, моргая, пока я не впускал ее. В то время я увлекался выпиливанием из дерева, делая фигурки, чьи головы напоминали различные инструменты, которыми я пользовался в течение дня: молоток, топор, металлическую щетку. Перед началом работы я выкладывал на стол немного бумаги и цветные карандаши. «Рисуй свою куклу, – говорил я. – Изобрази арену для корриды в ее крохотном окружении. Самовыразись!» Я подбивал Бренди на расширение ее мировоззрения, но она обычно бросала все занятия через пару минут под предлогом, что это чересчур трудно.
Большую часть времени она наблюдала, переводя взгляд с моего ножа на испанскую куклу, которая лежала перед ней на столе. Она рассказывала о том, какие плохие у нее учителя, а потом спрашивала, что бы я делал, будь у меня миллион долларов. Если бы у меня был миллион долларов в тот период моей жизни, я, наверное, потратил бы все до копейки на наркоту, но я в этом не признался, так как хотел показать хороший пример.
– Надо подумать, – говорил я. – Если бы у меня было столько денег, я бы, скорее всего, их отдал.
– Ага, стопудово. Ты что, просто раздавал бы их людям на улице?
– Нет, я бы создал фонд и постарался изменить жизни людей. – Над этим хихикала даже кукла.
Когда я спросил, что бы она сделала с миллионом, Бренди стала описывать автомобили, платья и огромные браслеты с бриллиантами.
– А как же остальные? Разве ты не хочешь сделать их счастливыми?
– Нет. Я хочу, чтобы они завидовали.
– Ты шутишь, – говорил я.
– Спорим?
– Ах, Бренди. – Я наливал ей стакан горячего молока с шоколадом, и она корпела над своим списком до 18:55, когда дружественный период официально заканчивался. Если работа продвигалась медленно и не было необходимости подметать, я разрешал ей побыть у меня пару лишних минут, но больше – никогда.
– Почему я должна уходить именно сейчас? – спросила она меня как-то вечером. – Ты идешь на работу или куда-то еще?
– Ну, нет, не совсем.
– Тогда зачем торопиться?
Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.
– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?
Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.
Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.
– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?
Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.
Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.
– Ты знаешь, что мы должны сейчас сделать, не правда ли? – Я говорил твердо до тех пор, пока не осознал последствия, и тут я сплоховал. – Мы должны пойти… и рассказать твоей маме о том, что ты только что сделала!
Какая-то часть меня надеялась, что Бренди попытается меня отговорить, но вместо этого она просто пожала плечами.
– Ну естественно, – отреагировала моя мама. – Я хочу сказать, ты с тем же успехом мог донести о ней кошке. Чего ты ожидал от этой матери? Что она вышьет для дочери коврик с Десятью заповедями? Очнись, болван, эта женщина шлюха.