Страница:
Он оглянулся на груду искореженного железа, находившуюся над его головой, и поправился:
– …Находилась…
Я не перебивала его, давая возможность выговориться, а сама пыталась представить, как все произошло и почему… Я чувствовала, что он уже не может носить все это в себе, что ему нужно рассказать кому-то, кто будет его слушать. Поведать о том, что он видел, что чувствовал в этот момент, что понял…
– Секунд за десять до первого удара он пятиться начал с мостика… Я про капитана говорю, про Самойлова… Белый как полотно, глаза – с чайные блюдца, а сам кричит, как сумасшедший…
– Что кричит? – спросила я.
– А ничего. Просто – кричит… «А-а-а-!» Так это, знаете, с нарастанием. Потом повернулся и по трапу вниз, как белка, ловчей любого юнги. А ему уж все-таки сорок пять. Не мальчик. На радикулит частенько жаловался. Не врачам, конечно, – мне…
Васильев помолчал, глубоко затянулся наполовину уже истлевшей сигаретой, выпустил дым в сторону и продолжил. Видно было, что каждое слово дается теперь ему с большим трудом…
– Не знаю, почему, но я побежал за ним. Должен был я в рубке остаться, наверное. Раз уж капитан сбежал оттуда. Но я за ним побежал. Тоже, кажется, что-то кричал. Что-то вроде – «Стой!», что ли? Не могу вспомнить. Помню только – Самойлова я не догнал, он успел уже по третьей палубе добежать до лестницы и скользнул вниз. Тут и ударили мы в мост со всей нашей дури…
Помощник капитана опять замолчал…
– Вы после этого еще видели капитана живым? – спросила я.
– Я после этого видел, как человека дверью каюты пополам разрезает, как мозги вытекают из его раздавленной на моих глазах головы… Видел, как одна из стен начинает двигаться навстречу корме, все и всех сметает на своем пути, прижимается к противоположной стене и начинает двигать ее. А люди, которые между ними оказались, – в лепешку… И кровь течет из этой железной гармошки…
– Капитан мертв, как вы думаете? – спросила я Васильева, чтобы вернуть его к теме нашей беседы…
– Я же говорю – не видел его больше… – раздраженно буркнул он. – Но думаю, что он выжил… Я бы задал ему пару интересующих меня вопросов… Поэтому и в больницу ехать не хочу…
Резкий скрипучий голос со знакомыми высокомерными интонациями раздался за моей спиной слишком неожиданно и заставил вздрогнуть.
– Вопросы ему мы сами зададим. Если, конечно, его найдут живым, – какой-то намек послышался мне в словах полковника Краевского, но я так и не смогла разобраться, на что он намекал. – С каких это пор экстремальные психологи подменяют собой следственные органы? Это нарушение субординации. Я буду вынужден доложить об этом инциденте вашему руководству…
– Этот человек нуждался в помощи! – ответила я, чувствуя себя абсолютно правой. – Я выполняю свои прямые обязанности.
– Этот человек нуждается во встрече с государственной комиссией, которая определит степень его вины в том, что произошло с кораблем, в командование которым он входил и нес ответственность за пассажиров…
Краевский отбарабанил все это без малейшей запинки. Канцелярский стиль речи, наверное, очень соответствует состоянию души людей, прячущихся за систему, в которой они работают. А когда прикрылся силой своей структуры, можно и самому немножко вылезти, душу свою потешить… Какую, впрочем, душу? Жалкую, трусливую душонку! Непременно сейчас скажет какую-нибудь мерзость…
Краевский поднял жестом погасшего сразу Васильева с его металлического сиденья, наручником пристегнул его правую руку к своей левой и, уже повернувшись, чтобы уйти, бросил мне через плечо:
– А свои прямые обязанности женщины, если они, конечно, женщины, выполняют в постели… Разве психологам об этом неизвестно?
Хам! Что еще сказать? Другого я, может быть, и пожалела бы еще за такое отношение к женщинам. В конце концов, это же не вина его, а беда – что-то вроде болезни… Но он отнял у меня собеседника, который что-то хотел рассказать, я это чувствовала по атмосфере его рассказа. Он должен был рассказать мне о выводах, которые сделал после всего случившегося… Но этот хамло влез своим солдафонским сапогом в наш едва установившийся контакт с Васильевым и все разрушил… Сейчас старпома начнут нагружать чувством личной вины за случившееся, он это вину готов принять, я это видела. В результате он замкнется и не скажет чего-то важного, чего не успел доверить мне. И никому теперь не скажет. Сам будет мучиться, в одиночку…
Я чуть не выматерилась. И тут же поймала себя на мысли, что Васильев в разговоре со мной не употребил ни одного матерного слова. Неужели на него действовало, что я женщина? Мне не раз приходилось разговаривать с людьми в стрессовых ситуациях, подобных сегодняшней, и мат в таком разговоре присутствует практически всегда… Не знаю, право, почему… Есть у меня, конечно, гипотеза, объясняющая это резким повышением либидо во время стресса, другими словами, увеличением в критической ситуации сексуального потенциала человека, что связано с древнейшими процессами формирования самой психики человеческого вида… Когда право расходовать свою сексуальную энергию доставалось самцам после острой и опасной борьбы, связанной со смертельным риском… Древний психический процесс закрепился в генетической памяти и у современного человека срабатывает в обратном направлении. А простейшая реализация полового акта – замена его словесным эквивалентом… Вот и матерятся люди в момент опасности и непосредственно после нее. И не только мужчины, женщины, кстати, – тоже…
Впрочем, это всего лишь гипотеза, прямого отношения к делу не имеющая. Я вспомнила о ней только потому, что помощник капитана теплохода «Сергей Есенин» Виктор Васильев в эту гипотезу не укладывался… Либо у него был другой, более прямой, более актуальный путь расходования стрессовой психической энергии… Например, – адресная агрессия… Вполне возможно, что это каким-то образом связано с капитаном Самойловым…
Стоп! Васильев сказал, что капитан нырнул в люк, ведущий на вторую палубу… Насколько мне известно, капитан теплохода еще не обнаружен. Мне интуиция подсказывала, что он, скорее всего, жив. Не зря же Васильев был в этом уверен…
Судя по его рассказу, капитан был личностью не слишком сильной, не слишком смелой… Впрочем, у меня недостаточно информации, чтобы делать подобные выводы… Вот если бы с ним самим поговорить. За минуту разговора с человеком можно узнать о нем столько, сколько не вы?читаешь за час из его безликого личного дела…
– Григорий Абрамович! – бросилась я к нашему командиру. – Подождите! Нам рано на берег! Нам нужно спуститься в трюм…
Не только Грег, они все трое уставились на меня удивленно.
– Зачем? – спросил наконец наш майор, искренне недоумевая. – Там будет работать новая смена… Нам отдыхать пора…
– Я не устала, Григорий Абрамович! – Я, конечно, врала, но сама искренне верила в то, что говорю. – Разрешите мне тогда одной спуститься…
Этого было достаточно, чтобы оскорбить их всех троих и разгневать нашего командира. Я, собственно говоря, но то и рассчитывала.
– Во-первых, это будет грубое нарушение техники безопасности спасательных работ. Поодиночке вести поиск в опасных для жизни местах категорически запрещено… Во-вторых, никто из нас не устал, но дисциплина есть дисциплина… Наша смена начнется через три часа, за которые мы должны полностью восстановить силы…
Заметив, что это противоречит тому, что он сказал по поводу усталости, вернее, ее отсутствия, Григорий Абрамович смутился и прервал свой командирский монолог… Я тут же этим воспользовалась, чтобы изложить свои аргументы. Не особенно убедительные, честно говоря, но у меня не было никакой уверенности, что кто-то сейчас станет искать капитана в трюме, а найти его было мне почему-то совершенно необходимо. Я просто должна была с ним поговорить, чтобы успокоиться…
– Я только что разговаривала с человеком, который сообщил, что капитан за несколько секунд до столкновения бросился вниз по внутренним лестницам и переходам. Это означает, что наружу он не вышел, поскольку ни среди раненых, ни среди умерших мы его не обнаружили. Я считаю, что направление его движения не изменилось и после столкновения. Тем более что не меньше минуты помещения, через которые он должен был бежать, оставались совершенно целыми. Думаю, что капитан бежал вниз до тех пор, пока была такая возможность… Мне ли вам, Григорий Абрамович, объяснять, насколько важна фигура капитана сейчас для государственной комиссии, устанавливающей причину катастрофы…
По тому, что наш Грег начал сосредоточенно протирать свою лысину носовым платком, размазывая по ней пятна грязи, я поняла, что он засомневался.
– Поймите, наконец, что это человек, на которого ложится вся ответственность за случившееся. Он может быть деморализован, может находиться в аффективном состоянии. Он вполне способен сейчас на неадекватные поступки. Что, если в этот момент он разбивает себе голову о какую-нибудь железяку?
Глухие удары, раздающиеся откуда-то снизу, сопровождали весь мой монолог. Конечно, ударами головы о корпус судна такого звука достичь было бы нельзя, разве только если бы голова оказалась металлической. Скорее всего, кто-то из работающей смены спасателей орудовал кувалдой, пробираясь в недоступное место. Но на Грега, похоже, эти звуки больше всего и подействовали…
– Пошли! – коротко приказал он. – В конце концов, никто не может запретить нам увеличить свою смену на лишний час…
Ни Кавээн, ни Игорек не стали возражать против такого решения. После получасовых поисков, во время которых мы облазили все машинное отделение, матросскую казарму, или как там называется их общежитие на теплоходе, остановились в некотором недоумении. Обследовали мы, дай бог, пятую часть помещений, находящихся ниже ватерлинии, а затратили на это полчаса. Если подходить к решению задачи фронтально, мы явно не успеем довести работу до конца, потому что физические силы, у меня, например, были на исходе. Да и мужчины мои выглядели далеко не бодрыми. Григорий Абрамович, по-моему, уже жалел, что ввязался в эту авантюру… Кавээн хмурился и поглядывал в сторону, пытаясь не встречаться со мной взглядом. Игорек тоже сначала помалкивал, а потом взял меня за плечо и сказал с предельной откровенностью:
– Так, Оля… Твоя была идея, ты и принимай решение. Искать нужно избирательно. Всё подряд мы за неделю не осмотрим – столько здесь разных закоулков… Ты давай-ка напрягись, спроецируй на себя все, что о нем знаешь, и попытайся представить, куда бы пошла на его месте…
Игорька послушать – прямо-таки знаток метода психомоделирования поведения. Беда только в том, что информационно-топографическая база у нас с капитаном разная. Проще говоря, одни и те же вещи на корабле мы называем по-разному. Для меня, например, корабельный колокол – он и есть колокол. А для него – рында… То же самое и с названиями помещений. Помещение, где живут матросы, это кубрик, а у меня в словаре такого слова вообще нет… Как же мы поймем друг друга, вернее, как я пойму его намерение, если не смогу объяснить, даже если и соображу что-то…
Впрочем… Стоит все же попробовать.
Я вспомнила все, что сказал мне о капитане Васильев, заставила себя мысленно повторить все его действия, учла, что он должен был хорошо представлять себе последствия столкновения теплохода с мостом, и внутри меня начала подниматься паника… Я стояла с закрытыми глазами, а ноги поневоле стали дрожать от нетерпения бежать куда-то, скрыться от… От чего? От надвигающейся опасности? Нет! Нет… Об опасности я знаю и знала раньше… Убежать! Спрятаться. Забиться в темный угол и сидеть там, сжавшись в комок, исчезнув, растворившись в темноте… Спрятаться! Вот главное чувство. От людей – от своего экипажа, от товарищей, от подчиненных, от пассажиров, которые на моих глазах становятся жертвами…
– Он хочет спрятаться от людей… – сказала я вслух. – Одиночество и темнота. Где может быть на теплоходе такое место?
– Склад! – тут же выпалил Игорек. – Где же еще? Туда неделями никто из экипажа не заглядывает, только случайно. Там самое безлюдное место на судне. И помещение темное, если свет не включать…
Склад относился к помещениям, не пострадавшим от столкновения ни в малейшей степени, он был закрыт на ключ и, наверное, еще и поэтому никому в голову не пришло искать кого-нибудь там…
Не сомневаюсь, впрочем, что как только чуть-чуть спадет первый угар спасательных работ, как только вытащат всех людей и начнется разборка завалов для контрольного поиска, часть спасателей, особенно из числа волонтеров, непременно отправится на поиски этого самого склада… Мы их обычно называем мародерами, морды им бьем, когда ловим, увольняем, но толку никакого. Искоренить это явление невозможно. Пока есть общая беда, будет и мародерство… Я знаю о чем говорю. Не найдя, к примеру, склад, подобные «спасатели» отправятся по останкам кают в поисках вещей пассажиров. А кое-кто из наиболее ловких успел наверняка обшарить карманы у всех, кого отправлял на берег, и столь же внимательно следил за чемоданами пассажиров, как и за их растерзанными телами…
Но на складе, похоже, никто еще не побывал. Может быть, тому способствовало отсутствие обычной пломбы на двери и таблички, удостоверяющей, что это именно склад. На двери был написан только номер – «54». Игорек легко вычислил, что за ним, поскольку пару раз плавал по Волге на подобных теплоходах, и в силу своей вечной любознательности облазил, конечно, все судно. Теперь ему легко было сообразить: расположение специализированных помещений на судах однотипное.
Едва мы срезали замок с двери, вернее, вырезали его аккуратным полукругом, как где-то вдалеке тесно заставленного, но довольно обширного помещения что-то загремело, зашуршало… Словно огромная крыса пробежала по складу и забилась куда-то в угол…
– Самойлов! – крикнула я в темноту. – Выходите! Не бойтесь… Вы же мужчина… Вы даже не знаете толком, что случилось там, наверху… Вы боитесь только своих мыслей об этом… А от мыслей не спрячешься даже здесь, в темноте. Вы же сами уже убедились в этом… Выходите… Не заставляйте нас искать вас и ловить, как нашкодившего мальчишку… Вы – капитан. Ваше судно еще на плаву и вы должны за него отвечать…
Нет, мне не удалось его уговорить и сам он к нам не вышел, но он не прятался, а сидел и слушал, что я говорю… Григорий Абрамович почти наткнулся на него, когда, повернувшись, выхватил лучом фонарика покато опущенные плечи и запрокинутую назад голову. Самойлов сидел у стены, прижавшись к ней затылком и закрыв глаза… Он был жив, но бледен, словно покойник…
– Здесь он! – крикнул нам Грег, и через несколько секунд Самойлов уже сидел в перекрестье четырех фонарных лучей…
Он открыл глаза и дико заозирался по сторонам. Тело его напряглось, руки задрожали. Капитан был очень сильно напуган…
– Уберите свет! – сказала я резким тоном, и сразу же три луча метнулись в стороны, а мой сполз немного вниз, не ослепляя сидящего на полу капитана.
– Вы Самойлов? – спросила я его, хотя почти не сомневалась, что это он и есть.
– Я был капитаном… – пробормотал он. – Я почему-то не умер вместе со всеми… Никого не осталось… Все умерли… А я решил остаться в живых… Я не понимаю, как я посмел… Это недоразумение… Все сложилось так неудачно… Это бесполезно…
– Успокойтесь, Самойлов, умерли не все, – перебила я его, сама недоумевая, как мог факт так и не увиденного им события так сильно подействовать на человека, что привел его психику в нерабочее состояние… – Вы же не видели еще того, что наверху произошло…
– Нет! Нет! – закричал он вдруг. – Я не хочу этого видеть! Я знаю, что там! Я не хочу… Я долго об этом думал… Я не могу этого видеть… На борту оказалось слишком много пассажиров… Я все видел уже – только что, когда сидел с закрытыми глазами…
– Когда же успели вы долго об этом думать, – машинально возразила я ему. – Вот теперь действительно придется думать долго, за всю жизнь, наверное, не передумаешь…
Вряд ли я стала бы его утешать, в конце концов, его жизни опасность больше не угрожала, самоубийство мы ему теперь совершить не дадим, а сидеть рядом и гладить его по головке – с трудом представляю, чтобы такое входило в обязанности психолога…
Я не успела до конца сформулировать свое решение в отношении найденного нами капитана, как нас всех пятерых ослепил мощный луч переносного прожектора, и в складе стало светло, как на пляже в солнечную погоду. У входа стояли пятеро автоматчиков в защитного цвета форме, а в нашу сторону направлялся Краевский. Прожектор слепил глаза и заставлял прикрывать их рукой, видно было плохо, но я не сомневалась, что это тот самый фээсбэшный полковник с плохо скрытым комплексом неполноценности…
– Почему я второй раз сегодня застаю вас за деятельностью, которая является нарушением межведомственных соглашений о компетенции силовых структур? – резко начал он опять что-то вроде лекции о правах и обязанностях, а я подумала, что, наверное, только автоматчики сдерживают сейчас нашего Кавээна…
– Вы обнаружили виновника произошедшей трагедии, – продолжал Краевский спокойно, но вдруг перешел почти на визг: – Так какого черта вы расспрашиваете его неизвестно о чем, вместо того, чтобы…
Он так же внезапно прекратил визжать и продолжал дальше опять спокойно:
– …Вместо того, чтобы передать его в руки соответствующих органов, то есть в наши руки?
– Ты знаешь, какой ты орган, полковник? – не выдержал Кавээн. – Вот-вот, тот самый, о котором ты подумал… Забирай своего дристуна и вали отсюда подобру-поздорову вместе с автоматами своими… Ты ведь здесь не на Лубянке. Там наверху – сотни три спасателей, они твои автоматы на части разберут. Вместе с тобой…
– Саша! Саша, спокойнее, пожалуйста, – убеждающе произнес Григорий Абрамович. – Полковник просто очень хочет быть генералом и иногда забывается… Ведь правда, Краевский?
Тот молчал, глядя на нас насмешливо в отблесках прожектора.
– Все, рябята! – сказал Григорий Абрамович, обращаясь к нам. – На этот раз – на берег! И без всяких там посторонних разговоров!
И первым пошел к выходу. Мы двинулись за ним. Замыкающим шагал Игорек…
…Всю дорогу до берега я не могла сообразить, что же в словах капитана так меня то ли задело, то ли насторожило?.. Ярко выраженное чувство вины? Но это нормально для такой ситуации… Что же еще? Вот, например, почти все его фразы начинались с «Я…»… Это – как?.. Да тоже, в общем-то, нормально, если учесть, что вину он полностью принимает на себя, и даже какие-то явные нарушения в работе психики у него есть… Что же еще?..
Так ничего и не сообразив, я свалилась спать, едва нас привезли на булгаковский берег в разбитые прямо на набережной палатки…
Глава третья
– …Находилась…
Я не перебивала его, давая возможность выговориться, а сама пыталась представить, как все произошло и почему… Я чувствовала, что он уже не может носить все это в себе, что ему нужно рассказать кому-то, кто будет его слушать. Поведать о том, что он видел, что чувствовал в этот момент, что понял…
– Секунд за десять до первого удара он пятиться начал с мостика… Я про капитана говорю, про Самойлова… Белый как полотно, глаза – с чайные блюдца, а сам кричит, как сумасшедший…
– Что кричит? – спросила я.
– А ничего. Просто – кричит… «А-а-а-!» Так это, знаете, с нарастанием. Потом повернулся и по трапу вниз, как белка, ловчей любого юнги. А ему уж все-таки сорок пять. Не мальчик. На радикулит частенько жаловался. Не врачам, конечно, – мне…
Васильев помолчал, глубоко затянулся наполовину уже истлевшей сигаретой, выпустил дым в сторону и продолжил. Видно было, что каждое слово дается теперь ему с большим трудом…
– Не знаю, почему, но я побежал за ним. Должен был я в рубке остаться, наверное. Раз уж капитан сбежал оттуда. Но я за ним побежал. Тоже, кажется, что-то кричал. Что-то вроде – «Стой!», что ли? Не могу вспомнить. Помню только – Самойлова я не догнал, он успел уже по третьей палубе добежать до лестницы и скользнул вниз. Тут и ударили мы в мост со всей нашей дури…
Помощник капитана опять замолчал…
– Вы после этого еще видели капитана живым? – спросила я.
– Я после этого видел, как человека дверью каюты пополам разрезает, как мозги вытекают из его раздавленной на моих глазах головы… Видел, как одна из стен начинает двигаться навстречу корме, все и всех сметает на своем пути, прижимается к противоположной стене и начинает двигать ее. А люди, которые между ними оказались, – в лепешку… И кровь течет из этой железной гармошки…
– Капитан мертв, как вы думаете? – спросила я Васильева, чтобы вернуть его к теме нашей беседы…
– Я же говорю – не видел его больше… – раздраженно буркнул он. – Но думаю, что он выжил… Я бы задал ему пару интересующих меня вопросов… Поэтому и в больницу ехать не хочу…
Резкий скрипучий голос со знакомыми высокомерными интонациями раздался за моей спиной слишком неожиданно и заставил вздрогнуть.
– Вопросы ему мы сами зададим. Если, конечно, его найдут живым, – какой-то намек послышался мне в словах полковника Краевского, но я так и не смогла разобраться, на что он намекал. – С каких это пор экстремальные психологи подменяют собой следственные органы? Это нарушение субординации. Я буду вынужден доложить об этом инциденте вашему руководству…
– Этот человек нуждался в помощи! – ответила я, чувствуя себя абсолютно правой. – Я выполняю свои прямые обязанности.
– Этот человек нуждается во встрече с государственной комиссией, которая определит степень его вины в том, что произошло с кораблем, в командование которым он входил и нес ответственность за пассажиров…
Краевский отбарабанил все это без малейшей запинки. Канцелярский стиль речи, наверное, очень соответствует состоянию души людей, прячущихся за систему, в которой они работают. А когда прикрылся силой своей структуры, можно и самому немножко вылезти, душу свою потешить… Какую, впрочем, душу? Жалкую, трусливую душонку! Непременно сейчас скажет какую-нибудь мерзость…
Краевский поднял жестом погасшего сразу Васильева с его металлического сиденья, наручником пристегнул его правую руку к своей левой и, уже повернувшись, чтобы уйти, бросил мне через плечо:
– А свои прямые обязанности женщины, если они, конечно, женщины, выполняют в постели… Разве психологам об этом неизвестно?
Хам! Что еще сказать? Другого я, может быть, и пожалела бы еще за такое отношение к женщинам. В конце концов, это же не вина его, а беда – что-то вроде болезни… Но он отнял у меня собеседника, который что-то хотел рассказать, я это чувствовала по атмосфере его рассказа. Он должен был рассказать мне о выводах, которые сделал после всего случившегося… Но этот хамло влез своим солдафонским сапогом в наш едва установившийся контакт с Васильевым и все разрушил… Сейчас старпома начнут нагружать чувством личной вины за случившееся, он это вину готов принять, я это видела. В результате он замкнется и не скажет чего-то важного, чего не успел доверить мне. И никому теперь не скажет. Сам будет мучиться, в одиночку…
Я чуть не выматерилась. И тут же поймала себя на мысли, что Васильев в разговоре со мной не употребил ни одного матерного слова. Неужели на него действовало, что я женщина? Мне не раз приходилось разговаривать с людьми в стрессовых ситуациях, подобных сегодняшней, и мат в таком разговоре присутствует практически всегда… Не знаю, право, почему… Есть у меня, конечно, гипотеза, объясняющая это резким повышением либидо во время стресса, другими словами, увеличением в критической ситуации сексуального потенциала человека, что связано с древнейшими процессами формирования самой психики человеческого вида… Когда право расходовать свою сексуальную энергию доставалось самцам после острой и опасной борьбы, связанной со смертельным риском… Древний психический процесс закрепился в генетической памяти и у современного человека срабатывает в обратном направлении. А простейшая реализация полового акта – замена его словесным эквивалентом… Вот и матерятся люди в момент опасности и непосредственно после нее. И не только мужчины, женщины, кстати, – тоже…
Впрочем, это всего лишь гипотеза, прямого отношения к делу не имеющая. Я вспомнила о ней только потому, что помощник капитана теплохода «Сергей Есенин» Виктор Васильев в эту гипотезу не укладывался… Либо у него был другой, более прямой, более актуальный путь расходования стрессовой психической энергии… Например, – адресная агрессия… Вполне возможно, что это каким-то образом связано с капитаном Самойловым…
Стоп! Васильев сказал, что капитан нырнул в люк, ведущий на вторую палубу… Насколько мне известно, капитан теплохода еще не обнаружен. Мне интуиция подсказывала, что он, скорее всего, жив. Не зря же Васильев был в этом уверен…
Судя по его рассказу, капитан был личностью не слишком сильной, не слишком смелой… Впрочем, у меня недостаточно информации, чтобы делать подобные выводы… Вот если бы с ним самим поговорить. За минуту разговора с человеком можно узнать о нем столько, сколько не вы?читаешь за час из его безликого личного дела…
– Григорий Абрамович! – бросилась я к нашему командиру. – Подождите! Нам рано на берег! Нам нужно спуститься в трюм…
Не только Грег, они все трое уставились на меня удивленно.
– Зачем? – спросил наконец наш майор, искренне недоумевая. – Там будет работать новая смена… Нам отдыхать пора…
– Я не устала, Григорий Абрамович! – Я, конечно, врала, но сама искренне верила в то, что говорю. – Разрешите мне тогда одной спуститься…
Этого было достаточно, чтобы оскорбить их всех троих и разгневать нашего командира. Я, собственно говоря, но то и рассчитывала.
– Во-первых, это будет грубое нарушение техники безопасности спасательных работ. Поодиночке вести поиск в опасных для жизни местах категорически запрещено… Во-вторых, никто из нас не устал, но дисциплина есть дисциплина… Наша смена начнется через три часа, за которые мы должны полностью восстановить силы…
Заметив, что это противоречит тому, что он сказал по поводу усталости, вернее, ее отсутствия, Григорий Абрамович смутился и прервал свой командирский монолог… Я тут же этим воспользовалась, чтобы изложить свои аргументы. Не особенно убедительные, честно говоря, но у меня не было никакой уверенности, что кто-то сейчас станет искать капитана в трюме, а найти его было мне почему-то совершенно необходимо. Я просто должна была с ним поговорить, чтобы успокоиться…
– Я только что разговаривала с человеком, который сообщил, что капитан за несколько секунд до столкновения бросился вниз по внутренним лестницам и переходам. Это означает, что наружу он не вышел, поскольку ни среди раненых, ни среди умерших мы его не обнаружили. Я считаю, что направление его движения не изменилось и после столкновения. Тем более что не меньше минуты помещения, через которые он должен был бежать, оставались совершенно целыми. Думаю, что капитан бежал вниз до тех пор, пока была такая возможность… Мне ли вам, Григорий Абрамович, объяснять, насколько важна фигура капитана сейчас для государственной комиссии, устанавливающей причину катастрофы…
По тому, что наш Грег начал сосредоточенно протирать свою лысину носовым платком, размазывая по ней пятна грязи, я поняла, что он засомневался.
– Поймите, наконец, что это человек, на которого ложится вся ответственность за случившееся. Он может быть деморализован, может находиться в аффективном состоянии. Он вполне способен сейчас на неадекватные поступки. Что, если в этот момент он разбивает себе голову о какую-нибудь железяку?
Глухие удары, раздающиеся откуда-то снизу, сопровождали весь мой монолог. Конечно, ударами головы о корпус судна такого звука достичь было бы нельзя, разве только если бы голова оказалась металлической. Скорее всего, кто-то из работающей смены спасателей орудовал кувалдой, пробираясь в недоступное место. Но на Грега, похоже, эти звуки больше всего и подействовали…
– Пошли! – коротко приказал он. – В конце концов, никто не может запретить нам увеличить свою смену на лишний час…
Ни Кавээн, ни Игорек не стали возражать против такого решения. После получасовых поисков, во время которых мы облазили все машинное отделение, матросскую казарму, или как там называется их общежитие на теплоходе, остановились в некотором недоумении. Обследовали мы, дай бог, пятую часть помещений, находящихся ниже ватерлинии, а затратили на это полчаса. Если подходить к решению задачи фронтально, мы явно не успеем довести работу до конца, потому что физические силы, у меня, например, были на исходе. Да и мужчины мои выглядели далеко не бодрыми. Григорий Абрамович, по-моему, уже жалел, что ввязался в эту авантюру… Кавээн хмурился и поглядывал в сторону, пытаясь не встречаться со мной взглядом. Игорек тоже сначала помалкивал, а потом взял меня за плечо и сказал с предельной откровенностью:
– Так, Оля… Твоя была идея, ты и принимай решение. Искать нужно избирательно. Всё подряд мы за неделю не осмотрим – столько здесь разных закоулков… Ты давай-ка напрягись, спроецируй на себя все, что о нем знаешь, и попытайся представить, куда бы пошла на его месте…
Игорька послушать – прямо-таки знаток метода психомоделирования поведения. Беда только в том, что информационно-топографическая база у нас с капитаном разная. Проще говоря, одни и те же вещи на корабле мы называем по-разному. Для меня, например, корабельный колокол – он и есть колокол. А для него – рында… То же самое и с названиями помещений. Помещение, где живут матросы, это кубрик, а у меня в словаре такого слова вообще нет… Как же мы поймем друг друга, вернее, как я пойму его намерение, если не смогу объяснить, даже если и соображу что-то…
Впрочем… Стоит все же попробовать.
Я вспомнила все, что сказал мне о капитане Васильев, заставила себя мысленно повторить все его действия, учла, что он должен был хорошо представлять себе последствия столкновения теплохода с мостом, и внутри меня начала подниматься паника… Я стояла с закрытыми глазами, а ноги поневоле стали дрожать от нетерпения бежать куда-то, скрыться от… От чего? От надвигающейся опасности? Нет! Нет… Об опасности я знаю и знала раньше… Убежать! Спрятаться. Забиться в темный угол и сидеть там, сжавшись в комок, исчезнув, растворившись в темноте… Спрятаться! Вот главное чувство. От людей – от своего экипажа, от товарищей, от подчиненных, от пассажиров, которые на моих глазах становятся жертвами…
– Он хочет спрятаться от людей… – сказала я вслух. – Одиночество и темнота. Где может быть на теплоходе такое место?
– Склад! – тут же выпалил Игорек. – Где же еще? Туда неделями никто из экипажа не заглядывает, только случайно. Там самое безлюдное место на судне. И помещение темное, если свет не включать…
Склад относился к помещениям, не пострадавшим от столкновения ни в малейшей степени, он был закрыт на ключ и, наверное, еще и поэтому никому в голову не пришло искать кого-нибудь там…
Не сомневаюсь, впрочем, что как только чуть-чуть спадет первый угар спасательных работ, как только вытащат всех людей и начнется разборка завалов для контрольного поиска, часть спасателей, особенно из числа волонтеров, непременно отправится на поиски этого самого склада… Мы их обычно называем мародерами, морды им бьем, когда ловим, увольняем, но толку никакого. Искоренить это явление невозможно. Пока есть общая беда, будет и мародерство… Я знаю о чем говорю. Не найдя, к примеру, склад, подобные «спасатели» отправятся по останкам кают в поисках вещей пассажиров. А кое-кто из наиболее ловких успел наверняка обшарить карманы у всех, кого отправлял на берег, и столь же внимательно следил за чемоданами пассажиров, как и за их растерзанными телами…
Но на складе, похоже, никто еще не побывал. Может быть, тому способствовало отсутствие обычной пломбы на двери и таблички, удостоверяющей, что это именно склад. На двери был написан только номер – «54». Игорек легко вычислил, что за ним, поскольку пару раз плавал по Волге на подобных теплоходах, и в силу своей вечной любознательности облазил, конечно, все судно. Теперь ему легко было сообразить: расположение специализированных помещений на судах однотипное.
Едва мы срезали замок с двери, вернее, вырезали его аккуратным полукругом, как где-то вдалеке тесно заставленного, но довольно обширного помещения что-то загремело, зашуршало… Словно огромная крыса пробежала по складу и забилась куда-то в угол…
– Самойлов! – крикнула я в темноту. – Выходите! Не бойтесь… Вы же мужчина… Вы даже не знаете толком, что случилось там, наверху… Вы боитесь только своих мыслей об этом… А от мыслей не спрячешься даже здесь, в темноте. Вы же сами уже убедились в этом… Выходите… Не заставляйте нас искать вас и ловить, как нашкодившего мальчишку… Вы – капитан. Ваше судно еще на плаву и вы должны за него отвечать…
Нет, мне не удалось его уговорить и сам он к нам не вышел, но он не прятался, а сидел и слушал, что я говорю… Григорий Абрамович почти наткнулся на него, когда, повернувшись, выхватил лучом фонарика покато опущенные плечи и запрокинутую назад голову. Самойлов сидел у стены, прижавшись к ней затылком и закрыв глаза… Он был жив, но бледен, словно покойник…
– Здесь он! – крикнул нам Грег, и через несколько секунд Самойлов уже сидел в перекрестье четырех фонарных лучей…
Он открыл глаза и дико заозирался по сторонам. Тело его напряглось, руки задрожали. Капитан был очень сильно напуган…
– Уберите свет! – сказала я резким тоном, и сразу же три луча метнулись в стороны, а мой сполз немного вниз, не ослепляя сидящего на полу капитана.
– Вы Самойлов? – спросила я его, хотя почти не сомневалась, что это он и есть.
– Я был капитаном… – пробормотал он. – Я почему-то не умер вместе со всеми… Никого не осталось… Все умерли… А я решил остаться в живых… Я не понимаю, как я посмел… Это недоразумение… Все сложилось так неудачно… Это бесполезно…
– Успокойтесь, Самойлов, умерли не все, – перебила я его, сама недоумевая, как мог факт так и не увиденного им события так сильно подействовать на человека, что привел его психику в нерабочее состояние… – Вы же не видели еще того, что наверху произошло…
– Нет! Нет! – закричал он вдруг. – Я не хочу этого видеть! Я знаю, что там! Я не хочу… Я долго об этом думал… Я не могу этого видеть… На борту оказалось слишком много пассажиров… Я все видел уже – только что, когда сидел с закрытыми глазами…
– Когда же успели вы долго об этом думать, – машинально возразила я ему. – Вот теперь действительно придется думать долго, за всю жизнь, наверное, не передумаешь…
Вряд ли я стала бы его утешать, в конце концов, его жизни опасность больше не угрожала, самоубийство мы ему теперь совершить не дадим, а сидеть рядом и гладить его по головке – с трудом представляю, чтобы такое входило в обязанности психолога…
Я не успела до конца сформулировать свое решение в отношении найденного нами капитана, как нас всех пятерых ослепил мощный луч переносного прожектора, и в складе стало светло, как на пляже в солнечную погоду. У входа стояли пятеро автоматчиков в защитного цвета форме, а в нашу сторону направлялся Краевский. Прожектор слепил глаза и заставлял прикрывать их рукой, видно было плохо, но я не сомневалась, что это тот самый фээсбэшный полковник с плохо скрытым комплексом неполноценности…
– Почему я второй раз сегодня застаю вас за деятельностью, которая является нарушением межведомственных соглашений о компетенции силовых структур? – резко начал он опять что-то вроде лекции о правах и обязанностях, а я подумала, что, наверное, только автоматчики сдерживают сейчас нашего Кавээна…
– Вы обнаружили виновника произошедшей трагедии, – продолжал Краевский спокойно, но вдруг перешел почти на визг: – Так какого черта вы расспрашиваете его неизвестно о чем, вместо того, чтобы…
Он так же внезапно прекратил визжать и продолжал дальше опять спокойно:
– …Вместо того, чтобы передать его в руки соответствующих органов, то есть в наши руки?
– Ты знаешь, какой ты орган, полковник? – не выдержал Кавээн. – Вот-вот, тот самый, о котором ты подумал… Забирай своего дристуна и вали отсюда подобру-поздорову вместе с автоматами своими… Ты ведь здесь не на Лубянке. Там наверху – сотни три спасателей, они твои автоматы на части разберут. Вместе с тобой…
– Саша! Саша, спокойнее, пожалуйста, – убеждающе произнес Григорий Абрамович. – Полковник просто очень хочет быть генералом и иногда забывается… Ведь правда, Краевский?
Тот молчал, глядя на нас насмешливо в отблесках прожектора.
– Все, рябята! – сказал Григорий Абрамович, обращаясь к нам. – На этот раз – на берег! И без всяких там посторонних разговоров!
И первым пошел к выходу. Мы двинулись за ним. Замыкающим шагал Игорек…
…Всю дорогу до берега я не могла сообразить, что же в словах капитана так меня то ли задело, то ли насторожило?.. Ярко выраженное чувство вины? Но это нормально для такой ситуации… Что же еще? Вот, например, почти все его фразы начинались с «Я…»… Это – как?.. Да тоже, в общем-то, нормально, если учесть, что вину он полностью принимает на себя, и даже какие-то явные нарушения в работе психики у него есть… Что же еще?..
Так ничего и не сообразив, я свалилась спать, едва нас привезли на булгаковский берег в разбитые прямо на набережной палатки…
Глава третья
Майор МЧС Григорий Абрамович Воротников, наш командир и наша «мать родная», опекающая нас, в силу своих возможностей, от всевозможных неприятностей и проблем, связанных, главным образом, с начальством, сформировался как руководитель в те уже баснословные сейчас времена, когда ни одно воинское подразделение, ни один гражданский коллектив не обходился без замполитов или парторгов. В своих политических симпатиях он отнюдь не был близок к коммунистическим идеалам, скорее – наоборот, но методы работы того времени въелись в него неистребимо. Поэтому частенько он устраивал нашему маленькому коллективу какие-то непонятные мероприятия, по форме – не то политинформации, не то партсобрания – откровенные разговоры о внутренних проблемах нашей маленькой группы, о наших общих заботах. А их у нас, как и в любом коллективе, бывает немало.
Вот и теперь Грег дал нам поспать только полтора часа, а потом устроил свою «политбеседу». На повестке дня у него, собственно, стояло всего два вопроса: первый – как бы «внешнеполитический», второй – «внутриполитический».
Он собрал нас в своей палатке, которую на правах командира группы занимал один (впрочем, я тоже занимала палатку одна – на правах женщины, а Кавээн с Игорьком поселились вместе, но исключительно по собственному желанию, каждый из них мог занять отдельную палатку, уж на это-то булгаковские власти не поскупились), и я собралась еще полчасика подремать под его монотонное бормотание… Но хитрый Абрамыч преподнес нам такое сообщение, что сон мой как рукой сняло…
Оказывается, местная газета, в прежние времена называвшаяся «Булгаковская правда», а теперь получившая «сверхоригинальное» название «Булгаковские вести» (в Поволжье половина губернских газет носит название – «… вести», у нас в Тарасове, например, свои «вести» – «Тарасовские») и поменявшая прежний, по-партийному выдержанный, тон на ошалелую от избытка свободы разухабистость, разразилась сенсационной статьей по поводу катастрофы у булгаковского железнодорожного моста…
Мы втроем расположились на двух спальниках в палатке Грега и откровенно зевали, сонно поглядывая на нашего начальника, сидящего в центре палатки на стуле. В руках он держал газету и ждал, когда мы устроимся, чтобы потом никто не отвлекал его своей возней.
– Ну вот, коллеги…
Григорий Абрамович всегда называл нас коллегами на таких «политбеседах», это было у него что-то вроде ритуального обращения…
– …пришло время оглядеться и подумать, что же вокруг нас происходит… Не буду говорить много, вы сами все поймете…
Он развернул газету и показал нам первую полосу. По самому верху страницы шла надпись красными буквами – «Экстренный выпуск!» Ниже очень крупным шрифтом набран был заголовок: «Катастрофа на Волге – акт терроризма! "Внуки Разина" требуют отставки губернатора!». И снимки – общий план – ночной мост с ярко освещенным местом катастрофы, и крупным планом – длинный ряд изуродованных трупов в булгаковском городском морге…
– Едрена-матрена! – подал голос Кавээн. – Какие еще, в задницу, внуки?
– Вот это ни хрена себе заявочки! – согласился с ним Игорек.
– Читайте, Григорий Абрамович! – подала я дельное предложение.
Сон с меня, как я уже сказала, слетел моментально. С остальных «коллег» – тоже. Абрамыч удовлетворенно хмыкнул и начал читать:
– «Сегодняшним утром, через семь часов после катастрофы, в редакцию позвонил неизвестный и заявил, что народно-освободительная экстремистская подпольная группа коренных волжан "Внуки Разина" берет на себя ответственность за организацию катастрофы у железнодорожного моста. Далее была сказана следующая фраза: "Террористические акты будут продолжаться до тех пор, пока булгаковский губернатор Федор Губенко не выполнит требования прогрессивной общественности Булгаковской губернии: 1 – добровольно уйдет со своего поста; 2 – публично, принародно покается в своих преступлениях – взятках, воровстве, заказах убийств своих политических противников"…
Я взглянула на Игорька, увидела, что он слушает, раскрыв рот, и тут же поняла, что и у меня челюсть отвисла… Я толкнула Игорька локтем в бок, и он захлопнул рот, щелкнув зубами. Григорий Абрамыч посмотрел на него поверх очков, ничего не понял – и продолжил:
– «В утреннем выпуске наша газета дала лаконичное сообщение о произошедшей накануне ужасной катастрофе на Волге. Наш корреспондент разыскал очевидцев этого страшного несчастья и подробно их расспросил. Из их показаний и фактов, ставших известными редакции позднее, складывается следующая картина, разыгравшаяся напротив мирно спящей Центральной набережной Булгакова».
Абрамыч оглядел нас, проверяя, слушаем мы его или нет… Конечно, мы слушали! Еще бы! Даже если там откровенная ложь написана (газеты этим часто страдают), мы выслушаем, а уж потом – скептически хмыкнем… А вдруг – не ложь? Чем черт не шутит… Грег удостоверился, что слушать мы будем и дальше очень внимательно, и вновь углубился в газету…
– «В тот вечер у "разинских" боевиков работы оказалось много. Их командир только что получил приказ – террористический акт должен быть произведен нынешней ночью. "Теперь или никогда" – такое решение принял руководитель "Внуков Разина"…
Главный компьютер, год обрабатывающий информацию о движении поездов по булгаковскому мосту и прохождении под ним теплоходов класса «река – море», выдал уникальную комбинацию – сегодня ночью два таких события совпадут в два пятьдесят восемь утра…
Отряд боевиков должен был успеть за оставшееся до этого момента темное время суток переставить береговые знаки, чтобы направить теплоход по тому из боковых фарватеров, который определил ему сам Тимофей Степанович Разин, подлинный потомок знаменитого волжского злодея-разбойника, Степана Тимофеевича…
Береговые знаки, собственно, и не переставлялись. Заранее на нужных местах были подготовлены их дубликаты, замаскированные до поры до времени в густых волжских прибрежных зарослях орешника и ивняка. Теперь нужно было только установить их на протяжении пяти-шести фарватерных ходов перед мостом, чтобы увести теплоход с истинного фарватера. Сбить с курса…
Вот и теперь Грег дал нам поспать только полтора часа, а потом устроил свою «политбеседу». На повестке дня у него, собственно, стояло всего два вопроса: первый – как бы «внешнеполитический», второй – «внутриполитический».
Он собрал нас в своей палатке, которую на правах командира группы занимал один (впрочем, я тоже занимала палатку одна – на правах женщины, а Кавээн с Игорьком поселились вместе, но исключительно по собственному желанию, каждый из них мог занять отдельную палатку, уж на это-то булгаковские власти не поскупились), и я собралась еще полчасика подремать под его монотонное бормотание… Но хитрый Абрамыч преподнес нам такое сообщение, что сон мой как рукой сняло…
Оказывается, местная газета, в прежние времена называвшаяся «Булгаковская правда», а теперь получившая «сверхоригинальное» название «Булгаковские вести» (в Поволжье половина губернских газет носит название – «… вести», у нас в Тарасове, например, свои «вести» – «Тарасовские») и поменявшая прежний, по-партийному выдержанный, тон на ошалелую от избытка свободы разухабистость, разразилась сенсационной статьей по поводу катастрофы у булгаковского железнодорожного моста…
Мы втроем расположились на двух спальниках в палатке Грега и откровенно зевали, сонно поглядывая на нашего начальника, сидящего в центре палатки на стуле. В руках он держал газету и ждал, когда мы устроимся, чтобы потом никто не отвлекал его своей возней.
– Ну вот, коллеги…
Григорий Абрамович всегда называл нас коллегами на таких «политбеседах», это было у него что-то вроде ритуального обращения…
– …пришло время оглядеться и подумать, что же вокруг нас происходит… Не буду говорить много, вы сами все поймете…
Он развернул газету и показал нам первую полосу. По самому верху страницы шла надпись красными буквами – «Экстренный выпуск!» Ниже очень крупным шрифтом набран был заголовок: «Катастрофа на Волге – акт терроризма! "Внуки Разина" требуют отставки губернатора!». И снимки – общий план – ночной мост с ярко освещенным местом катастрофы, и крупным планом – длинный ряд изуродованных трупов в булгаковском городском морге…
– Едрена-матрена! – подал голос Кавээн. – Какие еще, в задницу, внуки?
– Вот это ни хрена себе заявочки! – согласился с ним Игорек.
– Читайте, Григорий Абрамович! – подала я дельное предложение.
Сон с меня, как я уже сказала, слетел моментально. С остальных «коллег» – тоже. Абрамыч удовлетворенно хмыкнул и начал читать:
– «Сегодняшним утром, через семь часов после катастрофы, в редакцию позвонил неизвестный и заявил, что народно-освободительная экстремистская подпольная группа коренных волжан "Внуки Разина" берет на себя ответственность за организацию катастрофы у железнодорожного моста. Далее была сказана следующая фраза: "Террористические акты будут продолжаться до тех пор, пока булгаковский губернатор Федор Губенко не выполнит требования прогрессивной общественности Булгаковской губернии: 1 – добровольно уйдет со своего поста; 2 – публично, принародно покается в своих преступлениях – взятках, воровстве, заказах убийств своих политических противников"…
Я взглянула на Игорька, увидела, что он слушает, раскрыв рот, и тут же поняла, что и у меня челюсть отвисла… Я толкнула Игорька локтем в бок, и он захлопнул рот, щелкнув зубами. Григорий Абрамыч посмотрел на него поверх очков, ничего не понял – и продолжил:
– «В утреннем выпуске наша газета дала лаконичное сообщение о произошедшей накануне ужасной катастрофе на Волге. Наш корреспондент разыскал очевидцев этого страшного несчастья и подробно их расспросил. Из их показаний и фактов, ставших известными редакции позднее, складывается следующая картина, разыгравшаяся напротив мирно спящей Центральной набережной Булгакова».
Абрамыч оглядел нас, проверяя, слушаем мы его или нет… Конечно, мы слушали! Еще бы! Даже если там откровенная ложь написана (газеты этим часто страдают), мы выслушаем, а уж потом – скептически хмыкнем… А вдруг – не ложь? Чем черт не шутит… Грег удостоверился, что слушать мы будем и дальше очень внимательно, и вновь углубился в газету…
– «В тот вечер у "разинских" боевиков работы оказалось много. Их командир только что получил приказ – террористический акт должен быть произведен нынешней ночью. "Теперь или никогда" – такое решение принял руководитель "Внуков Разина"…
Главный компьютер, год обрабатывающий информацию о движении поездов по булгаковскому мосту и прохождении под ним теплоходов класса «река – море», выдал уникальную комбинацию – сегодня ночью два таких события совпадут в два пятьдесят восемь утра…
Отряд боевиков должен был успеть за оставшееся до этого момента темное время суток переставить береговые знаки, чтобы направить теплоход по тому из боковых фарватеров, который определил ему сам Тимофей Степанович Разин, подлинный потомок знаменитого волжского злодея-разбойника, Степана Тимофеевича…
Береговые знаки, собственно, и не переставлялись. Заранее на нужных местах были подготовлены их дубликаты, замаскированные до поры до времени в густых волжских прибрежных зарослях орешника и ивняка. Теперь нужно было только установить их на протяжении пяти-шести фарватерных ходов перед мостом, чтобы увести теплоход с истинного фарватера. Сбить с курса…