Моя мать старается изо всех сил, она не хочет быть нам в обузу, но все равно ковыляет сзади… Хорошо бы найти гостиницу, сразу же снять комнату, чтобы она могла отдохнуть… хоть минуту… Мы уже не собираемся в Лондон, мы слишком вымокли… Мы рискуем заболеть, если продолжим путешествие… И башмаки не выдержат. Они уже давно просят каши и издают такие звуки, будто идет целое стадо.
Вот и гостиница… На фасаде надпись золотыми буквами… Но перед самой гостиницей мы вдруг дрогнули… Повернули назад… Дождь все усиливается. Как только подумали, сколько здесь все может стоить… Стало страшно… Заходим в чайную… Это как раз для нас… Садимся, смотрим на чемодан… Но это же не тот!.. На таможне в суматохе мы ошиблись!.. Поспешно возвращаемся… Нашего чемодана нет!.. Тот же, что был у нас, отдают начальнику вокзала… В результате мы остаемся ни с чем!.. Хуже ничего нельзя себе представить!.. Такое могло случиться только с нами!.. В каком-то смысле это действительно так… Мой отец прав… Не во что переодеться… не осталось ни одной рубашки! Все же нужно идти… Вся деревня видит, как мы втроем тащимся под проливным дождем. Настоящие бродяги! Нужно выбрать, по какой дороге идти… Мы пошли по первой попавшейся… За последним домом…
«Brighton»… Так написано на дощечке, он в четырнадцати километрах отсюда… Это не страшно, так как мы всегда были хорошими ходоками. Правда, мы никогда не ходили вместе. Мой отец все время держится впереди… Он не очень-то горд тем, что идет с нами… Даже теперь, промокший, грязный, разбитый, он старается отделиться… Одна мысль о том, что мы с ним заговорим, причиняет ему страдание… Он сохраняет дистанцию.
Моя мать уже высунула язык, так ей больно тащить свою ногу. Она дышит, как побитая собака.
Дорога вьется между скал. Ливень усиливается. Внизу, в бездне, полной облаков и камнепада, шумит океан.
Морская фуражка отца нахлобучена почти до подбородка. Его пыльник так облегает формы, что задница напоминает луковицу.
Мама, ковыляя, снимает шляпку, ту самую, с жаворонками и вишенками. Ее оставляют на память кусту… Вокруг вьются и кричат чайки. Они, должно быть, как и мы, поражены видом тяжелых грозовых туч… Сгибаясь под порывами ветра, мы не теряем присутствия духа… Скалы, подъемы, как волны, еще и еще… бесконечно… Мой отец постепенно скрывается в тумане… Растворяется в потоках ливня… Видно, как он уменьшается вдали, на другом склоне.
«Поднимемся еще на эту, Фердинанд!.. И я отдохну! Как ты думаешь, он уже видит этот „Бриштон“? Как ты думаешь, это еще далеко?..» Ее силы на исходе. Сесть невозможно. Все пригорки размокли… Ее одежда села так, что рукава доходили лишь до локтей… Ботинки раздулись, как бурдюки… Вдруг нога матери подгибается… Подается под ее весом… И она падает вниз, в рытвину… Ее голова зажата… Она не в состоянии даже шевельнуться… Пускает пузыри, как лягушка… Дождь в Англии — это подвешенный в воздухе океан… В нем постепенно тонешь…
Я громко зову на помощь отца… Мама сползает все дальше! Я тащу ее изо всех сил. Дергаю. Все напрасно!.. А вот и наш путешественник. Он обалдел от тумана. Мы напрягаемся вместе… Тянем и тянем, раскачиваем ее. Выкорчевываем из густой грязи… Она продолжает улыбаться. Ей доставляет особое удовольствие снова видеть своего Огюста. Она спрашивает у него, что нового… Не слишком ли он устал?.. Что он видел на краю утеса? Он ничего не отвечает… Только говорит, что нужно пошевеливаться… Необходимо вернуться в порт поскорее… Еще сто подъемов, сто спусков… до полного изнеможения. Наша дорога стала неузнаваема, настолько гроза ее перепахала… Наконец показались огни… порт и маяки… Уже глубокая ночь… Держась друг за друга, пошатываясь, мы снова проходим мимо того же отеля… Ничего не истратив… Никого не встретив… Никакой одежды у нас больше нет, лишь те жуткие лохмотья, что на нас… У нас такой изможденный вид, что на судне к нам проявляют участие… Разрешают перейти из третьего во второй класс… предлагают лечь… На вокзале в Дьеппе мы ложимся прямо на скамейки… С возвращением больше нельзя медлить… В поезде разыгрывается еще одна сцена по поводу маминых запоров…
— Ты не ходишь уже восемь дней!.. Значит, ты больше никогда не сходишь!
— Но я схожу дома…
Его выводило из себя то, что она не ходит регулярно, это неотступно его преследовало. Поездки вызывают запоры. Он думал теперь только о какашках. В Пассаже наконец-то можно было обсушиться. Мы все трое схватили насморк. Мы еще легко отделались. У отца был замечательный синяк. Можно было подумать, что это лошадь лягнула его, когда он подошел к ней сзади…
Мадам Дивонн была любопытна, ей хотелось знать все. Все подробности приключений… Она тоже была в Англии во время свадебного путешествия. Чтобы лучше слышать рассказ, она даже прерывает игру на пианино… На самой середине «Лунной сонаты».
Месье Визьо тоже падок до всего необычного и занимательного… Эдуард пришел с Томом послушать новости… У меня и мамы были свои маленькие впечатления… Но отец не желал, чтобы мы об этом рассказывали… Он один говорил без умолку… Можно было подумать, что он успел увидеть нечто замечательное… и фантастическое… неслыханное… совершенно невообразимое… в конце дороги… там, за утесом… Когда скрылся в тумане… между Бриштоном и ураганом… Отец совсем один, отдельно ото всех!.. затерявшийся в вихре… между небом и землей…
Он уже больше не стеснялся, расписывал им настоящие чудеса… Брызгал слюной до изнеможения!.. Мама ему не противоречила… Она всегда была счастлива, когда он имел успех… «Не так ли, Клеманс?» — спрашивал он, когда байки становились совершенно неправдоподобными… Она все одобряла и подтверждала… Она, конечно, понимала, что он преувеличивает, но это же доставляет ему удовольствие!..
— Ну, а в Лондоне вы были? — спросил похожий на ребенка месье Лерозит, торговец очками из 37‑го, получавший из Лондона стекла…
— Конечно! Но только в окрестностях… Мы видели главное!.. Это порт! В сущности, единственное, что заслуживает там внимания! И еще пригороды… У нас было всего несколько часов!..
Мама оставалась невозмутимой. Он врал напропалую… Во время кораблекрушения поднялся такой шум… Женщин начали вытаскивать на утес при помощи лебедки… А как он прогуливался по Лондону, с теми, кто уцелел… В основном это были иностранцы! Его уже было не остановить!.. Он даже подражал их акценту.
Каждый вечер после обеда снова начиналось сборище… Чудеса… еще чудеса!.. Мадам Меон в своей хибаре опять заволновалась… Она расположилась прямо напротив, но не переходила дорогу… Ведь мы поссорились насмерть… Она заводила свой граммофон, чтобы прервать отца… Вынудить его остановиться… Чтобы шум не мешал, мама закрывала магазин. Спускала шторы… Тогда Меонша стала стучать в стекла, провоцируя отца, чтобы он вышел и вступил с ней в перебранку… Моя мать встала между ними… Это вывело всех соседей из себя… они все были на нашей стороне… Они уже почувствовали вкус к путешествиям… Однажды вечером, возвращаясь с прогулки, мы не услышали ни Меонши, ни ее граммофона… Обычные участники вечеров собирались по одному… Устраивались в комнате за лавкой… Отец начинает свой рассказ… но уже совсем по-новому… Когда вдруг со стороны этой гадины раздается… Тарарах!.. ужасный грохот!.. Взлетают ракеты!.. Целый сноп огня! Взрыв! Совсем рядом с лавкой!.. Дверь отскакивает! И мы видим, как эта старая кляча жестикулирует факелом и ракетами… Она поджигает порох!.. Раздается свист, все кружится! Вот что она придумала, чтобы разрушить очарование! Она беснуется, как дьявол! Огонь попадает на ее юбку, она тоже воспламеняется! Все бросаются к ней! Набрасывают на нее занавески, тушат ее! Но ее корсетная лавка уже горит! Прибывают пожарные! Эту сволочь больше никто не видел!.. Ее увезли в Шарантон! Она осталась там навсегда! Никто не хотел ее возвращения! По Пассажу была пущена бумага для сбора подписей, что она сумасшедшая и ее невозможно выносить…
* * *
Снова настали плохие времена… Больше не было разговоров ни об отпуске, ни о рынках, ни об Англии… Наша стеклянная крыша гудели под ливнями, в галерее было не продохнуть от острого запаха прохожих и их собачек.
Наступила осень…
Я постоянно получал подзатыльники за то, что валял дурака, вместо того чтобы учиться. В школе я многого не понимал. Мой отец опять обнаружил, что я настоящий кретин. На море я подрос, но стал еще более ленивым. Я погряз в безделье. Он снова устраивал ужасные скандалы. Кричал, что я подлец. Мама опять принялась ныть.
Торговля шла очень плохо. Мода постоянно менялась. Изменились фасоны шляп, снова вернулись батистовые кружева, клиентки обкладывали себе ими сиськи, натыкали в волосы, украшали ими сумочки. Мадам Эронд спешно попыталась перестроиться. Она изобрела болеро «в строгом ирландском стиле», рассчитанном на двадцать лет. Но, увы, это было лишь мимолетное веяние! Удостоившись Гран-при, вскоре они уже использовались только для украшения абажуров… Иногда мадам Эронд так уставала, что путала все заказы, однажды она вернула нам «нагрудник», украшенный вышивкой, предназначенной для пододеяльников… Происходили грандиозные скандалы… клиентки заливались слезами и грозили судом! Ее горе не знало границ, мы возмещали все убытки, а потом следовали два месяца лапши… Накануне моего аттестата в лавке разразилось настоящее землетрясение. Мадам Эронд выкрасила в цыплячье-желтый цвет ночную сорочку, которую нужно было превратить в «подвенечное платье»! Это был удар ниже пояса!.. Ужасная оплошность! Клиентка сожрет нас!.. Ведь все совершенно ясно написано в записной книжке!.. Мадам Эронд рыдала на плече моей матери. Отец первым вышел из себя!
— Ах, ты навсегда останешься такой! Ты слишком добра. Разве я тебя не предупреждал? Они доведут нас до суда! Эти твои работницы!.. Ах! представь, что я хоть чуть-чуть ошибся в «Коксинель»!.. Ох! я так и вижу себя в конторе! — Предположение было настолько ужасным, что он почувствовал себя уже уволенным!.. Он побледнел!.. его усадили… Все!.. Я снова принялся за арифметику… Это он заставлял меня зубрить… Если я не мог ответить, он отвешивал мне подзатыльники, потому что сам запутывался в своих собственных объяснениях. Я слушал невнимательно… Понимал плохо… Витал в облаках… Он анализировал мои недостатки… Находил меня неисправимым… Я же считал его совершенно невменяемым… Он то и дело принимался что-то хрипеть по поводу моего «деления». Полностью запутывался… Еще раз давал мне по башке… Ему хотелось, чтобы я ревел… Ему казалось, что я хихикаю… что я издеваюсь над ним… Тут прибегала моя мать… Его ярость удваивалась… Он орал, что хочет умереть!
* * *
В утро экзамена мать закрыла лавку, чтобы иметь возможность подбодрить меня. Он проходил в общине Сен-Жермен-л'Оксеруа, в том же внутреннем дворе. Она напутствовала меня советом чувствовать себя уверенно. Момент был торжественный, она вспомнила Каролину и немного всплакнула…
По дороге она заставила меня пересказать басни и список департаментов… Ровно в восемь мы были там перед решеткой, чтобы записаться. Одеты все были тщательно, мальчики вымыты, но нервы у всех были напряжены до предела, и у матерей тоже.
Сначала был диктант, потом задачи. Это было нетрудно, я помню, нужно было только списать. Сдавали те, кто провалился осенью на предыдущей сессии. Почти для всех это было трагедией… Особенно для тех, кто хотел стать подмастерьями… На устном я очень удачно попал к толстому человечку с носом, сплошь усеянным бородавками. Он носил большой лавальер, немного в стиле дяди Артура, но не был артистом… Это был аптекарь с улицы Гомбу. У нас были общие знакомые. Он задал мне два вопроса про растения… Этого я не знал совершенно… Он ответил сам себе. Я был смущен. Тогда он спросил у меня расстояние от Солнца до Луны, а потом до Земли и обратно… Я не осмелился слишком вылезать. Ему пришлось меня выручать. О временах года я знал немногим больше. Я пробормотал что-то неопределенное… По правде говоря, он не был слишком требователен… На все он отвечал за меня.
Вот и гостиница… На фасаде надпись золотыми буквами… Но перед самой гостиницей мы вдруг дрогнули… Повернули назад… Дождь все усиливается. Как только подумали, сколько здесь все может стоить… Стало страшно… Заходим в чайную… Это как раз для нас… Садимся, смотрим на чемодан… Но это же не тот!.. На таможне в суматохе мы ошиблись!.. Поспешно возвращаемся… Нашего чемодана нет!.. Тот же, что был у нас, отдают начальнику вокзала… В результате мы остаемся ни с чем!.. Хуже ничего нельзя себе представить!.. Такое могло случиться только с нами!.. В каком-то смысле это действительно так… Мой отец прав… Не во что переодеться… не осталось ни одной рубашки! Все же нужно идти… Вся деревня видит, как мы втроем тащимся под проливным дождем. Настоящие бродяги! Нужно выбрать, по какой дороге идти… Мы пошли по первой попавшейся… За последним домом…
«Brighton»… Так написано на дощечке, он в четырнадцати километрах отсюда… Это не страшно, так как мы всегда были хорошими ходоками. Правда, мы никогда не ходили вместе. Мой отец все время держится впереди… Он не очень-то горд тем, что идет с нами… Даже теперь, промокший, грязный, разбитый, он старается отделиться… Одна мысль о том, что мы с ним заговорим, причиняет ему страдание… Он сохраняет дистанцию.
Моя мать уже высунула язык, так ей больно тащить свою ногу. Она дышит, как побитая собака.
Дорога вьется между скал. Ливень усиливается. Внизу, в бездне, полной облаков и камнепада, шумит океан.
Морская фуражка отца нахлобучена почти до подбородка. Его пыльник так облегает формы, что задница напоминает луковицу.
Мама, ковыляя, снимает шляпку, ту самую, с жаворонками и вишенками. Ее оставляют на память кусту… Вокруг вьются и кричат чайки. Они, должно быть, как и мы, поражены видом тяжелых грозовых туч… Сгибаясь под порывами ветра, мы не теряем присутствия духа… Скалы, подъемы, как волны, еще и еще… бесконечно… Мой отец постепенно скрывается в тумане… Растворяется в потоках ливня… Видно, как он уменьшается вдали, на другом склоне.
«Поднимемся еще на эту, Фердинанд!.. И я отдохну! Как ты думаешь, он уже видит этот „Бриштон“? Как ты думаешь, это еще далеко?..» Ее силы на исходе. Сесть невозможно. Все пригорки размокли… Ее одежда села так, что рукава доходили лишь до локтей… Ботинки раздулись, как бурдюки… Вдруг нога матери подгибается… Подается под ее весом… И она падает вниз, в рытвину… Ее голова зажата… Она не в состоянии даже шевельнуться… Пускает пузыри, как лягушка… Дождь в Англии — это подвешенный в воздухе океан… В нем постепенно тонешь…
Я громко зову на помощь отца… Мама сползает все дальше! Я тащу ее изо всех сил. Дергаю. Все напрасно!.. А вот и наш путешественник. Он обалдел от тумана. Мы напрягаемся вместе… Тянем и тянем, раскачиваем ее. Выкорчевываем из густой грязи… Она продолжает улыбаться. Ей доставляет особое удовольствие снова видеть своего Огюста. Она спрашивает у него, что нового… Не слишком ли он устал?.. Что он видел на краю утеса? Он ничего не отвечает… Только говорит, что нужно пошевеливаться… Необходимо вернуться в порт поскорее… Еще сто подъемов, сто спусков… до полного изнеможения. Наша дорога стала неузнаваема, настолько гроза ее перепахала… Наконец показались огни… порт и маяки… Уже глубокая ночь… Держась друг за друга, пошатываясь, мы снова проходим мимо того же отеля… Ничего не истратив… Никого не встретив… Никакой одежды у нас больше нет, лишь те жуткие лохмотья, что на нас… У нас такой изможденный вид, что на судне к нам проявляют участие… Разрешают перейти из третьего во второй класс… предлагают лечь… На вокзале в Дьеппе мы ложимся прямо на скамейки… С возвращением больше нельзя медлить… В поезде разыгрывается еще одна сцена по поводу маминых запоров…
— Ты не ходишь уже восемь дней!.. Значит, ты больше никогда не сходишь!
— Но я схожу дома…
Его выводило из себя то, что она не ходит регулярно, это неотступно его преследовало. Поездки вызывают запоры. Он думал теперь только о какашках. В Пассаже наконец-то можно было обсушиться. Мы все трое схватили насморк. Мы еще легко отделались. У отца был замечательный синяк. Можно было подумать, что это лошадь лягнула его, когда он подошел к ней сзади…
Мадам Дивонн была любопытна, ей хотелось знать все. Все подробности приключений… Она тоже была в Англии во время свадебного путешествия. Чтобы лучше слышать рассказ, она даже прерывает игру на пианино… На самой середине «Лунной сонаты».
Месье Визьо тоже падок до всего необычного и занимательного… Эдуард пришел с Томом послушать новости… У меня и мамы были свои маленькие впечатления… Но отец не желал, чтобы мы об этом рассказывали… Он один говорил без умолку… Можно было подумать, что он успел увидеть нечто замечательное… и фантастическое… неслыханное… совершенно невообразимое… в конце дороги… там, за утесом… Когда скрылся в тумане… между Бриштоном и ураганом… Отец совсем один, отдельно ото всех!.. затерявшийся в вихре… между небом и землей…
Он уже больше не стеснялся, расписывал им настоящие чудеса… Брызгал слюной до изнеможения!.. Мама ему не противоречила… Она всегда была счастлива, когда он имел успех… «Не так ли, Клеманс?» — спрашивал он, когда байки становились совершенно неправдоподобными… Она все одобряла и подтверждала… Она, конечно, понимала, что он преувеличивает, но это же доставляет ему удовольствие!..
— Ну, а в Лондоне вы были? — спросил похожий на ребенка месье Лерозит, торговец очками из 37‑го, получавший из Лондона стекла…
— Конечно! Но только в окрестностях… Мы видели главное!.. Это порт! В сущности, единственное, что заслуживает там внимания! И еще пригороды… У нас было всего несколько часов!..
Мама оставалась невозмутимой. Он врал напропалую… Во время кораблекрушения поднялся такой шум… Женщин начали вытаскивать на утес при помощи лебедки… А как он прогуливался по Лондону, с теми, кто уцелел… В основном это были иностранцы! Его уже было не остановить!.. Он даже подражал их акценту.
Каждый вечер после обеда снова начиналось сборище… Чудеса… еще чудеса!.. Мадам Меон в своей хибаре опять заволновалась… Она расположилась прямо напротив, но не переходила дорогу… Ведь мы поссорились насмерть… Она заводила свой граммофон, чтобы прервать отца… Вынудить его остановиться… Чтобы шум не мешал, мама закрывала магазин. Спускала шторы… Тогда Меонша стала стучать в стекла, провоцируя отца, чтобы он вышел и вступил с ней в перебранку… Моя мать встала между ними… Это вывело всех соседей из себя… они все были на нашей стороне… Они уже почувствовали вкус к путешествиям… Однажды вечером, возвращаясь с прогулки, мы не услышали ни Меонши, ни ее граммофона… Обычные участники вечеров собирались по одному… Устраивались в комнате за лавкой… Отец начинает свой рассказ… но уже совсем по-новому… Когда вдруг со стороны этой гадины раздается… Тарарах!.. ужасный грохот!.. Взлетают ракеты!.. Целый сноп огня! Взрыв! Совсем рядом с лавкой!.. Дверь отскакивает! И мы видим, как эта старая кляча жестикулирует факелом и ракетами… Она поджигает порох!.. Раздается свист, все кружится! Вот что она придумала, чтобы разрушить очарование! Она беснуется, как дьявол! Огонь попадает на ее юбку, она тоже воспламеняется! Все бросаются к ней! Набрасывают на нее занавески, тушат ее! Но ее корсетная лавка уже горит! Прибывают пожарные! Эту сволочь больше никто не видел!.. Ее увезли в Шарантон! Она осталась там навсегда! Никто не хотел ее возвращения! По Пассажу была пущена бумага для сбора подписей, что она сумасшедшая и ее невозможно выносить…
* * *
Снова настали плохие времена… Больше не было разговоров ни об отпуске, ни о рынках, ни об Англии… Наша стеклянная крыша гудели под ливнями, в галерее было не продохнуть от острого запаха прохожих и их собачек.
Наступила осень…
Я постоянно получал подзатыльники за то, что валял дурака, вместо того чтобы учиться. В школе я многого не понимал. Мой отец опять обнаружил, что я настоящий кретин. На море я подрос, но стал еще более ленивым. Я погряз в безделье. Он снова устраивал ужасные скандалы. Кричал, что я подлец. Мама опять принялась ныть.
Торговля шла очень плохо. Мода постоянно менялась. Изменились фасоны шляп, снова вернулись батистовые кружева, клиентки обкладывали себе ими сиськи, натыкали в волосы, украшали ими сумочки. Мадам Эронд спешно попыталась перестроиться. Она изобрела болеро «в строгом ирландском стиле», рассчитанном на двадцать лет. Но, увы, это было лишь мимолетное веяние! Удостоившись Гран-при, вскоре они уже использовались только для украшения абажуров… Иногда мадам Эронд так уставала, что путала все заказы, однажды она вернула нам «нагрудник», украшенный вышивкой, предназначенной для пододеяльников… Происходили грандиозные скандалы… клиентки заливались слезами и грозили судом! Ее горе не знало границ, мы возмещали все убытки, а потом следовали два месяца лапши… Накануне моего аттестата в лавке разразилось настоящее землетрясение. Мадам Эронд выкрасила в цыплячье-желтый цвет ночную сорочку, которую нужно было превратить в «подвенечное платье»! Это был удар ниже пояса!.. Ужасная оплошность! Клиентка сожрет нас!.. Ведь все совершенно ясно написано в записной книжке!.. Мадам Эронд рыдала на плече моей матери. Отец первым вышел из себя!
— Ах, ты навсегда останешься такой! Ты слишком добра. Разве я тебя не предупреждал? Они доведут нас до суда! Эти твои работницы!.. Ах! представь, что я хоть чуть-чуть ошибся в «Коксинель»!.. Ох! я так и вижу себя в конторе! — Предположение было настолько ужасным, что он почувствовал себя уже уволенным!.. Он побледнел!.. его усадили… Все!.. Я снова принялся за арифметику… Это он заставлял меня зубрить… Если я не мог ответить, он отвешивал мне подзатыльники, потому что сам запутывался в своих собственных объяснениях. Я слушал невнимательно… Понимал плохо… Витал в облаках… Он анализировал мои недостатки… Находил меня неисправимым… Я же считал его совершенно невменяемым… Он то и дело принимался что-то хрипеть по поводу моего «деления». Полностью запутывался… Еще раз давал мне по башке… Ему хотелось, чтобы я ревел… Ему казалось, что я хихикаю… что я издеваюсь над ним… Тут прибегала моя мать… Его ярость удваивалась… Он орал, что хочет умереть!
* * *
В утро экзамена мать закрыла лавку, чтобы иметь возможность подбодрить меня. Он проходил в общине Сен-Жермен-л'Оксеруа, в том же внутреннем дворе. Она напутствовала меня советом чувствовать себя уверенно. Момент был торжественный, она вспомнила Каролину и немного всплакнула…
По дороге она заставила меня пересказать басни и список департаментов… Ровно в восемь мы были там перед решеткой, чтобы записаться. Одеты все были тщательно, мальчики вымыты, но нервы у всех были напряжены до предела, и у матерей тоже.
Сначала был диктант, потом задачи. Это было нетрудно, я помню, нужно было только списать. Сдавали те, кто провалился осенью на предыдущей сессии. Почти для всех это было трагедией… Особенно для тех, кто хотел стать подмастерьями… На устном я очень удачно попал к толстому человечку с носом, сплошь усеянным бородавками. Он носил большой лавальер, немного в стиле дяди Артура, но не был артистом… Это был аптекарь с улицы Гомбу. У нас были общие знакомые. Он задал мне два вопроса про растения… Этого я не знал совершенно… Он ответил сам себе. Я был смущен. Тогда он спросил у меня расстояние от Солнца до Луны, а потом до Земли и обратно… Я не осмелился слишком вылезать. Ему пришлось меня выручать. О временах года я знал немногим больше. Я пробормотал что-то неопределенное… По правде говоря, он не был слишком требователен… На все он отвечал за меня.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента