Но чертов Бэнкс! Все это ужасно интересно, только где же про серьги?! Я перестал читать и запустил поиск по документу. Ага! На экране появилась часть текста, украшенная иллюстрацией: обруч с паутинкой и перьями, точь-в-точь как моя сережка.
...«…является дримкетчер – тотем североамериканских индейцев, живших на территории США и Канады до завоевания этой земли европейцами. Считается, что дримкетчер помогает ловить хорошие сны и отгонять дурные. Очевидно, что прообразом дримкетчера послужила паутина. Однако любопытная деталь: согласно представлениям индейцев, фильтрацией снов управляет не сама паутина дримкетчера, а развешанный в ней бисер. Стоит также отметить, что в разных культурах отношение к паукам не совпадает, и если мы отметим на карте…»
Из дальнейшего текста я узнал лишь, что настоящий дримкетчер – величиной с тарелку и вешается он в вигваме у входа, а я обладаю лишь миниатюрной копией. Про серьги-дримкетчеры ничего не было. После дримкетчеров Бэнкс перешел на другие символы и тотемы. Как мне показалось, он плавно подводил читателя к идее о том, что альтернативные люди-оборотни добились большего прогресса, чем люди обычные, и за счет этого оказались по отношению к обычным людям на контролирующих ролях:
...«…из наиболее ярких делений на „рыбаков“ и „рыб“ мы находим в христианстве. Символы раннего христианства – Рыба и Сеть – появляются в первом публичном выступлении Христа, когда он обращается к своим первым ученикам-апостолам. Иисус обещает рыбакам Петру и Андрею сделать их „ловцами человеков“. Заметим, что в дальнейшем тексте Нового Завета сложно найти такие места, где Христос столь откровенно говорит не о человеке вообще, но об управляющем звене своей системы (т. е. о ловцах). А впоследствии символы Рыбы и Сети вообще стали нести совершенно противоположный смысл. „Рыба“ вместо уловляемого человека стала означать самого Христа (как аббревиатура его имени и титула). А знак „Сети“ – две перекрещенных веревки – стали трактовать как „крест“: символ ловца стал символом „спасения“ пойманного. Еще более странные искажения (если не сказать – цензуру) претерпели…»
К сожалению, у меня не было времени читать дальше. Я послал ссылку себе домой, в двух словах рассказал девушке-администратору о том, что узнал о сережке-дримкетчере, и побежал на электричку.
Клетка 18. Псиэн
Если человек исследует неожиданные отношения, возникающие между предметами и их названиями, то рано или поздно он доходит до понимания того, что между самими отношениями тоже могут возникать неожиданные отношения.
Возьмем, к примеру, первое попавшееся на глаза, то есть ресторан. В конце двадцатого века в русский ресторан вернулся известный стиль сервиса, ушедший было оттуда вместе с буржуями и рябчиками в тот известный день, когда первые дожевали вторых вместе с ананасами. Выражаясь конкретнее – вернулось использование уменьшительно-ласкательных суффиксов при назывании блюд. Конечно, «картошечки» и «селедочки» продолжали существовать и в советское время. Однако по-настоящему ресторанное сюсюканье вновь развернулось только в 90-х, когда величие и могущество русского языка вновь стали понятны человеку из простого, обслуживающе-персонального сословья.
В самом деле, едва ли можно найти адекватную замену «селедочки» в том же английском. В лучшем случае получится «маленькая селедка» или «немного селедки», что имеет оттенок скорее отрицательный. Можно было бы долго и с пользой рассуждать о том, какими приемами компенсируют этот серьезный недостаток своего языка американцы, ибо они все равно вынуждены как-то обрабатывать клиентов. Однако человек, интересующийся не просто отношениями, а отношениями отношений, в этом месте благоразумно останавливается и переходит от имен к самим предметам.
Оказывается – и это подтверждают надежные свидетели – в последней четверти XX века между самими блюдами русских и американских ресторанов существовало не менее четко выраженное отношение. Грубо говоря, у американцев порции оказывались больше. Так, одному моему знакомому, решившему в те годы поесть где-то в Техасе, на просьбу дать салат принесли разрезанный пополам кочан размером с его же голову. Плюс, естественно, помидоры, пармезан и прочий перец. Знакомый, привыкший к российскому ресторанному салату 80-х (созданному в основном с целью точно помечать центр тарелки для падающих в него мордой лиц), был шокирован и почти оскорблен.
Не отвлекаясь на официальные причины такой разницы, выделим наконец основное: уменьшительно-ласкательное именование блюд в российских ресторанах в конце прошлого века оказалось в особой гармонии с уменьшительно-ласкательными размерами сих блюд, по сравнению с американскими аналогами. Можно даже заподозрить, что само возвращение сюсюканья в русский ресторан было вызвано не просто крахом социализма, а некими более глубокими причинами, восстановившими сбитое равновесие, которое определяет отношения между размерами блюд и их названиями. Это подтверждается и тем фактом, что сейчас, когда размеры порций в двух странах примерно сравнялись, уменьшительно-ласкательные суффиксы встречаются только в подчеркнуто-ретроградских ресторанах нашей страны. «Фарфоровская», следующая станция «Сортировочная».
Голос, объявивший станцию, отвлек меня от размышлений, и, взглянув на них как бы со стороны, я с изрядной долей сарказма отметил, что новая завиральная теория выдумана даже не из головы, а из желудка. Когда я выбежал из инфоцентра, то увидел вывеску китайского ресторанчика, где неплохо готовили. Но было уже поздно, электричка отходила через две минуты. Оставалось строить теории. Ладно, на голодный желудок лучше думается.
В моем случае формула отношений между отношениями была сложнее. Сначала ко мне попали: один объект без легенды (серьга) и одна легенда объекта, но без самого объекта (агент по недвижимости). В Сети я нашел легенду сережки. Теперь я, наоборот, собирался искать агента по его легенде.
Понятно, что поиск скорее всего будет осуществляться в лоб: предъявление легенды и сопоставление ее с объектами. Но если считать, что между серьгой и агентом есть особая связь, то, как в ресторанном примере, может получиться что-то вроде математической пропорции: «Отношение А к В эквивалентно отношению Х к Y», или просто
...A/B = X/Y.
Эквивалентность, выражающую связь левой и правой частей уравнения, будем считать доказанной: сережка-дримкетчер и история про агента попали ко мне в одно и то же время, в одном и том же месте. Они оказались по разные стороны от странного видения в электричке – как по разные стороны знака тождества. Теперь B, А и Х известны: это серьга, ее описание, а также описание агента. Значит, для нахождения неизвестного Y (то есть самого агента) можно воспользоваться формулой, с помощью которой такие уравнения-пропорции решают.
Но что это за формула… То есть понятно, как она выглядит в этих обозначениях – но как интерпретировать ее, если вернуться от математики обратно к дримкетчеру и агенту? «Произведение крайних равно произведению средних» – это может означать, например, что «все произведения продаются», как написано на табличке из коллекции Жигана. Или это подразумевает, что появление сотни отечественных старушек на просмотре современного японского фильма «Весна» эквивалентно появлению ста средних американцев на просмотре средней американской комедии… «Сортировочная», следующая станция «Обухово».
Я пожалел, что со мной нет Чарли и Франческо. Вот с кем было замечательно обсуждать такие выдумки! Где они теперь, приятели моей молодости? Жиган для таких игр простоват, он принимает почти любые мои фантазии на «ура», однако на этом его участие в них заканчивается. Когда-то мы играли в подобные псевдо-теории с Ритой, но она обычно уходила в другую крайность и своим скепсисом зарубала все мои идеи на корню.
Другое дело Чарли и Франческо. Я представил, как первый из них, будь он здесь, вывалил бы на меня кучу формул еще более громоздких. А второй заявил бы, что это все ерунда, если не поставлено несколько независимых опытов, так что нам нужно срочно обойти десяток разноязычных ресторанов, замеряя порции собственным желудком («кстати, Вик, у нас в Мексике „прочий перец“ считают первым, да-да, а уж потом всякие там капусты, будь они хоть с лошадиную голову»), а также обзвонить как можно больше торговцев недвижимостью и выяснить, какими снами они торгуют – плохими или хорошими («кстати, по-моему ты гонишь насчет того, что самолет это недвижимость, тут прокол в твоих условиях, да-да, я своими глазами видел один самолет, он был сама движимость, да-да, на колесиках ехал, быстро-быстро, нет-нет, не изнутри, знаю-знаю, изнутри самолета все что угодно можно увидеть, но я-то видел снаружи, да, через дырочку в заборе, ну да, издалека, нет-нет, не тележка из супермаркета, я уверен, это был настоящий самолет, до вольно большой и на колесиках, да-да, своими глазами, нет, не проверял…»)
Как бы то ни было, сейчас коллективный мозговой штурм отменялся по причине отсутствия коллектива. А из моих собственных размышлений следовал по крайней мере один вполне практичный вывод: с дримкетчером все выяснилось так быстро потому, что сережка была штуковиной уникальной; поиск же человека по столь общему описанию будет идти значительно дольше.
Вначале это было даже интересно. Я выходил на платформах между центром и Малой Вишерой, прогуливался по небольшим городишкам, на вокзалах которых еще сохранились деревянные сиденья, а в чистом воздухе ощущалось то провинциальное спокойствие, которое, казалось, не нарушается веками. Радостное чувство оторванности, столь ценимое мною раньше и как-то позабытое в последнее время, наполнило меня с новой силой. Никто не знает, где я, и здесь никто не знает меня – словно ребенок, убежавший из дома, бродил я по маленьким городкам, сидел в пустых залах ожидания, расспрашивал кассирш и контролеров, милиционеров и редких бомжей, говоря им, что ищу брата, с которым у меня здесь (на этом вокзале, в этом буфете) назначена встреча, да как-то вот разошлись – может, видели его? Эта легенда тоже подкрепляла чувство новизны: вот так просто, с парой слов про несуществующего брата, делаешься другим человеком, и кажется, никто уже не вернет тебя на место, в твою настоящую реальность.
Через четыре дня все это смертельно надоело. Никто ничего не знал об «агенте по недвижимости». Провинциальные городки уже не вызывали никакого восторга. Все они были одинаковые. В каждом чувствовалось, что именно городок пристроен к большой дороге, а не дорога к городку. Шутки аборигенов строились на фразах из старых фильмов и еще более старых анекдотов. Из того, что можно было бы назвать достопримечательностями, в памяти оставались лишь высшие (в самом буквальном смысле) точки местной архитектуры. Вероятно, это была бессознательная реакция на монументальные губы, которые я видел на Московском, и на последующее превращение галочки от Nike в соответствующий орган. Или же таковы естественные ориентиры, за которые цепляется глаз в отсутствие более привлекательных вещей? Над одним городком торчал купол церкви. Над другим – заводская труба с длинной соплей дыма. Над третьим – странный высотный дом-башня, наверху которого цифровой индикатор показывал время или температуру.
Где-то еще – то ли в Чудове, то ли в Любани – такой высотной достопримечательностью оказалась вывеска на здании спичечной фабрики. Заметно ее было даже из электрички: в темном утреннем небе над городом горели красные голографические буквы «АО СОЛНЦЕ». Когда я проезжал городок в первый раз, это выглядело забавно. Но четвертый восход акционерно-общественного «СОЛНЦА» воспринимался как издевательство.
Окончательно же доконала меня встреча с псиэном.
Никто точно не знал, откуда взялись эти существа, похожие на сусликов, но с непропорционально большой головой и огромными неприятными глазами. Говорили, что они – потомки тех редких электрических собак, которые выжили во время Целлофанового Мора. Впрочем, откуда взялись электрические собаки, тоже никто толком не знал. Вместе с новыми достижениями науки XXI век принес и понятие интерпретационного барьера. Конечно, раньше тоже существовали технологии, которыми обладали одни группы людей и не обладали все остальные. Однако в рациональном XX веке эти ноу-хау в основном были наглядными – ядерное оружие, космические полеты, суперкомпьютеры. В первом десятилетии нового века произошел всплеск открытий в менее осязаемых сферах. Даже самые общие данные об этих открытиях глушились стенами корпоративной секретности, международными договорами и собственными запретами отдельных стран на развитие отдельных технологий. Поэтому проявления таких достижений в менее развитых странах зачастую воспринимались как сверхъестественные явления.
России особенно повезло с падением за И-барьер: к началу нового века практически вся отечественная наука разъехалась за рубеж. И хотя спустя десяток лет она начала понемногу возвращаться и возрождаться, массовое сознание все еще демонстрировало странные метаморфозы: маскировка под цивилизованную страну то и дело срывалась приступами почти средневекового мистицизма в отношении очередной высокотехнологичной новинки, выброшенной на черный рынок.
Оставалось утешаться тем, что у нас этот мистицизм по крайней мере не навязывали народу на государственном уровне столь активно, как в других странах. Чего стоил один только Парящий Мавзолей Туркменбаши, который к тому же периодически заносило в воздушное пространство соседних государств, так что соседи неоднократно обещали поднять истребители и распылить летающую святыню туркменов на всю таблицу Менделеева.
С собаками вышло хуже. Это было не штучное декоративное чудо, а широкая эпидемия чего-то неуловимого и разрушительного. По одной из версий, всему виной стали генетические эксперименты в Великобритании. Там якобы пытались вывести собак, способных накапливать и сбрасывать в случае необходимости электрический заряд, как это делают электрические угри и скаты. Эксперимент поначалу сочли неудавшимся – собаки с новым геном никак не проявляли желаемых свойств. Но свойства проявились у следующего поколения, которое выросло уже не в лаборатории, а на воле.
Однако более популярной была версия «электрической чумы». Чудо нанотехнологии вырвалось, как утверждали, из самой IBM Research Lab в Цюрихе. Что конкретно хотели там получить, неизвестно. Говорили, что эти искусственные вирусы, распространившись по всему телу зараженного ими существа, образовывали сеть из миллиардов электрических наноузлов, так что тело превращалось в своего рода антенну. Согласно этой версии, достаточно было сбежать одной лабораторной собаке, чтобы разразилось то «электрическое бешенство», которое и прокатилось пять лет назад по всей Еврафрике.
Первые месяцы это смахивало на обычное бешенство. Вскоре стали поступать сообщения о дворнягах, вспыхивающих без видимой причины и моментально сгорающих. Потом было замечено, что «бешеные» собаки бросаются не на кого попало, а на людей с мобильными телефонами, ноутбуками и другими электро – и радиоприборами. Более того, оказалось, что зараженные электрической чумой четвероногие сами создают сильные наводки в работе приемников, телевизоров и прочей чувствительной техники. Начались аварии. А вслед на ними – паника и массовое избиение не только «ходячих микроволновок», но и всех остальных собак.
Даже убитый электрический пес мог ударить током, поэтому их с величайшей осторожностью паковали в пластик, из-за чего Мор и назвали Целлофановым.
Неизвестно, могли ли кошки подцепить электрическое бешенство. Скорее всего, их подвела давно известная способность наэлектризовываться от трения и иногда слегка бить током хозяев. Но в год моровой паники и этого было достаточно: котов истребляли тоже, хотя и с меньшим размахом. Досталось и другим животным, особенно после сообщения из Берлина о том, что в городском зоопарке средь бела для «самопроизвольно вспыхнули» жирафы и зебры. В Прибалтике ополчились даже на белок. Но к тому времени паника стала спадать, и в некоторых зоопарках звери все-таки остались живы.
Через пару лет и об электрических собаках никто уже не говорил с придыханием. Вероятно, зараженные псы были не особенно живучи. К тому же вскоре началась эпидемия странного гриппа, который сваливал людей всего через несколько часов после заражения, и если лечение не начиналось тут же, дело кончалось летальным исходом уже на следующий день. После гриппа пришли лоа-лоа, тропические паразиты, неизвестно как адаптировавшиеся в Европе. За этими напастями все забыли об электрических псах.
Пока не появились псиэны. По виду они не очень-то годились в родню собакам. Однако была одна черта, которая заставляла заподозрить в них потомков электрических псов – сильные наводки, которые псиэны создавали уже не в электроприборах, а в головах людей. Взглянувший в большие черные глаза псиэна рисковал получить как минимум депрессивный психоз, как максимум – полную потерю памяти.
Попытки поймать псиэна неизменно кончались сообщениями о нескольких новых пациентах психбольницы. К тому же эти головастые суслики обитали в основном в провинциях, редко попадались людям на глаза, были очень живучи и ни на какие приманки не покупались. Тем более удивительным оказалось самое последнее известие об этих странных зверьках: псиэнов начали приручать бомжи, отправляя их выпрашивать деньги.
О появлении псиэна в вагоне я узнал еще до того, как он дошел до моей скамейки. По вагону прокатился испуганный шепот, и пассажиры, пряча глаза, начали доставать лички. Я оглянулся. Глазастый суслик ковылял по проходу, ненадолго останавливался у каждого диванчика, и шел дальше. На его спине, словно игрушечный рюкзачок, болтался портативный кассовый аппарат – из тех, какими снабжают продавцов мороженого. Пассажир, к которому подходил зверек, проводил личкой по желобу сканнера, сбрасывая кредиты со своей карточки на неведомый банковский счет. Считалось, что червонца вполне достаточно, чтобы зверек отвязался. Большинство пассажиров, очевидно, ехали этой электричкой не в первый раз и уже были знакомы с процедурой добровольно-принудительных пожертвований. Нарываться на промывку мозгов за жадность никто не решался.
Интересно, почему его ухитряются приручить именно бомжи, думал я, пока псиэн был еще далеко. Может, потому, что у нищих ничего нет, а чуткий зверек улавливает это и доверяет им? На моем счету, согласно индикатору лички, оставалась последняя тридцатка. Я дважды нажал на соответствующий квадратик, приготовившись скинуть все эти кредиты псиэну, с тайной надеждой, что удастся задобрить зверька. Вдруг через него или его хозяев можно будет что-то узнать о человеке, которого я ищу.
Однако чертов суслик просто проигнорировал меня! Задержавшись буквально на секунду у ножки моего сиденья, он как ни в чем не бывало потопал дальше, даже не дождавшись, когда я проведу личкой по его рюкзачку! Это было уже чересчур – получается, что псиэн принял меня за нищего и не удостоил внимания!
Спустя пару минут после того, как большеголовый суслик собрал пожертвования и удалился, пассажиры снова вздрогнули. Как и в случае с псиэном, по реакции масс можно было заранее узнать о начале следующего акта представления. В вагон вошел патруль.
Волна испуганной тишины говорила достаточно и о типе патруля. Приход алексиевцев невозможно было спутать даже с рейдом ОМОНа. Сидевшая напротив меня женщина с картофельным носом и большой корзиной трижды перекрестилась и прошептала молитву. Ее молодая спутница с носом того же корнеплодного типа одернула юбку и стала застегивать верхнюю пуговку воротника. Пуговка не давалась, девушка судорожно теребила воротник дрожащими пальцами – но вдруг широко распахнула глаза и замерла, как кролик перед удавом.
В проходе выросли три черные пуленепробиваемые ряс-палатки, увенчанные тремя головами с одинаковой стрижкой в стиле «брит-поп». Золоченые крестообразные АКЭЛы покачивались на крепких шеях, разбрасывая ослепительные зайчики. Такие же крестики, но в миниатюре – эмблема святназа – сияли в петлицах. Слезоточивые гранаты РПЦ-5 звякали на поясах. Старший по очереди поглядел в глаза женщинам с картофельными носами, затем уставился на меня. У него были глаза цвета заварки, которую находишь в чайнике, вернувшись домой из месячного отпуска. Двое других алексиевцев тем временем смотрели под скамейками, видимо надеясь, что там их ждет – не дождется псиэн.
Очевидно, мои глаза так же мало понравились старшему патрульному, как и его глаза – мне. Он положил руку на блестящую перекладину своего электронного АК, другой рукой вынул из широкого кармана ряс-палатки небольшой пакетик из черной бумаги. Подняв пакетик двумя пальцами к моему лицу, алексиевец произнес тихим голосом василиска:
– Соя морозоустойчивая «Осень Патриарха». Улучшает обмен веществ. Незаменима при гастрите и во время Великого поста. Желаете приобрести, брат мой?
Интересно, что ответил бы на это «братание» мой самый религиозный виртуал, Монах Тук? Может, напомнил бы, что в Новом Завете добрым христианам не предписывается наводить на людей автоматы, ездить на бронированных джипах по встречной, предоставлять налоговой полиции услуги шпионажа за населением и торговать генетически-модифицированной соей со странными свойствами? Ну, в Сети-то мой Тук ответил бы им и пожестче. А вот здесь, в реальности…
Я открыл было рот, но женщина с картофельным носом спасла меня от диалога. Она буквально выхватила пакетик с семенами у алексиевца. Другая рука уже протягивала личку для оплаты. Алексиевец снял ладонь с АКЭЛа и провел ею над личкой плавным жестом, напоминающим благословение. Затем снова опустил руку в карман ряс-палатки и произнес более благожелательным тоном:
– Имеются в продаже семена картофеля самовыкапывающегося «Марфа и Мария»…
Женщина с корзиной печально улыбнулась и покачала головой. Отказ был мягким, однако за ним чувствовалась вековая воля народа, который отдал Наполеону только Москву, но не больше. О, эти некрасовские женщины, вечная сила Севера! Моржа на скаку остановит, в горящее «иглу» войдет!
Алексиевец обменялся взглядами с двумя другими патрульными, которые к тому моменту уже закончили осмотр подскамеечной части вагона. Затем старший перекрестил своим АКЭЛом воздух над проходом, и кивнул на дверь в тамбур. Не проронив больше ни слова, святназ двинулся дальше.
На Московском я вышел из вагона в твердой уверенности, что с меня хватит. И с чего я взял, что «агент по недвижимости» как-то причастен к моим фокусам с предсказаниями? Только на том основании, что он и я – два психа с похожими заморочками? Нет, довольно гоняться за тенью, пора домой. На моем счету всего тридцатка, мое лицо выдает пренебрежение Великим постом, а для сусликов-телепатов я вообще пустое место.
Я в последний раз оглядел вокзал и спустился в переход. Навстречу из туннеля летели звуки, больше всего напоминающие то, что слышится, когда соседи сверху передвигают тяжелую мебель по линолеуму.
Нищий в драной хламиде – в прошлой жизни она могла быть и святназовской ряс-палаткой, и макинтошем от Apple – стоял на повороте туннеля и мучил деревянную блок-флейту. Вряд ли это можно было назвать музыкой. Правда, время от времени серия из трех-четырех писков образовывала нечто, смутно знакомое – но тут же, не дав вспомнить, исполнитель обрывал намек на мелодию очередным немыслимым пассажем. Казалось, все старания нищего направлены на то, чтобы раздражать прохожих этой какофонией и неудавшимся припоминанием.
Я заранее ускорил шаг, намереваясь пройти туннель побыстрее. Но еще через несколько шагов увидел на полу перед горе-флейтистом нечто, что зацепило глаз и не отпускало, пока я не подошел ближе. Изящная хрустальная фигурка – рюмка в форме женского торса? – стояла на краю грязной картонки, которую нищий использовал в качестве подстилки для своего «полу-лотоса».
– Купи вечность, добрый человек.
Ни в интонации сидящего на полу бомжа, ни в его лице не было ни капли просительности. Казалось, он отвечает на какой-то будничный вопрос.
Я взял хрусталь в руки. У рюмки не было дна! Это вообще была не рюмка, а песочные часы – но без песка и без крышечек, которыми обычно закрыты оба конца сосуда.
– Купить не смогу, – сказал я. – А вот обменять…
– Не из Новых Нетских часом? – В глазах бомжа заиграли веселые искорки.
– Нет, но… люблю меняться, – ответил я. О том, что деньги на исходе, я тактично умолчал.
– Ясно, – подмигнул бомж. – Я тоже люблю. Чего у тебя?
Я вынул брелок с нью-йоркским «песчаным долларом» – совершенно бесполезный теперь, когда личка заменила все мои ключи. Отстегнув от брелка посеребренную ракушку, я положил ее на картонку, справа от таких же бесполезных песочных часов без песка. Потом подвинул ракушку немного вперед, как того требовал ритуал обмена – странная современная причуда, которой меня научил Саид. Бомж некоторое время рассматривал оба предмета.
– Песок, – сказал он наконец и подвинул часы вперед.
– Песок, – согласился я и снял хрустальную фигурку с картонки.
Общая ассоциация, связывающая два предмета, была подтверждена обеими сторонами: обмен состоялся. Бомж, однако, не стал прятать «песчаный доллар», а оставил его на картонке. Вероятно, до следующего обмена.