Страница:
Практические занятия начались с раннего утра, ещё в сумерках. Хеллбой выгнал на пробежку всю группу, правда, застать врасплох ему удалось только одного Антона. Босиком по мокрому песку, вдоль линии прибоя, с подскоками и приседаниями по команде — занятия с Энеем и Костей сразу показались Антону баловством. Пробежка закончилась у дерева, на котором… да нет, успокоил себя Антон, не может это быть висельником. Это… Это…
— Свинья? — выдохнул он.
— Она самая, — согласился Костя.
— Купили вчера в деревне, — объяснил почти не запыхавшийся Эней.
У Антона подкатило к горлу.
Свинья была подвешена на крюк за позвоночник и «улыбалась горлом». Никаких других повреждений на ней не было — Хеллбой, видно, не хотел потрошить наглядное пособие.
— Свинья, — пояснил Хеллбой, — по расположению внутренних органов очень близка к человеку. И по весу мы выбирали такую, чтобы затянула на средних размеров мужика. Кровь спустили, конечно, чтобы грязь не разводить. Жаль, пластикат взять негде. Лучше тренировки нет, чем на пластикате.
— Пшепрашам, на чём? — поинтересовался Игорь.
Десперадо скривился — то ли презрительно, то ли брезгливо.
— Пластикат, — сказал Эней холодно, — это труп, ткани которого пропитаны специальным раствором — от разложения и окоченения. На пластикатах тренируются врачи… и СБшники.
— И некоторые террористы, — пробормотал Игорь.
— Раньше тренировались. Теперь они используют муляжи.
— Профанация, — сморщился Хеллбой. — Только тело реагирует как тело. Помнишь, Анджей, те два пластиката, которые мы с Ростбифом спёрли в анатомичке? — мечтательно спросил он.
— Как же не помнить, — по-прежнему холодно ответил Эней.
— А вот скажи мне — на свинье такой же класс покажешь?
Эней пожал плечами, закрыл глаза и протянул руку. Хеллбой вложил в его ладонь нож рукоятью вперед, Мэй и Десперадо раскрутили за плечи.
— Давай! — крикнул Хеллбой, качнув тушу свиньи. Эней остановился в том месте, где застиг его крик, увернулся от туши, чуть отклонившись назад — и отступил. Движение руки заметил один Игорь — для всех остальных нож окрасился кровью вроде бы сам собой. Хеллбой остановил раскачивание «пособия» и подозвал всех посмотреть на аккуратную дырку.
— Вот то, о чём я говорил. Удар в солнечное сплетение, с продавливанием стенки живота, снизу вверх. Клинок пробил желудок, диафрагму — и кончиком достал до сердца.
— Откуда вы знаете? — удивился Антон. — Рана же закрыта.
— Направление и глубина удара, — сказал Игорь. — Конечно, можно и на анатомический дефект напороться, но это редко бывает.
— Точно, — согласился Хеллбой. — Ты, малый! Возьми нож и попробуй попасть куда-нибудь. Кто попадёт лучше всех, получит самый вкусный кусок шашлыка.
Свинья оказалась… упругой. В конце концов, Антон всё же вогнал нож снизу вверх в какую-то щель и даже — по словам Хеллбоя — задел лёгкое. Нож, впрочем, застрял, а свиная туша, качнувшись на крюке в обратную сторону, сшибла Антона с ног.
У Игоря вышел другой конфуз. Он, видно, слишком долго смотрел на антоновы мучения, решил приложить лишнее усилие — ну и оказался по запястье в свинье. Кровь из нее, как выяснилось тут же, выпускали небрежно. По мнению Игоря, это было следствием некоторых особенностей происхождения свиньи, забойщиков и Хеллбоя.
— Тут ребёнок, — заметил Костя.
— Тебе не кажется, что это отдаёт некоторым ханжеством — стесняться крепких слов при ребёнке, которого учат убивать? — проворчал Игорь, но ругаться перестал.
Костя единственный не осрамился. То ли помогла деревенская сноровка, то ли армейская подготовка, но он пырнул покойную хавронью точно в печень.
— Молодец, — сказал тренер. — Вот ты её и съешь.
— Что, всю? — спросил Костя.
— То, что останется.
Поскольку свинью пыряли (по выражению Кости — «куцьку кололи») больше часа, доля Кости оказывалась раз от разу все меньше. Наконец, свиное брюхо не выдержало особо удачного удара, разошлось, и внутренности вывалились наружу, повиснув на брыжейках.
— И когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его, — прокомментировал Костя. Антон понял, что есть этот шашлык не будет.
Но к вечеру голод и аромат оказались сильнее. Тем более, что Хеллбой загонял всех до упаду, каждому назначив индивидуальную программу: велел Энею натаскивать Игоря на работу с двумя кодати, Антона — в паре с Мэй наколачивать друг другу мышечный корсет (Мэй ворчала, кажется, что ей слишком приходится стараться его не убить — или он неправильно её понял?), а с Костей начал заниматься сам, когда Эней объяснил ему главную Костину проблему. Но предварительно гуру от киля до клотика оплевал саму идею бойца, которому нельзя убивать.
— Он — супер, — тихо сказал Игорь Энею.
— Да. До приступа алкогольного психоза.
— А когда случится сие знаменательное событие?
Эней пожал плечами.
— Бог знает.
Усталый Антон совсем забыл, что ему нужно сфальсифицировать ещё одно стихотворное письмо к Мэй — но Игорь напомнил. Камень, ножницы, бумага. То есть бумага, перо, стихотворение. И как человек, который так обращается с ножом, может писать такие глупости…
Поправка: мог. Примерно в Антоновом возрасте. Я бы, наверное, ещё не то писал, если бы влюбился в эту… как её Игорь зовет — Черную Жемчужину? Хотя… попадались там интересные места, как бы там Игорь ни ёрничал. «Хвала тебе, Солнце, вепрь-одиночка, встающий утром из трясины ночи». Но, увы, там, где был смысл, рифма, как правило, хромала на все четыре ноги. И, соответственно, там, где была рифма — не наблюдалось отчетливого смысла. Но, подумал мудрый Антон, девушкам такие вещи нравятся. Должны. И, напрягши все силы, он выдал на-гора второе письмо, которое Игорь тем же порядком подкинул в комнату спящей Мэй Дэй.
* * *
Ночью они опять сидели у костра, время от времени подбрасывая сено — от комаров. Отблески углей были мимолетными и призрачными, свет Антоновой планшетки — серебристым и реальным.
— Человека, о котором писал Ростбиф, зовут Курась, — сказал Эней. — Лех Курась, псевдо Юпитер. Он координатор по восточноевропейскому региону. Если что-то утекло — то от него или из-под него… В любом случае, нити ведут к нему.
Игорь скосил глаза на комара, пробившегося через дымовую завесу. Комар топтался по его голому плечу, отчего-то не решаясь воткнуть хоботок.
Не ешь меня, я тебе еще пригожусь…
— Что могло утечь от него? Что могло утечь из-под него? Ты же говоришь, что о поляках вообще никто не знал.
Комар передумал и улетел. Ворон ворону глаз не выклюет?
— О поляках не знал никто из наших. Но их могли проследить из Польши. Одной из обязанностей Курася был как раз присмотр за такими группами…
— Такой плотный, что он знал, что там внутри?
— Не обязательно знал, но мог знать. А еще в группе или рядом с группой мог быть его человек. Который просто докладывал наверх, не ожидая подставы… Это — самый лучший для нас вариант.
— А самый худший какой? — поинтересовался Енот.
— Идти от Курася вниз по цепочке, — сказал Костя.
— Самый худший — это идти от Курася вверх, — поправил Эней. — В штаб. Кто-то слил и Пеликана, а если так, то мы — все мы — могли попасть под наблюдение много раньше, чем думали.
— Ты хочешь сказать, — спросил Игорь, — что мы можем сидеть на засвеченной точке?
— Нет. На засвеченной точке мы бы долго не просидели. Это личная берлога Ростбифа и Каспера, меня специально дрючили никому в подполье о ней не говорить. Нет, на Украине нас потеряли и досюда отследить не могли. Мэй?
— Мы прибыли за три недели до вас, — сказала «черная жемчужина». — О точке в группе знала я одна.
Десперадо кивнул, подтверждая.
— Хотя это, — Эней вздохнул, — не значит, что о точке не знают вообще.
— Мы ещё дышим, — сказал Игорь. — Будем считать это достаточным подтверждением тому, что точку не отследили. Но мне хотелось бы знать ответ на один вопрос.
— Слушаю.
— Насколько я понял, Ростбиф завещал тебе «любимую жену» — некоего эксперта. Почему мы для начала не поедем к нему? Или к ней?
— Я боюсь, — сказал Эней. — Сейчас боюсь. Если поляков сдал Курась или кто-то от Курася — то все хорошо. Но что если нет? Тогда может быть, что после того заседания штаба мы попали под «своё» наблюдение, понимаете?
— А не своё? — Антон прищурился, — большой организации с неограниченными ресурсами легче следить за маленькой группой, не проявляя себя, чем подполью.
— Если бы нас так хорошо отработало СБ, я… мы не ушли бы из Катеринослава. Даже если они хотели, чтобы я убил Газду — нас бы не выпустили потом. Но если за нами следили свои, они теперь могут знать об этом человеке.
— Откуда? — изумился Антон.
— Связь. Нет такого канала обмена информацией, который нельзя отследить.
— И ты считаешь…
— Я не знаю. Нам нужен координатор — в любом случае. Но не сейчас. Не тогда, когда нам на голову может в любой момент свалиться крыса. Это все-таки задел на будущее. Если оно у нас будет, это будущее…
— Нет, пессимизм мне не подходит. — Антон демонстративно покрутил головой. — И ситуацию я оценить не могу, не на чем. Насколько серьезно мы можем навредить — и кому, если туда сунемся?
— Понимаешь, — сказал Эней, — я сам не знаю. Я бы рискнул, если бы сдали только нас. Но сдали и Пеликана. Две лучших группы. Короче, мы должны посмотреть на месте, что это за Юпитер. И только потом, с добытыми сведениями и с чистым хвостом идти к эксперту. Или, наоборот, искать безопасный путь отхода и эксперта вытаскивать. А пока — работать.
* * *
Рутина установилась — по выражению Антона — монастырская. И действительно очень напоминала образ жизни «свинофермы». Подъем за полчаса до рассвета (бедный Игорь), зарядка-пробежка-заплыв, индивидуальные занятия, завтрак, занятия, теория, полчаса отдыха, обед, работа на Стаха (чёрт бы побрал весь лак на этом свете, и рубанки, и дерево, и воду как таковую везде), перекус-пробежка-заплыв-тренировка на взаимодействие… личное время. В которое уже ничего личного делать не хочется, а хочется закуклиться и впасть. Голова пуста, окружающей среды не замечаешь — что-то жёлтое, что-то зелёное, что-то синее (гори оно огнём) — а ночью снятся свиные туши, активно — и презрительно — комментирующие процесс разделки.
Энею было легче, и намного — когда-то он через все это уже прошёл, и сейчас восстанавливал подгулявшую форму. В личное время или во время индивидуальных тренировок он уходил за сосны, на мыс с боккеном — и до звона в груди колотил сухую сосну, чтобы восстановить былую силу удара… и не видеть Мэй. В последнее время она стала вести себя как-то странно — словно ждала от него чего-то. Он терялся. Не может же быть, чтобы… нет, это было бы слишком хорошо.
* * *
Иди через лес… (66)
— Тебе не скучно молотить беззащитную сосну? — Мэй Дэй подошла неслышно — под шум моря, под удары боккена о ствол высохшей сосенки, под шумные выдохи — и иногда воинственные вопли — самого Энея, по песку, босиком, с подветренной стороны. На ней был короткий тесный топ и зелёная юбка-парео, которую трепал ветер, а на плече она несла свой боккен.
— Сколько мы с тобой не спарринговали, пять лет?
Он облизнул разом пересохшие губы, смахнул подолом футболки пот со лба.
Иди через лес. Иди через ягоды, сосновые иголки. К радуге на сердце…
— Почти шесть.
Мэй Дэй улыбнулась.
— Ты был такой щурёнок. Я все время боялась тебе что-нибудь поломать.
— Я что-то этого не чувствовал, — улыбнулся он. — Теперь моя очередь бояться?
— А ты не бойся. Я крепкая.
Она и в самом деле была крепкой, как недозрелая слива. Есть такая порода слив — с золотисто-коричневой кожей, с янтарной мякотью… А он и в самом деле был щурёнком пять лет назад — стремительно вырастающий из всего худой подросток путался под её взглядом в своих неожиданно выросших конечностях и ещё больше — в своих чувствах. Она была недосягаема. У неё был Густав, такой высокий и синеглазый, что о соперничестве не могло быть и речи. Эней мог объясниться с ней только на звонком языке деревянных клинков. А как на этом языке скажешь: «Я люблю тебя»? Особенно если на других занятиях — куда ходили всего трое, он, Густав и Малгожата, его ставили «чучелом» для неё, а её — для него. Ей было двадцать, и она уже числила за собой шестерых. Он в свои пятнадцать — только двух. Конечно, это были дела не только их — группы. Но больше всех рисковала приманка…
И, что самое удивительное — сейчас он был способен объясниться ничуть не больше, чем тогда.
Я пойду за тобой. Я буду искать тебя всюду до самой до смерти…
— Камаэ-тэ, — скомандовал он, и оба приняли стойку. Море тянулось к их босым ногам, и ветер трепал тёмно-зелёную юбку Мэй, как знамя Пророка.
Нам сказали, что мы одни на этой земле. Мы поверили бы им, но мы услышали выстрел в той башне. И я хотел бы, чтобы тело твоё пело ещё — но озёра в глазах замерзают так быстро… Мне страшно…
Сначала это было скорее воспоминание, чем состязание. Они обменялись несколькими связками, знакомыми обоим. Потом Мэй перешла в более решительное наступление. Эней попытался подловить её встречным ударом во время отхода, но она смогла ускользнуть и отразить выпад. Неумолимая инерция боя разнесла их, дав каждому секунду передышки — а потом они снова кинулись друг к другу, как два намагниченных шарика на веревочках — и снова друг от друга оттолкнулись, обменявшись ударами на сей раз в полную силу. И атака Мэй, и собственная контратака тут же отозвались у Энея в груди ноющей болью. Он знал, что очень скоро эта боль расползется по плечу и от нее занемеет рука, но это лишь усиливало азарт и подхлестывало изобретательность. Он первым сумел нанести Мэй удар — в сложный, почти безнадежный момент перехватил меч одной левой и в глубоком выпаде «смазал» её по ребрам, пропуская над собой её боккен.
— Дьявол! — она тряхнула косами, переводя дыхание. — А ведь ты мог и упустить меч.
— Мог, — согласился он. — Но ведь не упустил.
— Пошли дальше, — она ударила снизу, не принимая стойки, как учил их Каспер на тех занятиях, куда прочие ученики не допускались. Где дело решалось одним взмахом клинка. То было уже не спортивное кэндо, а рубка, максимально приближенная к реальной драке. Тэнку Сэйсин Рю предполагал мощные удары, которые ни в коем случае не следовало пропускать, потому что в настоящем бою каждый такой удар несёт смерть. И они быстро привыкали отражать их или уходить — получить боккеном со всей силы не улыбалось. То, что они делали сейчас, продолжало оставаться игрой — но уже серьёзной, как партия в покер на настоящие деньги. Зачёт шёл не по очкам, ценой поражения была боль.
Вот только боли он ей причинять не хотел — и почти с облегчением свалился на песок, пропустив удар как раз в раненую сторону груди.
— Ох, прости меня, — Мэй села рядом с ним и положила боккен на песок.
— Ничего, — прошипел он, садясь и растирая ушибленное место. — Всё правильно. Нашла слабое место в обороне и пробила.
— Я знала, что у тебя ещё не до конца зажила рана. И все равно ударила. Извини.
— Говорю тебе: всё в порядке. В настоящей драке ведь никто не будет беречь мне этот бок.
— Покажи, где тебе сделали сквозняк.
Эней потащил футболку через голову и зажмурился, когда Мэй дотронулась до шрама под правой рукой.
— Кур-рка водна, — с чувством сказала девушка. — Как же ты дрался?
— Я же сказал: ничего страшного, всё зажило давно. Это так, фантомная боль.
— Мне один раз засадили в грудь дробью. Думала, сдохну. Смотри, — Мэй потянула вниз вырез топа. — Вот, вот и вот…
Эней сочувственно кивнул, рассматривая маленькие шрамики на тёмной, сливовой коже там, где дробь попала между пластинами брони. Несколько дробинок, которые потом вытянули — ерунда, самое страшное Мэй пережила в момент удара, который пришелся… он прикинул разброс попавших дробинок и сделал вывод: почти в упор.
— Грудина не треснула?
— Треснула, а как же.
— Кто это сделал?
— Помнишь, был такой пан Вежбняк, из СБ в Кракове? Вот теперь его уже нет. А это его охранник мне на память оставил.
За Вежбняком подполье гонялось давно, и, услышь Андрей эту новость от другого человека и в другом оформлении, он бы порадовался за группу Каспера, а вот сейчас он мог думать только о том, что топ скрывал, почти не скрывая. Грудь у Мэй была маленькая, еле выступала, но ткань обтягивала её тесно, обрисовывая всё-всё.
Свяжи все мои нити узелком — время поездов ушло по рельсам пешком, время кораблей легло на дно — и только волны, только волны над нами…
Только ветер и тростник — всё, что я хотел узнать, я вызнал из книг. Всё, что я хотел сказать — не передать словами! Не высказать мне…
— А это — Варшава? — Мэй провела пальцами вдоль четырех параллельных шрамов на левом боку Энея. Точно такие же, почти симметричные, были на правом. Казалось — за пальцами Мэй остается теплый след…
— Варшава, — подтвердил Эней.
— Ты уже тогда больше не вернулся в Щецин, — вздохнула Малгожата. — А все только и говорили, какой ты герой.
— Ну?! — он хмыкнул. — А мне все говорили, какой я идиот. Ростбиф меня чуть не съел. И прав был, по большому счёту.
— А почему ты не убежал, когда понял, что группа тебя потеряла?
Эней задумался, стараясь вспомнить, воскресить в груди это необъяснимое чувство, пронизавшее его тогда.
— Я никому ничего не мог объяснить, я просто знал, что сделаю его. Я даже знал, что он меня успеет полоснуть.
Мэй кивнула, и взгляд её был серьезен.
— Знаешь, он… поцеловал меня. В губы. Смешно. Я подумал тогда о тебе. То есть, не совсем о тебе… Я подумал, что если я сейчас сыграю в ящик, то получится… что свой единственный поцелуй я получил от мужика, да ещё и от варка вдобавок. Обидно.
— А что тут смешного?
— Н-не знаю. Ничего. Может быть — то, как я отреагировал… Тогда и после… Я переживал совсем не за то, за что меня пилил Ростбиф… я зубы чистил по пять раз на дню.
— Это бывает. Я один раз ошиблась. Мне было семнадцать, ещё в школу ходила. Пристал ко мне один… Был бы день — я бы сразу поняла. А так — нет. Сумерки, дождь, как прорвало в небе… Отвела его под мост, и по горлу сначала, чтобы не заорал… А оттуда — кровищи… И — уже всё… добиваю, а он — никак… Живучий оказался — что твой варк. Хорошо — под мостом… Отмылась. По дождевику всё стекло… Никому ничего не сказала — даже Пеликану. Только неделю после этого из душа не вылезала. Всё казалось — от меня кровью несёт. Духами просто обливалась. И с тех пор начала «выгорать».
Эней кивнул, не зная, что ответить. «Выгорать» на жаргоне боевиков означало — терять А-индекс, а значит — и привлекательность в глазах варка. Обычно «агнец»-приманка выгорал годам к двадцати. Эней был случаем из ряда вон выходящим и сам не знал, в чём тут причина. Он никогда ещё не ошибался так страшно, никогда не принимал идиота, изображающего из себя вампира, за настоящего варка. Никогда не убивал человека по ошибке.
— Тип, который тащит школьницу под мост — это просто педофил, — брякнул он. — Не стоит о нём жалеть.
Это вышло так фальшиво — как будто сказал, песка в рот набрав.
— Анджей, — Мэй легла и закинула руки за голову, прищурив глаза на солнце. — У тебя ситуация с поцелуем не изменилась? Ты же красивый парень, на тебя девки должны были вешаться.
— А они и вешались.
— Так что ж ты время-то зря терял?
Эней долго думал, что тут ответить. Такие вещи казались ему самоочевидными — и оттого труднообъяснимыми. Всё равно что ответить на вопрос — почему ты не любишь, скажем, гречку? Не знаю. Не люблю — и всё.
— Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал, в кого, — и Ростбиф сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших — и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших — и тогда это заклание невинных. Либо она проститутка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.
— Но почему же целоваться-то нельзя? — Эней оглянулся на Малгожату и увидел, что её мелко трясет от смеха.
— Да нет, можно… просто… как-то так получалось все время…
…это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…
— Насчёт сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?
Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, длинным и аккуратным старым рубцом.
— Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Всё бы хорошо, но один из них угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это ещё была бы не беда, если бы я, дура, не решила, что на этом всё закончилось. А мужики — они же не понимают, в чём дело. Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.
— А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Клоун?
— Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантант. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети — это точно было бы заклание невинных…
Эней осторожно протянул руку и взял её за запястье, не зная, как ещё утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй — и почти готов был сдаться. А сейчас это означало — воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если её симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия — нельзя добавлять ей боли.
Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.
— Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.
— Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах. Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось ещё ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно — и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.
…И я хотел бы, чтобы тело твое пело ещё, и я буду искать тебя всюду до самой до смерти…
Эликсиром этой древней алхимии стали слёзы на глазах Мэй, и Эней опять обругал себя идиотом и отстранился, боясь, что чём-то обидел её. Совсем от неё оторваться он был не в силах — и осторожно уложил девушку рядом, пристроив её голову на своем плече. Что ни делает дурак, всё он делает не так. Сейчас она опомнится немножко — и уйдёт. И другого он не заслужил.
— Что случилось? — спросила Малгожата, приподнимаясь на локте.
— Не знаю, — честно сказал он. — Я чем-то расстроил тебя?
— О, — Мэй ткнулась головой ему в грудь и засмеялась. Её косы разбежались по его плечам. Потом она вскинулась и движением амазонки, закрепляющей свою победу над древним воином, уселась верхом на его беёдра и упёрлась руками ему в плечи. — Ну хорошо, ты даже ни разу не целовался. Но книжки-то ты читал? Кино смотрел? Тебе никто никогда не объяснял, что если девушка плачет — это не обязательно значит, что она расстроена?
Теорию Эней знал, но помотал головой, напрашиваясь на дополнительный курс. В этом положении он готов был выслушать лекцию любой длины. А потом перейти к практическим занятиям.
— Знаешь, — сказала Мэй. — Я тоже ничего не понимаю. Я уже большая девочка, и не только из книжек знаю, откуда берутся дети. У меня были любовники и после Густава. Был просто секс — ради удовольствия. Или даже так… чтобы согреться. Ты приехал — такой взрослый, такой… жёсткий. На тебе просто написано было, сколько в тебе боли. Я решила — помогу человеку расслабиться. Иногда это — как перевязать свежую рану. Понимаешь?
— Да, — кивнул Эней, чувствуя нарастающую боль под сердцем. — Спасибо.
— М-м-м… нет, всё уже не так. Все уже переменилось, Энеуш. Я узнала, что ты любил меня раньше… и что ничего не изменилось… И поняла, что так с тобой нельзя, ты другой. Я шла сюда и знала, что поцелую тебя. Мы с Густавом любили друг друга, Энеуш. Мы друг друга понимали. Нам в бою не нужен был ларингофон — все говорили, что мы читаем мысли. А тебя я не понимаю, ты для меня как тёмное озеро. Это просто смешно, но кажется — ты первый мужчина, которого я боюсь.
Эней сел, довольно легко преодолев её сопротивление, и подтянул колени так, что она оказалась прижатой к ним как к спинке кресла или к стене. Он хотел назвать её ласковым именем, но знал, что она терпеть не может обращение «Малгося».
— Мэй, ты любишь меня?
— Не знаю, — она откинулась назад, безвольно свесив руки, а Эней положил свои ладони ей на грудь.
— Мэй, скажи, пожалуйста, ты любишь меня теперь?