Страница:
Меонша явилась специально, чтобы спровоцировать мою мать на скандал. Она орала, что наш паршивый пес загадил ей всю витрину… Слова разносились из магазина до самой стеклянной крыши. Прохожие слушали с интересом.
Этот спор оказался роковым. Бабушка, всегда сдержанная, ответила ей довольно резко.
Когда отец вернулся из конторы и все узнал, он впал в такую бешеную ярость, что страшно было смотреть! Он так ужасно таращил глаза на витрину этой почтенной дамы, что мы опасались, как бы он ее не задушил. Мы удерживали его, повиснув на его пальто… Он вдруг стал сильным, как трехколесная машина. Волочил нас за собой по лавке… Вопил, что сейчас растерзает в клочья эту проклятую корсетницу… «Мне не надо было тебе этого рассказывать!..» — лепетала мать. Но зло было уже сделано.
* * *
В течение последующих недель меня оставили в покое. Отец был поглощен другим. Как только у него выдавалась свободная минута, он начинал пялить глаза на Меоншу. Она занималась тем же. Они следили друг за другом из-за занавесок. Вернувшись из конторы, он обдумывал, что она теперь может сделать. Все происходило визави… Когда она находилась в кухне на первом этаже, он тоже забивался в угол нашей кухни. Он изрыгал ужасные проклятия…
«И как только эта старая сволочь не отравится!.. Не обожрется грибами и не проглотит свою вставную челюсть!.. Да и толченое стекло она, наверное, не любит!.. Ах, падаль!..» Он наблюдал за ней постоянно. Его больше не интересовали мои дурные наклонности… В некотором смысле это было даже удобно.
Другие соседи старались избегать лишнего шума. Собаки гадили всюду, и на их витрины тоже, не только на витрину Меонши. Напрасно они окуривали все серой, Пассаж Березина оставался своеобразной сточной канавой. Желание помочиться привлекало сюда всех. На нас мог мочиться каждый, кто хотел, даже взрослые, особенно когда на улице шел дождь. Сюда заходили специально для этого. А в небольшую канавку на улице Приморгей даже срали. Жаловаться было некому. Часто это делали наши покупатели, с собаками и без них. Наконец, моему отцу стало недостаточно одной Меонши, и он стал цепляться к Бабушке.
— Посмотрите на эту старую сволочь с ее грязным кобелем, я знаю, что она задумала!.. Ты не понимаешь!.. Она хитрая!.. Лживая! Она ее соучастница! Точно! Они хотят мне все испортить!.. И уже давно! Ах вы, две суки!.. Зачем? Ты меня еще спрашиваешь? Чтобы вывести меня из себя! Вот! Вот зачем!..
— Да нет, Огюст, я тебя уверяю!.. Ты выдумываешь! Ты преувеличиваешь каждую мелочь!..
— Я выдумываю? Может, еще скажешь, что я вру?.. Оставь! Это ты выдумываешь! Ах! Клеманс! Ты неисправима! Жизнь ничему тебя не научила!.. Нас преследуют! Нас попирают! Над нами издеваются! Меня бесчестят! А ты что говоришь? Что я преувеличиваю?.. Дальше просто некуда!
И вдруг он разрыдался… Пришла и его очередь.
* * *
В Пассаже не одни мы продавали круглые и овальные столики и маленькие стулья, обитые репсом, времен Людовика XVI. Наши конкуренты заняли сторону Меонши. Этого и следовало ожидать. Отец потерял сон. Ему казалось ужасным, что каждое утро, перед тем как отправиться в контору, он должен был чистить двор и все канавы перед нашей лавкой.
Он выходил с ведром, метлой, мешком и маленькой лопаткой, предназначенной, чтобы собирать фекалии и бросать их в опилки. Для такого образованного человека это было большим унижением. Фекалий становилось с каждым днем все больше и больше, и именно перед нашим домом. Это было похоже на заговор.
Меонша скалила зубы из своего окна первого этажа, глядя, как отец сражается с говном. Весь день она ходила веселая. Прибегали соседи, чтобы сосчитать кучи дерьма.
Заключались пари, что он не сможет убрать все.
Он торопился, ему нужно было еще надеть воротничок и галстук. Он должен был поспеть в «Коксинель» раньше других, чтобы разобрать почту.
Барон Мефэз, директор, мог положиться только на него.
* * *
Именно тогда у Кортилен произошла трагедия. Любовная драма в 147‑м в Пассаже. Об этом восемь дней писали во всех газетах. Огромная толпа зевак галдела перед их лавкой.
Я часто видел мадам Кортилен, потому что мама продавала ей ирландские корсажи с гипюровыми вставками. Я хорошо помню ее длинные ресницы, исполненные нежности взгляды и то, как она строила глазки даже мне. Я часто дрочил на нее.
Во время примерки обнажаются плечи, грудь… Как только она уходила, я бросался в уборную на третий этаж, чтобы снять возбуждение. Я спускался вниз с кругами под глазами.
У них тоже часто бывали сцены, но в основном из-за ревности. Ее муж не разрешал ей никуда отлучаться. Он ходил все время один. Это был маленький вспыльчивый брюнет, офицер в отставке. Он торговал резиновыми изделиями в 147‑м. Дренажи, инструменты, разная мелочь…
В Пассаже все говорили, что она слишком красива для такой лавки…
Однажды ревнивец внезапно вернулся. Он обнаружил, что его красотка беседует на первом этаже с двумя господами, этого оказалось достаточно, чтобы он выхватил револьвер и выстрелил сперва в нее, а потом себе в рот.
Они умерли в объятиях друг друга.
Он отсутствовал всего пятнадцать минут.
* * *
Револьвер моего отца представлял собой модель устаревшего образца и хранился в ночном столике. Он привез этот огромный револьвер из армии.
Драма Кортилен могла дать моему отцу лишний повод для еще больших истерик и ругани. Но он, напротив, замкнулся. Он больше почти не говорил с нами.
Перед нашей дверью и в канаве фекалий было в избытке. Мимо ходило столько народу, что они спрессовывались. Он все чистил. Он не говорил больше ни слова. Это так не походило на его обычное поведение, что мама стала следить за ним, когда он запирался в комнате. Он оставался там часами, пренебрегая доставкой. Он больше не рисовал. Она подсматривала за ним в замочную скважину. Он брал свою пушку в руки, крутил барабан, раздавалось «щелк! щелк!..» Можно было подумать, что он тренируется.
Однажды он куда-то ушел и вернулся с целой коробкой патронов, открыл ее перед нами, чтобы мы хорошенько рассмотрели. Он не сказал ни слова, поставил ее на стол рядом с лапшой. Моя мать бросилась перед ним на колени и умоляла его выбросить все это на помойку. Но он уперся. Ничего не отвечал. Грубо ее оттолкнул. Один выпил целый литр красного вина. Он не хотел есть. Моя мать так приставала к нему, что он затолкал ее в стенной шкаф. Сам он залез в погреб. И закрыл за собой люк.
Слышно было, как он стреляет: «Пенг! Пенг! Пенг!..» Он вошел в раж, раздавался треск, бухало сильное эхо. Должно быть, он стрелял в пустые бочки. Моя мать надрывалась, кричала через щель…
— Огюст! Огюст! Я тебя прошу! Подумай о малыше! Подумай обо мне! Фердинанд, позови своего отца!..
— Папа! Папа! — вопил я в свою очередь…
Я ломал голову: кого же он собирается убить? Меоншу? Бабушку Каролину? Обеих, как Кортилен? Но их же нужно было еще подкараулить вдвоем.
Пенг! Пенг! Пенг!.. Он не прекращал стрельбу… Сбежались соседи… Они думали, что здесь произошло убийство…
Наконец у него кончились патроны. Он поднялся… Когда он открыл люк, он был бледен как смерть. Его окружили, взяли под руки, усадили в кресло времен Людовика XIV в центре магазина. С ним говорили очень ласково.
Револьвер еще дымился у него в руке.
Мадам Меон наложила в штаны от страха, услышав эту пальбу… Она прибежала, чтобы посмотреть. Тогда при всех моя мать высказала ей все, что она о ней думает. Удивительно, как она решилась.
— Входите! Посмотрите! Посмотрите, мадам! До какого состояния вы его довели! Честного человека! Отца семейства! У вас нет совести! Ах! Вы низкая женщина!..
Меонша ничего не ответила. Она быстро вернулась к себе. Соседи смотрели на нее осуждающе. Они поддерживали отца. «Мне все надоело!» — пробормотал он тихо. Месье Визьо, торговец трубками, семь лет служивший на флоте, увещевал его.
Моя мать завернула оружие в газету, а потом в индийскую шаль.
Отец лег. Она поставила ему банки. Его трясло еще часа два…
«Пойдем, малыш!.. Пойдем!..» — позвала она меня, когда мы остались одни.
Было уже темно, когда мы добежали по улице Пирамид до Королевском моста… глянули направо, налево, нет ли кого. И бросили пакет в воду.
Назад мы вернулись еще быстрее. Отцу сказали, что провожали Каролину.
На следующее утро он был весь разбит… не мог даже выпрямиться. Еще по крайней мере неделю мама убирала двор сама.
* * *
Бабушка очень не доверяла всевозможным затеям с Выставками. Одна из них, в 1882 году, только повредила мелкой торговле, ибо вынудила всяких идиотов тратить деньги на пустяки. От этой шумихи, волнений и суматохи осталось только две или три больших площадки, так заваленных строительным мусором, что и через двадцать лет никто не хотел его убирать… Не говоря уже о двух эпидемиях, которые ирокезы, дикари, черные, желтые и коричневые завезли из своих стран.
Новая Выставка наверняка будет еще хуже. Не обойдется без холеры. Бабушка была уверена в этом.
Покупатели уже стали экономить, они припасали карманные деньги, отговаривались и кривлялись, ждали, когда «начнется»! Грязная банда отвратительных крикунов. Мамины серьги уже не покидали ломбард.
— Если бы нужно было заставить крестьян уйти из деревни, им предложили бы бал в Трокадеро!.. Там хватит места для всех! Они не остановились бы перед тем, чтобы ради этого полностью разрушить город и перекрыть Сену!.. Но подобная авантюра не стоит таких затрат! Нет!
Вот какие доводы приводила Бабушка Каролина. Как только она ушла, отец сразу начал ломать себе голову и гадать, что она хотела сказать этими горькими словами…
Он обнаружил скрытый смысл… личные намеки… Что-то вроде угрозы… Он сразу решил защищаться…
— Я запрещаю рассказывать ей о моих делах!.. Выставка? Клеманс, знаешь, что я тебе скажу? Это предлог! Чего добивается твоя мать? Хочешь знать? Я это почувствовал с самого начала. Нашего развода!.. Вот!..
Потом он указал на меня, я сидел в углу, неблагодарный! Маленький скрытный иждивенец… Ради которого стольким жертвовали… Я… с дерьмом на заднице… Мои фурункулы… и огромное количество обуви, которая мне нужна… Я был здесь!.. Все это касалось меня, я всегда был козлом отпущения…
— Ах! Господи Боже мой! Если бы только его не было! Ах! Какой кошмар? Ну и ну! Уфф! Ах! Я уверяю тебя, что это нужно было сделать уже давно!.. Очень давно! Ни секунды более! Ты слышишь? Сейчас же! Черт побери! Если бы не было этого сопливого дерьма! Она бы не лезла к нам! Я-то знаю! Развод! Ах! Развод!..
Он корчился в судорогах. Становился похожим на дьявола, совсем как в кино, и к тому же ругался…
— Ах! проклятый сволочной бордель! Свобода! Ах! Самоотверженность? Да! Отречение? Да! Лишения? Ах! Ах! Все! Все! Все! Все и всегда только ради этого дерьмового выродка! Ах! Ах! Свобода! Свобода… — Он исчезал за кулисами. Бил себя в грудь, и глухие звуки раздавались все громче.
При одном слове «развод» моя мать начинала биться в конвульсиях…
— Но я делаю все что могу, Огюст! Ты же прекрасно знаешь! Я разрываюсь на части! На десять частей! Ты же видишь! Все будет хорошо! Я клянусь тебе! Я тебя умоляю! Когда-нибудь мы будем счастливы втроем!..
— Я тоже делаю все, что могу! Хо! Ах! — отвечал он надменно. — Сколько можно!
Она целиком предавалась своему горю, это уже напоминало потоп.
— Он будет порядочным человеком! Увидишь! Клянусь тебе, Огюст! Не нервничай! Позже он все поймет!.. Он тоже будет делать все, что сможет… Он будет, как мы! Он будет таким, как ты! Увидишь! Он будет, как мы!.. Да, малыш?..
* * *
Мы снова отправились на доставку. Мы видели, как на углу площади Конкорд сооружают огромные монументальные ворота. Они были так изящно и искусно сделаны, все в разных завитках и безделушках снизу доверху, что напоминали гору в подвенечном платье. Каждый раз, когда мы проходили мимо, мы видели, как мастерят что-то новое.
Наконец леса сняли. Все было готово к приему посетителей… Сначала мой отец старался не обращать внимания на эти сооружения, но однажды в субботу все же отправился туда один…
Ко всеобщему удивлению он был в восторге… Счастливый, довольный, как ребенок, который увидел Фею…
Все соседи из Пассажа, конечно кроме Меонши, прибежали послушать его. Было уже десять часов вечера, а он все очаровывал их своими россказнями. Меньше чем за час отец все успел рассмотреть, все посетить, все изучить и даже больше, чем изучить, — все, от павильона с горными змеями до Галереи Машин и Северного полюса с каннибалами…
Визьо, который, будучи в свое время марсовым, путешествовал гораздо больше отца, заявил, что это восхитительно. Он никогда бы не подумал!.. Ведь он кое-что в этом понимает. Мой дядя Рудольф, с самого начала изображавший на аттракционах трубадура, присутствовал здесь не как иллюстрация рассказа. Он просто находился в лавке вместе с другими, наряженный в лохмотья, хихикал без причины, делал птичек из бумаги и ждал ужина.
Мадам Меон в своем окне была очень обеспокоена тем, что все соседи собрались у нас. Она подозревала, что готовится заговор. Бабушке возбуждение отца внушало отвращение. Она не приходила к нам восемь дней. Каждый вечер он начинал свой рассказ, и все с новыми подробностями. Рудольф получил бесплатные билеты, и в воскресенье мы все втроем устремились в эту толчею.
На площади Конкорд толпа буквально втянула нас внутрь. Не успев прийти в себя, мы очутились в Галерее Машин, происходящее напоминало стихийное бедствие в прозрачном соборе, сделанном из стекла. Здесь стоял такой шум, что моего отца уже не было слышно, но он все же продолжал надрываться. Пар вырывался изо всех отверстий. Там были чудесные кастрюли высотой в три дома, сверкающие рычаги, проникающие, казалось, в самый ад… Под конец мы дрогнули, не выдержали и вышли… Мы пошли посмотреть большое Колесо… Но все-таки на берегу Сены было лучше.
Площадь была украшена просто потрясающе… Два ряда огромных пирогов, фантастические пирожные с кремом, пляски цыган, закутанных в яркие ткани, при свете маленьких лампочек, горевших, хоть и был день. Расточительность. Бабушка была права. Мы пошли дальше, стиснутые со всех сторон. Я находился на уровне ног, было столько пыли, что я не видел, куда иду. Я глотал ее и выплевывал что-то вроде цемента… Наконец мы дошли до «Северного полюса»… Приветливо улыбающийся путешественник, закутанный в меха, что-то рассказывал, но так тихо, как будто по секрету, почти ничего не было слышно. Отец сразу ввел нас в курс дела. Наступило время кормления тюленей… Они так сильно верещали, что выдержать было невозможно. Мы опять ушли.
В большом Лимонадном Дворце мы издалека увидели на красивом движущемся прилавке прекрасный бесплатный оранжад… Но нас от него отделяла целая толпа… Возбужденные люди стремились добраться до стаканов. Жажда безжалостна. От нас вообще ничего не осталось бы, решись мы туда полезть. Мы ретировались через другой выход… И пошли к туземцам…
Мы увидели только одного за решеткой, он варил себе яйцо. Он не смотрел на нас, поворачиваясь к нам спиной. Здесь было тихо, и мой отец снова принялся с воодушевлением разглагольствовать, ему хотелось посвятить нас в экзотические обычаи тропических стран. Он никак не мог остановиться, негру это тоже надоело. Он ушел в свою хижину, предварительно плюнув в нашу сторону… Но я уже ничего не видел и не мог открыть рот. Я так надышался пылью, что у меня все было забито. Мы двинулись к выходу, попадая из одного водоворота в другой. Я ковылял и спотыкался до самого Собора Инвалидов. Нас едва можно было узнать, до такой степени мы были измяты, задерганы, измучены усталостью и волнениями. Мы пошли самой короткой дорогой… К рынку Сент-Оноре. Дома мы первым делом выпили на кухне всю воду.
Сразу же пришли соседи: Визьо, наш марсовый, торговец парфюмерией из 27‑го, перчаточница мадам Грата, Дориваль, кондитер, месье Перукьер, им не терпелось узнать новости, послушать наши рассказы… Обо всем… Везде ли мы были?.. Не потерялся ли я?.. Сколько потратили?.. У каждого турникета?..
Папа рассказывал все с тысячами подробностей… самых точных… и незначительных… Моя мать была довольна, она чувствовала себя вознагражденной… В кои-то веки Огюста все уважают… Она гордилась им… Он выпятил грудь. Его все слушают… Она понимала, конечно, что это вранье… Но в этом и заключается образованность… Она страдала не зря… Она доверяла ему свою судьбу… Он умен… Сейчас это особенно заметно. Остальные придурки слушали, раскрыв рты… От восхищения.
Отец возводил перед ними виденье за виденьем так же легко, как дышал… В нашей лавке появилось что-то волшебное… Газ потух. Он один развертывал перед нами представление в тысячу раз более удивительное, чем четыре дюжины выставок… Его не устраивало газовое освещение!.. Только свечи!.. Наши знакомые, владевшие пунктом проката, принесли свечи, найденные на антресолях. К нам стали захаживать каждый вечер, чтобы послушать отца, и все просили рассказывать и рассказывать…
Его авторитет ужасно возрос… Никто никогда не слышал ничего подобного. А Меонша под конец заболела… противоречивые чувства переполняли ее… Ей передавали все, каждое слово…
Примерно на пятнадцатый вечер она не выдержала… Она вышла совсем одна и прошла через Пассаж… Ее можно было принять за привидение… В ночной рубашке. Она постучала в нашу витрину. Все обернулись. Она не сказала ни слова. И приклеила бумагу, на которой было написано коротко большими печатными буквами: «ВРАЛЬ»…
Все рассмеялись. Очарование было разрушено… Все разошлись по домам… Отцу больше было нечего сказать…
* * *
Гордостью нашей лавки был круглый столик на одной ножке времен Людовика XV, он стоял посередине, единственная вещь, в подлинности которой мы были уверены. К нему часто приценивались, но мы не спешили его продавать. Нам нечем было бы его заменить.
Бретонте, наши знакомые клиенты из Пригорода, приметили его уже давно… Они попросили одолжить его для театральной постановки, они ставили в своем особняке комедию вместе с другими представителями высшего общества. Они дружили с Пинезами, и с Курманшами, и с Доранжами, у которых были совершенно косоглазые дочери, и со многими другими, кого так или иначе тоже можно было считать нашими клиентами… Жирондэ, Камадур и де Ламбист, родственники послов… Сливки общества!.. Все это должно было состояться в воскресенье. Мадам Бретонте была уверена, что их постановка будет иметь большой успех.
Она раз десять приходила к нам в магазин и приставала… Мы не могли ей отказать, к тому же это было с благотворительной целью.
Чтобы с нашим столиком ничего не случилось, мы сами отвезли его утром на фиакре, завернув в три одеяла. Мы пришли точно в назначенное время, чтобы занять три места, три табуретки, рядом с выходом.
Занавес еще не подняли, но все было восхитительно, дамы в роскошных туалетах шушукались и обмахивались веерами. От них одуряюще пахло… Моя мать узнавала на них все достопримечательности своего магазина. Болеро, кружевные брыжи, из коллекции «Шантильи». Она даже помнила, что сколько стоило. Она восхищалась фасонами… Как эти кружева им к лицу!.. Как все это им идет!.. Она сияла.
Перед тем как выйти из лавки, меня предупредили, что, если я буду распространять запахи, меня скрутят прямо во время спектакля. Я подтерся так основательно, что все возможные источники запахов были перекрыты. Даже мои ноги в тесных башмаках «модного» фасона были вымыты…
Наконец все расселись. Нас призвали к тишине. Занавес поднялся… Появился наш столик… на самой середине сцены… совсем как у нас в лавке… Это нас успокоило… Удар по клавишам пианино… и звучат первые реплики… Ах! какие изысканные интонации!.. Все персонажи уходят, приходят и прохаживаются в ярком свете… Какие они замечательные… Они спорят… Ругаются… Приходят в ярость… Но становятся все обворожительнее… Я полностью очарован… Я хотел бы, чтобы они повторили все сначала… Я не все понимаю… Но я покорен душой и телом… Все, к чему они прикасаются… Их малейшие жесты… самые обычные слова околдовывают меня… Все вокруг стали аплодировать, мы с родителями не осмеливаемся…
На сцене я узнаю мадам Пинез, она просто божественна, я и сейчас вижу ее бедра, трепетание грудей… Она грустит в своем воздушном пеньюаре… на диване, обитом шелком… Она измучена, рыдает… Она стонет из-за Доранжа, другого нашего клиента… Он разносит ее в пух и прах, она уже не знает, куда деваться… Но он, коварный, чтобы сорвать поцелуй, заходит сзади, пользуясь тем, что она плачет, облокотившись на наш столик, ибо душа ее растоптана. А затем еще тысячи ласк… Для меня это в диковинку… Тогда она признает себя побежденной… грациозно откидывается на канапе… Он целует ее взасос… Она теряет сознание… испускает дух… Вот это работа!.. Он вертит задом…
Меня захватывает пьеса… изысканная вежливость… сочная глубокая мелодия… Сколько поводов подрочить!..
Следует отметить, что наш столик очень все украшает!.. Все! Он облагораживает руки, локти, животы, прикасающиеся к нему… Пинезиха прижалась к нему так сильно, что даже на расстоянии было слышно, как он затрещал, но самым ужасным был момент, когда красавец Доранж в самую трагическую минуту захотел сесть на него… У мамы кровь застыла в жилах… К счастью, он тотчас же вскочил… почти сразу… В антракте она беспокоилась, не вздумается ли ему это повторить… Мой отец понимал все в этой пьесе… Но он был слишком взволнован, чтобы об этом говорить…
На меня это тоже произвело впечатление. Я даже не притронулся к напиткам и печенью, которые предлагали в антракте… Это у аристократов такая привычка смешивать жратву с возвышенными чувствами… Этим обезьянам все равно! Только бы жевать… Они никогда не прерывают это занятие. Они способны проглотить за один присест розу и дерьмо…
Снова начался спектакль… Второй акт прошел как сон… Потом чудо закончилось… Мы опять очутились среди совершенно обычных людей и вещей. Мы втроем оставались на своих табуретках, не решаясь пошевелиться… Мы терпеливо ждали, пока разойдется толпа, чтобы забрать наш столик… Потом подошла какая-то дама и попросила нас подождать еще немножко… Мы согласились… Мы увидели, как занавес снова поднимается… Мы узнали всех недавних актеров, они сидели вокруг нашего столика. И играли в карты. Пинез, Колуманш, Бретонте, Доранж и старый банкир Круан… Они сидели лицом друг к другу.
Круан был забавный старичок, он часто заходил к моей Бабушке на улицу Монторгей, он всегда был очень любезен, душился фиалкой, от него разило на всю лавку. Единственное, что его интересовало, это шнурки от колокольчиков стиля ампир, он их коллекционировал.
Партия за столиком началась весьма благопристойно. Все очень любезно обменивались картами, а потом немного разозлились и стали разговаривать чуть суше, совсем как в театре… Они беседовали как будто понарошку. Называли цифры. Карты хлопали как затрещины. Дочери Доранж за спиной своего отца ужасно косили. Матери, жены — каждая болела за своего. Они скорчились на стульях у стены, затаив дыхание. Игроки поменялись местами. На столике скапливались деньги… Груда увеличивалась… Старый Круан обеими руками вцепился в столешницу… Куча перед Пинезами все увеличивалась, раздувалась… как живое существо… От этого они даже побагровели… Бретонте напротив… Они проигрывали… Были совсем бледные… перед ними не оставалось больше ни одного су… Мой отец тоже побледнел. Я спрашивал себя, что он сейчас предпримет! Мы уже по меньшей мере два часа ждали, когда это кончится… Они совсем забыли про нас…
Вдруг Бретонте выпрямились… Они предлагали новую ставку… Свой замок в Нормандии! Они во всеуслышание заявили об этом… На три карточных тура!.. Выиграл маленький Круан… Но нельзя сказать, что у него был очень довольный вид… Отец семейства Бретонте встал снова… Он прошептал: «Я ставлю особняк!.. Особняк, в котором мы находимся!..»
Мою мать как будто громом поразило… Она подпрыгнула, как пружина… Отец не успел ее удержать…
Прихрамывая, она взобралась на сцену… Очень взволнованным голосом она сказала азартным игрокам: «Месье, медам, нам с мальчиком нужно уходить… Ему уже пора спать… Мы забираем наш столик…» Никто не стал возражать. Они просто потеряли голову… И смотрели перед собой пустыми глазами… Мы взяли наш столик… И стремительно унесли его… Мы боялись, что о нас вспомнят…
Дойдя до моста Сольферино, мы ненадолго остановились… Чтобы передохнуть…
Много лет спустя отец пересказывал все это… с неподражаемой мимикой… Моя мать плохо переносила этот рассказ… Он напоминал ей о слишком сильных волнениях… Отец показывал очень точно место на самой середине столика, откуда, как мы видели, улетучивались миллионы и миллионы, честь семейства и замки.
* * *
Бабушка Каролина потихоньку учила меня. Все же наконец я научился считать до ста и даже стал читать лучше, чем она. Мы уже дошли до таблицы умножения. Это было перед поступлением в школу.
Выбрали начальную школу на улице Женер, в двух шагах от нас, сразу за перекрестком Фран-Буржуа.
Пройдя по длинному коридору, мы попадали в класс. Окна его смотрели на маленький дворик, огороженный такой высокой стеной, что неба не было видно. Двор огородили черной жестью, чтобы мы не глазели на улицу. Мы должны были заниматься только домашними заданиями и не беспокоить преподавателя. Я с трудом узнал бы его, я помню только его очки, длинную трость и манжеты.
Этот спор оказался роковым. Бабушка, всегда сдержанная, ответила ей довольно резко.
Когда отец вернулся из конторы и все узнал, он впал в такую бешеную ярость, что страшно было смотреть! Он так ужасно таращил глаза на витрину этой почтенной дамы, что мы опасались, как бы он ее не задушил. Мы удерживали его, повиснув на его пальто… Он вдруг стал сильным, как трехколесная машина. Волочил нас за собой по лавке… Вопил, что сейчас растерзает в клочья эту проклятую корсетницу… «Мне не надо было тебе этого рассказывать!..» — лепетала мать. Но зло было уже сделано.
* * *
В течение последующих недель меня оставили в покое. Отец был поглощен другим. Как только у него выдавалась свободная минута, он начинал пялить глаза на Меоншу. Она занималась тем же. Они следили друг за другом из-за занавесок. Вернувшись из конторы, он обдумывал, что она теперь может сделать. Все происходило визави… Когда она находилась в кухне на первом этаже, он тоже забивался в угол нашей кухни. Он изрыгал ужасные проклятия…
«И как только эта старая сволочь не отравится!.. Не обожрется грибами и не проглотит свою вставную челюсть!.. Да и толченое стекло она, наверное, не любит!.. Ах, падаль!..» Он наблюдал за ней постоянно. Его больше не интересовали мои дурные наклонности… В некотором смысле это было даже удобно.
Другие соседи старались избегать лишнего шума. Собаки гадили всюду, и на их витрины тоже, не только на витрину Меонши. Напрасно они окуривали все серой, Пассаж Березина оставался своеобразной сточной канавой. Желание помочиться привлекало сюда всех. На нас мог мочиться каждый, кто хотел, даже взрослые, особенно когда на улице шел дождь. Сюда заходили специально для этого. А в небольшую канавку на улице Приморгей даже срали. Жаловаться было некому. Часто это делали наши покупатели, с собаками и без них. Наконец, моему отцу стало недостаточно одной Меонши, и он стал цепляться к Бабушке.
— Посмотрите на эту старую сволочь с ее грязным кобелем, я знаю, что она задумала!.. Ты не понимаешь!.. Она хитрая!.. Лживая! Она ее соучастница! Точно! Они хотят мне все испортить!.. И уже давно! Ах вы, две суки!.. Зачем? Ты меня еще спрашиваешь? Чтобы вывести меня из себя! Вот! Вот зачем!..
— Да нет, Огюст, я тебя уверяю!.. Ты выдумываешь! Ты преувеличиваешь каждую мелочь!..
— Я выдумываю? Может, еще скажешь, что я вру?.. Оставь! Это ты выдумываешь! Ах! Клеманс! Ты неисправима! Жизнь ничему тебя не научила!.. Нас преследуют! Нас попирают! Над нами издеваются! Меня бесчестят! А ты что говоришь? Что я преувеличиваю?.. Дальше просто некуда!
И вдруг он разрыдался… Пришла и его очередь.
* * *
В Пассаже не одни мы продавали круглые и овальные столики и маленькие стулья, обитые репсом, времен Людовика XVI. Наши конкуренты заняли сторону Меонши. Этого и следовало ожидать. Отец потерял сон. Ему казалось ужасным, что каждое утро, перед тем как отправиться в контору, он должен был чистить двор и все канавы перед нашей лавкой.
Он выходил с ведром, метлой, мешком и маленькой лопаткой, предназначенной, чтобы собирать фекалии и бросать их в опилки. Для такого образованного человека это было большим унижением. Фекалий становилось с каждым днем все больше и больше, и именно перед нашим домом. Это было похоже на заговор.
Меонша скалила зубы из своего окна первого этажа, глядя, как отец сражается с говном. Весь день она ходила веселая. Прибегали соседи, чтобы сосчитать кучи дерьма.
Заключались пари, что он не сможет убрать все.
Он торопился, ему нужно было еще надеть воротничок и галстук. Он должен был поспеть в «Коксинель» раньше других, чтобы разобрать почту.
Барон Мефэз, директор, мог положиться только на него.
* * *
Именно тогда у Кортилен произошла трагедия. Любовная драма в 147‑м в Пассаже. Об этом восемь дней писали во всех газетах. Огромная толпа зевак галдела перед их лавкой.
Я часто видел мадам Кортилен, потому что мама продавала ей ирландские корсажи с гипюровыми вставками. Я хорошо помню ее длинные ресницы, исполненные нежности взгляды и то, как она строила глазки даже мне. Я часто дрочил на нее.
Во время примерки обнажаются плечи, грудь… Как только она уходила, я бросался в уборную на третий этаж, чтобы снять возбуждение. Я спускался вниз с кругами под глазами.
У них тоже часто бывали сцены, но в основном из-за ревности. Ее муж не разрешал ей никуда отлучаться. Он ходил все время один. Это был маленький вспыльчивый брюнет, офицер в отставке. Он торговал резиновыми изделиями в 147‑м. Дренажи, инструменты, разная мелочь…
В Пассаже все говорили, что она слишком красива для такой лавки…
Однажды ревнивец внезапно вернулся. Он обнаружил, что его красотка беседует на первом этаже с двумя господами, этого оказалось достаточно, чтобы он выхватил револьвер и выстрелил сперва в нее, а потом себе в рот.
Они умерли в объятиях друг друга.
Он отсутствовал всего пятнадцать минут.
* * *
Револьвер моего отца представлял собой модель устаревшего образца и хранился в ночном столике. Он привез этот огромный револьвер из армии.
Драма Кортилен могла дать моему отцу лишний повод для еще больших истерик и ругани. Но он, напротив, замкнулся. Он больше почти не говорил с нами.
Перед нашей дверью и в канаве фекалий было в избытке. Мимо ходило столько народу, что они спрессовывались. Он все чистил. Он не говорил больше ни слова. Это так не походило на его обычное поведение, что мама стала следить за ним, когда он запирался в комнате. Он оставался там часами, пренебрегая доставкой. Он больше не рисовал. Она подсматривала за ним в замочную скважину. Он брал свою пушку в руки, крутил барабан, раздавалось «щелк! щелк!..» Можно было подумать, что он тренируется.
Однажды он куда-то ушел и вернулся с целой коробкой патронов, открыл ее перед нами, чтобы мы хорошенько рассмотрели. Он не сказал ни слова, поставил ее на стол рядом с лапшой. Моя мать бросилась перед ним на колени и умоляла его выбросить все это на помойку. Но он уперся. Ничего не отвечал. Грубо ее оттолкнул. Один выпил целый литр красного вина. Он не хотел есть. Моя мать так приставала к нему, что он затолкал ее в стенной шкаф. Сам он залез в погреб. И закрыл за собой люк.
Слышно было, как он стреляет: «Пенг! Пенг! Пенг!..» Он вошел в раж, раздавался треск, бухало сильное эхо. Должно быть, он стрелял в пустые бочки. Моя мать надрывалась, кричала через щель…
— Огюст! Огюст! Я тебя прошу! Подумай о малыше! Подумай обо мне! Фердинанд, позови своего отца!..
— Папа! Папа! — вопил я в свою очередь…
Я ломал голову: кого же он собирается убить? Меоншу? Бабушку Каролину? Обеих, как Кортилен? Но их же нужно было еще подкараулить вдвоем.
Пенг! Пенг! Пенг!.. Он не прекращал стрельбу… Сбежались соседи… Они думали, что здесь произошло убийство…
Наконец у него кончились патроны. Он поднялся… Когда он открыл люк, он был бледен как смерть. Его окружили, взяли под руки, усадили в кресло времен Людовика XIV в центре магазина. С ним говорили очень ласково.
Револьвер еще дымился у него в руке.
Мадам Меон наложила в штаны от страха, услышав эту пальбу… Она прибежала, чтобы посмотреть. Тогда при всех моя мать высказала ей все, что она о ней думает. Удивительно, как она решилась.
— Входите! Посмотрите! Посмотрите, мадам! До какого состояния вы его довели! Честного человека! Отца семейства! У вас нет совести! Ах! Вы низкая женщина!..
Меонша ничего не ответила. Она быстро вернулась к себе. Соседи смотрели на нее осуждающе. Они поддерживали отца. «Мне все надоело!» — пробормотал он тихо. Месье Визьо, торговец трубками, семь лет служивший на флоте, увещевал его.
Моя мать завернула оружие в газету, а потом в индийскую шаль.
Отец лег. Она поставила ему банки. Его трясло еще часа два…
«Пойдем, малыш!.. Пойдем!..» — позвала она меня, когда мы остались одни.
Было уже темно, когда мы добежали по улице Пирамид до Королевском моста… глянули направо, налево, нет ли кого. И бросили пакет в воду.
Назад мы вернулись еще быстрее. Отцу сказали, что провожали Каролину.
На следующее утро он был весь разбит… не мог даже выпрямиться. Еще по крайней мере неделю мама убирала двор сама.
* * *
Бабушка очень не доверяла всевозможным затеям с Выставками. Одна из них, в 1882 году, только повредила мелкой торговле, ибо вынудила всяких идиотов тратить деньги на пустяки. От этой шумихи, волнений и суматохи осталось только две или три больших площадки, так заваленных строительным мусором, что и через двадцать лет никто не хотел его убирать… Не говоря уже о двух эпидемиях, которые ирокезы, дикари, черные, желтые и коричневые завезли из своих стран.
Новая Выставка наверняка будет еще хуже. Не обойдется без холеры. Бабушка была уверена в этом.
Покупатели уже стали экономить, они припасали карманные деньги, отговаривались и кривлялись, ждали, когда «начнется»! Грязная банда отвратительных крикунов. Мамины серьги уже не покидали ломбард.
— Если бы нужно было заставить крестьян уйти из деревни, им предложили бы бал в Трокадеро!.. Там хватит места для всех! Они не остановились бы перед тем, чтобы ради этого полностью разрушить город и перекрыть Сену!.. Но подобная авантюра не стоит таких затрат! Нет!
Вот какие доводы приводила Бабушка Каролина. Как только она ушла, отец сразу начал ломать себе голову и гадать, что она хотела сказать этими горькими словами…
Он обнаружил скрытый смысл… личные намеки… Что-то вроде угрозы… Он сразу решил защищаться…
— Я запрещаю рассказывать ей о моих делах!.. Выставка? Клеманс, знаешь, что я тебе скажу? Это предлог! Чего добивается твоя мать? Хочешь знать? Я это почувствовал с самого начала. Нашего развода!.. Вот!..
Потом он указал на меня, я сидел в углу, неблагодарный! Маленький скрытный иждивенец… Ради которого стольким жертвовали… Я… с дерьмом на заднице… Мои фурункулы… и огромное количество обуви, которая мне нужна… Я был здесь!.. Все это касалось меня, я всегда был козлом отпущения…
— Ах! Господи Боже мой! Если бы только его не было! Ах! Какой кошмар? Ну и ну! Уфф! Ах! Я уверяю тебя, что это нужно было сделать уже давно!.. Очень давно! Ни секунды более! Ты слышишь? Сейчас же! Черт побери! Если бы не было этого сопливого дерьма! Она бы не лезла к нам! Я-то знаю! Развод! Ах! Развод!..
Он корчился в судорогах. Становился похожим на дьявола, совсем как в кино, и к тому же ругался…
— Ах! проклятый сволочной бордель! Свобода! Ах! Самоотверженность? Да! Отречение? Да! Лишения? Ах! Ах! Все! Все! Все! Все и всегда только ради этого дерьмового выродка! Ах! Ах! Свобода! Свобода… — Он исчезал за кулисами. Бил себя в грудь, и глухие звуки раздавались все громче.
При одном слове «развод» моя мать начинала биться в конвульсиях…
— Но я делаю все что могу, Огюст! Ты же прекрасно знаешь! Я разрываюсь на части! На десять частей! Ты же видишь! Все будет хорошо! Я клянусь тебе! Я тебя умоляю! Когда-нибудь мы будем счастливы втроем!..
— Я тоже делаю все, что могу! Хо! Ах! — отвечал он надменно. — Сколько можно!
Она целиком предавалась своему горю, это уже напоминало потоп.
— Он будет порядочным человеком! Увидишь! Клянусь тебе, Огюст! Не нервничай! Позже он все поймет!.. Он тоже будет делать все, что сможет… Он будет, как мы! Он будет таким, как ты! Увидишь! Он будет, как мы!.. Да, малыш?..
* * *
Мы снова отправились на доставку. Мы видели, как на углу площади Конкорд сооружают огромные монументальные ворота. Они были так изящно и искусно сделаны, все в разных завитках и безделушках снизу доверху, что напоминали гору в подвенечном платье. Каждый раз, когда мы проходили мимо, мы видели, как мастерят что-то новое.
Наконец леса сняли. Все было готово к приему посетителей… Сначала мой отец старался не обращать внимания на эти сооружения, но однажды в субботу все же отправился туда один…
Ко всеобщему удивлению он был в восторге… Счастливый, довольный, как ребенок, который увидел Фею…
Все соседи из Пассажа, конечно кроме Меонши, прибежали послушать его. Было уже десять часов вечера, а он все очаровывал их своими россказнями. Меньше чем за час отец все успел рассмотреть, все посетить, все изучить и даже больше, чем изучить, — все, от павильона с горными змеями до Галереи Машин и Северного полюса с каннибалами…
Визьо, который, будучи в свое время марсовым, путешествовал гораздо больше отца, заявил, что это восхитительно. Он никогда бы не подумал!.. Ведь он кое-что в этом понимает. Мой дядя Рудольф, с самого начала изображавший на аттракционах трубадура, присутствовал здесь не как иллюстрация рассказа. Он просто находился в лавке вместе с другими, наряженный в лохмотья, хихикал без причины, делал птичек из бумаги и ждал ужина.
Мадам Меон в своем окне была очень обеспокоена тем, что все соседи собрались у нас. Она подозревала, что готовится заговор. Бабушке возбуждение отца внушало отвращение. Она не приходила к нам восемь дней. Каждый вечер он начинал свой рассказ, и все с новыми подробностями. Рудольф получил бесплатные билеты, и в воскресенье мы все втроем устремились в эту толчею.
На площади Конкорд толпа буквально втянула нас внутрь. Не успев прийти в себя, мы очутились в Галерее Машин, происходящее напоминало стихийное бедствие в прозрачном соборе, сделанном из стекла. Здесь стоял такой шум, что моего отца уже не было слышно, но он все же продолжал надрываться. Пар вырывался изо всех отверстий. Там были чудесные кастрюли высотой в три дома, сверкающие рычаги, проникающие, казалось, в самый ад… Под конец мы дрогнули, не выдержали и вышли… Мы пошли посмотреть большое Колесо… Но все-таки на берегу Сены было лучше.
Площадь была украшена просто потрясающе… Два ряда огромных пирогов, фантастические пирожные с кремом, пляски цыган, закутанных в яркие ткани, при свете маленьких лампочек, горевших, хоть и был день. Расточительность. Бабушка была права. Мы пошли дальше, стиснутые со всех сторон. Я находился на уровне ног, было столько пыли, что я не видел, куда иду. Я глотал ее и выплевывал что-то вроде цемента… Наконец мы дошли до «Северного полюса»… Приветливо улыбающийся путешественник, закутанный в меха, что-то рассказывал, но так тихо, как будто по секрету, почти ничего не было слышно. Отец сразу ввел нас в курс дела. Наступило время кормления тюленей… Они так сильно верещали, что выдержать было невозможно. Мы опять ушли.
В большом Лимонадном Дворце мы издалека увидели на красивом движущемся прилавке прекрасный бесплатный оранжад… Но нас от него отделяла целая толпа… Возбужденные люди стремились добраться до стаканов. Жажда безжалостна. От нас вообще ничего не осталось бы, решись мы туда полезть. Мы ретировались через другой выход… И пошли к туземцам…
Мы увидели только одного за решеткой, он варил себе яйцо. Он не смотрел на нас, поворачиваясь к нам спиной. Здесь было тихо, и мой отец снова принялся с воодушевлением разглагольствовать, ему хотелось посвятить нас в экзотические обычаи тропических стран. Он никак не мог остановиться, негру это тоже надоело. Он ушел в свою хижину, предварительно плюнув в нашу сторону… Но я уже ничего не видел и не мог открыть рот. Я так надышался пылью, что у меня все было забито. Мы двинулись к выходу, попадая из одного водоворота в другой. Я ковылял и спотыкался до самого Собора Инвалидов. Нас едва можно было узнать, до такой степени мы были измяты, задерганы, измучены усталостью и волнениями. Мы пошли самой короткой дорогой… К рынку Сент-Оноре. Дома мы первым делом выпили на кухне всю воду.
Сразу же пришли соседи: Визьо, наш марсовый, торговец парфюмерией из 27‑го, перчаточница мадам Грата, Дориваль, кондитер, месье Перукьер, им не терпелось узнать новости, послушать наши рассказы… Обо всем… Везде ли мы были?.. Не потерялся ли я?.. Сколько потратили?.. У каждого турникета?..
Папа рассказывал все с тысячами подробностей… самых точных… и незначительных… Моя мать была довольна, она чувствовала себя вознагражденной… В кои-то веки Огюста все уважают… Она гордилась им… Он выпятил грудь. Его все слушают… Она понимала, конечно, что это вранье… Но в этом и заключается образованность… Она страдала не зря… Она доверяла ему свою судьбу… Он умен… Сейчас это особенно заметно. Остальные придурки слушали, раскрыв рты… От восхищения.
Отец возводил перед ними виденье за виденьем так же легко, как дышал… В нашей лавке появилось что-то волшебное… Газ потух. Он один развертывал перед нами представление в тысячу раз более удивительное, чем четыре дюжины выставок… Его не устраивало газовое освещение!.. Только свечи!.. Наши знакомые, владевшие пунктом проката, принесли свечи, найденные на антресолях. К нам стали захаживать каждый вечер, чтобы послушать отца, и все просили рассказывать и рассказывать…
Его авторитет ужасно возрос… Никто никогда не слышал ничего подобного. А Меонша под конец заболела… противоречивые чувства переполняли ее… Ей передавали все, каждое слово…
Примерно на пятнадцатый вечер она не выдержала… Она вышла совсем одна и прошла через Пассаж… Ее можно было принять за привидение… В ночной рубашке. Она постучала в нашу витрину. Все обернулись. Она не сказала ни слова. И приклеила бумагу, на которой было написано коротко большими печатными буквами: «ВРАЛЬ»…
Все рассмеялись. Очарование было разрушено… Все разошлись по домам… Отцу больше было нечего сказать…
* * *
Гордостью нашей лавки был круглый столик на одной ножке времен Людовика XV, он стоял посередине, единственная вещь, в подлинности которой мы были уверены. К нему часто приценивались, но мы не спешили его продавать. Нам нечем было бы его заменить.
Бретонте, наши знакомые клиенты из Пригорода, приметили его уже давно… Они попросили одолжить его для театральной постановки, они ставили в своем особняке комедию вместе с другими представителями высшего общества. Они дружили с Пинезами, и с Курманшами, и с Доранжами, у которых были совершенно косоглазые дочери, и со многими другими, кого так или иначе тоже можно было считать нашими клиентами… Жирондэ, Камадур и де Ламбист, родственники послов… Сливки общества!.. Все это должно было состояться в воскресенье. Мадам Бретонте была уверена, что их постановка будет иметь большой успех.
Она раз десять приходила к нам в магазин и приставала… Мы не могли ей отказать, к тому же это было с благотворительной целью.
Чтобы с нашим столиком ничего не случилось, мы сами отвезли его утром на фиакре, завернув в три одеяла. Мы пришли точно в назначенное время, чтобы занять три места, три табуретки, рядом с выходом.
Занавес еще не подняли, но все было восхитительно, дамы в роскошных туалетах шушукались и обмахивались веерами. От них одуряюще пахло… Моя мать узнавала на них все достопримечательности своего магазина. Болеро, кружевные брыжи, из коллекции «Шантильи». Она даже помнила, что сколько стоило. Она восхищалась фасонами… Как эти кружева им к лицу!.. Как все это им идет!.. Она сияла.
Перед тем как выйти из лавки, меня предупредили, что, если я буду распространять запахи, меня скрутят прямо во время спектакля. Я подтерся так основательно, что все возможные источники запахов были перекрыты. Даже мои ноги в тесных башмаках «модного» фасона были вымыты…
Наконец все расселись. Нас призвали к тишине. Занавес поднялся… Появился наш столик… на самой середине сцены… совсем как у нас в лавке… Это нас успокоило… Удар по клавишам пианино… и звучат первые реплики… Ах! какие изысканные интонации!.. Все персонажи уходят, приходят и прохаживаются в ярком свете… Какие они замечательные… Они спорят… Ругаются… Приходят в ярость… Но становятся все обворожительнее… Я полностью очарован… Я хотел бы, чтобы они повторили все сначала… Я не все понимаю… Но я покорен душой и телом… Все, к чему они прикасаются… Их малейшие жесты… самые обычные слова околдовывают меня… Все вокруг стали аплодировать, мы с родителями не осмеливаемся…
На сцене я узнаю мадам Пинез, она просто божественна, я и сейчас вижу ее бедра, трепетание грудей… Она грустит в своем воздушном пеньюаре… на диване, обитом шелком… Она измучена, рыдает… Она стонет из-за Доранжа, другого нашего клиента… Он разносит ее в пух и прах, она уже не знает, куда деваться… Но он, коварный, чтобы сорвать поцелуй, заходит сзади, пользуясь тем, что она плачет, облокотившись на наш столик, ибо душа ее растоптана. А затем еще тысячи ласк… Для меня это в диковинку… Тогда она признает себя побежденной… грациозно откидывается на канапе… Он целует ее взасос… Она теряет сознание… испускает дух… Вот это работа!.. Он вертит задом…
Меня захватывает пьеса… изысканная вежливость… сочная глубокая мелодия… Сколько поводов подрочить!..
Следует отметить, что наш столик очень все украшает!.. Все! Он облагораживает руки, локти, животы, прикасающиеся к нему… Пинезиха прижалась к нему так сильно, что даже на расстоянии было слышно, как он затрещал, но самым ужасным был момент, когда красавец Доранж в самую трагическую минуту захотел сесть на него… У мамы кровь застыла в жилах… К счастью, он тотчас же вскочил… почти сразу… В антракте она беспокоилась, не вздумается ли ему это повторить… Мой отец понимал все в этой пьесе… Но он был слишком взволнован, чтобы об этом говорить…
На меня это тоже произвело впечатление. Я даже не притронулся к напиткам и печенью, которые предлагали в антракте… Это у аристократов такая привычка смешивать жратву с возвышенными чувствами… Этим обезьянам все равно! Только бы жевать… Они никогда не прерывают это занятие. Они способны проглотить за один присест розу и дерьмо…
Снова начался спектакль… Второй акт прошел как сон… Потом чудо закончилось… Мы опять очутились среди совершенно обычных людей и вещей. Мы втроем оставались на своих табуретках, не решаясь пошевелиться… Мы терпеливо ждали, пока разойдется толпа, чтобы забрать наш столик… Потом подошла какая-то дама и попросила нас подождать еще немножко… Мы согласились… Мы увидели, как занавес снова поднимается… Мы узнали всех недавних актеров, они сидели вокруг нашего столика. И играли в карты. Пинез, Колуманш, Бретонте, Доранж и старый банкир Круан… Они сидели лицом друг к другу.
Круан был забавный старичок, он часто заходил к моей Бабушке на улицу Монторгей, он всегда был очень любезен, душился фиалкой, от него разило на всю лавку. Единственное, что его интересовало, это шнурки от колокольчиков стиля ампир, он их коллекционировал.
Партия за столиком началась весьма благопристойно. Все очень любезно обменивались картами, а потом немного разозлились и стали разговаривать чуть суше, совсем как в театре… Они беседовали как будто понарошку. Называли цифры. Карты хлопали как затрещины. Дочери Доранж за спиной своего отца ужасно косили. Матери, жены — каждая болела за своего. Они скорчились на стульях у стены, затаив дыхание. Игроки поменялись местами. На столике скапливались деньги… Груда увеличивалась… Старый Круан обеими руками вцепился в столешницу… Куча перед Пинезами все увеличивалась, раздувалась… как живое существо… От этого они даже побагровели… Бретонте напротив… Они проигрывали… Были совсем бледные… перед ними не оставалось больше ни одного су… Мой отец тоже побледнел. Я спрашивал себя, что он сейчас предпримет! Мы уже по меньшей мере два часа ждали, когда это кончится… Они совсем забыли про нас…
Вдруг Бретонте выпрямились… Они предлагали новую ставку… Свой замок в Нормандии! Они во всеуслышание заявили об этом… На три карточных тура!.. Выиграл маленький Круан… Но нельзя сказать, что у него был очень довольный вид… Отец семейства Бретонте встал снова… Он прошептал: «Я ставлю особняк!.. Особняк, в котором мы находимся!..»
Мою мать как будто громом поразило… Она подпрыгнула, как пружина… Отец не успел ее удержать…
Прихрамывая, она взобралась на сцену… Очень взволнованным голосом она сказала азартным игрокам: «Месье, медам, нам с мальчиком нужно уходить… Ему уже пора спать… Мы забираем наш столик…» Никто не стал возражать. Они просто потеряли голову… И смотрели перед собой пустыми глазами… Мы взяли наш столик… И стремительно унесли его… Мы боялись, что о нас вспомнят…
Дойдя до моста Сольферино, мы ненадолго остановились… Чтобы передохнуть…
Много лет спустя отец пересказывал все это… с неподражаемой мимикой… Моя мать плохо переносила этот рассказ… Он напоминал ей о слишком сильных волнениях… Отец показывал очень точно место на самой середине столика, откуда, как мы видели, улетучивались миллионы и миллионы, честь семейства и замки.
* * *
Бабушка Каролина потихоньку учила меня. Все же наконец я научился считать до ста и даже стал читать лучше, чем она. Мы уже дошли до таблицы умножения. Это было перед поступлением в школу.
Выбрали начальную школу на улице Женер, в двух шагах от нас, сразу за перекрестком Фран-Буржуа.
Пройдя по длинному коридору, мы попадали в класс. Окна его смотрели на маленький дворик, огороженный такой высокой стеной, что неба не было видно. Двор огородили черной жестью, чтобы мы не глазели на улицу. Мы должны были заниматься только домашними заданиями и не беспокоить преподавателя. Я с трудом узнал бы его, я помню только его очки, длинную трость и манжеты.