Страница:
Отец, до выхода на льготу, отслужил почти двадцать лет, добрую половицу из них провел в боях и походах. Все эти годы он, как было написано в его послужном списке, «вне службы во временных отпусках, в бессрочном отпуску для пользования ран, в плену у неприятеля и по другим случаям не был».
Михаилу однажды случилось прочитать этот весьма пространный и довольно подробный список. Сколько там было упомянуто всяческих боевых дел, в которых отцу довелось участвовать!.. Однако все обходилось для нею удачно: ни ранен, ни контужен не был. За боевое отличие он получил личное дворянство, его произвели в хорунжие; а затем наказным атаманом Кубанского казачьего войска он был утвержден начальником станицы Сторожевой, в которой и обосновался с семьей. В конце 1867 года, за выслугу лет, его уволили на льготу «с мундиром» и с оставлением в той же должности. И вот почти четверть века прошло с тех пор, а он все был бессменным станичным начальником. Умел отец ладить, не роняя достоинства, и со своими станичниками, и с баталпашинским начальством. Твердым, основательным, справедливым был человеком.
Перед тем как сесть за стол, отец трижды широко перекрестился на иконы. На табурет опустился — будто о седло: прямой, упругий, осанистый, взял в руки нож и каравай, в молчании нарезал целую горку ломтей. Только после этого села за стол и мать. Но сначала тоже неторопливо, истово перекрестилась трижды. Так было тут всегда: все — в свой черед, все — основательно.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пока длился ужин, на воле заметно стемнелось. Отужинав, Яков сослался на усталость и почти тут же ушел спать. Отец вышел на улпцу — посидеть после долгого жаркого дня на завалинке. Михаил остался за столом, у распахнутого окна. Мать, убирая со стола, засыпала его вопросами. Первые вопросы — все те же: окончил ли учебу, куда определился на службу?.. Он отвечал коротко, не входя в подробности, словно бы скупясь на слова; она же, будто задавшись целью растормошить его, втянуть в разговор, находила все новые и новые вопросы. Наконец поняла эту его скупость по-своему, по-матерински, покачала жалостливо головой:
— Устал ты, Мишенька! Яков-то вон, видно, уж спит! Поди ложись тоже… Завтра наговоримся. Я тоже укружилась за день-то! Тоже пойду лягу…
— Да… да… Ложись… — Михаил покивал ей в задумчивости. — Я тоже скоро лягу…
— Укружилась, укружилась я… Ведь по седьмому десятку пошло нам с отцом… Старики уж…
Мать ушла в свою комнату и вскоре затихла там. На завалинке, под окном, у которого сидел Михаил, тянулся негромкий разговор пожилых казаков. Голоса разговаривавших раздавались в густых теплых сумерках глухо.
Дверь хаты была оставлена нараспашку, Михаил хорошо слышал по-вечернему ясный шум Кяфара, бегущего неподалеку, за оборонительным валом. И все путалось, переплеталось с этим шумом звяканье колокольчика: но двору бегал не угомонившийся за день телок…
К беседующим под окнами хаты, запинаясь, подошел сосед Брусневых — старый казак дядя Савка, известный в станице балагур и пьяница, знающий бессчетное множество «побреханек» и «случаев», умеющий и складно присочинить, и ловко соврать…
В этот теплый спокойный вечер пребывал он в добром расположении духа, по всему было видно, что где-то ему как следует перепало чихиря, слова в нем не держались.
Дядя Савка особенно любил рассказывать «побреханьки про царыцю Катрю», к которой якобы по разным войсковым, «козацким» делам приезжали то запорожцы, то кубанцы.
В сгустившихся еще больше сумерках загорелое до черноты лицо дяди Савки было почти неразличимо. Лицо его Михаилу нетрудно было представить до малейшей черточки. Эти вечно вытаращенные, почти бесцветные, заводяневшие от старости глаза, встопорщенные, прокуренные до прозелени усы, этот лиловатый нос-курнофеечка… Такое лицо раз увидеть — не забудешь во всю жизнь.
Дядя Савка считал себя потомком запорожских казаков, чем немало гордился. Он словно бы подчеркивал это и своей «хохлатской мовой», и всей своей беззаботной бобыльей жизнью. Жил он, не имея ничего, кроме развалюшной хатенки. Михаил с детства полюбил эту низенькую турлучную хатку под толстой камышовой крышей, в ней, бывало, по вечерам он просиживал до позднего часа, увлеченный россказнями дяди Савки. То ли по-соседски, то ли еще почему-то старик явно выделял его среди других мальчишек станицы. Старому казаку было что порассказать! Рассказчиком дядя Савка был всегда неутомимым, неиссякаемым. От него же Михаил услышал когда-то о том, «як и виткиля началося Кубанско войско». Не забывая посасывать свой глиняный чубучок, дядя Савка рассказал ему, как с Дона на Кубань после разгрома Булавинского восстания бежали казаки Игната Некрасова (Игната-сударя, Игната Некрасы), основали там казачью общину, имевшую свои законы и чуть ли не свою конституцию. Последователи Игната крепко держались завета: «Царизму не покоряться, при царизме в Расею не возвертаться».
Было у дяди Савки две мечты. Одна называлась «Беловодской землей», другая — «градом Игната».
О Беловодской земле он рассказывал Михаилу всего несколько раз. Мол, лежит эта земля далеко — за высокими горами, на берегу «окияна-моря». «И тамо, Михайло, — живописал он, — леса темния, горы высокия! Житье тамо дюже гарно! Родятся тамо и винограды, и кавуны с мажарное колесо, н сорочинское пшено!.. [2]Воля тамо! Вольная воля! Всяка власть, Михайло, — антихрист. А тамо антихриста не може быти и но буде!.. Тамо уси живуть по божецкому закону!.. Тамо уси — браты та систры!.. Е тамо и станицы, як вот наша, тильки дуже крайше, е и два града — Скитай та Кабан…»
О граде Игната дядя Савка мог говорить без устали. Об этом граде он знал не один десяток сказок. Однако рассказывал он их не как сказки, а как бывальщины, с полной верой в доподлинность того, о чем говорил, без малейшего сомнения…
— Устал ты, Мишенька! Яков-то вон, видно, уж спит! Поди ложись тоже… Завтра наговоримся. Я тоже укружилась за день-то! Тоже пойду лягу…
— Да… да… Ложись… — Михаил покивал ей в задумчивости. — Я тоже скоро лягу…
— Укружилась, укружилась я… Ведь по седьмому десятку пошло нам с отцом… Старики уж…
Мать ушла в свою комнату и вскоре затихла там. На завалинке, под окном, у которого сидел Михаил, тянулся негромкий разговор пожилых казаков. Голоса разговаривавших раздавались в густых теплых сумерках глухо.
Дверь хаты была оставлена нараспашку, Михаил хорошо слышал по-вечернему ясный шум Кяфара, бегущего неподалеку, за оборонительным валом. И все путалось, переплеталось с этим шумом звяканье колокольчика: но двору бегал не угомонившийся за день телок…
К беседующим под окнами хаты, запинаясь, подошел сосед Брусневых — старый казак дядя Савка, известный в станице балагур и пьяница, знающий бессчетное множество «побреханек» и «случаев», умеющий и складно присочинить, и ловко соврать…
В этот теплый спокойный вечер пребывал он в добром расположении духа, по всему было видно, что где-то ему как следует перепало чихиря, слова в нем не держались.
Дядя Савка особенно любил рассказывать «побреханьки про царыцю Катрю», к которой якобы по разным войсковым, «козацким» делам приезжали то запорожцы, то кубанцы.
В сгустившихся еще больше сумерках загорелое до черноты лицо дяди Савки было почти неразличимо. Лицо его Михаилу нетрудно было представить до малейшей черточки. Эти вечно вытаращенные, почти бесцветные, заводяневшие от старости глаза, встопорщенные, прокуренные до прозелени усы, этот лиловатый нос-курнофеечка… Такое лицо раз увидеть — не забудешь во всю жизнь.
Дядя Савка считал себя потомком запорожских казаков, чем немало гордился. Он словно бы подчеркивал это и своей «хохлатской мовой», и всей своей беззаботной бобыльей жизнью. Жил он, не имея ничего, кроме развалюшной хатенки. Михаил с детства полюбил эту низенькую турлучную хатку под толстой камышовой крышей, в ней, бывало, по вечерам он просиживал до позднего часа, увлеченный россказнями дяди Савки. То ли по-соседски, то ли еще почему-то старик явно выделял его среди других мальчишек станицы. Старому казаку было что порассказать! Рассказчиком дядя Савка был всегда неутомимым, неиссякаемым. От него же Михаил услышал когда-то о том, «як и виткиля началося Кубанско войско». Не забывая посасывать свой глиняный чубучок, дядя Савка рассказал ему, как с Дона на Кубань после разгрома Булавинского восстания бежали казаки Игната Некрасова (Игната-сударя, Игната Некрасы), основали там казачью общину, имевшую свои законы и чуть ли не свою конституцию. Последователи Игната крепко держались завета: «Царизму не покоряться, при царизме в Расею не возвертаться».
Было у дяди Савки две мечты. Одна называлась «Беловодской землей», другая — «градом Игната».
О Беловодской земле он рассказывал Михаилу всего несколько раз. Мол, лежит эта земля далеко — за высокими горами, на берегу «окияна-моря». «И тамо, Михайло, — живописал он, — леса темния, горы высокия! Житье тамо дюже гарно! Родятся тамо и винограды, и кавуны с мажарное колесо, н сорочинское пшено!.. [2]Воля тамо! Вольная воля! Всяка власть, Михайло, — антихрист. А тамо антихриста не може быти и но буде!.. Тамо уси живуть по божецкому закону!.. Тамо уси — браты та систры!.. Е тамо и станицы, як вот наша, тильки дуже крайше, е и два града — Скитай та Кабан…»
О граде Игната дядя Савка мог говорить без устали. Об этом граде он знал не один десяток сказок. Однако рассказывал он их не как сказки, а как бывальщины, с полной верой в доподлинность того, о чем говорил, без малейшего сомнения…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Погостив у родителей всего один день, Яков уехал в Баталпашинск. Проводив его, Михаил тоже отправился в путь. Правда, на сей раз путь был коротким — до станицы Уруп, расположенной верстах в двадцати от Сторожевой, на реке Уруп.
В этустаницу была выдана замуж старшая из сестер Михаила — Анна. Старше его она намного — на целых четырнадцать лет. Как раз четырнадцать лет она уже прожила вдовой.
В апреле 1877 года русское правительство объявило войну Турции, двинув на Балканы 185-тысячную армию. Одновременно боевые действия начались и на Кавказе.
При взятии русскими войсками Карса и погиб муж Анны — казачий офицер Петр Маев.
Менее чем через год война была окончена. В то лето Михаил поступил на реальное отделение Ставропольской гимназии, в которой уже учились не первый год его старшие братья: Яков — тоже на реальном отделении, Гавриил — на классическом.
По окончании гимназии старшие братья поступили в юнкерское училище, откуда вышли офицерами. Михаила ожидал этот же путь (такова была воля отца), он же возмечтал о высшем образовании, о поступлении в Петербургский технологический институт. Отец противился этому, мать — поощряла, немало намучившись с детьми, которых воспитывала одна все годы долгой военной службы мужа, напереживавшись за него.
«Мы—казаки! — говорил отец. — И позачем нам путаться со всякими институтами! Наше дело — военное!.. Будут все сыновья офицерами — куда лучше!..»
Сам отец имел лишь начальное образование. Школ на линиях почти не было. Грамотных среди казаков было так мало, что в среде казачьих офицеров часто не оказывалось ни одного кандидата в командиры. Отец для того и дал сыновьям возможность окончить гимназию, чтоб те могли поступить в юнкерское училище, а затем стать офицерами, перед которыми открыта была бы военная карьера. Дочерям он позволил окончить лишь начальную школу.
Мать была вовсе неграмотной, однако стремление к ученью младшего сына, в котором души не чаяла, всегда поощряла. С мнением ее насчет устройства судьбы сыновей отец не очень-то и считался, и все же ей удалось уговорить его, чтоб разрешил хотя бы самому младшему сыну «пойти не по военной части».
Тут и сыграла свою роль печальная участь самой старшей из сестер Михаила, овдовевшей так рано — в двадцать пять лет… Мать не преминула напомнить отцу об этом: «Вот она — твоя военная-то служба! Чуть какая война, и всех сынов наших пошлют на нее в первую голову! Полягут — вон как Петр у Анюты нашей!.. А тут — хоть одного-то, может, не тронут…»
Поупирался, поворчал отеп, однако в конце концов уступил: «Ладно, так уж тому и быть — пущай шлет бумаги в этот самый… как его… институт!..»
Михаил тогда из хаты на радостях пулей вылетел — побежал делиться радостью с сестрой Дуней и ее мужем — станичным учителем. Мать только руками вснлеспула у него за спиной: «Эко обрадовался, понесся! Мало всех цыплят во дворе не потоптал, как понесся!..»
Вечером, в сумерках, когда он вернулся домой, она просто светилась вся. Подмигнула ему, как подмигивают друг другу заговорщики: «Грозный ои, батяка-то наш, а отходчив. После-то, как ты убег, опять было заартачился, даже накричал на меня. А теперь вон — в палисадке с казаками сидит, табачное зелье изводют! Чихирьку я им вынесла да вишняку! Выпивают помаленьку! Балачки разводют!..»
Михаил запомнил тот день в самом начале августа, среди которого отец принес из станичной управы пакет со штемпелем Петербургского технологического института, адресованный именно ему — Михаилу Иванову Брусневу.
Отец был сурово-молчалив. Вручил ему этот пакет и остался стоять рядом, словно бы ожидая, что же произойдет дальше, не опомнится ли его «заблудший» сын, не спохватится ли?..
Лист плотной серой бумаги, извлеченный на свет с немалым волнением едва ли не дрожащими руками… Печатный текст. Факсимильная, печатная, подпись директора института, извещавшая его, вчерашнего ученика Ставропольской гимназии, о том, что он принят на первый курс иобязан явиться в институт к пятнадцатому августа…
В этустаницу была выдана замуж старшая из сестер Михаила — Анна. Старше его она намного — на целых четырнадцать лет. Как раз четырнадцать лет она уже прожила вдовой.
В апреле 1877 года русское правительство объявило войну Турции, двинув на Балканы 185-тысячную армию. Одновременно боевые действия начались и на Кавказе.
При взятии русскими войсками Карса и погиб муж Анны — казачий офицер Петр Маев.
Менее чем через год война была окончена. В то лето Михаил поступил на реальное отделение Ставропольской гимназии, в которой уже учились не первый год его старшие братья: Яков — тоже на реальном отделении, Гавриил — на классическом.
По окончании гимназии старшие братья поступили в юнкерское училище, откуда вышли офицерами. Михаила ожидал этот же путь (такова была воля отца), он же возмечтал о высшем образовании, о поступлении в Петербургский технологический институт. Отец противился этому, мать — поощряла, немало намучившись с детьми, которых воспитывала одна все годы долгой военной службы мужа, напереживавшись за него.
«Мы—казаки! — говорил отец. — И позачем нам путаться со всякими институтами! Наше дело — военное!.. Будут все сыновья офицерами — куда лучше!..»
Сам отец имел лишь начальное образование. Школ на линиях почти не было. Грамотных среди казаков было так мало, что в среде казачьих офицеров часто не оказывалось ни одного кандидата в командиры. Отец для того и дал сыновьям возможность окончить гимназию, чтоб те могли поступить в юнкерское училище, а затем стать офицерами, перед которыми открыта была бы военная карьера. Дочерям он позволил окончить лишь начальную школу.
Мать была вовсе неграмотной, однако стремление к ученью младшего сына, в котором души не чаяла, всегда поощряла. С мнением ее насчет устройства судьбы сыновей отец не очень-то и считался, и все же ей удалось уговорить его, чтоб разрешил хотя бы самому младшему сыну «пойти не по военной части».
Тут и сыграла свою роль печальная участь самой старшей из сестер Михаила, овдовевшей так рано — в двадцать пять лет… Мать не преминула напомнить отцу об этом: «Вот она — твоя военная-то служба! Чуть какая война, и всех сынов наших пошлют на нее в первую голову! Полягут — вон как Петр у Анюты нашей!.. А тут — хоть одного-то, может, не тронут…»
Поупирался, поворчал отеп, однако в конце концов уступил: «Ладно, так уж тому и быть — пущай шлет бумаги в этот самый… как его… институт!..»
Михаил тогда из хаты на радостях пулей вылетел — побежал делиться радостью с сестрой Дуней и ее мужем — станичным учителем. Мать только руками вснлеспула у него за спиной: «Эко обрадовался, понесся! Мало всех цыплят во дворе не потоптал, как понесся!..»
Вечером, в сумерках, когда он вернулся домой, она просто светилась вся. Подмигнула ему, как подмигивают друг другу заговорщики: «Грозный ои, батяка-то наш, а отходчив. После-то, как ты убег, опять было заартачился, даже накричал на меня. А теперь вон — в палисадке с казаками сидит, табачное зелье изводют! Чихирьку я им вынесла да вишняку! Выпивают помаленьку! Балачки разводют!..»
Михаил запомнил тот день в самом начале августа, среди которого отец принес из станичной управы пакет со штемпелем Петербургского технологического института, адресованный именно ему — Михаилу Иванову Брусневу.
Отец был сурово-молчалив. Вручил ему этот пакет и остался стоять рядом, словно бы ожидая, что же произойдет дальше, не опомнится ли его «заблудший» сын, не спохватится ли?..
Лист плотной серой бумаги, извлеченный на свет с немалым волнением едва ли не дрожащими руками… Печатный текст. Факсимильная, печатная, подпись директора института, извещавшая его, вчерашнего ученика Ставропольской гимназии, о том, что он принят на первый курс иобязан явиться в институт к пятнадцатому августа…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Учась на первом и втором курсах, Михаил мало интересовался политикой, и хотя участвовал в различных студентческих кружках, однако особой активности в них не проявлял, да и сами по себе эти кружки в те поры, пожалуй, далеко стояли от какой-либо революционной деятельности и входившие в них студенты более заняты были вопросами самообразования и взаимопомощи, а нередко и просто веселым препровождением времени. По крайней мере, иная жизнь известных ему кружков и кубанского землячества, в которое он входил, тогда не слишком интересовала его.
В те первые петербургские годы он был настолько далек от всякой политики, настолько вне всяких подозрений, что товарищи по институту и землячеству порой обращались к нему с просьбой припрятать или сохранить разного рода нелегальные книги и листки, которые он имел возможность затем прочитывать. Доводилось ему тогда читать подпольные издания «Народной воли», «Черного передела», «Земли и воли»; выходивший в Швейцарии под редакцией Петра Лавровича Лаврова журнал «Вперед», читал сочинения Адама Смита, Сен-Симона, Фурье, Лассаля, Чернышевского, Герцена, «Основания политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского… Постепенно на его квартире, на Коломенской улице, скопилась небольшая библиотека подпольной литературы, и, случись у него обыск, уже тогда он мог бы как следует поплатиться…
В те поры он не знал, не догадывался, что судьба свела его в родном, кубанском, землячестве с людьми, тайно замышлявшими покушение на самого царя… Как он мог догадаться, что универсант Пахом Андреюшкин, уроженец кубанской станицы Медведковской, всеобщий любимец, весельчак и балагур, вскоре окажется одним из тех пяти народовольцев, возглавляемых Александром Ульяновым, которые будут казнены в Шлиссельбургской крепости 8 мая 1887 года «за участие в покушении на императора Александра III»?.. Не догадывался и о принадлежности к той же группе другого своего товарища по землячеству — Дмитрия Иваненкова из станицы Кужорской. Тот был закадычным другом Андреюшкина… Понял, что оба его земляка замышляют что-то опасное, после того, как они, незадолго до задуманного ими покушения, перенесли к нему на квартиру и оставили на хранение целую лабораторию, приспособленную для получения азотной кислоты, и большой запас селнтры; лаборатория эта и селитра долго хранились у него после неудавшегося покушения. И тут он мог крепко поплатиться, если бы к нему нагрянули с обыском, ведь с помощью той самой лаборатории и из той самой селитры изготавливали бомбы для покушения на Александра III…
Среди весны, после того, как ему стало известно о казни Пахома и о ссылке Дмитрия, Михаил не находил себе места. Целыми днями он бродил по улицам Петербурга, все думая о случившемся, вся его собственная судьба словно бы влилась, втекла вдруг в какое-то новое русло, где ни одного места уже не могло быть для спокойного, ровного течения… Ему хотелось понять то, что случилось, попять, постичь смысл жертвы, на которую без колебания пошли все эти совсем еще молодые люди, его ровесники. То, на что решились они, словно бы обнажило для него некий больной нерв окружающей жизни, и он так вдруг, почти неожиданно для себя, оказался вблизи этого обнаженного нерва…
Иным человеком приехал он тогда домой, в свою Сторожевую, на летние вакации. А осенью, когда начались занятия в институте, уже по-новому присматривался ко всему, вроде бы впервые так остро начиная догадываться, что его альма-матер живет не только той жизнью, которая на виду; есть еще другая, скрытная, которую не сразу распознаешь… Ему казалось, что рядом с ним существуют какие-то значительные студенческие организации, представляющие собой что-то единое и сплоченное, какую-то большую, тайно крепнущую силу.
Жесточайшая реакция, наступившая после разгрома «Народной воли», особенно усилилась тогда, пять лет назад. В 1886 году был введен в действие новый университетский устав, который запрещал любые студенческие организации, кружки, сходки, усиливал контроль над преподаванием и поведением студентов.
В декабре 1887 года в Петербургском университете произошли волнения, вызванные недовольством действиями ректора. Волнения охватили и студентов Технологического института, уже и до того несколько раз протестовавших против нового устава. В тех волнениях Михаил принял самое активное участие, за что и поплатился вскоре же.
В институте было две стипендии для пансионеров Уральского казачьего войска и две — для пансионеров Кубанского казачьего войска. Одну из двух последних получал Михаил, другую — его товарищ по землячеству Федор Ставцев. Сходка в Технологическом, на которой студенты хотели заявить директору института о своих требованиях, случилась 8 декабря, а на следующий день состоялось экстренное заседание Учебного комитета под председательством директора. На том заседании были названы основные участники сходки и приняты решения о наказании их. Уже в январе на имя директора института пришла ответная бумага от войскового хозяйственного правления Кубанского казачьего войска:
«По докладе Наказному Атаману Кубанского казачьего войска отзыва Вашего от 19 декабря истекшего 1887 года за № 3066 Его превосходительство изволил поручить сему правлению стипендиата сего войска студейта вверенного Вам института Михаила Бруснева sa участие в беспорядках 8-го того же декабря лишить войсковой стипендии. Вследствие этого, начиная с 1 числа сего января, деньги в стипендию Михаилу Брусневу высылаемы не будут».
В те первые петербургские годы он был настолько далек от всякой политики, настолько вне всяких подозрений, что товарищи по институту и землячеству порой обращались к нему с просьбой припрятать или сохранить разного рода нелегальные книги и листки, которые он имел возможность затем прочитывать. Доводилось ему тогда читать подпольные издания «Народной воли», «Черного передела», «Земли и воли»; выходивший в Швейцарии под редакцией Петра Лавровича Лаврова журнал «Вперед», читал сочинения Адама Смита, Сен-Симона, Фурье, Лассаля, Чернышевского, Герцена, «Основания политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского… Постепенно на его квартире, на Коломенской улице, скопилась небольшая библиотека подпольной литературы, и, случись у него обыск, уже тогда он мог бы как следует поплатиться…
В те поры он не знал, не догадывался, что судьба свела его в родном, кубанском, землячестве с людьми, тайно замышлявшими покушение на самого царя… Как он мог догадаться, что универсант Пахом Андреюшкин, уроженец кубанской станицы Медведковской, всеобщий любимец, весельчак и балагур, вскоре окажется одним из тех пяти народовольцев, возглавляемых Александром Ульяновым, которые будут казнены в Шлиссельбургской крепости 8 мая 1887 года «за участие в покушении на императора Александра III»?.. Не догадывался и о принадлежности к той же группе другого своего товарища по землячеству — Дмитрия Иваненкова из станицы Кужорской. Тот был закадычным другом Андреюшкина… Понял, что оба его земляка замышляют что-то опасное, после того, как они, незадолго до задуманного ими покушения, перенесли к нему на квартиру и оставили на хранение целую лабораторию, приспособленную для получения азотной кислоты, и большой запас селнтры; лаборатория эта и селитра долго хранились у него после неудавшегося покушения. И тут он мог крепко поплатиться, если бы к нему нагрянули с обыском, ведь с помощью той самой лаборатории и из той самой селитры изготавливали бомбы для покушения на Александра III…
Среди весны, после того, как ему стало известно о казни Пахома и о ссылке Дмитрия, Михаил не находил себе места. Целыми днями он бродил по улицам Петербурга, все думая о случившемся, вся его собственная судьба словно бы влилась, втекла вдруг в какое-то новое русло, где ни одного места уже не могло быть для спокойного, ровного течения… Ему хотелось понять то, что случилось, попять, постичь смысл жертвы, на которую без колебания пошли все эти совсем еще молодые люди, его ровесники. То, на что решились они, словно бы обнажило для него некий больной нерв окружающей жизни, и он так вдруг, почти неожиданно для себя, оказался вблизи этого обнаженного нерва…
Иным человеком приехал он тогда домой, в свою Сторожевую, на летние вакации. А осенью, когда начались занятия в институте, уже по-новому присматривался ко всему, вроде бы впервые так остро начиная догадываться, что его альма-матер живет не только той жизнью, которая на виду; есть еще другая, скрытная, которую не сразу распознаешь… Ему казалось, что рядом с ним существуют какие-то значительные студенческие организации, представляющие собой что-то единое и сплоченное, какую-то большую, тайно крепнущую силу.
Жесточайшая реакция, наступившая после разгрома «Народной воли», особенно усилилась тогда, пять лет назад. В 1886 году был введен в действие новый университетский устав, который запрещал любые студенческие организации, кружки, сходки, усиливал контроль над преподаванием и поведением студентов.
В декабре 1887 года в Петербургском университете произошли волнения, вызванные недовольством действиями ректора. Волнения охватили и студентов Технологического института, уже и до того несколько раз протестовавших против нового устава. В тех волнениях Михаил принял самое активное участие, за что и поплатился вскоре же.
В институте было две стипендии для пансионеров Уральского казачьего войска и две — для пансионеров Кубанского казачьего войска. Одну из двух последних получал Михаил, другую — его товарищ по землячеству Федор Ставцев. Сходка в Технологическом, на которой студенты хотели заявить директору института о своих требованиях, случилась 8 декабря, а на следующий день состоялось экстренное заседание Учебного комитета под председательством директора. На том заседании были названы основные участники сходки и приняты решения о наказании их. Уже в январе на имя директора института пришла ответная бумага от войскового хозяйственного правления Кубанского казачьего войска:
«По докладе Наказному Атаману Кубанского казачьего войска отзыва Вашего от 19 декабря истекшего 1887 года за № 3066 Его превосходительство изволил поручить сему правлению стипендиата сего войска студейта вверенного Вам института Михаила Бруснева sa участие в беспорядках 8-го того же декабря лишить войсковой стипендии. Вследствие этого, начиная с 1 числа сего января, деньги в стипендию Михаилу Брусневу высылаемы не будут».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Крутые меры институтского начальства привели к обратному результату. Студенческие кружки стали жить еще активнее.
Руководители кружков высматривали тех студентов, которые представлялись им способными к конспиративной работе. С такими завязывались знакомства сначала без затрагивания каких-либо рискованных тем, их снабжали литературой, постепенно подводя к более острым вопросам, попутно выяснялись особенности характера, степень выдержанности, готовность к кружковой работе… Именно так оказался привлеченным к этой работе и Михаил. К нему был прикреплен старшекурсник Бронислав Лелевель.
Тайно существующая кружковая жизнь института все глубже открывалась перед Михаилом. Ему удалось достать первый том «Капитала» Маркса, брошюру Плеханова «Социализм и политическая борьба». Изучение «Капитала» помогло понять происхождение и рост рабочего класса, тайные пружины капиталистического производства, значение рабочего класса в нем, положение этого класса, сущность его борьбы, его организацию и историческую задачу.
Михаил словно бы освобождался при чтении этой книги от всего второстепенного, путающего, сбивающего. В нем проспулся какой-то новый азарт, азарт открывателя, ступившего на верный, основной путь, с которого уже не сойти, чего бы это ни стоило. Сама огромная марксова мысль жила перед ним, даже листы он переворачивал, как что-то живое, хранящее в себе дыхание и веру огромной личности. Ощущение было такое, будто он оторвался вдруг от некой одряхлевшей, вязкой, старой жизни и влетел, именно влетел, в новую, в которой все — и яснее, и просторней, и значительней. Жизнь оставалась все той же, она была вокруг, запутанная, неподатливая, вся из углов и петель, в ней черт ногу сломит, но она, такая, для него стала вроде бы вчерашней, поскольку в ее путанице ясно обозначился прямой путь. Он жил в другом времени и сам весь был кем-то другим, новым. И сколько раз за чтением этой книги приходила, будоража сознание, мысль: «Вот же — есть, есть наука обо всем, что составляет основные перспективы жизни!..По этой науке все и должно развиваться, идти дальше! Есть ясные объективные законы, которых никому не объехать ни на какой кривой!»
Главная концепция Маркса настойчиво отводила первое место в будущей революции именно классу промышленных пролетариев; эта концепция утверждала, что именно они — наиболее революционная, революционно-последовательная часть общества, которую никогда не удовлетворят никакие половинчатые реформы, никакие полумеры, что в силу безвыходности своего положения они будут настойчиво добиваться изменения условий, создающих эту безвыходность.
Изучение Маркса помогло составить определенное законченное социалистическое мировоззрение. Главный вывод был таков, что единственная задача социалиста — пропаганда социализма, и пропаганда не вообще, а в основном среди рабочих, пропаганда, развивающая их классовое сознание: без широких связей с массами деятельность любой революционной группы будет обречена…
Михаил чувствовал, понимал: пришла новая пора, пора иных действий и иных деятелей — не бунтарей, не террористов, не народников, не половинчатых реформаторов… Новый деятель должен нести в жизнь прежде всего знание объективных законов, показывать людям несоответствие жизни этим законам!.. Все развивается, и далее еще ощутимей будет развиваться, имени о так, как пишет Маркс! Угнетенные и обездоленные стремятся изменить свое положение, и это стремление в дальнейшем определит развитие самой истории…
Осенью 1889 года Михаил вошел в студенческий кружок пропагандистов своего института, который составляли в основном студенты-поляки: Антоний Косиньский, Бронислав Лелевель, Юзеф Бурачевский, Вацлав Цивиньский; русских было трое: Василий Иванов, сам Михаил и его друг-однокурсник Иван Епифанов. Габриэль Родзевич ввел Михаила в рабочий кружок, с которым до того занимачся сам. Собирался этот кружок в Гавани, на Васильевском острове, на квартире рабочего Фомина.
Михаил стал пропагандистом Гаванского кружка как раз в то время, когда тот разросся настолько, что стал крупнейшим рабочим кружком Питера. Этот кружок объединял весьма грамотных передовых рабочих. Вообще же рабочие кружки были разными по уровню подготовки их членов, потому и само содержание пропаганды было в них разным.
Первые впечатления Михаила от знакомства с рабочими были двоякими: с одной стороны, увлекательное, живое дело, с другой — чувствовалось, что взял на себя немалую ответственность. К занятиям приходилось подготавливаться не по какой-нибудь выработанной твердой программе, а по программе, которую сам же и разработал, придумал. Каждый руководитель сам определял план своей работы, ориентируясь на запросы и уровень членов своего кружка.
Теоретических разговоров, особенно на программные темы, в самом кружке студентов-пропагандистов было мало. На общих собраниях говорили больше о практическом: о распределении рабочих кружков между пропагандистами, о сборе денег, о программе чтений. Они считали себя практиками и даже сознательно уклонялись от обсуждения программных и теоретических вопросов, не видя возможности решить такие из них, как вопрос об общине, о судьбах капитализма в России, об отношении к крестьянству. Не решались причислить себя и к какой-либо партии: было рано. «Народная воля» окончательно разлагалась. С последними народовольческими кружками (Качоровского, Беляева, Фойницкого, Истоминой) они вели борьбу, стараясь отвлечь от них и тех немногих рабочих, которые входили в эти кружки. Политическая и социалистическая пропаганда перемешивалась с чисто культурной. Главная же работа заключалась в объяснении рабочим их положения: они — рабочая сила, создающая прибавочную стоимость. От прибавочной стоимости переходили к выяснению капиталистических отношений, затем — к понятию о социализме. Как пример активности рабочего класса приводилась борьба рабочих па Западе.
От пропагандиста непременно требовалось знакомство с основными работами Маркса, знание рабочего вопроса и истории европейских революций. Требовалось немало и личных качеств. Надо было быть подходящим человеком. Подходящим считался человек простой, умевший относиться к рабочим душевно, внимательно, поскольку не просто агитация была основой работы пропагандиста, а сближение с рабочими.
Исходя из оценки роли рабочего класса, как ведущего класса, исходя из руководящего принципа, что освобождение рабочих есть дело самих рабочих, они не переоценивали роли интеллигенции, считая, что по мере роста числа сознательных передовых рабочих интеллигенция будет отходить па второй план, что только рабочие дадут настоящий тип будущего революционного деятеля, потому и свою роль понимали лишь как служебную и только временно руководящую.
В Петербурге, уже к началу 1890 года, насчитывалось до двадцати рабочих кружков, в которых пропаганду вели пропагандисты-интеллигенты; работал и ряд кружков, руководимых самими рабочими. Было ясно, что назрела потребность отрешиться от кружковой замкнутости и выйти на широкую арену политической борьбы. Надо было вести более смелую пропаганду и агитацию, причем вести ее можно было уже через самих рабочих. Всеми ощущалась необходимость сплочения, организации.
Решено было познакомить меж собой наиболее развитых рабочих из разных районов города. С этой целью провели два собрания, одно — за Нарвской заставой, другое — на Васильевском острове.
Создать организацию, однако, не успели. Начались с приходом весны аресты. За Невской заставой было арестовано и выслано на родину пятнадцать рабочих, вскоре же арестовали несколько рабочих с Путиловского завода.
14 марта в Технологическом институте разразились большие студенческие волнения, в которых приняли участие и студенты-пропагандисты.
В тот же день состоялось экстренное заседание Учебного комитета, на котором обсуждалось создавшееся в институте положение. В результате этого заседания, как и почти три года назад, многие студенты были лишены стипендии.
Придя в институт на следующее утро, Михаил увидел в вестибюле покурсные списки студентов, лишенных стипендии. Список пятого курса механического отделения начинался с его фамилии, так что он снова оказался без стипендии, которую перед пятым курсом ему вернули.
Эта мера институтского начальства вновь лишь подлила масла в огонь: Технологический зашумел по-настоящему!
К вечеру четвертого для неутихающих волнений институт был занят городовыми. Михаил вместе с большой группой студентов-технологов оказался в камере Коломенской части. Через несколько дней его отпустили. Пока— «без особых последствий».
Руководители кружков высматривали тех студентов, которые представлялись им способными к конспиративной работе. С такими завязывались знакомства сначала без затрагивания каких-либо рискованных тем, их снабжали литературой, постепенно подводя к более острым вопросам, попутно выяснялись особенности характера, степень выдержанности, готовность к кружковой работе… Именно так оказался привлеченным к этой работе и Михаил. К нему был прикреплен старшекурсник Бронислав Лелевель.
Тайно существующая кружковая жизнь института все глубже открывалась перед Михаилом. Ему удалось достать первый том «Капитала» Маркса, брошюру Плеханова «Социализм и политическая борьба». Изучение «Капитала» помогло понять происхождение и рост рабочего класса, тайные пружины капиталистического производства, значение рабочего класса в нем, положение этого класса, сущность его борьбы, его организацию и историческую задачу.
Михаил словно бы освобождался при чтении этой книги от всего второстепенного, путающего, сбивающего. В нем проспулся какой-то новый азарт, азарт открывателя, ступившего на верный, основной путь, с которого уже не сойти, чего бы это ни стоило. Сама огромная марксова мысль жила перед ним, даже листы он переворачивал, как что-то живое, хранящее в себе дыхание и веру огромной личности. Ощущение было такое, будто он оторвался вдруг от некой одряхлевшей, вязкой, старой жизни и влетел, именно влетел, в новую, в которой все — и яснее, и просторней, и значительней. Жизнь оставалась все той же, она была вокруг, запутанная, неподатливая, вся из углов и петель, в ней черт ногу сломит, но она, такая, для него стала вроде бы вчерашней, поскольку в ее путанице ясно обозначился прямой путь. Он жил в другом времени и сам весь был кем-то другим, новым. И сколько раз за чтением этой книги приходила, будоража сознание, мысль: «Вот же — есть, есть наука обо всем, что составляет основные перспективы жизни!..По этой науке все и должно развиваться, идти дальше! Есть ясные объективные законы, которых никому не объехать ни на какой кривой!»
Главная концепция Маркса настойчиво отводила первое место в будущей революции именно классу промышленных пролетариев; эта концепция утверждала, что именно они — наиболее революционная, революционно-последовательная часть общества, которую никогда не удовлетворят никакие половинчатые реформы, никакие полумеры, что в силу безвыходности своего положения они будут настойчиво добиваться изменения условий, создающих эту безвыходность.
Изучение Маркса помогло составить определенное законченное социалистическое мировоззрение. Главный вывод был таков, что единственная задача социалиста — пропаганда социализма, и пропаганда не вообще, а в основном среди рабочих, пропаганда, развивающая их классовое сознание: без широких связей с массами деятельность любой революционной группы будет обречена…
Михаил чувствовал, понимал: пришла новая пора, пора иных действий и иных деятелей — не бунтарей, не террористов, не народников, не половинчатых реформаторов… Новый деятель должен нести в жизнь прежде всего знание объективных законов, показывать людям несоответствие жизни этим законам!.. Все развивается, и далее еще ощутимей будет развиваться, имени о так, как пишет Маркс! Угнетенные и обездоленные стремятся изменить свое положение, и это стремление в дальнейшем определит развитие самой истории…
Осенью 1889 года Михаил вошел в студенческий кружок пропагандистов своего института, который составляли в основном студенты-поляки: Антоний Косиньский, Бронислав Лелевель, Юзеф Бурачевский, Вацлав Цивиньский; русских было трое: Василий Иванов, сам Михаил и его друг-однокурсник Иван Епифанов. Габриэль Родзевич ввел Михаила в рабочий кружок, с которым до того занимачся сам. Собирался этот кружок в Гавани, на Васильевском острове, на квартире рабочего Фомина.
Михаил стал пропагандистом Гаванского кружка как раз в то время, когда тот разросся настолько, что стал крупнейшим рабочим кружком Питера. Этот кружок объединял весьма грамотных передовых рабочих. Вообще же рабочие кружки были разными по уровню подготовки их членов, потому и само содержание пропаганды было в них разным.
Первые впечатления Михаила от знакомства с рабочими были двоякими: с одной стороны, увлекательное, живое дело, с другой — чувствовалось, что взял на себя немалую ответственность. К занятиям приходилось подготавливаться не по какой-нибудь выработанной твердой программе, а по программе, которую сам же и разработал, придумал. Каждый руководитель сам определял план своей работы, ориентируясь на запросы и уровень членов своего кружка.
Теоретических разговоров, особенно на программные темы, в самом кружке студентов-пропагандистов было мало. На общих собраниях говорили больше о практическом: о распределении рабочих кружков между пропагандистами, о сборе денег, о программе чтений. Они считали себя практиками и даже сознательно уклонялись от обсуждения программных и теоретических вопросов, не видя возможности решить такие из них, как вопрос об общине, о судьбах капитализма в России, об отношении к крестьянству. Не решались причислить себя и к какой-либо партии: было рано. «Народная воля» окончательно разлагалась. С последними народовольческими кружками (Качоровского, Беляева, Фойницкого, Истоминой) они вели борьбу, стараясь отвлечь от них и тех немногих рабочих, которые входили в эти кружки. Политическая и социалистическая пропаганда перемешивалась с чисто культурной. Главная же работа заключалась в объяснении рабочим их положения: они — рабочая сила, создающая прибавочную стоимость. От прибавочной стоимости переходили к выяснению капиталистических отношений, затем — к понятию о социализме. Как пример активности рабочего класса приводилась борьба рабочих па Западе.
От пропагандиста непременно требовалось знакомство с основными работами Маркса, знание рабочего вопроса и истории европейских революций. Требовалось немало и личных качеств. Надо было быть подходящим человеком. Подходящим считался человек простой, умевший относиться к рабочим душевно, внимательно, поскольку не просто агитация была основой работы пропагандиста, а сближение с рабочими.
Исходя из оценки роли рабочего класса, как ведущего класса, исходя из руководящего принципа, что освобождение рабочих есть дело самих рабочих, они не переоценивали роли интеллигенции, считая, что по мере роста числа сознательных передовых рабочих интеллигенция будет отходить па второй план, что только рабочие дадут настоящий тип будущего революционного деятеля, потому и свою роль понимали лишь как служебную и только временно руководящую.
В Петербурге, уже к началу 1890 года, насчитывалось до двадцати рабочих кружков, в которых пропаганду вели пропагандисты-интеллигенты; работал и ряд кружков, руководимых самими рабочими. Было ясно, что назрела потребность отрешиться от кружковой замкнутости и выйти на широкую арену политической борьбы. Надо было вести более смелую пропаганду и агитацию, причем вести ее можно было уже через самих рабочих. Всеми ощущалась необходимость сплочения, организации.
Решено было познакомить меж собой наиболее развитых рабочих из разных районов города. С этой целью провели два собрания, одно — за Нарвской заставой, другое — на Васильевском острове.
Создать организацию, однако, не успели. Начались с приходом весны аресты. За Невской заставой было арестовано и выслано на родину пятнадцать рабочих, вскоре же арестовали несколько рабочих с Путиловского завода.
14 марта в Технологическом институте разразились большие студенческие волнения, в которых приняли участие и студенты-пропагандисты.
В тот же день состоялось экстренное заседание Учебного комитета, на котором обсуждалось создавшееся в институте положение. В результате этого заседания, как и почти три года назад, многие студенты были лишены стипендии.
Придя в институт на следующее утро, Михаил увидел в вестибюле покурсные списки студентов, лишенных стипендии. Список пятого курса механического отделения начинался с его фамилии, так что он снова оказался без стипендии, которую перед пятым курсом ему вернули.
Эта мера институтского начальства вновь лишь подлила масла в огонь: Технологический зашумел по-настоящему!
К вечеру четвертого для неутихающих волнений институт был занят городовыми. Михаил вместе с большой группой студентов-технологов оказался в камере Коломенской части. Через несколько дней его отпустили. Пока— «без особых последствий».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Весна и лето 1890 года для кружковцев-пропагандистов и для кружковцев-рабочих выдались тяжелыми. Аресты следовали одни за другим. Особенно много их было в связи с провалами народовольческих кружков.
Эти многочисленные аресты совсем было прекратили начавшую развертываться пропагандистскую работу на Путиловском заводе. Михаилу пришлось взяться за восстановление разрушенного арестами тамошнего кружка. И Петербурге ему удалось задержаться еше на один год, остаться на том же курсе, как не исполнившему положенных по программе проектов и работ.
Провалы и летнее время, когда одни из уцелевших студентов-нропагандпегов уехали на каникулы, друше, окопчик обучение, уехали насовсем, к местам работы, — все это сказалось: связи с рабочими кружками были потеряны.
Эти многочисленные аресты совсем было прекратили начавшую развертываться пропагандистскую работу на Путиловском заводе. Михаилу пришлось взяться за восстановление разрушенного арестами тамошнего кружка. И Петербурге ему удалось задержаться еше на один год, остаться на том же курсе, как не исполнившему положенных по программе проектов и работ.
Провалы и летнее время, когда одни из уцелевших студентов-нропагандпегов уехали на каникулы, друше, окопчик обучение, уехали насовсем, к местам работы, — все это сказалось: связи с рабочими кружками были потеряны.