Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. В грозу

   И он опять оставался.
   Правда, расставшись, наконец, с нежданным гостем, Максим Николаевич спешил подняться в гору и был весь в смутной тревоге, когда подходил к даче.
   Входная дверь не была заперта, но Ольги Михайловны нигде не было. Он догадался: пошла за доктором.
   Он вошел в комнату Мушки. Там, в полумраке (ставни были затворены), едва различил глаз белевшее лицо девочки на кровати.
   - Мушка! Голубчик!.. Что с тобою?.. - негромко сказал Максим Николаевич.
   Мушка молчала.
   Она смотрела на него нелюбопытными белыми глазами, изредка мигая ресницами, и молчала.
   - Мушка! - громче позвал Максим Николаевич. - Мушка, ты меня видишь ведь, - чего же ты молчишь?
   - Не приставайте, - тихо сказала вдруг Мушка, а сама смотрела безразличным взглядом.
   Только теперь вспомнил Максим Николаевич, что термометр их показывал больше только на три десятых, и испугался. Это был испуг, сразу его пронизавший. Он даже понять не мог теперь, как это случилось, что он, видя смертельно бледное лицо Ольги Михайловны, даже не догадался, что Мушка больна серьезно. Он даже вслух сказал горестно:
   - Как же я так?.. Как же я мог уйти с этим?..
   Он приложил руку к голове девочки, - показалась не так горяча голова. Подумалось: - Должно быть, упала температура... Иначе она и не сказала бы: "Не приставайте"... И появилось спокойствие: уверенность в том, что опасности нет, что завтра, может быть, оправится Мушка.
   9
   Врач городской больницы Шварцман, - пожилой, седобородый, склонный к полноте, - которого Ольга Михайловна умолила подняться с ней на гору, имел мягкий голос человека, которого некстати обеспокоили, но который воспитан, вежлив и извиняет. Говорил он неторопливо. Черные глаза, с тусклым блеском, долго глядели в лихорадочно блестящие белые глаза девочки. Ставни отворили, и от света она часто мигала.
   - Как ее зовут?.. Кажется, Маруся?.. Ты меня узнаешь, Маруся?
   Мушка молчала.
   - Маруся!.. Ну ответь же!.. Ты ведь знаешь, это - доктор... - заспешила Ольга Михайловна.
   Мушка досадливо и брезгливо, но утвердительно мигнула ресницами.
   Шварцман взял ее руку, вынул часы, потом озабоченно качнул головой.
   - Сто двадцать? - спросил Максим Николаевич.
   - Нет, все сто сорок! Живот болит, Маруся?
   - Нет, - сказала вдруг Маруся.
   - Горло?
   - Нет.
   - Что же болит? Голова?
   - Да.
   - А ноги болят?
   - Да.
   - Как болят? Сводит их?
   - Да, - совсем слабо ответила Мушка.
   Но Ольге Михайловне страшным показалось это "сводит", как при холере.
   - Маруся, - вмешалась она, - ты же ведь говорила мне, что ломит, а не сводит... Скажи: ломит ноги?
   Мушка молчала. И сколько ни спрашивали ее потом, она глядела своим новым, взрослым и снисходительным взглядом и молчала.
   - Большие подозрения на холеру, - сказал спокойно Шварцман, выходя на террасу.
   Ольга Михайловна всплеснула руками, но Максим Николаевич решительно не согласился:
   - При сорока одном холера? Не может быть!
   - Температура от ангины, конечно, но вот неисправный желудок, рвота...
   - Разве было? - спросил Максим Николаевич, холодея.
   - Было!.. Да, было утром, когда вы встречали своего гостя!.. И когда вы говорили тут о всякой чепухе!.. - Лицо Ольги Михайловны стало страшным. Она пила воду вчера из какого-то колодца с Шурой... Она мне сказала!
   - А что же вы не сказали мне?
   - Когда же мне было вам сказать?
   - Тут есть холерный барак, - напомнил Шварцман. - Может быть, направим ее туда?
   - Как? - испугалась Ольга Михайловна. - Боже избави! Что вы!.. Там-то уж, наверно, заразится!
   - Тогда дайте клочок бумаги для рецепта... У вас, секретаря суда, наверно, найдется клочок.
   Над рецептом он думал вслух, спрашивая, что прописать.
   - Можно спирта для растирания, только это дорого: четырнадцать миллионов бутылка... Каломель... Так выписать спирт или нет?
   - Непременно! Непременно!
   Ольге Михайловне показалось, что она выкрикнула это, но ее было едва слышно, и сама она была вся без кровинки, как Мушка.
   - Сейчас денег нет в доме... но аптекарь нам поверит, я думаю... Мы, конечно, уплатим, - сказал Максим Николаевич.
   Облизывая толстые губы, Шварцман писал, а Максим Николаевич говорил тоскливо:
   - Может быть, ночью коллапс будет... Вооружите нас чем можно... Камфарою, что ли...
   - Камфару? - бесстрастно отозвался Шварцман. - Стоит три миллиона... Посмотрел потом на него, на Ольгу Михайловну, не вспомнят ли еще каких нужных лекарств.
   И Ольга Михайловна вспомнила:
   - Вина!
   - Хорошо... Портвейну, - согласился Шварцман и написал на подсунутом ему новом клочке.
   - А ванны? - вспомнил Максим Николаевич.
   - Да, сделайте, - мягко согласился Шварцман.
   - Но ведь у нас нет ванны, Ольга Михайловна!
   - Можно в корыте...
   - И бутылки к ногам, - припомнил Шварцман... - И, может быть, жаропонижающее еще - аспирину?
   И прописал аспирин.
   Обведя круглыми изумленными глазами и доктора и Максима Николаевича, сказала Ольга Михайловна:
   - Утром совсем здоровая была... Играла с Толкушкой... Хотела сама доить Женьку... Чапку кормила... Вы ведь видели, Максим Николаич?
   - Да, утром еще... Чапку... да-да...
   И отвернулся Максим Николаевич.
   Шварцмана он проводил до ворот.
   Он хотел говорить с ним о новом и таком огромном - о болезни Мушки, а тот все говорил о старом и далеком - о болезни России; о какой-то нелепой Гаагской конференции, о какой-то перемене в составе народных комиссаров и о подобном, все из газет.
   Только прощаясь, он удосужился сказать, что завтра будет свободен в восемь утра и в случае, если надо будет, может зайти.
   Когда Ольга Михайловна вслед за Шварцманом ушла в аптеку, Максим Николаевич тихо прошел в комнату больной, сел у ее изголовья, дотронулся до ее огненной головы рукой.
   - Ах, Мушка, Мушка!
   Это ему представлялось ясно: напали на маленькую Мушку миллиарды подлинные миллиарды! - мельчайших, невидимых глазом, они множились мгновенно, вонзались всюду в тело, грызли яростно, и убить их нельзя, ничем нельзя... Никак нельзя помочь бедной Мушке бороться с ними!.. А что она изо всех сил боролась, это видно было.
   Она металась. Она поминутно поворачивалась, падая то на спину, то на бок, то на живот. Она поминутно пила, сама цепко хватая со стула стакан с водой... Может быть, ей казалось, как это кажется в ночных кошмарах, что за нею гонятся страшные, и она бежала быстро-быстро, как люди бегают только на экране кинотеатра или во сне.
   Но она бредила:
   - Крадут! Крадут!.. Сторож сидит, а они крадут!..
   - Что крадут? - спросил Максим Николаевич.
   - Вино, - ответила она тише.
   И, видя, что она понимает, он спросил:
   - Мушка, тебе больно?
   - Болит!
   - Где болит?
   - Вот!
   Она только показала куда-то на грудь, шевельнув рукою, но в это время перевернулась снова как-то мгновенно, невесомо, бескосто...
   - Ах, Мушка, Мушка!.. Зачем же ты пила сырую воду? Если бы ты не знала, но ведь ты же знала, что нельзя!.. Эх!..
   Она притихла, но вдруг снова взметнулась за стаканом - стакан был пуст.
   - Воды!
   - Воды тебе?.. Сейчас... Я сейчас!..
   Про компрессы он вспомнил. Намочил полотенце, приложил, но отдернул руку: страшно стало, как же она выносит это!
   А она, жадно напившись и переметнувшись снова, заговорила отчетливо:
   - Крадут! Крадут!.. Ведь там же сидит он, а они... как же они крадут?
   - Кто сидит?
   - Он... Сторож...
   Трудно стало дышать Максиму Николаевичу.
   - Сторож-то сидит, - сказал он с усилием. - Вот он, сидит твой сторож, а они крадут тебя... мельчайшие!.. Ах, Мушка, Мушка!..
   Уж стало темнеть, когда пришла Ольга Михайловна.
   - Ну что? Как? - с большой тревогой, едва отворив дверь.
   - Бредила... Теперь забылась. Пила воду... Я клал компрессы...
   - Ну слава богу!
   Когда выкладывала на стол пузырьки и пакетики, руки у нее дрожали, пузырьки не хотели стоять и валились.
   - Спирта я не взяла... и вина тоже... Можно взять у Дудки, - он в подвале работает... им вином платят и спиртом... Недалеко от Дарьи живет... А мы молоком ему уплатим... Задолжала в аптеку семь миллионов.
   Она ушла тут же, а он начал рассматривать пузырьки и пакеты, но камфары - того, что он припомнил, - не было.
   Он вышел на террасу прямо против заката; закат был огненный. Ряд кипарисов внизу, на даче Ашкинази, врезался в него снизу, как черные зубы. Две вороны, ныряя, летели куда-то спеша и каркали как-то очень странно...
   От Дудки Ольга Михайловна пришла возбужденная удачей: она достала полбутылки портвейна и пузырек спирта. Она спросила бодро и деловито:
   - А где же Женька?
   Он ответил:
   - Поищу пойду.
   И пошел как был, без шляпы, спотыкаясь о корни и камни, разглядывал изгибы балок кругом, покрикивая изредка, как Мушка:
   - Женя, Женя, Женя!.. На, на, на!
   Скоро послышался отзывный рев: Женька уже подымалась по невысокому, некрутому откосу, но нужно было еще объесть три куста желтого донника, куст мышиного горошку, очень пышный, и очень пышную ветку грабового куста... И когда она сделала все это, она успокоенно ткнула в локоть Максима Николаевича мягкой мордой, метнула дружелюбно хвостом так, чтобы попасть ему легонько в живот, и пошла к дому, грузная, переревываясь с отставшей Толкушкой.
   - Сделаем так, - сказал Максим Николаевич, когда затворили уж двери на ночь и зажгли лампочку. - Будем беречь силы... Вы все равно не заснете, так что я лягу, а вы посидите... А когда захотите спать, позовите меня.
   Лег, но долго не мог заснуть... Все прислушивался к тому, что там, в комнате Мушки. Раз долетело сквозь отворенные двери, что Ольга Михайловна о чем-то говорит с Мушкой. Это успокоило немного. Пригрезился покойный отец, судебный следователь, в форменной фуражке и волчьей шубе: уезжал на следствие в уезд, и у крыльца стояла ямская тройка, вся в бубенцах и медных бляхах. Устраиваясь в санях поудобнее, отец улыбался ему и говорил:
   - Хочешь подвезу? - Ямщик в армяке, поверх нагольного тулупа, и в капелюхах, а когда повернул к нему лицо, оказалось, что это - хитроокий Бородаев... Удивленный, он лезет к отцу в сани и шепчет: - Не езди с ним! Слезь! Он тебя завезет!
   Проснулся от страшного крика:
   - Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее! Скорее!.. Максим Николаич!
   Подбросило криком, как взрывом.
   В одном белье бросился он в комнату Мушки... Там Ольга Михайловна, все продолжая кричать: - Скорее! Скорее! Скорее! - держала тонкое белое тело Мушки, а тело это слабо извивалось от судороги, похожей на конвульсии умирающих.
   - Спирт! Спирт! Спирт! - кричала Ольга Михайловна.
   Глаза ее и Мушки были одинаково страшные.
   - Где же спирт? Сейчас... Не волнуйтесь! Где?
   - В столовой! В углу! В столовой!.. Скорей! Скорей!
   В полутемной столовой, весь дрожа от волненья, Максим Николаевич опрокинул флакон со спиртом, - осталось на донышке.
   - Вот! Вот он, спирт! - совал он флакон Ольге Михайловне, а она кричала:
   - Трите! Не могу же я! Трите руки, ноги! Трите!
   - Положите ее!
   - Я боюсь! Она убьется о стену! Трите! Ради бога! Скорей! Трите же! Ради бога!
   Максим Николаевич вылил немного спирта на ладонь, тер вялую Мушкину ногу, думал горячечно: "Зачем? Зачем это? Не надо!.." А Ольга Михайловна кричала:
   - Скорей! Скорей! Скорей!
   Положили Мушку. Терла сама Ольга Михайловна. Тело лежало уже покорно и неподвижно, а она все терла, пока не кончился спирт.
   Потом:
   - Бутылок горячих! Бутылок! - вспомнила она. - Самовар! Ставьте самовар!
   Максим Николаевич выскочил на террасу. Шел слабый свет от звезд. Одна большая звезда, как бы она на земле ни называлась, все равно протянула по всему морю от берега до горизонта сияющий столб... И все время, пока Максим Николаевич наливал в самовар воду и колол щепки, смертельно болело сердце, дрожали руки, и уж зажженная и ярко и страшно пылавшая в дымной ночи лучина долго не хотела попасть в самовар.
   - Поставили? - показалась Ольга Михайловна. - Ах, как темно! За доктором надо!..
   - Он сказал: не раньше восьми.
   - За другим... За Мочаловым...
   - Человек семейный... Будить ночью... Такое время теперь - еще за грабителя сочтет...
   - Понимаете, до двенадцати спала... Каломель проглотила в девять, ничего... Вдруг, ровно почти в двенадцать, проснулась, стонет... Я к ней с лампой, а у ней по всему лицу пятна! По всему лицу бегают темные пятна!.. Глаза скосились... Я: что ты, Марусечка?.. Беру ее на руки и вдруг... суд... судороги. А-а-а...
   - Ну что же плакать! Конечно, судороги, если холера... Успокойтесь же, что вы!.. Это "наша холера", конечно, не азиатская... наша, домашняя, cholera nosira... От такой не умирают.
   - Ах, хотя бы скорей светало!.. Да подбавьте вы щепок: потухнет так!
   И до самого света все доливался маленький самовар, кололись щепки, наливались бутылки.
   10
   На дачу доктора Мочалова Максим Николаевич пришел в четыре часа. Рассвело уже, хотя солнце еще не встало. Блеяла коза внутри дома. На перилах крыльца стояли синие кастрюли, и корявая тряпка висела на гвоздике. Максим Николаевич стучал тихо. Подождал с минуту, - еще постучал погромче. Неловко было беспокоить так рано, и все казалось, что незачем.
   Отперла жена Мочалова, стриженная под машинку, извинилась, что не одета, сказала, что муж сейчас.
   Вышла посмотреть, только что поднявшись с постельки, маленькая, совсем голенькая синеглазая девочка лет двух и улыбалась, глядя на него и держа пальчик во рту.
   - Ах, купидончик какой! - сказал грустно Максим Николаевич.
   А мать из глубины комнат кричала:
   - Нюня, ты куда это вышла? - и добавляла, приоткрыв дверь: - Она у нас очень общительная!
   - Теперь это большой недостаток - общительность: то тиф, то холера... отозвался угрюмо Максим Николаевич. - Не могу я тебя, купидончик, и по головке погладить: неизвестно, что у нашей девочки.
   И Мочалов сказал на это, входя:
   - Да что вы это?.. Неужели так серьезно?
   Не узнал его Максим Николаевич. Не так давно видел, - был это рыжебородый, московско-купеческого склада коренастый человек, теперь что-то бритое - не то актер, не то англичанин. И голова выбрита, точно вдруг облысел.
   - Да вы ли это? - усомнился почти Максим Николаевич.
   - Нельзя иначе, - объяснил Мочалов. - Казенный костюм надел, надо, чтобы и обличье было казенное... Я теперь на службе, по борьбе с холерой.
   И потеребил себя за рукав блузы из казенного хаки.
   Умываясь тут же на крыльце, спросил:
   - Девочка? Температурит? Давно?
   Когда услышал, что сорок один, сразу решил, что возвратный тиф.
   - Reccurens... Ходит, ходит.
   И успокоил:
   - Ничего... Смертные случаи редки.
   - А не холера?
   - Какая же холера при сорока одном? - даже усмехнулся Мочалов.
   - Значит, холера совершенно исключается?
   - Реши-тельно! - своим словом подтвердил Мочалов и рассказал тут же свежую новость: - Слыхали? Константинополь взят греками!
   - В газетах я не встречал.
   - Еще бы будет!.. Взяли самым форменным... Три дня назад... Вчера судно оттуда прибыло в Ялту.
   И вытираясь полотенцем, и надевая панаму, и спускаясь с крыльца, Мочалов отрывисто и радостно говорил, как, по совершенно достоверным слухам, был взят Константинополь, а Максим Николаевич думал о своем: "Не холера, а возвратный... Это вернее... Но тогда зачем же мы бутылки и растиранья?.. Бутылки и растиранья - это при холере, а при возвратном тифе должно быть что-нибудь другое... Мы с Ольгой Михайловной не знаем, а вот этот, насквозь бритый, знает и нам расскажет..."
   И, заранее благодарный ему, он соглашался, что греки - молодцы, и что это чудесно, что взят Константинополь.
   - Хотя мне давно уж казалось, что он, в сущности, и не турецкий, a porto franco... так что я не совсем понимаю, у кого же именно он взят.
   Но Мочалов рассказывал уже другую свежую новость: с Америкой будто бы покончено, - Америка порвала с Россией всякие сношения и больше кормить не будет; все цейхгаузы ее свертываются и вывозятся; столовые закрываются.
   - Переходите, говорят, товарищи, на свои харчи; довольно с вас!
   Не успел еще Максим Николаевич спросить, откуда эта вторая новость, как Мочалов сообщал уже третью:
   - А знаете, вчера утром - вот в это время, проходил мимо берега контр-миноносец или легкий крейсер, четырехтрубный... Ясно видели на борту "№ 287".
   - Чей же это?
   - Неизвестно!.. Флага не рассмотрели.
   И таинственно смотрел на него Мочалов зелеными глазами.
   - Зачем же приходил?
   - Опять же неизвестно.
   Но смотрел на него весело.
   - Что-то много у вас новостей, - качнул в сторону головой Максим Николаевич и добавил нерешительно и понизив голос:
   - А не менингит ли у Маруси, а?
   - Откуда же? - удивился Мочалов. - Ведь эпидемии менингита нет.
   Когда подошли к дачке Ольги Михайловны, солнце уже показалось из-за моря. Было оно насыщенно, красное и страшное почему-то.
   Только теперь, придя с Мочаловым, заметил Максим Николаевич, как сдала в лице за одну ночь такая привычная Мушкина мама: она и не она. И растерянность появилась какая-то робкая, детская, и в глаза этому новому доктору она заглядывала просительно, как ученица, как нищая, и, нарочно оберегавшая Мушку от света, при первых словах Мочалова: - Что ж так темно? сама бросилась отворять ставни.
   Мочалов взял тонкую белую Мушкину руку, выпятил губы и смотрел пристально ей в лицо. Она глядела на него безучастно... Глаза ее показались еще прозрачней.
   - Маруся! - сказала Ольга Михайловна. - Ты узнаешь, кто это, а?.. Скажи, дорогая!
   - Маруся! Ты ведь знаешь, кто я? - спросил негромко Мочалов. - Я, правда, недавно обрился... Не можешь говорить, сделай знак какой-нибудь.
   - Мигни глазами, - подсказала Ольга Михайловна.
   Мушка досадливо мигнула.
   - Да-а! - многозначительно посмотрел на Максима Николаевича Мочалов. Вы говорили, что горло болит... Как бы посмотреть?
   Но рта разжать не могли. Посмотрел и пощупал шею и сказал вопросительно:
   - Скарлатина?
   - А разве может быть во второй раз скарлатина? - спросила Ольга Михайловна. - У нее уж была скарлатина, когда я еще в Москве на курсах... Ей пять лет тогда было... Правда, случай легкий, но определили, как скарлатину.
   - Ах, была уж!.. Тогда... мм... не знаю... Затрудняюсь определить.
   - Вчера был доктор Шварцман, определил, как холеру, - вмешался Максим Николаевич.
   - Ну, какая же холера! - махнул в его сторону рукой Мочалов. - Какая-то комбинация... Диагноза на себя не беру... Надо послать за Шварцманом... Он ее видел вчера, а я уж что же... Я уж к шапкам пришел.
   - Вы думаете, так плохо?
   Максим Николаевич дотронулся до его локтя, и они вышли из комнаты на террасу.
   - Пульс очень слаб, - тихо сказал Мочалов. - Очень тяжелый случай.
   - Вы думаете, все-таки заразилась?
   - Инфекция! Несомненно!.. Здоровенная!.. У меня был подобный больной на днях, мальчик лет тоже двенадцати, - крепкий такой малыш... И вот, - те же самые признаки... Горло и слабый пульс... Определил я, как скарлатину, но просто уж так: вижу, что не жилец...
   - Умер?
   - На другой же день.
   - Так вы думаете... и... и... Мушка наша... тоже? - едва проговорил, просто вытолкнул из себя слова, чувствуя, что начинает дрожать.
   - Безнадежна, - сказал Мочалов, закуривая папиросу. - Вам это говорю... матери бы не решился...
   Максим Николаевич долго смотрел, пораженный, на огонь его папиросы, на крупные руки, на сизые щеки с лапками около помытых глаз, - сказал он это страшное слово или ему почудилось?
   Мочалов непроницаемо курил, затягиваясь и скашивая глаза к носу.
   - Да неужели же умрет Мушка? - с усилием переспросил Максим Николаевич, точно во сне.
   - По-моему, безнадежна! - тем же словом, но как будто не то же самое, как будто "умрет", но как будто и не умрет, не "совсем умрет", не "окончательно умрет", сказал Мочалов и добавил: - Надо послать за Шварцманом.
   - Кого же послать? Послать некого... Я сейчас сам.
   Он взял было шляпу, чтобы идти, как к самой террасе неслышно подошла босыми ногами Шура; увидев Мочалова, она робко остановилась.
   - Ты к Мушке, Шура? - спросил Максим Николаевич. - Мушка очень больна.
   Шура испуганно и безмолвно сложила перед собою руки. Вышла Ольга Михайловна и сказала укоризненно:
   - Ты ее из колодца водой напоила!
   - Ведь из этого колодца и мы пьем и многие пьют, - почти прошептала Шура.
   - Вот потому-то, что многие... Шура, сходи ты за доктором Шварцманом... Очень плохо Марусе!
   - Сейчас! - И бросилась бегом Шура.
   Спустя минуту сказал Мочалов:
   - Можно бы пока камфару попробовать... Есть камфара?
   - Вот!.. Вот именно!.. Я вчера ведь говорил Шварцману!.. Ольга Михайловна! - заспешил Максим Николаевич. - Вы вчера не принесли камфару!
   - А разве была прописана камфара?
   Она помертвела от испуга: еще нужно было что-то сделать для Мушки ясно, что самое важное - и она не сделала.
   И в ридикюле, шаря там дрожащими пальцами, она долго искала клочок с прописанной камфарой, но клочка этого не было... И на столе не было.
   - Значит, Шварцман забыл прописать!.. Бегите за Шурой! Максим Николаич! Ради бога!.. Пусть она возьмет в аптеке!
   - Пока дайте ей портвейну!.. Я сейчас! - бросился с террасы за Шурой Максим Николаевич; но Мочалов остановил:
   - Раз есть вино, камфары не надо... Дайте ей портвейну: все равно.
   Услышав уже "безнадежна", Максим Николаевич понял и это "все равно" и с режущей болью в сердце слушал, как из комнаты Мушки доносился голос Ольги Михайловны:
   - Выпей, разожми зубки!.. Дорогая Марусечка, выпей!.. Ты узнаешь свою маму?.. Выпей - это вино!.. Дорогая моя доченька, выпей! Марусечка, выпей!..
   Настойчиво мычала Женька, очень удивленная тем, что ее не выводят пастись и не доят, хотя сами уже встали, ходят и говорят. Широкогрудая, она ревела, как лев, все нетерпеливее и изумленнее, и Максим Николаевич схватил доенку и пошел к ней.
   Было заведено так, чтобы каждый из них троих мог при случае выдоить Женьку, - мог и Максим Николаевич, однако доил он теперь ненужно долго. Перестало уж капать молоко из доек, а он все медлил выходить из коровника, где было прежнее, бездумное, простое, туда, где теперь новое, имеющее страшное имя: безнадежна.
   И, сидя за доенкой, он слышал, как Ольга Михайловна подробно рассказывала Мочалову про Мушку, - как она пила ледяную воду из глубокого колодца и как потом купалась в море, недалеко от устья речки.
   - По этой речке мало ли что плывет в море?.. Может быть, ныряла, хлебнула нечаянно воды с микробами...
   А Мочалов отзывался равнодушно:
   - Конечно, все может быть.
   И, убрав, наконец, молоко, Максим Николаевич выгнал Женьку пастись, и, неизвестно почему, вдруг все, что он увидел со своей горки: и море внизу в блестках и переливах, и легкие лиловые горы, и приземистый дубнячок около, все показалось так ошеломляюще прекрасным, что тут же подумал он:
   "Как же Мушка?.. Вот уже не видит ничего этого Мушка! И не увидит больше... Неужели же не увидит?.. Что же это такое? Зачем?.."
   И разве можно было на это даже самому себе ответить: "Так себе... Незачем... Просто так... Без причины, без цели... Безо всякого смысла..."
   11
   И вновь Шварцман.
   Он появился из-за горки в полосатой рубахе, забранной в серые брюки, грузно идя за семенившей Шурой, и Максим Николаевич встретил его.
   - Ну что? - спросил, отдуваясь, Шварцман, кстати снимая каскетку и вытирая пот с лысого лба платком. - Как наша больная?
   - Наша больная?.. Плохо наша больная!.. Камфару надо было! - поглядел на него исподлобья Максим Николаевич.
   - Эх! Что же не передали с девочкой?
   Шварцман прицокнул языком, сделал горькое бабье лицо и ударил себя по ляжке.
   - Да Мочалов решил, что... "Уж все равно, - говорит, - безнадежна!"...
   - Ка-ак так?
   Шварцман даже остановился, видимо, думая, идти ему дальше или же не стоит, и медленно пошел к даче.
   Опять у постели Мушки стали теперь уже четверо: двое своих, двое чужих, и из четырех одна - самая близкая, ближе не бывает на земле. Но больная глядела на всех одинаковым неразличающим взглядом.
   - Маруся! - говорила Ольга Михайловна. - Ты слышишь?
   - Маруся! - повторял Шварцман. - Ты меня узнаешь?
   - Мушка!.. Что же это ты, Мушка? - горестно спрашивал Максим Николаевич и махал, отворачиваясь, рукой.
   Слушали сердце. Искали пульс... Потом вышли на террасу.
   Чтобы убедиться в том, что у ее девочки не холера, Ольга Михайловна подробно рассказывала, как она давала слабительные, и как они все не действовали, и только каломель... и то очень поздно, часов около двенадцати ночи.
   И охотно соглашался теперь с нею Шварцман, что на холеру мало похоже, однако и на тиф тоже... и ни на что другое.
   А Мочалов угрюмо, но веско повторял:
   - Комбинация!
   Опять ушла с террасы к Мушке Ольга Михайловна, а врачи совещались вполголоса, и, чтобы им не мешать, отошел было Максим Николаевич, но его позвали.
   - Ну, что будем делать? - спросил Шварцман.
   - Что полагается в таких случаях, то и надо было делать... Камфару! сказал Максим Николаевич.
   - Кофеин, - добавил Мочалов.
   - Физиологические вливания, - припомнил Шварцман.
   И все это записал он на бумажке, предупредив, однако:
   - Будет дорого стоить и... бесполезно...
   - Все равно... Что же... для матери... Может, и сиделку можно?
   Шварцман обещал прислать сиделку.
   Шуре, которая дожидалась невдалеке, объяснили, что взять в аптеке, и, когда она тихо скрылась, поднялись оба и молча пошли.
   Но, когда увидела в окно их уходящих Ольга Михайловна, уходящих, ничего не сказавши ей, матери, - она вдруг поняла страшный смысл этого молчаливого ухода.
   - Господи!.. Куда же вы?.. Спасите мне девочку!.. Спасите!.. Спаси-и-ите!..
   Она кинулась за ними, забежала спереди... Огромными умоляющими глазами глядела на обоих, к обоим протянув руки...