-- Меня, -- неслышно отвечал голос смерти. -- Я тут.
"Мороз продрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она, вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог бы испытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность--право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный со свечей обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть.
"Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене -ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть, все тот же ужас, красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало.
"Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил Сергея, велел закладывать и мы поехали.
"На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новое осело в душу и отравило всю прежнюю жизнь.
"К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся со своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на дне души, и владело мной.
"И потом начал жить по-прежнему, но страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. Я должен был не останавливаясь и, главное, в привычных условиях жить. Как ученик по привычке, не думая, сказывает выученный наизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски.
"И в прежде начатом было уже у меня меньше участия. Мне все было скучно. И я стал набожен. И жена замечала это, и бранила и пилила меня за это. Тоски не повторялось дома.
Затем другой припадок, еще тяжелее арзамасского, он пережил в Москве. Он описывает этот припадок таким образом.
"... Приехали. Я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка коридорная зажгла свечу. Свеча зажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. В соседнем номере кашлянул кто-то, -- верно, старик. Девушка вышла, дворник стоял, спрашивая, не развязать ли. Огонь ожил и осветил синие, с желтыми полосками обои, перегородку, облезший стол, диванчик, зеркало, окно и узкий размер всего номера. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. "Боже мой, как я буду ночевать здесь", -- подумал я.
"Дворник вышел, я стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены. "Что за вздор -- подумал я, -- чего я боюсь точно дитя. Привидений я не боюсь. Да, привидений... Лучше бы бояться привидений, чем того, чего я боюсь. Чего... Ничего. Себя. -- Ну, вздор".
"Я провел ужа сную ночь, хуже арзамасской; только утром, когда уже за дверью стал кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложился несколько раз, а на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет. Боюсь еще хуже. Жить, стало быть. Зачем. Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в постель, закрывал глаза. Еще хуже.
"Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменяться с Арзамаса. Я меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я еще стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса во мне. Я старался не давать хода этому вопросу и в привычных условиях старался наполнять жизнь.
Затем 3-й такой припадок он описывает таким образом: ".. И я вдруг почувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, ничего не слыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться -- замерзнешь. Идти -- силы слабеют. Я кричал. Все тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять не то. Я поглядел. Кругом лес -- не разберешь. где восток, где запад. Я опять пошел назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весь арзамасский и московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. Смерть здесь. Не хочу. Зачем смерть. Что смерть. Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок.
"Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону и скоро вышел. Я был недалеко от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ноги все так же дрожали и сердце билось. Но мне радостно было.
"... Я сказал это и вдруг меня просветила истина того, что я сказал.... Вдруг как что-то давно Щемившее меня оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно.
"Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого.
"Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню. И хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просфору, потом пошли ко кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг стало ясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти, и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего.
"Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет прежде всего во мне. (Курсив везде наш).
Теперь перейдем к анализу этих отрывков.
Нет сомнения в том, что весь характер этих приступов "арзамасской тоски" не есть только простая фобия, а типичный эпилептический эквивалент эпилептика, сопровождающийся галлюцинациями.
Прежде всего об эпилептическом характере этих приступов. Кроме тяжести этих приступов, за эпилептический характер их говорят следующие обстоятельства.
Описывая начало и приступ, Толстой отмечает: "Такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная". Затем он говорит о внутреннем напряжении: "что то раздирало мою душу на части и не могло разодрать", "рвется что-то, а не раздирается". Затем характерны изменения окружающего в припадочных состояниях: "Оранжево-красное освещение окружающего, формы предметов меняются. Потому и подчеркивается красный огонь и размер подсвечника.
И, далее, он подчеркивает эти подробности: "все тот же ужас красный, белый, квадратный". Нам хорошо известно, что Толстой был далек от символистов-поэтов новейшей школы, чтобы обозначать ужас "красным, белым и квадратным". Толстой, как реалист, далек от этого, следовательно, если здесь такие обозначения употребляются, то они связаны с его действительными эпилептоидными переживаниями, которые всегда, приблизительно в таких же выражениях, характеризуют свой ужас и свои переживания перед припадком.
Третье обстоятельство, которое говорит за эпилептоидный характер этих переживаний, это переключение приступа страха и ужаса в эпилептическую ауру. Упоминание об этом мы видим в 3-м отрывке. Описывая тот же припадок ужаса, как обычно, в предыдущих случаях, он к концу вдруг отмечает: "вдруг меня просветила истина... Вдруг, как что-то давно исцелившее меня, оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня, а мне стало радостно".
"Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие (поясняет он) началось еще позднее, через месяц после этого".
Какое же это "сумасшествие?" Опять таки здесь не символика, а действительно патологическое переживание ауры, как результат переключения после приступа страха смерти. "И мне, вдруг, ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть и т. д. (подразумевая под местоимением "это" галлюцинации свои: "привидение" смерти)... "Тут уже совсем, свет осветил меня".
Об этом переключении в ауру он говорит везде, где он описывает приступ патологического страха смерти. Какова эта психическая аура и как она переживается -- мы увидим в следующей главе.
6. Приступы психической ауры и эпилептоидных экстазов
Выше при описании приступа сумеречных состояний мы уже видели, что эти приступы сопровождались переживаниями экстаза.
Так, например, в день получения согласия на брак от Кити Щербацкой, Левин впадает в экстаз "счастья".
Весь мир кажется ему совершенно другим. Все люди кажутся ему необычайно "добрыми" и "хорошими". Все предметы кажутся ему "неземными", даже сайки, которые выставлены в окне булочной. Все это "так необычайно хорошо", что Левин заплакал от "радости" (см. выше в главе о приступах сумеречных переживаний).
Далее экстаз "счастливого состояния" он описывает при переживаниях Пьера Безухова перед свадьбой таким образом:
"Радостное, неожиданное сумасшествие" овладело им (пишет он об этом). Весь мир кажется ему счастливым и занятым исключительно его "счастьем". В каждом слове и движении он видит намеки на свое "счастье". Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие счастливыми взглядами и улыбками"... "... Все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия он сразу встречался с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви"... "Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия (см. подробно об этом ниже в главе 3-й 2 части).
Замечательно то, что сам Толстой эти экстазы называет "счастливым безумием". Описание подобных экстазов мы имеем целый ряд в его произведениях, и большею частью там, где описываются им приступы сумеречного состояния.
На ряду с этим экстатическим переживанием мы имеем часто описание психической ауры, при переживании которой он "видит" "необыкновенное", делается также "счастливым", "свет озаряет" его и проч. и проч.
Чаще всего эти переживания ауры комбинируются с экстазами, а еще чаще аура наступает во время приступов сумеречного состояния и при переживаниях страха смерти, как результат переключения в конце приступа.
Выше при описании сумеречного состояния во время родов Кити мы имели такое описание ауры:
... "И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его... ".
"Он знал и чувствовал только, что то, что совершилось, было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая. Но то было горе -- это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее.
"И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся и одинаково непостижимо, при созерцании этого высшего, поднималась душа на такую высоту, на которую она никогда "не поднималась прежде, и куда рассудок уже не поспевал за нею".
В этом отрывке мы имеем характерное описание эпилептической ауры.
Мы видим здесь:
1). Что эта аура явилась в сумеречном состоянии, которое длилось 22 часа. ("Вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти 22 часа").
2). Характерное для эпилептиков внезапное начало и характерное переключение от тяжести сумеречных переживаний в "счастливую" ауру (... "вдруг.... мгновенно почувствовал себя перенесенным"... ).
3). Мистический "мир", куда "переносится" эпилептоид, описывается в характерных выражениях:... "мир сияющий теперь таким новым светом счастья"... Сумеречные состояния были "в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее"... "Поднималась душа на такую высоту, до которой она никогда не поднималась прежде"...
4). Чрезвычайно характерно тяжелое напряжение, которое переживает эпилептик при наступлении ауры, подобно тому, как перед припадком... Он не перенес его, натянутые струны все сорвались... тяжело, мучительно наступало совершающееся... ".
5). Потеря чувства, времени, места и цели переживаемого. Непостижимость совершающегося:... "но где, когда и зачем это все было, он не знал... "Непостижимо:... "рассудок уже не поспевал...
6). Аура наступает у него и при переживаниях сумеречного состояния, вызванного радостью, и при переживаниях сумеречного состояния, вызванного тяжелым горем (смерть брата). "Но то горе и эта радость одинаково были вне обычных условий жизни".
7). В переживаниях ауры (как точно также во время переживания сумеречного состояния) он производил настолько тяжелое впечатление, что окружающие его близкие и врач обращались с ним, как с больным, в то время, как он не сознавал себя в тот момент больным. (... "Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку, и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор сердечно с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель... ").
Ниже мы увидим также, как при описании приступа патологического страха смерти, описанного под видом предсмертных переживаний князя Андрея, аура описывается как "пробуждение" от сна. Приступ страха смерти (т. е. галлюцинация смерти) описывается здесь, как сновидение князя Андрея, а переключение в ауру, как "пробуждение" от сна.
Аура в этом случае описывается Толстым таким образом:
"Вдруг просветлело в его душе и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его". Здесь слова: "вдруг", "неведомое", "просветлело в его душе", освобождение и странная легкость" говорят о тех же переживаниях психической ауры.
Здесь мы имеем новые черты: "легкость", "свет", и то эпилептоидное озарение, которое присуще эпилептоиду.
7. Галлюцинации
Были ли галлюцинации у Толстого? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся опять к предыдущим цитатам из "Записок сумасшедшего" и обратим внимание на это место в описании "арзамасской тоски".
"Да что за глупость -- сказал я себе, -- чего я тоскую, чего боюсь"?
"Меня", -- неслышно отвечал голос смерти. "Я тут". Таким образом, тут уже определенно, без всяких сомнений говорится, что отвечал голос смерти. Кроме того смысл употребления местоимения "она", "вот она" и затем слова: "видел, чувствовал", что "смерть наступает", -- уже определенно говорят за то, что он имел зрительную галлюцинацию. А во втором отрывке Толстой уже определенно употребляет слово "привидение".
-- Чего я боюсь, точно дитя? Привидений я не боюсь. Да, привидений... Не даром он дальше вместо слова "привидение" уже употребляет местоимение в среднем роде.
"Оно вышло за мной"; "то, что меня сделало" и т. д.
Замечательно то, что это же переживание галлюцинации устрашающего характера (в данном случае, галлюцинации смерти) он использовывает в ряде произведений, где необходимо ему показать: или предсмертные переживания героя, или просто как галлюцинации устрашающего характера. Пример последней формы мы имеем в рассказе "Поликушка" в переживаниях Дутлова. Тут только имеется разница: вместо среднего рода "оно" употребляется местоимение "он", подразумевая под этим повесившегося Поликея, являющегося Дутлову в виде галлюцинации. Приведем это место из рассказа "Поликушка":
... "Ему долго не спалось; взошел месяц, светлее стало в избе, ему видно стало в углу Аксинью и что то, чего он разобрать не мог: армяк ли сын забыл, или кадушку бабы поставили, или стоит кто-то. Задремал он или нет, но только он стал опять вглядываться... Видно, тот мрачный дух, который навел Ильича на страшное дело и которого близость чувствовали дворовые в эту ночь, - видно, этот дух достал крылом и до деревни, до избы Дутлова, где лежали те деньги, которые он употребил на пагубу Ильича. По крайней мере, Дутлов чувствовал его тут, и Дутлову было не по себе. Ни спать, ни встать. Увидев что-то, чего не мог он определить, он вспомнил Ильюху со связанными руками, вспомнил лицо Аксиньи и ее складное причитанье, вспомнил Ильича с качающимися кистями рук. Вдруг старику показалось, что кто-то прошел мимо окна. Что это, или уж староста повещать идет? -- подумал он. -- Как это он отпер? -- подумал старик, слыша шаги в сенях, -- или старуха не заложила, как выходила в сенцы? -- Собака завыла на задворке, а он шел по сеням, как потом рассказывал старик, как будто искал двери, прошел мимо, стал опять ощупывать по стене, споткнулся на кадушку и она загремела. И опять он стал ощупывать, точно скобку искал. Вот взялся за скобку. У старика дрожь пробежала по телу. Вот дернул за скобку и вошел в человеческом облике. Дутлов знал уже, что это был он. Он хотел сотворить крест, но не мог. Он подошел к столу, на котором лежала скатерть, сдернул ее, бросил на пол и полез, на печь. Старик узнал, что он был в Ильичевом образе. Он оскалялся, руки болтались. Он влез на печку, навалился прямо на старика и начал душить.
-- Мои деньги! -- выговорил Ильич.
-- Отпусти, не буду, -- хотел и не мог сказать Семен.
Ильич душил его, всею тяжестью каменной горы напирая ему на грудь. Дутлов знал, что ежели он прочтет молитву, он отпустит его, и знал, какую надо прочесть молитву, но молитва эта не выговаривалась. Внук спал рядом с ним. Мальчик закричал пронзительно и заплакал, -- дед придавил его к стене. Крик ребенка освободил уста старика. "Да воскреснет Бог", -- проговорил Дутлов. Он отпустил немного. "И расточатся врази"... -- шамкал Дутлов. Он сошел с печки. Дутлов слышал, как стукнул он обеими ногами о пол. Дутлов все читал молитвы, которые ему были известны, читал все подряд. Он пошел к двери, миновал стол и так стукнул дверью, что изба задрожала. Все спали, однако, кроме деда и внука. Дед читал молитвы и дрожал всем телом, а внук плакал, засыпая, и жался к деду. Все опять затихло. Дед лежал, не двигаясь. Петух прокричал за стеной под ухом Дутлова ("Поликушка", стр. 609 -- 510). (Слово "он" подчеркнуто Толстым).
В этом описании галлюцинации мы видим все подробности переживания. "Он идет с качающимися кистями, он проходит мимо окна, отдернул скобу, открывает запертую дверь, подходит к столу, сдергивает скатерть, полез на печку к нему, к Дутлову, оскалился, наваливается на него и душит его. Вся эта картина напоминает кошмар во сне, однако, автор рассказа заявляет, что "все спали кроме деда и внука, следовательно, Толстой описывает это не как сновидение, а как галлюцинацию. Однако, эту же самую галлюцинацию он использовывает в другом месте в несколько иной вариации, в форме сновидения.
Ниже (см. главу 3-ю 2 часть) мы приводим описание этой галлюцинации в предсмертных переживаниях князя Андрея. Там также за дверью стоит "оно", "оно ломится в дверь", смерть "ломится в дверь", он борется с ней за обладание двери, чтоб не впустить. Но "силы его слабы", "оно" надавило оттуда, "оно вошло". Таким образом, и здесь тот же характер переживания. В этих галлюцинациях Толстой переживает форменную борьбу не только психически, но и физически.
Что у Толстого бывали галлюцинации вообще, свидетельствует также Гольденвейзер. В его дневнике на стр. 382 есть такая заметка довольно определенно на это указывающая:
"В дневнике Л. Н. есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой-то голос, назвавший не помню, какое число, кажется, марта. Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть, -- на это есть несколько указаний в его дневнике". (Разрядка наша Г. С. ).
Это указание Гольденвейзера вполне вяжется со всеми вышеприведенными отрывками из "Записок сумасшедшего", где говорится, что он слышит голос смерти.
Ниже при описании судорожных припадков мы увидим что и перед припадком он впадает в бред и спутанность и тут также Толстой определенно галлюцинирует.
Итак, галлюцинациями Лев Толстой страдал -- это не подлежит сомнению. Галлюцинации эти зрительные и слуховые носили устрашающий характер (смерть, "привидение" смерти) и доставляли ему наиболее тяжелые страдания из всех других.
Вот почему проблема смерти и предсмертных переживаний занимала его больше всего.
8. Приступы моментального затмения сознания
(Petit mal)
Еще в юном возрасте Толстому знакомы моментальные затмения сознания. Так, в "Отрочестве" (т. I, стр. 150--151) он пишет об этом таким образом: "Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свой умственный взор, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обслуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты. А дальше (через несколько строчек спустя) он эти же состояния называет как "временные отсутствия мысли", во время которых можно совершать такие импульсивные действия, как то: убийство любимого или близкого человека (см. выше цитированный отрывок в главе 4). Сам Л. Толстой говорит (в этом же отрывке), что эти состояния ему уже знакомы были еще в отроческих годах.
О том, что моментальные затмения сознания были уже в молодости у Льва Толстого, указывает этот отрывок из рассказа "Семейное счастье" (часть I, стр. 380), написанный Толстым в 1859 г., т. е. в 31 летнем возрасте.
"Вдруг что то странное случилось со мной: сначала я перестала видеть окружающее, потом лицо его исчезло предо мной, только одни его глаза блестели, казалось, против самых моих глаз, потом мне казалось, что глаза эти во мне, все помутилось. Я ничего не видела и должна была зажмуриться, чтоб оторваться от чувства наслаждения и страха, которые производил во мне этот взгляд... (Разрядка наша).
Надо отметить здесь, что этот приступ описывается в момент наивысшего душевного напряжения и волнения: когда Сергей Михайлович объясняется в любви Маше, следовательно, этот приступ вызывается непосредственно моментами сильной эмоции.
Позже в зрелые годы (в 1874 году) в "Исповеди" он также описывает, правда, в несколько иной форме, те же приступы.
... "Пять лет тому назад (пишет он в "Исповеди") со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни (разрядка наша).
Все эти данные, трактующие об "остановках жизни", да "мысль не обслуживает вперед каждого определения воли", когда бывают "временные отсутствия мысли", -- являются характерными определениями моментальных затмений сознания; -- настолько характерными для эпилептиков, что сомневаться в их существовании у Толстого не приходится.
9. Головокружения и обмороки
Среди прочих симптомов мы можем также отметить приступы головокружения с потерей равновесия и обмороки.
Мы находим, например, симптомы такого головокружения, во время приступа которого Толстой теряет равновесие и падает на землю, отмеченными в следующем литературном документе. Так, в "Записках Маковицкого" ("Голос Минувшего" -- 1923 г., No 3) мы читаем следующую запись:
"17 октября 1905 года.
Сегодня утром Л. Н-ч после того, как вынес ведро и возвращался к себе, упал в первой, кухонной двери, ведро выскочило у него из рук. Его увидал лакей Ваня, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван. Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал - было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12 и от часу до 6-ти. Вечером говорил, что это с ним уже бывало (разрядка наша Г. С. ).
-- Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже 4 дня шатало меня, только не сильно.
Под вечер пульс был слабый -- 76, перебоев не было. Утром не выходил".
Из этого отрывка видно, что припадки такого головокружения, во время которых он падал, теряя равновесие, бывали и раньше, и что описываемое падение с ведром -- не случайное падение, что также явствует из описания того состояния, которое последовало после припадка.
Точно также Лев Николаевич Толстой был подвержен обморокам.
Как пример, иллюстрирующий эти обмороки, приводим следующий отрывок от 4 августа (дневника Гольденвейзера на стр. 203):
"... Софья Андреевна стала читать Л. Н. в столовой все ту же страничку из дневника со своими комментариями*. Среди чтения Л. Н. встал и прямой, быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: "Какая гадость, какая грязь" прошел через площадку в маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л, Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь -- на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь успел запереть. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему: -"Прости меня, Левочка, я сумасшедшая". Л. Н. ни слова не ответил, а, немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло (разрядка наша). Александра Львовна взяла его пульс -- больше ста и сильные перебои".
"Мороз продрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она, вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог бы испытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность--право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный со свечей обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть.
"Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене -ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть, все тот же ужас, красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало.
"Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил Сергея, велел закладывать и мы поехали.
"На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новое осело в душу и отравило всю прежнюю жизнь.
"К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся со своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на дне души, и владело мной.
"И потом начал жить по-прежнему, но страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. Я должен был не останавливаясь и, главное, в привычных условиях жить. Как ученик по привычке, не думая, сказывает выученный наизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски.
"И в прежде начатом было уже у меня меньше участия. Мне все было скучно. И я стал набожен. И жена замечала это, и бранила и пилила меня за это. Тоски не повторялось дома.
Затем другой припадок, еще тяжелее арзамасского, он пережил в Москве. Он описывает этот припадок таким образом.
"... Приехали. Я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка коридорная зажгла свечу. Свеча зажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. В соседнем номере кашлянул кто-то, -- верно, старик. Девушка вышла, дворник стоял, спрашивая, не развязать ли. Огонь ожил и осветил синие, с желтыми полосками обои, перегородку, облезший стол, диванчик, зеркало, окно и узкий размер всего номера. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. "Боже мой, как я буду ночевать здесь", -- подумал я.
"Дворник вышел, я стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены. "Что за вздор -- подумал я, -- чего я боюсь точно дитя. Привидений я не боюсь. Да, привидений... Лучше бы бояться привидений, чем того, чего я боюсь. Чего... Ничего. Себя. -- Ну, вздор".
"Я провел ужа сную ночь, хуже арзамасской; только утром, когда уже за дверью стал кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложился несколько раз, а на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет. Боюсь еще хуже. Жить, стало быть. Зачем. Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в постель, закрывал глаза. Еще хуже.
"Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменяться с Арзамаса. Я меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я еще стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса во мне. Я старался не давать хода этому вопросу и в привычных условиях старался наполнять жизнь.
Затем 3-й такой припадок он описывает таким образом: ".. И я вдруг почувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, ничего не слыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться -- замерзнешь. Идти -- силы слабеют. Я кричал. Все тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять не то. Я поглядел. Кругом лес -- не разберешь. где восток, где запад. Я опять пошел назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весь арзамасский и московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. Смерть здесь. Не хочу. Зачем смерть. Что смерть. Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок.
"Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону и скоро вышел. Я был недалеко от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ноги все так же дрожали и сердце билось. Но мне радостно было.
"... Я сказал это и вдруг меня просветила истина того, что я сказал.... Вдруг как что-то давно Щемившее меня оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно.
"Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого.
"Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню. И хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просфору, потом пошли ко кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг стало ясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти, и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего.
"Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет прежде всего во мне. (Курсив везде наш).
Теперь перейдем к анализу этих отрывков.
Нет сомнения в том, что весь характер этих приступов "арзамасской тоски" не есть только простая фобия, а типичный эпилептический эквивалент эпилептика, сопровождающийся галлюцинациями.
Прежде всего об эпилептическом характере этих приступов. Кроме тяжести этих приступов, за эпилептический характер их говорят следующие обстоятельства.
Описывая начало и приступ, Толстой отмечает: "Такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная". Затем он говорит о внутреннем напряжении: "что то раздирало мою душу на части и не могло разодрать", "рвется что-то, а не раздирается". Затем характерны изменения окружающего в припадочных состояниях: "Оранжево-красное освещение окружающего, формы предметов меняются. Потому и подчеркивается красный огонь и размер подсвечника.
И, далее, он подчеркивает эти подробности: "все тот же ужас красный, белый, квадратный". Нам хорошо известно, что Толстой был далек от символистов-поэтов новейшей школы, чтобы обозначать ужас "красным, белым и квадратным". Толстой, как реалист, далек от этого, следовательно, если здесь такие обозначения употребляются, то они связаны с его действительными эпилептоидными переживаниями, которые всегда, приблизительно в таких же выражениях, характеризуют свой ужас и свои переживания перед припадком.
Третье обстоятельство, которое говорит за эпилептоидный характер этих переживаний, это переключение приступа страха и ужаса в эпилептическую ауру. Упоминание об этом мы видим в 3-м отрывке. Описывая тот же припадок ужаса, как обычно, в предыдущих случаях, он к концу вдруг отмечает: "вдруг меня просветила истина... Вдруг, как что-то давно исцелившее меня, оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня, а мне стало радостно".
"Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие (поясняет он) началось еще позднее, через месяц после этого".
Какое же это "сумасшествие?" Опять таки здесь не символика, а действительно патологическое переживание ауры, как результат переключения после приступа страха смерти. "И мне, вдруг, ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть и т. д. (подразумевая под местоимением "это" галлюцинации свои: "привидение" смерти)... "Тут уже совсем, свет осветил меня".
Об этом переключении в ауру он говорит везде, где он описывает приступ патологического страха смерти. Какова эта психическая аура и как она переживается -- мы увидим в следующей главе.
6. Приступы психической ауры и эпилептоидных экстазов
Выше при описании приступа сумеречных состояний мы уже видели, что эти приступы сопровождались переживаниями экстаза.
Так, например, в день получения согласия на брак от Кити Щербацкой, Левин впадает в экстаз "счастья".
Весь мир кажется ему совершенно другим. Все люди кажутся ему необычайно "добрыми" и "хорошими". Все предметы кажутся ему "неземными", даже сайки, которые выставлены в окне булочной. Все это "так необычайно хорошо", что Левин заплакал от "радости" (см. выше в главе о приступах сумеречных переживаний).
Далее экстаз "счастливого состояния" он описывает при переживаниях Пьера Безухова перед свадьбой таким образом:
"Радостное, неожиданное сумасшествие" овладело им (пишет он об этом). Весь мир кажется ему счастливым и занятым исключительно его "счастьем". В каждом слове и движении он видит намеки на свое "счастье". Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие счастливыми взглядами и улыбками"... "... Все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия он сразу встречался с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви"... "Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия (см. подробно об этом ниже в главе 3-й 2 части).
Замечательно то, что сам Толстой эти экстазы называет "счастливым безумием". Описание подобных экстазов мы имеем целый ряд в его произведениях, и большею частью там, где описываются им приступы сумеречного состояния.
На ряду с этим экстатическим переживанием мы имеем часто описание психической ауры, при переживании которой он "видит" "необыкновенное", делается также "счастливым", "свет озаряет" его и проч. и проч.
Чаще всего эти переживания ауры комбинируются с экстазами, а еще чаще аура наступает во время приступов сумеречного состояния и при переживаниях страха смерти, как результат переключения в конце приступа.
Выше при описании сумеречного состояния во время родов Кити мы имели такое описание ауры:
... "И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его... ".
"Он знал и чувствовал только, что то, что совершилось, было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая. Но то было горе -- это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее.
"И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся и одинаково непостижимо, при созерцании этого высшего, поднималась душа на такую высоту, на которую она никогда "не поднималась прежде, и куда рассудок уже не поспевал за нею".
В этом отрывке мы имеем характерное описание эпилептической ауры.
Мы видим здесь:
1). Что эта аура явилась в сумеречном состоянии, которое длилось 22 часа. ("Вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти 22 часа").
2). Характерное для эпилептиков внезапное начало и характерное переключение от тяжести сумеречных переживаний в "счастливую" ауру (... "вдруг.... мгновенно почувствовал себя перенесенным"... ).
3). Мистический "мир", куда "переносится" эпилептоид, описывается в характерных выражениях:... "мир сияющий теперь таким новым светом счастья"... Сумеречные состояния были "в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что то высшее"... "Поднималась душа на такую высоту, до которой она никогда не поднималась прежде"...
4). Чрезвычайно характерно тяжелое напряжение, которое переживает эпилептик при наступлении ауры, подобно тому, как перед припадком... Он не перенес его, натянутые струны все сорвались... тяжело, мучительно наступало совершающееся... ".
5). Потеря чувства, времени, места и цели переживаемого. Непостижимость совершающегося:... "но где, когда и зачем это все было, он не знал... "Непостижимо:... "рассудок уже не поспевал...
6). Аура наступает у него и при переживаниях сумеречного состояния, вызванного радостью, и при переживаниях сумеречного состояния, вызванного тяжелым горем (смерть брата). "Но то горе и эта радость одинаково были вне обычных условий жизни".
7). В переживаниях ауры (как точно также во время переживания сумеречного состояния) он производил настолько тяжелое впечатление, что окружающие его близкие и врач обращались с ним, как с больным, в то время, как он не сознавал себя в тот момент больным. (... "Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку, и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор сердечно с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель... ").
Ниже мы увидим также, как при описании приступа патологического страха смерти, описанного под видом предсмертных переживаний князя Андрея, аура описывается как "пробуждение" от сна. Приступ страха смерти (т. е. галлюцинация смерти) описывается здесь, как сновидение князя Андрея, а переключение в ауру, как "пробуждение" от сна.
Аура в этом случае описывается Толстым таким образом:
"Вдруг просветлело в его душе и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его". Здесь слова: "вдруг", "неведомое", "просветлело в его душе", освобождение и странная легкость" говорят о тех же переживаниях психической ауры.
Здесь мы имеем новые черты: "легкость", "свет", и то эпилептоидное озарение, которое присуще эпилептоиду.
7. Галлюцинации
Были ли галлюцинации у Толстого? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся опять к предыдущим цитатам из "Записок сумасшедшего" и обратим внимание на это место в описании "арзамасской тоски".
"Да что за глупость -- сказал я себе, -- чего я тоскую, чего боюсь"?
"Меня", -- неслышно отвечал голос смерти. "Я тут". Таким образом, тут уже определенно, без всяких сомнений говорится, что отвечал голос смерти. Кроме того смысл употребления местоимения "она", "вот она" и затем слова: "видел, чувствовал", что "смерть наступает", -- уже определенно говорят за то, что он имел зрительную галлюцинацию. А во втором отрывке Толстой уже определенно употребляет слово "привидение".
-- Чего я боюсь, точно дитя? Привидений я не боюсь. Да, привидений... Не даром он дальше вместо слова "привидение" уже употребляет местоимение в среднем роде.
"Оно вышло за мной"; "то, что меня сделало" и т. д.
Замечательно то, что это же переживание галлюцинации устрашающего характера (в данном случае, галлюцинации смерти) он использовывает в ряде произведений, где необходимо ему показать: или предсмертные переживания героя, или просто как галлюцинации устрашающего характера. Пример последней формы мы имеем в рассказе "Поликушка" в переживаниях Дутлова. Тут только имеется разница: вместо среднего рода "оно" употребляется местоимение "он", подразумевая под этим повесившегося Поликея, являющегося Дутлову в виде галлюцинации. Приведем это место из рассказа "Поликушка":
... "Ему долго не спалось; взошел месяц, светлее стало в избе, ему видно стало в углу Аксинью и что то, чего он разобрать не мог: армяк ли сын забыл, или кадушку бабы поставили, или стоит кто-то. Задремал он или нет, но только он стал опять вглядываться... Видно, тот мрачный дух, который навел Ильича на страшное дело и которого близость чувствовали дворовые в эту ночь, - видно, этот дух достал крылом и до деревни, до избы Дутлова, где лежали те деньги, которые он употребил на пагубу Ильича. По крайней мере, Дутлов чувствовал его тут, и Дутлову было не по себе. Ни спать, ни встать. Увидев что-то, чего не мог он определить, он вспомнил Ильюху со связанными руками, вспомнил лицо Аксиньи и ее складное причитанье, вспомнил Ильича с качающимися кистями рук. Вдруг старику показалось, что кто-то прошел мимо окна. Что это, или уж староста повещать идет? -- подумал он. -- Как это он отпер? -- подумал старик, слыша шаги в сенях, -- или старуха не заложила, как выходила в сенцы? -- Собака завыла на задворке, а он шел по сеням, как потом рассказывал старик, как будто искал двери, прошел мимо, стал опять ощупывать по стене, споткнулся на кадушку и она загремела. И опять он стал ощупывать, точно скобку искал. Вот взялся за скобку. У старика дрожь пробежала по телу. Вот дернул за скобку и вошел в человеческом облике. Дутлов знал уже, что это был он. Он хотел сотворить крест, но не мог. Он подошел к столу, на котором лежала скатерть, сдернул ее, бросил на пол и полез, на печь. Старик узнал, что он был в Ильичевом образе. Он оскалялся, руки болтались. Он влез на печку, навалился прямо на старика и начал душить.
-- Мои деньги! -- выговорил Ильич.
-- Отпусти, не буду, -- хотел и не мог сказать Семен.
Ильич душил его, всею тяжестью каменной горы напирая ему на грудь. Дутлов знал, что ежели он прочтет молитву, он отпустит его, и знал, какую надо прочесть молитву, но молитва эта не выговаривалась. Внук спал рядом с ним. Мальчик закричал пронзительно и заплакал, -- дед придавил его к стене. Крик ребенка освободил уста старика. "Да воскреснет Бог", -- проговорил Дутлов. Он отпустил немного. "И расточатся врази"... -- шамкал Дутлов. Он сошел с печки. Дутлов слышал, как стукнул он обеими ногами о пол. Дутлов все читал молитвы, которые ему были известны, читал все подряд. Он пошел к двери, миновал стол и так стукнул дверью, что изба задрожала. Все спали, однако, кроме деда и внука. Дед читал молитвы и дрожал всем телом, а внук плакал, засыпая, и жался к деду. Все опять затихло. Дед лежал, не двигаясь. Петух прокричал за стеной под ухом Дутлова ("Поликушка", стр. 609 -- 510). (Слово "он" подчеркнуто Толстым).
В этом описании галлюцинации мы видим все подробности переживания. "Он идет с качающимися кистями, он проходит мимо окна, отдернул скобу, открывает запертую дверь, подходит к столу, сдергивает скатерть, полез на печку к нему, к Дутлову, оскалился, наваливается на него и душит его. Вся эта картина напоминает кошмар во сне, однако, автор рассказа заявляет, что "все спали кроме деда и внука, следовательно, Толстой описывает это не как сновидение, а как галлюцинацию. Однако, эту же самую галлюцинацию он использовывает в другом месте в несколько иной вариации, в форме сновидения.
Ниже (см. главу 3-ю 2 часть) мы приводим описание этой галлюцинации в предсмертных переживаниях князя Андрея. Там также за дверью стоит "оно", "оно ломится в дверь", смерть "ломится в дверь", он борется с ней за обладание двери, чтоб не впустить. Но "силы его слабы", "оно" надавило оттуда, "оно вошло". Таким образом, и здесь тот же характер переживания. В этих галлюцинациях Толстой переживает форменную борьбу не только психически, но и физически.
Что у Толстого бывали галлюцинации вообще, свидетельствует также Гольденвейзер. В его дневнике на стр. 382 есть такая заметка довольно определенно на это указывающая:
"В дневнике Л. Н. есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой-то голос, назвавший не помню, какое число, кажется, марта. Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть, -- на это есть несколько указаний в его дневнике". (Разрядка наша Г. С. ).
Это указание Гольденвейзера вполне вяжется со всеми вышеприведенными отрывками из "Записок сумасшедшего", где говорится, что он слышит голос смерти.
Ниже при описании судорожных припадков мы увидим что и перед припадком он впадает в бред и спутанность и тут также Толстой определенно галлюцинирует.
Итак, галлюцинациями Лев Толстой страдал -- это не подлежит сомнению. Галлюцинации эти зрительные и слуховые носили устрашающий характер (смерть, "привидение" смерти) и доставляли ему наиболее тяжелые страдания из всех других.
Вот почему проблема смерти и предсмертных переживаний занимала его больше всего.
8. Приступы моментального затмения сознания
(Petit mal)
Еще в юном возрасте Толстому знакомы моментальные затмения сознания. Так, в "Отрочестве" (т. I, стр. 150--151) он пишет об этом таким образом: "Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свой умственный взор, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обслуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты. А дальше (через несколько строчек спустя) он эти же состояния называет как "временные отсутствия мысли", во время которых можно совершать такие импульсивные действия, как то: убийство любимого или близкого человека (см. выше цитированный отрывок в главе 4). Сам Л. Толстой говорит (в этом же отрывке), что эти состояния ему уже знакомы были еще в отроческих годах.
О том, что моментальные затмения сознания были уже в молодости у Льва Толстого, указывает этот отрывок из рассказа "Семейное счастье" (часть I, стр. 380), написанный Толстым в 1859 г., т. е. в 31 летнем возрасте.
"Вдруг что то странное случилось со мной: сначала я перестала видеть окружающее, потом лицо его исчезло предо мной, только одни его глаза блестели, казалось, против самых моих глаз, потом мне казалось, что глаза эти во мне, все помутилось. Я ничего не видела и должна была зажмуриться, чтоб оторваться от чувства наслаждения и страха, которые производил во мне этот взгляд... (Разрядка наша).
Надо отметить здесь, что этот приступ описывается в момент наивысшего душевного напряжения и волнения: когда Сергей Михайлович объясняется в любви Маше, следовательно, этот приступ вызывается непосредственно моментами сильной эмоции.
Позже в зрелые годы (в 1874 году) в "Исповеди" он также описывает, правда, в несколько иной форме, те же приступы.
... "Пять лет тому назад (пишет он в "Исповеди") со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни (разрядка наша).
Все эти данные, трактующие об "остановках жизни", да "мысль не обслуживает вперед каждого определения воли", когда бывают "временные отсутствия мысли", -- являются характерными определениями моментальных затмений сознания; -- настолько характерными для эпилептиков, что сомневаться в их существовании у Толстого не приходится.
9. Головокружения и обмороки
Среди прочих симптомов мы можем также отметить приступы головокружения с потерей равновесия и обмороки.
Мы находим, например, симптомы такого головокружения, во время приступа которого Толстой теряет равновесие и падает на землю, отмеченными в следующем литературном документе. Так, в "Записках Маковицкого" ("Голос Минувшего" -- 1923 г., No 3) мы читаем следующую запись:
"17 октября 1905 года.
Сегодня утром Л. Н-ч после того, как вынес ведро и возвращался к себе, упал в первой, кухонной двери, ведро выскочило у него из рук. Его увидал лакей Ваня, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван. Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал - было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12 и от часу до 6-ти. Вечером говорил, что это с ним уже бывало (разрядка наша Г. С. ).
-- Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже 4 дня шатало меня, только не сильно.
Под вечер пульс был слабый -- 76, перебоев не было. Утром не выходил".
Из этого отрывка видно, что припадки такого головокружения, во время которых он падал, теряя равновесие, бывали и раньше, и что описываемое падение с ведром -- не случайное падение, что также явствует из описания того состояния, которое последовало после припадка.
Точно также Лев Николаевич Толстой был подвержен обморокам.
Как пример, иллюстрирующий эти обмороки, приводим следующий отрывок от 4 августа (дневника Гольденвейзера на стр. 203):
"... Софья Андреевна стала читать Л. Н. в столовой все ту же страничку из дневника со своими комментариями*. Среди чтения Л. Н. встал и прямой, быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: "Какая гадость, какая грязь" прошел через площадку в маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л, Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь -- на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь успел запереть. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему: -"Прости меня, Левочка, я сумасшедшая". Л. Н. ни слова не ответил, а, немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло (разрядка наша). Александра Львовна взяла его пульс -- больше ста и сильные перебои".