– Не прикасайся ко мне! – кричит женщина на другой стороне улицы.
У нее смешная прическа: короткие гладкие волосы, спадающие волнами, как у актрис в старых мерно-белых фильмах, сетчатая шляпка. Она отбивается зонтиком от мужчины с тонкими подкрученными усами.
– Но, Элен! Послушай…
– Максим, все кончено! – кричит она. – Кончено! Кон-че-но! Я еду без тебя! – она со злостью бросает в него зонтик и, не оборачиваясь, идет через площадь в мою сторону, осторожно ступая и туфлях по мостовой, чтобы не застрять каблуками в трещинах.
Она очень похожа на женщину с этих фотографий, только выглядит старше ее лет на десять и нос у нее прямой. Она подходит к скамейке и садится рядом со мной, с интересом взглянув на капающую с моей одежды воду. Мы сидим молча, и мне становится страшно, я кожей чувствую безумие: настоящее, магнетическое, беспросветное безумие, которым полна эта женщина. Тонкие пальцы, испачканные в краске, она нервно ломает их в резкие, болезненные фигуры. Длинный белый шарф. наконец она не выдерживает и поворачивается ко мне.
– Ну, хорошо же! Рассказывайте!
– Простите?
– Рассказывайте, почему вы мокрый!
– Я упал в реку.
– Ах, скажите, пожалуйста, в реку… Это романтично! Прямо как в «Свете Любви»… Вы видели «Свет Любви» с Мэри Пикфорд? Кстати, многие говорят, что я на нее похожа. Вы так не находите?
– Нет.
– Как это нет? – вспыхивает она.
– Я хотел сказать, я не смотрел этот фильм.
– А-а-аа… Не беда, это даже хорошо, что вы не смотрели. Знаете, Максим всегда смеялся надо мной; над тем, что я могу часами обсуждать голливудских актеров и актрис. И он прав: очень скоро людям больше не о чем будет говорить, кроме как о кинематографе и всех этих лицах на белой простыне. Но меня вы не должны судить строго: просто я решила, что вы из Петрограда, значит, почти моряк, а в «Свете Любви» тоже был моряк и маяк. Ах, как я ловко сказала, согласитесь! Моряк и маяк! Ахахах! По-моему, это так романтично: моряк оставляет порт и единственное, что дает ему призрачную надежду вновь ступить на твердую землю, – это маяки. Я свой порт только что оставила. А вы… Вам когда-нибудь встречался маяк?
– Нет.
– Ничего, я вам обещаю: очень скоро вы увидите его. Но, признайтесь, вы ведь все-таки из Петрограда?
– В некотором роде, – говорю я, – а как вы догадались?
– Во-первых, вы так и не решились первым со мной заговорить, но ведь хотели, я же видела, хотели. Петроградская робость, о как мне это памятно! – она засмеялась. – А во-вторых, вы легкомысленно сняли с себя рубашку посреди города. Да, вы неплохо сложены, но все же я вам не рекомендую сидеть вот так вот. Это в Петрограде, знаете ли, свободные нравы: натуризм, поэзия, а здесь вы таким образом легко можете попасть в крайне неприятную ситуацию… Как я догадалась… Очень просто! К тому же эти брюки…
– А что не так с брюками? – спрашиваю я, поспешно натягивая рубашку: она влажная и теплая.
– Все именно так, как надо. Давайте я угадаю, вы шили их у м-сье де Ламбера, ведь правда? А что это тут… Levi's… Это ваша возлюбленная? Это она пришила? Леви… Какое странное имя. Но красивое! Она ирландка? Неважно! Она далеко – и вы сейчас одиноки. Нет, молчите! Я знаю. Я это чувствую! Мне хорошо знакома эта линия, – она опускает руку, – только брюки, скроенные м-сье де Ламбером, так изящно подчеркивают яички. – Нет, не говорите ни слова! Да, да, вот так… Да… – она сбивается на жаркий шепот, – да… Да… Ведь так? Леви? Вы еще помните ее? Да? Да… Но разве я хуже? Да? Вот здесь?.. Вот так?.. Леви?.. Леви?.. Да?..
– Что вы делаете?
– Что я делаю? – наигранно смеется она, отстраняясь. – О, мой бог, а что вы делаете?!
– Я?
– Вы! Вы! Кто вы? Вы демон? Демон…
– Нет, – говорю я, – я не демон.
– Жаль… – искренне огорчается она, – вот Максим был демон… Настоящий демон. Максим любил меня. Да, любил. Но меня не нужно любить. Мне нужно плюнуть в лицо… И не нужно на меня смотреть, как на городскую сумасшедшую! Отвернитесь! Отвернитесь немедленно! Нет-нет, не слушайте, это все не то! Ах, совсем не то! Простите меня, я дурная, я гадкая, я нехорошая. Ах, я умоляю вас, давайте же сделаем вид, что ничего этого не было, это легко, ведь мы даже не знакомы. Давайте притворимся, что я только подошла к вам. Давайте? Меня зовут Елена… Нет, мне не нравится так. Чаще меня зовут совсем по-другому, да и почему я вообще должна зависеть от тех, с кем я познакомилась раньше и кто привык меня как-то называть? Давайте сначала! Только уже на английский манер… Мое имя – Елена. А ваше?
– Тимур.
– Тимур… – задумчиво повторяет она, поднимая со скамейки фотографии, – какие прекрасные карточки! Я и не предполагала даже, что сейчас умеют делать такие. Это ваша Леви, да?
– Если честно, я не знаю, кто это.
– Она красивая… И она так похожа на меня! У меня могла бы быть такая дочь… Или внучка… Интересно, я буду хорошей бабушкой? Ну что же вы так смотрите? Вы ее не знаете и тем не менее разорились на такие шикарные фотокарточки. Думаете, я не понимаю, сколько такие стоят… Цветные! Вы ее любите, а она вас бросила, ведь правда? Долго падали? Ну что же вы все молчите?
Она смеется и отдает мне фотографии:
– Ну, так забирайте ее! Ах-аххаха! Забирайте! Ерунда! Все это, в сущности, такая ерунда! Ерунда и пошлость… Как туфли-лодочки. Сейчас все носят лодочки. Видите мои туфли? Все думают, что только публичные девки носят туфли с таким каблуком. Просто повернулись умом на лодочках. А по-моему, это так пошло! Знаете, лодочки, парочки, парочки-лодочки. А парочки, тем более влюбленные, это вообще самое пошлое, что только может быть. Это все пошло, пошло, пошло! Весь этот вечер, и фонари, и особенно скрипка из того ресторана – все это до ужаса пошло. Пошло и грустно…
Я слушаю звуки скрипки и смотрю, как сумерки опускаются на Москву. Я первый раз здесь. Мы сидим на скамейке в старом районе города. Вокруг не видно высоких зданий, на террасе одного из кафе для публики выступает мим. Редкие прохожие одеты совсем не так, как у нас: дорого, вычурно и довольно старомодно. Ретро. Наверное, так принято в Москве у состоятельных людей. Какая разница? От фонтана летит мелкая водяная пыль. Сквозь стекло одного из кафе видно, как подрагивают на теплом ветру листья ясеня, медленно-медленно, лениво отражая заходящее солнце. Словно блестки на вечернем платье. Блестки. Платье. «Аквариум». Я смотрю на фотографии, которые отдала мне назад Елена.
– Дежавю?.. – улыбаясь, спрашивает та. – Не удивляйтесь, просто, как вы сейчас, люди вздрагивают только из-за дежавю… Это очень хорошо, когда дежавю! Это значит, вы только что были совсем близко!..
– Близко к чему?
Но Елена уже не слышит меня – она бросается на шею мужчине, который незаметно подошел к нашей скамейке.
– Максим! – кричит она, покрывая его лицо и шею поцелуями. – О, Максим! Ты все-таки решился ехать со мной?! Ты ему очень понравишься, я обещаю! Он такой… Волшебный!
– И что же у нас будет, дорогая? – сухо спрашивает незнакомец. – Любовь втроем? Тебе нужно меньше увлекаться кинематографом…
– Ты опять за свое?
– Элен, ты же умница! Я понимаю: все эти твои безумные друзья-поэты, твои бесконечно меняющиеся настроения, я все понимаю. Да, я ревную!
– Нo неужели тебе не ясно, что настоящее искусство должно спасать мир, а не копошиться опарышем в содержимом его кишок! Мировая революция – вот величайшее действо Прекрасного. Ленин – вот Рафаэль сегодняшнего дня. А твой Тцара… Вот здесь, в твоем журнале, ну что это: «Бог и моя зубная щетка – это дада, и нью-йоркцы тоже могут стать дада, если они, конечно, уже им не являются… 50 франков тому, кто объяснит, что такое дада, нам самим…» Ну, что же, теперь Тристан Тцара должен мне 50 франков, потому что я легко могу объяснить, что такое дада – это агония бесплодных неудачников. Нет, дай мне закончить! Еще раз повторю: конечно же, я ревную! Тебя не было целый год, и вот ты возвращаешься и снова хочешь уехать. Но Элен, ты же все очень тонко чувствуешь, ты сама должна понимать, какая это бессильная бессмысленная чушь!
– Между прочим, эту бессмысленную чушь написал Володя, а не Тцара.
– Володя? – Владимир. Ильич. Ульянов-Ленин, – отчетливо произнесла Элен, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Ленин?
– Ленин. Ленин! – вызывающе повторила Элен. – Уж поверь на слово, что не Надин… И даже не Инессин… Ты не там читаешь!
Она забрала у Максима журнал:
– «Я говорю тебе: нет начал, и мы не трепещем, не дрожим, мы не сентиментальны. Мы – северный ветер, рвущий грязный лен облаков и молитв, мы готовим великий спектакль катастрофы, огня и разрушения! Мы положим конец страданиям и заменим слезы голосами Сирен, которые разнесутся от одного континента до другого…» Ты думаешь, Тцара мог бы сказать подобное? Разумеется, это Володины слова! Я сама слышала, как он говорил их в той цюрихской пивнушке на Шпигель-гассе, рядом с которой мы жили. Мировая революция – это и есть дада, глупыш!
Максим боязливо косится на меня.
– Элен, следи за своими словами. В конце концов, мы не одни. Я тебя знаю давно, но…
– Ах, оставь! Это Тимур, он из Петрограда, и он не опасен даже для тебя, мой недалекий революционный трусишка.
– Максим, – мужчина слишком крепко пожимает мне руку, – ну-с, и что же слышно в Петрограде, молодой человек?
Я чувствую неприязнь, исходящую от него, и сам не могу сдержаться:
– Почему вы все время называете Петербург Петроградом? Его уже давно переименовали…
– Ахахахах, – фальшиво смеется Максим, – а вы остряк! Опасный остряк!
Элен обнимает меня:
– Он еще совсем молоденький! Такой смешной… Ой! Мальчики! Мальчики! Знаете, я никогда не могла понять одной вещи. Видите облака? Они такие красивые, потому что в них вода?
Максим снисходительно усмехается и подмигивает мне, пытаясь завоевать расположение:
– Разумеется, там вода, Элен, что же еще…
– А как она туда попадает?
– Она испаряется с земли.
– Но там же наверху холодно, так?
– Конечно.
– Значит, вода там должна замерзать! А почему тогда облака не падают вниз? Я все время жду, когда с неба начнут падать замерзшие облака…
– Хм… Не знаю…Она счастливо смеется:
– Вот видишь! Ты не знаешь, почему облака не падают на землю, и при этом пытаешься учить меня жизни… Конечно же, Тцара – обыкновенный скучный дезертир, просто ему повезло, что Володя в нужный момент оказался рядом. Нет, на этот раз я еду вовсе не к Тцаре.
– А к кому же тогда? Кто на этот раз у тебя «волшебный»?
– Вот, посмотри… – Элен протягивает ему клочок бумаги, – я это вырвала из Dada Tank, когда была в Белграде. Сербский поэт Драган Алексич. «Циклон Таба»… Ах! Нет, это совершенно волшебно! Тимур, у вас снова было дежавю! Я видела! Видела! Боже, какой вы счастливый! Я вам так завидую! Я уже давно забыла, что это такое, со мной они почему-то не происходят. Знаете что… Я хочу, чтобы вы меня запомнили! Возьмите, это вам! Нет, возьмите, я прошу! Это безделушка, конечно же, но она очень дорога моему сердцу.
Небольшая статуэтка, грубо высеченная из дерева. Облезлая черная краска, трещины в рассохшейся древесине.
– А кто это? – спрашиваю я. – Собака?
– Нет-нет! Это лис! Я купила его в одной китайской лавочке. Правда же, он милый?.. Я знаю, вам кажется, что это обычная дешевая поделка для туристов, но поверьте мне – это священный черный лис. Видите, как он улыбается? Это значит, вы ему нравитесь и он будет вас защищать!..
Максим демонстративно смотрит на часы.
– Элен, может быть, до Белграда ты все-таки успеешь заглянуть со мной к Фрунзе? Он спрашивал о тебе…
Весь оставшийся вечер я гуляю по городу. Никаких станций метро и одноклассников здесь, конечно же, нет – каким-то образом я попал в прошлое. Меня это совершенно не удивляет: я смотрел слишком много фильмов про путешествия во времени. Первый раз в жизни я начинаю жалеть, что редко бывал на уроках истории: я не представляю даже примерно, что это за год, в голове крутится лишь непонятное слово «продразверстка», если долго повторять его про себя – начинает выделяться слюна. Дико хочется есть. На площади я продаю свои часы Swatch Skin за 18 миллионов подвыпившему крестьянину – тот долго, назойливо и неинтересно рассказывает мне о своих дочерях, дыша перегаром и потом. Я не слушаю его и думаю о том, что мне еще повезло попасть всего лишь в прошлое столетие, а не в средние века, полные консервированных рыцарей и гнилозубых герцогинь, не говоря уж об обычных крестьянах. Или какие вообще герцогини в средневековой Руси? От голода я становлюсь злым.
Большой пирог с капустой за четыреста тысяч мятых рублей делает меня гораздо терпимее. Посреди Москвы-реки бьют в небо два фонтана: я стою на набережной, и ветер доносит до меня мелкие капли, которые невесомой приятной пылью падают на лицо. Если б знать хоть что-нибудь из истории, тут можно было бы нормально жить: поспорить с кем-нибудь на миллиард о том, когда умрет Ленин или что-нибудь типа того. Хм, с Лениным нужно быть поосторожнее: это же сейчас всякие концлагеря и враги народа? Или когда? Дерьмо, ну почему я прогуливал историю…
Уже давно стемнело, я брожу по улицам в поисках гостиницы.
– Тим!!! Осторожно!!!
Кто-то сильным ударом сбивает меня с ног, бросает в соседний переулок. Мы падаем на мостовую и катимся вниз. Сзади раздается гулкий хлопок, пространство вздрагивает и вдруг становится очень тихо. Тихо и медленно. На нас сыплются обугленные доски, пахнет гарью. Еще один хлопок. Я чувствую пульс, стучащий в ушах. Человек в порванном пальто трясет меня за ворот рубашки и что-то кричит. Он очень плохо выглядит, под глазами у него большие коричневые круги, все лицо в ссадинах и ожогах.
«Открой рот», – читаю я по его губам.
Третий хлопок пробивает ватную тишину в моей голове, я снова все слышу Лязг, грохот, крики и автоматные очереди. На улице, где я шел несколько мгновений назад, перепрыгивает воронку от взрыва танк, раскрашенный в защитные цвета и щегольски обтянутый кирпичиками брони. Перед ним, отстреливаясь из маузера, бежит человек в черной кожаной куртке.
Мы прячемся в табачной лавке, запрыгнув внутрь через выбитое взрывом окно. Над нами низко стрекочет вертолет, загоняя в лавку какие-то обгоревшие хлопья. Мой спаситель поднял с пола сигару (там рассыпался целый ящик), и теперь нервно курит ее, держа, как папиросу, он сидит на корточках, то и дело воровато выглядывая наружу. На нем нет ботинок, за спиной – старая винтовка, такая же была у солдата на набережной.
– С-старик, мы влипли, – говорит он мне, чуть заикаясь, – это все, оказывается, на полном серьезе, ни разу не пикник и не пейнтбол.
– Вы про танки?
– Танки? Какие еще танки?! Аа-а, танки… Они пять минут назад появились, и я тебе скажу, я им очень даже рад. Отличные земные т-танки, простые и понятные…
Мне неудобно сидеть – статуэтка колет мне ногу своим острым краем. Я достаю ее из кармана. Лис изменился. Его живот стал непропорционально большим, он весь изъеден красивыми норами и ходами, как если бы его прогрызли термиты. В правом боку крупная каплеобразная полость. Никаких трещин не видно, статуэтка стала чистой и гладкой.
– Тим, где ты нашел эту штуку?
– А откуда вы знаете мое имя?
Он недоверчиво смотрит на меня:
– Шутишь?
– Нет.
– Да ладно?! Ты меня не узнаешь?
– Нет. Не узнаю.
– Ты чего? Я же Сидней. Бывший парень твоей сестры.
– Какой сестры?
«Тщщщ», – шипят радиопомехи за окном.
«Paulus, это Lev, проверь табачную лавку. Возможно, снайпер».
«Lev, вас понял».
На стене появляется огонек лазерного прицела. Он скользит по смуглому лицу женщины на плакате, которая с почти клинической радостью на лице собирает зеленые листья; по пирамиде курительных трубок и табакерок; ныряет куда-то в темноту и вот уже вновь дрожит на блестящем звонке, что без дела застыл на конторке.
– Вот дерьмо… – шепчет Сидней, ложась на спину. – Тим, пригнись! Тсс-с… Тихо…
Он осторожно снимает со спины винтовку и отползает в угол по рваным сухим колбаскам сигар.
«Тгдщщ… Ребята, мы потеряли вторую вертушку! Огневая точка на Петровке. Есть кто свободный рядом?»
«Money Honey в пути. Передавайте координаты».
«Silk Worm в пути…»
«Тщщгд… Червячок, ждем тебя!»
Огонек ползет в нескольких сантиметрах над головой Сиднея.
«Сейчас мы им задницу-то развальцуем…»
«Тщгцщ…»
«Honey куда палишь, кретин?! Свои!!!»
«Paulus, займись лавкой…»
Пыль и рассыпавшийся табак блуждающими огоньками поднимаются в луче лунного света, что льется сквозь окно. Сидней перезаряжает винтовку, стараясь сделать это как можно тише, но затвор щелкает так сильно, что мы оба вздрагиваем.
«Silk Worm: цель уничтожена».
«Красавчик! Парни, наш любимый шелкопрядик показал всем, кто здесь папа, а у кого ножек нет! Разбирайте поскорей баррикаду, и пойдет техника… Червячок, Ханни, вы пока на прикрытии… Zynaps, что со спутником?»
«Пять сек, девочки, сейчас все будет…»
Я поднимаю с пола ножку от разбитого стула. Сквозь трескотню выстрелов и далеких взрывов с улицы доносится чей-то громкий дребезжащий голос: «И имели на себе они брони огненные, гиацинтовые и серные, головы у коней – как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера!»
«Тщщщ… Парни, приколитесь, тут какой-то мужик с иконой и две старушки».
«Lev, сними их на всякий случай».
«Тщщщ… Вас понял».
«Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может у сто…»
Автоматная очередь, и голос смолкает. Что-то звякает о стену, шипит, лавка начинает наполняться дымом, в котором скользит из стороны в сторону красный луч лазера.
Я бью палкой наугад: снизу вверх, металл отдается в ладонях. Грохот выстрелов рвет тишину вокруг; поток раскаленного воздуха обжигает кожу.
«Тщщщ… Мы потеряли Paulus… Lev, Ektomorf, уходите оттуда. Silk Worm, зачистить квадрат!»
«Silk Worm в пути…»
– Старик, ты в порядке? Круто мы с тобой сработали!
Сидней скупыми профессиональными движениями осматривает труп десантника. Он переворачивает его на спину, и я вижу, как маскировочный костюм меняет цвета, подстраиваясь под мостовую. Поверх бронежилета – логотип MARAUDERS. Слышен шум приближающегося вертолета.
– Жаль вот только, жилет маловат! – огорчается Сидней, надевая прибор ночного видения. – Зато, старик, у нас теперь отличные глазки!
«Silk Worm: вижу цель».
– Тим, валим отсюда! – кричит Сидней, хватая автомат и рацию. – Держись меня!
Он бежит через улицу к высокому дому с колоннами, пригнувшись, то и дело ныряя из стороны в сторону, чтобы не быть легкой мишенью. Вдали что-то оглушительно ухает, о мостовую передо мной разбивается массивная статуя, сорвавшаяся с крыши.
«Тщщщ… Мы потеряли Big Pig».
«Это Zynaps. Спутник на связи… Еба-ать… Да сколько ж их тут… Сейчас передам картинку с Театральной. Девочки, берегите себя!»
«Тщщщ… У нас проблемы, красотки… Дюша, отмена задания!»
«Silk Worm: вас понял».
«Всем боевым единицам: перегруппироваться. Связь через Zynaps. Алгоритм BLOWFISH. План штурма 2Е».
На лестнице в парадном стоят пальмы в кадках, красная ковровая дорожка кое-где вырвалась из сдерживающих ее позолоченных скобок и пошла волнами. Мы бежим наверх, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.
«Тщщщ…»
Сидней вскидывает автомат и стреляет на звук рации.
«Zynaps: мы потеряли Ektomorf. Девочки, давайте пособранней!»
«Тщщщ…»
Из динамика доносится какой-то исковерканный скрежет.
– Переключи на BLOWFISH! – говорит Сидней.
Мы останавливаемся на последнем этаже и опускаемся на лестницу. Сидней тяжело дышит – он пытается подцепить занозу в ступне поломанными грязными ногтями.
– Покажи-ка свою штуку, – говорит он, – ну, эту, черную…
Я достаю лиса. Он стал еще больше и тяжелее. Живот распух огромным шаром; если бы не резные дырочки и полости внутри, его можно было бы принять за беременную лисицу. Статуэтка липнет к пальцам – она покрыта свежей черной смолой, на которой понемногу начинают проявляться золотые буквы «Soooooo», закручивающиеся по спирали. Больше никаких грубых следов резца: все линии стали плавными и вытянутыми. Сидней завистливо смотрит на лиса.
– Старик, ты же меня не бросишь тут одного, правда? Мы до утра передохнем, пожрем чего-нибудь, а потом найдем и мой Тотем. Тут недалеко на реке должен быть дебаркадер, он там, я точно знаю. А нам надо держаться вместе, старик, поодиночке тут не выжить… Ах ты, зараза! – он резким движением выдергивает занозу. – Ну что, пойдем?.. Перекантуемся пока у аборигенов…Сидней настойчиво колотит в дверь минут десять, прежде чем нам открывают. Перепуганный мужчина с разъевшими рыжую шевелюру залысинами несколько мгновений смотрит на нас поверх цепочки, затем по-женски охает и хватается за сердце. Вообще-то, есть из-за чего: босиком, в своем грязном пальто и с прибором ночного видения на глазах Сидней напоминает не то Франкенштейна, не то студента-ботаника, помутившегося рассудком после экзамена по латыни. Я забираю у него автомат, который он тайком протягивает за спину.
– Все в порядке, товарищ! – говорит Сидней, смущенно снимая с лица окуляры. – Свои! Лысый пугается еще больше, но, когда Сидней мельком показывает ему какое-то удостоверение, все же убирает цепочку и дает нам пройти.
Длинный коммунальный коридор, в котором клубятся кухонные запахи: кислая капуста, селедка, что-то подгоревшее… Вырезанные из газет карикатуры, наклеенные на ватман за стеклом; скелет велосипеда на ржавом крюке.
– Надежные товарищи есть? – строго спрашивает Лысого Сидней. – Нужно поставить часовых у входа.
– Я… Кхм… Могу… – откашлявшись, говорит Лысый. – И Александр Семеныч еще.
– Кто такой? – Проверенный товарищ! Еще в «Гильотине» вместе начинали…
– Верю! – Сидней покровительственно хлопает его по плечу.
– А что происходит? Война? Или… – Большое дело, товарищ!..
Лысый подозрительно изучает пальцы ног Сиднея, перепачканные в копоти. Тот ловит его взгляд и идет в наступление:
– Оружие в квартире есть? Валюта? Драгоценности?
– Варька наплела? – изменившимся голосом спрашивает Лысый. – Все врет, стерва! Это она за лампочку мстит! А только не брал я ее лампочку, чем хотите могу поклясться. Три года в МосГорПроме без единого опоздания, да вы любого спросите. А ее сынок-то, наверное, сам и спер!
– Товарищ…Сидней укоризненно смотрит на Лысого, словно игральную карту вращая между пальцев свое загадочное удостоверение.
– Двести пятьдесят долларов, – говорит тот, роняя голову на грудь.
– Аааааа!!!! – навстречу нам выбегает маленькая девочка, она размахивает руками и кричит, пугая сама себя.
– Аааааа!!! – девочка останавливается у стены, отпружинив от нее руками, разворачивается и снова с криком бежит назад, исчезая в темноте коридора.
– Ничего, товарищ, ничего! – говорит Сидней, провожая девочку взглядом. – Двести пятьдесят – не тысяча… А хотя бы даже и тысяча… Сейчас, товарищ, важно совсем другое! Может, котлетки есть?
– Есть! – вдруг радуется Лысый. – Куриные есть, только холодные… Вы проходите пока, устраивайтесь, я мигом…
Сидней сидит на матрасе у двери, положив автомат на колени, и жует бутерброды с разрезанными надвое котлетами. Мерно стучат большие настенные часы. В городе по-прежнему идет бой: иногда после особенно мощных огневых ударов с потолка сыплется штукатурка.
– Тим, можешь пока зарубиться, – говорит Сидней, – я разбужу, если что.
– Не хочу, – говорю я.
Комнатка совсем маленькая, и хрустальная люстра под потолком смотрится в ней странно – как опухоль давно позабытой роскоши, просочившаяся неведомо откуда в заплеванный грузовой лифт. Похоже, раньше здесь была гостиная, которую разбили на несколько комнат фанерными перегородками.
На подоконнике безостановочно трещит рация.
«Тщщщ… Девочки, поторопитесь, штурм через полчаса!»
«Какой, на хрен, полчаса? Из вертушек только шелкопряд остался!»
«Тщщщ… О том и речь! Дюше нужно ехать, у него жена рожает…»
«Тщщщщ…»
ТАБА ЦИКЛОН
У нее смешная прическа: короткие гладкие волосы, спадающие волнами, как у актрис в старых мерно-белых фильмах, сетчатая шляпка. Она отбивается зонтиком от мужчины с тонкими подкрученными усами.
– Но, Элен! Послушай…
– Максим, все кончено! – кричит она. – Кончено! Кон-че-но! Я еду без тебя! – она со злостью бросает в него зонтик и, не оборачиваясь, идет через площадь в мою сторону, осторожно ступая и туфлях по мостовой, чтобы не застрять каблуками в трещинах.
Она очень похожа на женщину с этих фотографий, только выглядит старше ее лет на десять и нос у нее прямой. Она подходит к скамейке и садится рядом со мной, с интересом взглянув на капающую с моей одежды воду. Мы сидим молча, и мне становится страшно, я кожей чувствую безумие: настоящее, магнетическое, беспросветное безумие, которым полна эта женщина. Тонкие пальцы, испачканные в краске, она нервно ломает их в резкие, болезненные фигуры. Длинный белый шарф. наконец она не выдерживает и поворачивается ко мне.
– Ну, хорошо же! Рассказывайте!
– Простите?
– Рассказывайте, почему вы мокрый!
– Я упал в реку.
– Ах, скажите, пожалуйста, в реку… Это романтично! Прямо как в «Свете Любви»… Вы видели «Свет Любви» с Мэри Пикфорд? Кстати, многие говорят, что я на нее похожа. Вы так не находите?
– Нет.
– Как это нет? – вспыхивает она.
– Я хотел сказать, я не смотрел этот фильм.
– А-а-аа… Не беда, это даже хорошо, что вы не смотрели. Знаете, Максим всегда смеялся надо мной; над тем, что я могу часами обсуждать голливудских актеров и актрис. И он прав: очень скоро людям больше не о чем будет говорить, кроме как о кинематографе и всех этих лицах на белой простыне. Но меня вы не должны судить строго: просто я решила, что вы из Петрограда, значит, почти моряк, а в «Свете Любви» тоже был моряк и маяк. Ах, как я ловко сказала, согласитесь! Моряк и маяк! Ахахах! По-моему, это так романтично: моряк оставляет порт и единственное, что дает ему призрачную надежду вновь ступить на твердую землю, – это маяки. Я свой порт только что оставила. А вы… Вам когда-нибудь встречался маяк?
– Нет.
– Ничего, я вам обещаю: очень скоро вы увидите его. Но, признайтесь, вы ведь все-таки из Петрограда?
– В некотором роде, – говорю я, – а как вы догадались?
– Во-первых, вы так и не решились первым со мной заговорить, но ведь хотели, я же видела, хотели. Петроградская робость, о как мне это памятно! – она засмеялась. – А во-вторых, вы легкомысленно сняли с себя рубашку посреди города. Да, вы неплохо сложены, но все же я вам не рекомендую сидеть вот так вот. Это в Петрограде, знаете ли, свободные нравы: натуризм, поэзия, а здесь вы таким образом легко можете попасть в крайне неприятную ситуацию… Как я догадалась… Очень просто! К тому же эти брюки…
– А что не так с брюками? – спрашиваю я, поспешно натягивая рубашку: она влажная и теплая.
– Все именно так, как надо. Давайте я угадаю, вы шили их у м-сье де Ламбера, ведь правда? А что это тут… Levi's… Это ваша возлюбленная? Это она пришила? Леви… Какое странное имя. Но красивое! Она ирландка? Неважно! Она далеко – и вы сейчас одиноки. Нет, молчите! Я знаю. Я это чувствую! Мне хорошо знакома эта линия, – она опускает руку, – только брюки, скроенные м-сье де Ламбером, так изящно подчеркивают яички. – Нет, не говорите ни слова! Да, да, вот так… Да… – она сбивается на жаркий шепот, – да… Да… Ведь так? Леви? Вы еще помните ее? Да? Да… Но разве я хуже? Да? Вот здесь?.. Вот так?.. Леви?.. Леви?.. Да?..
– Что вы делаете?
– Что я делаю? – наигранно смеется она, отстраняясь. – О, мой бог, а что вы делаете?!
– Я?
– Вы! Вы! Кто вы? Вы демон? Демон…
– Нет, – говорю я, – я не демон.
– Жаль… – искренне огорчается она, – вот Максим был демон… Настоящий демон. Максим любил меня. Да, любил. Но меня не нужно любить. Мне нужно плюнуть в лицо… И не нужно на меня смотреть, как на городскую сумасшедшую! Отвернитесь! Отвернитесь немедленно! Нет-нет, не слушайте, это все не то! Ах, совсем не то! Простите меня, я дурная, я гадкая, я нехорошая. Ах, я умоляю вас, давайте же сделаем вид, что ничего этого не было, это легко, ведь мы даже не знакомы. Давайте притворимся, что я только подошла к вам. Давайте? Меня зовут Елена… Нет, мне не нравится так. Чаще меня зовут совсем по-другому, да и почему я вообще должна зависеть от тех, с кем я познакомилась раньше и кто привык меня как-то называть? Давайте сначала! Только уже на английский манер… Мое имя – Елена. А ваше?
– Тимур.
– Тимур… – задумчиво повторяет она, поднимая со скамейки фотографии, – какие прекрасные карточки! Я и не предполагала даже, что сейчас умеют делать такие. Это ваша Леви, да?
– Если честно, я не знаю, кто это.
– Она красивая… И она так похожа на меня! У меня могла бы быть такая дочь… Или внучка… Интересно, я буду хорошей бабушкой? Ну что же вы так смотрите? Вы ее не знаете и тем не менее разорились на такие шикарные фотокарточки. Думаете, я не понимаю, сколько такие стоят… Цветные! Вы ее любите, а она вас бросила, ведь правда? Долго падали? Ну что же вы все молчите?
Она смеется и отдает мне фотографии:
– Ну, так забирайте ее! Ах-аххаха! Забирайте! Ерунда! Все это, в сущности, такая ерунда! Ерунда и пошлость… Как туфли-лодочки. Сейчас все носят лодочки. Видите мои туфли? Все думают, что только публичные девки носят туфли с таким каблуком. Просто повернулись умом на лодочках. А по-моему, это так пошло! Знаете, лодочки, парочки, парочки-лодочки. А парочки, тем более влюбленные, это вообще самое пошлое, что только может быть. Это все пошло, пошло, пошло! Весь этот вечер, и фонари, и особенно скрипка из того ресторана – все это до ужаса пошло. Пошло и грустно…
Я слушаю звуки скрипки и смотрю, как сумерки опускаются на Москву. Я первый раз здесь. Мы сидим на скамейке в старом районе города. Вокруг не видно высоких зданий, на террасе одного из кафе для публики выступает мим. Редкие прохожие одеты совсем не так, как у нас: дорого, вычурно и довольно старомодно. Ретро. Наверное, так принято в Москве у состоятельных людей. Какая разница? От фонтана летит мелкая водяная пыль. Сквозь стекло одного из кафе видно, как подрагивают на теплом ветру листья ясеня, медленно-медленно, лениво отражая заходящее солнце. Словно блестки на вечернем платье. Блестки. Платье. «Аквариум». Я смотрю на фотографии, которые отдала мне назад Елена.
– Дежавю?.. – улыбаясь, спрашивает та. – Не удивляйтесь, просто, как вы сейчас, люди вздрагивают только из-за дежавю… Это очень хорошо, когда дежавю! Это значит, вы только что были совсем близко!..
– Близко к чему?
Но Елена уже не слышит меня – она бросается на шею мужчине, который незаметно подошел к нашей скамейке.
– Максим! – кричит она, покрывая его лицо и шею поцелуями. – О, Максим! Ты все-таки решился ехать со мной?! Ты ему очень понравишься, я обещаю! Он такой… Волшебный!
– И что же у нас будет, дорогая? – сухо спрашивает незнакомец. – Любовь втроем? Тебе нужно меньше увлекаться кинематографом…
– Ты опять за свое?
– Элен, ты же умница! Я понимаю: все эти твои безумные друзья-поэты, твои бесконечно меняющиеся настроения, я все понимаю. Да, я ревную!
– Нo неужели тебе не ясно, что настоящее искусство должно спасать мир, а не копошиться опарышем в содержимом его кишок! Мировая революция – вот величайшее действо Прекрасного. Ленин – вот Рафаэль сегодняшнего дня. А твой Тцара… Вот здесь, в твоем журнале, ну что это: «Бог и моя зубная щетка – это дада, и нью-йоркцы тоже могут стать дада, если они, конечно, уже им не являются… 50 франков тому, кто объяснит, что такое дада, нам самим…» Ну, что же, теперь Тристан Тцара должен мне 50 франков, потому что я легко могу объяснить, что такое дада – это агония бесплодных неудачников. Нет, дай мне закончить! Еще раз повторю: конечно же, я ревную! Тебя не было целый год, и вот ты возвращаешься и снова хочешь уехать. Но Элен, ты же все очень тонко чувствуешь, ты сама должна понимать, какая это бессильная бессмысленная чушь!
– Между прочим, эту бессмысленную чушь написал Володя, а не Тцара.
– Володя? – Владимир. Ильич. Ульянов-Ленин, – отчетливо произнесла Элен, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Ленин?
– Ленин. Ленин! – вызывающе повторила Элен. – Уж поверь на слово, что не Надин… И даже не Инессин… Ты не там читаешь!
Она забрала у Максима журнал:
– «Я говорю тебе: нет начал, и мы не трепещем, не дрожим, мы не сентиментальны. Мы – северный ветер, рвущий грязный лен облаков и молитв, мы готовим великий спектакль катастрофы, огня и разрушения! Мы положим конец страданиям и заменим слезы голосами Сирен, которые разнесутся от одного континента до другого…» Ты думаешь, Тцара мог бы сказать подобное? Разумеется, это Володины слова! Я сама слышала, как он говорил их в той цюрихской пивнушке на Шпигель-гассе, рядом с которой мы жили. Мировая революция – это и есть дада, глупыш!
Максим боязливо косится на меня.
– Элен, следи за своими словами. В конце концов, мы не одни. Я тебя знаю давно, но…
– Ах, оставь! Это Тимур, он из Петрограда, и он не опасен даже для тебя, мой недалекий революционный трусишка.
– Максим, – мужчина слишком крепко пожимает мне руку, – ну-с, и что же слышно в Петрограде, молодой человек?
Я чувствую неприязнь, исходящую от него, и сам не могу сдержаться:
– Почему вы все время называете Петербург Петроградом? Его уже давно переименовали…
– Ахахахах, – фальшиво смеется Максим, – а вы остряк! Опасный остряк!
Элен обнимает меня:
– Он еще совсем молоденький! Такой смешной… Ой! Мальчики! Мальчики! Знаете, я никогда не могла понять одной вещи. Видите облака? Они такие красивые, потому что в них вода?
Максим снисходительно усмехается и подмигивает мне, пытаясь завоевать расположение:
– Разумеется, там вода, Элен, что же еще…
– А как она туда попадает?
– Она испаряется с земли.
– Но там же наверху холодно, так?
– Конечно.
– Значит, вода там должна замерзать! А почему тогда облака не падают вниз? Я все время жду, когда с неба начнут падать замерзшие облака…
– Хм… Не знаю…Она счастливо смеется:
– Вот видишь! Ты не знаешь, почему облака не падают на землю, и при этом пытаешься учить меня жизни… Конечно же, Тцара – обыкновенный скучный дезертир, просто ему повезло, что Володя в нужный момент оказался рядом. Нет, на этот раз я еду вовсе не к Тцаре.
– А к кому же тогда? Кто на этот раз у тебя «волшебный»?
– Вот, посмотри… – Элен протягивает ему клочок бумаги, – я это вырвала из Dada Tank, когда была в Белграде. Сербский поэт Драган Алексич. «Циклон Таба»… Ах! Нет, это совершенно волшебно! Тимур, у вас снова было дежавю! Я видела! Видела! Боже, какой вы счастливый! Я вам так завидую! Я уже давно забыла, что это такое, со мной они почему-то не происходят. Знаете что… Я хочу, чтобы вы меня запомнили! Возьмите, это вам! Нет, возьмите, я прошу! Это безделушка, конечно же, но она очень дорога моему сердцу.
Небольшая статуэтка, грубо высеченная из дерева. Облезлая черная краска, трещины в рассохшейся древесине.
– А кто это? – спрашиваю я. – Собака?
– Нет-нет! Это лис! Я купила его в одной китайской лавочке. Правда же, он милый?.. Я знаю, вам кажется, что это обычная дешевая поделка для туристов, но поверьте мне – это священный черный лис. Видите, как он улыбается? Это значит, вы ему нравитесь и он будет вас защищать!..
Максим демонстративно смотрит на часы.
– Элен, может быть, до Белграда ты все-таки успеешь заглянуть со мной к Фрунзе? Он спрашивал о тебе…
Весь оставшийся вечер я гуляю по городу. Никаких станций метро и одноклассников здесь, конечно же, нет – каким-то образом я попал в прошлое. Меня это совершенно не удивляет: я смотрел слишком много фильмов про путешествия во времени. Первый раз в жизни я начинаю жалеть, что редко бывал на уроках истории: я не представляю даже примерно, что это за год, в голове крутится лишь непонятное слово «продразверстка», если долго повторять его про себя – начинает выделяться слюна. Дико хочется есть. На площади я продаю свои часы Swatch Skin за 18 миллионов подвыпившему крестьянину – тот долго, назойливо и неинтересно рассказывает мне о своих дочерях, дыша перегаром и потом. Я не слушаю его и думаю о том, что мне еще повезло попасть всего лишь в прошлое столетие, а не в средние века, полные консервированных рыцарей и гнилозубых герцогинь, не говоря уж об обычных крестьянах. Или какие вообще герцогини в средневековой Руси? От голода я становлюсь злым.
Большой пирог с капустой за четыреста тысяч мятых рублей делает меня гораздо терпимее. Посреди Москвы-реки бьют в небо два фонтана: я стою на набережной, и ветер доносит до меня мелкие капли, которые невесомой приятной пылью падают на лицо. Если б знать хоть что-нибудь из истории, тут можно было бы нормально жить: поспорить с кем-нибудь на миллиард о том, когда умрет Ленин или что-нибудь типа того. Хм, с Лениным нужно быть поосторожнее: это же сейчас всякие концлагеря и враги народа? Или когда? Дерьмо, ну почему я прогуливал историю…
Уже давно стемнело, я брожу по улицам в поисках гостиницы.
– Тим!!! Осторожно!!!
Кто-то сильным ударом сбивает меня с ног, бросает в соседний переулок. Мы падаем на мостовую и катимся вниз. Сзади раздается гулкий хлопок, пространство вздрагивает и вдруг становится очень тихо. Тихо и медленно. На нас сыплются обугленные доски, пахнет гарью. Еще один хлопок. Я чувствую пульс, стучащий в ушах. Человек в порванном пальто трясет меня за ворот рубашки и что-то кричит. Он очень плохо выглядит, под глазами у него большие коричневые круги, все лицо в ссадинах и ожогах.
«Открой рот», – читаю я по его губам.
Третий хлопок пробивает ватную тишину в моей голове, я снова все слышу Лязг, грохот, крики и автоматные очереди. На улице, где я шел несколько мгновений назад, перепрыгивает воронку от взрыва танк, раскрашенный в защитные цвета и щегольски обтянутый кирпичиками брони. Перед ним, отстреливаясь из маузера, бежит человек в черной кожаной куртке.
Мы прячемся в табачной лавке, запрыгнув внутрь через выбитое взрывом окно. Над нами низко стрекочет вертолет, загоняя в лавку какие-то обгоревшие хлопья. Мой спаситель поднял с пола сигару (там рассыпался целый ящик), и теперь нервно курит ее, держа, как папиросу, он сидит на корточках, то и дело воровато выглядывая наружу. На нем нет ботинок, за спиной – старая винтовка, такая же была у солдата на набережной.
– С-старик, мы влипли, – говорит он мне, чуть заикаясь, – это все, оказывается, на полном серьезе, ни разу не пикник и не пейнтбол.
– Вы про танки?
– Танки? Какие еще танки?! Аа-а, танки… Они пять минут назад появились, и я тебе скажу, я им очень даже рад. Отличные земные т-танки, простые и понятные…
Мне неудобно сидеть – статуэтка колет мне ногу своим острым краем. Я достаю ее из кармана. Лис изменился. Его живот стал непропорционально большим, он весь изъеден красивыми норами и ходами, как если бы его прогрызли термиты. В правом боку крупная каплеобразная полость. Никаких трещин не видно, статуэтка стала чистой и гладкой.
– Тим, где ты нашел эту штуку?
– А откуда вы знаете мое имя?
Он недоверчиво смотрит на меня:
– Шутишь?
– Нет.
– Да ладно?! Ты меня не узнаешь?
– Нет. Не узнаю.
– Ты чего? Я же Сидней. Бывший парень твоей сестры.
– Какой сестры?
«Тщщщ», – шипят радиопомехи за окном.
«Paulus, это Lev, проверь табачную лавку. Возможно, снайпер».
«Lev, вас понял».
На стене появляется огонек лазерного прицела. Он скользит по смуглому лицу женщины на плакате, которая с почти клинической радостью на лице собирает зеленые листья; по пирамиде курительных трубок и табакерок; ныряет куда-то в темноту и вот уже вновь дрожит на блестящем звонке, что без дела застыл на конторке.
– Вот дерьмо… – шепчет Сидней, ложась на спину. – Тим, пригнись! Тсс-с… Тихо…
Он осторожно снимает со спины винтовку и отползает в угол по рваным сухим колбаскам сигар.
«Тгдщщ… Ребята, мы потеряли вторую вертушку! Огневая точка на Петровке. Есть кто свободный рядом?»
«Money Honey в пути. Передавайте координаты».
«Silk Worm в пути…»
«Тщщгд… Червячок, ждем тебя!»
Огонек ползет в нескольких сантиметрах над головой Сиднея.
«Сейчас мы им задницу-то развальцуем…»
«Тщгцщ…»
«Honey куда палишь, кретин?! Свои!!!»
«Paulus, займись лавкой…»
Пыль и рассыпавшийся табак блуждающими огоньками поднимаются в луче лунного света, что льется сквозь окно. Сидней перезаряжает винтовку, стараясь сделать это как можно тише, но затвор щелкает так сильно, что мы оба вздрагиваем.
«Silk Worm: цель уничтожена».
«Красавчик! Парни, наш любимый шелкопрядик показал всем, кто здесь папа, а у кого ножек нет! Разбирайте поскорей баррикаду, и пойдет техника… Червячок, Ханни, вы пока на прикрытии… Zynaps, что со спутником?»
«Пять сек, девочки, сейчас все будет…»
Я поднимаю с пола ножку от разбитого стула. Сквозь трескотню выстрелов и далеких взрывов с улицы доносится чей-то громкий дребезжащий голос: «И имели на себе они брони огненные, гиацинтовые и серные, головы у коней – как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера!»
«Тщщщ… Парни, приколитесь, тут какой-то мужик с иконой и две старушки».
«Lev, сними их на всякий случай».
«Тщщщ… Вас понял».
«Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может у сто…»
Автоматная очередь, и голос смолкает. Что-то звякает о стену, шипит, лавка начинает наполняться дымом, в котором скользит из стороны в сторону красный луч лазера.
Я бью палкой наугад: снизу вверх, металл отдается в ладонях. Грохот выстрелов рвет тишину вокруг; поток раскаленного воздуха обжигает кожу.
«Тщщщ… Мы потеряли Paulus… Lev, Ektomorf, уходите оттуда. Silk Worm, зачистить квадрат!»
«Silk Worm в пути…»
– Старик, ты в порядке? Круто мы с тобой сработали!
Сидней скупыми профессиональными движениями осматривает труп десантника. Он переворачивает его на спину, и я вижу, как маскировочный костюм меняет цвета, подстраиваясь под мостовую. Поверх бронежилета – логотип MARAUDERS. Слышен шум приближающегося вертолета.
– Жаль вот только, жилет маловат! – огорчается Сидней, надевая прибор ночного видения. – Зато, старик, у нас теперь отличные глазки!
«Silk Worm: вижу цель».
– Тим, валим отсюда! – кричит Сидней, хватая автомат и рацию. – Держись меня!
Он бежит через улицу к высокому дому с колоннами, пригнувшись, то и дело ныряя из стороны в сторону, чтобы не быть легкой мишенью. Вдали что-то оглушительно ухает, о мостовую передо мной разбивается массивная статуя, сорвавшаяся с крыши.
«Тщщщ… Мы потеряли Big Pig».
«Это Zynaps. Спутник на связи… Еба-ать… Да сколько ж их тут… Сейчас передам картинку с Театральной. Девочки, берегите себя!»
«Тщщщ… У нас проблемы, красотки… Дюша, отмена задания!»
«Silk Worm: вас понял».
«Всем боевым единицам: перегруппироваться. Связь через Zynaps. Алгоритм BLOWFISH. План штурма 2Е».
На лестнице в парадном стоят пальмы в кадках, красная ковровая дорожка кое-где вырвалась из сдерживающих ее позолоченных скобок и пошла волнами. Мы бежим наверх, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.
«Тщщщ…»
Сидней вскидывает автомат и стреляет на звук рации.
«Zynaps: мы потеряли Ektomorf. Девочки, давайте пособранней!»
«Тщщщ…»
Из динамика доносится какой-то исковерканный скрежет.
– Переключи на BLOWFISH! – говорит Сидней.
Мы останавливаемся на последнем этаже и опускаемся на лестницу. Сидней тяжело дышит – он пытается подцепить занозу в ступне поломанными грязными ногтями.
– Покажи-ка свою штуку, – говорит он, – ну, эту, черную…
Я достаю лиса. Он стал еще больше и тяжелее. Живот распух огромным шаром; если бы не резные дырочки и полости внутри, его можно было бы принять за беременную лисицу. Статуэтка липнет к пальцам – она покрыта свежей черной смолой, на которой понемногу начинают проявляться золотые буквы «Soooooo», закручивающиеся по спирали. Больше никаких грубых следов резца: все линии стали плавными и вытянутыми. Сидней завистливо смотрит на лиса.
– Старик, ты же меня не бросишь тут одного, правда? Мы до утра передохнем, пожрем чего-нибудь, а потом найдем и мой Тотем. Тут недалеко на реке должен быть дебаркадер, он там, я точно знаю. А нам надо держаться вместе, старик, поодиночке тут не выжить… Ах ты, зараза! – он резким движением выдергивает занозу. – Ну что, пойдем?.. Перекантуемся пока у аборигенов…Сидней настойчиво колотит в дверь минут десять, прежде чем нам открывают. Перепуганный мужчина с разъевшими рыжую шевелюру залысинами несколько мгновений смотрит на нас поверх цепочки, затем по-женски охает и хватается за сердце. Вообще-то, есть из-за чего: босиком, в своем грязном пальто и с прибором ночного видения на глазах Сидней напоминает не то Франкенштейна, не то студента-ботаника, помутившегося рассудком после экзамена по латыни. Я забираю у него автомат, который он тайком протягивает за спину.
– Все в порядке, товарищ! – говорит Сидней, смущенно снимая с лица окуляры. – Свои! Лысый пугается еще больше, но, когда Сидней мельком показывает ему какое-то удостоверение, все же убирает цепочку и дает нам пройти.
Длинный коммунальный коридор, в котором клубятся кухонные запахи: кислая капуста, селедка, что-то подгоревшее… Вырезанные из газет карикатуры, наклеенные на ватман за стеклом; скелет велосипеда на ржавом крюке.
– Надежные товарищи есть? – строго спрашивает Лысого Сидней. – Нужно поставить часовых у входа.
– Я… Кхм… Могу… – откашлявшись, говорит Лысый. – И Александр Семеныч еще.
– Кто такой? – Проверенный товарищ! Еще в «Гильотине» вместе начинали…
– Верю! – Сидней покровительственно хлопает его по плечу.
– А что происходит? Война? Или… – Большое дело, товарищ!..
Лысый подозрительно изучает пальцы ног Сиднея, перепачканные в копоти. Тот ловит его взгляд и идет в наступление:
– Оружие в квартире есть? Валюта? Драгоценности?
– Варька наплела? – изменившимся голосом спрашивает Лысый. – Все врет, стерва! Это она за лампочку мстит! А только не брал я ее лампочку, чем хотите могу поклясться. Три года в МосГорПроме без единого опоздания, да вы любого спросите. А ее сынок-то, наверное, сам и спер!
– Товарищ…Сидней укоризненно смотрит на Лысого, словно игральную карту вращая между пальцев свое загадочное удостоверение.
– Двести пятьдесят долларов, – говорит тот, роняя голову на грудь.
– Аааааа!!!! – навстречу нам выбегает маленькая девочка, она размахивает руками и кричит, пугая сама себя.
– Аааааа!!! – девочка останавливается у стены, отпружинив от нее руками, разворачивается и снова с криком бежит назад, исчезая в темноте коридора.
– Ничего, товарищ, ничего! – говорит Сидней, провожая девочку взглядом. – Двести пятьдесят – не тысяча… А хотя бы даже и тысяча… Сейчас, товарищ, важно совсем другое! Может, котлетки есть?
– Есть! – вдруг радуется Лысый. – Куриные есть, только холодные… Вы проходите пока, устраивайтесь, я мигом…
Сидней сидит на матрасе у двери, положив автомат на колени, и жует бутерброды с разрезанными надвое котлетами. Мерно стучат большие настенные часы. В городе по-прежнему идет бой: иногда после особенно мощных огневых ударов с потолка сыплется штукатурка.
– Тим, можешь пока зарубиться, – говорит Сидней, – я разбужу, если что.
– Не хочу, – говорю я.
Комнатка совсем маленькая, и хрустальная люстра под потолком смотрится в ней странно – как опухоль давно позабытой роскоши, просочившаяся неведомо откуда в заплеванный грузовой лифт. Похоже, раньше здесь была гостиная, которую разбили на несколько комнат фанерными перегородками.
На подоконнике безостановочно трещит рация.
«Тщщщ… Девочки, поторопитесь, штурм через полчаса!»
«Какой, на хрен, полчаса? Из вертушек только шелкопряд остался!»
«Тщщщ… О том и речь! Дюше нужно ехать, у него жена рожает…»
«Тщщщщ…»
ТАБА ЦИКЛОН
Жарко. Мимо проезжает машина, подпрыгивая на горбатом мосту, обдавая нас горячими выхлопными газами, женским смехом и веселыми звуками марша. Какое все же говно эти двигатели внутреннего сгорания. Знакомая шляпка на заднем сиденье, длинный шарф полощется на ветру. Элен. Сидней ушел без меня далеко вперед. Смотрит с моста на корабль, навсегда остановившийся около набережной, сев на мель – на высокий бетонный фундамент. Сидней оборачивается и машет рукой. Он что-то кричит мне, но я ничего не слышу из-за шума – рабочие с помощью свистящего компрессора чистят перила моста от ржавчины и слезающей краски, чтобы потом заново их покрасить. Я уже где-то их видел… Из города позади веет щемящим легким беспокойством, как бывает 31 августа, когда тысячи школьников не хотят расставаться с летом. Жарко… Может, перемахнуть сейчас через перила и прыгнуть вниз? Такая мысль не раз посещала каждого. Что толкает людей на безумства?
– Прыгай! – доносится до меня голос Сиднея. – Тим, прыгай!!!
– Прыгай!!! – кто-то толкает меня к перилам. – Прыгай!!!
Время замедляется. Мне страшно. Я чувствую, как сзади подбирается что-то, от чего не спасет ни солнечный полдень, ни Сидней, ни даже мой священный лис, у которого было слишком мало времени, чтобы набраться сил. Я достаю статуэтку, по ладони от нее бегут сияющие золотые змейки. Не оборачиваясь, я бросаю ее назад и хватаюсь руками за перила. Ржавчина царапает кожу. Я подпрыгиваю и через мгновение вижу стремительно удаляющиеся опоры моста и ослепительно чистое далекое небо, вдруг так странно оказавшееся под ногами вместе со всеми своими птицами и облаками. Меня оглушает успокаивающий, утробно-клокочущий столб пузырьков воздуха, поднимающихся вверх сонмом прозрачных медуз. Гулкие подводные шумы доносятся то с той, то с другой стороны, далеко наверху поверхность воды играет солнечными бликами на всех своих мимолетных гранях.
– Прыгай! – доносится до меня голос Сиднея. – Тим, прыгай!!!
– Прыгай!!! – кто-то толкает меня к перилам. – Прыгай!!!
Время замедляется. Мне страшно. Я чувствую, как сзади подбирается что-то, от чего не спасет ни солнечный полдень, ни Сидней, ни даже мой священный лис, у которого было слишком мало времени, чтобы набраться сил. Я достаю статуэтку, по ладони от нее бегут сияющие золотые змейки. Не оборачиваясь, я бросаю ее назад и хватаюсь руками за перила. Ржавчина царапает кожу. Я подпрыгиваю и через мгновение вижу стремительно удаляющиеся опоры моста и ослепительно чистое далекое небо, вдруг так странно оказавшееся под ногами вместе со всеми своими птицами и облаками. Меня оглушает успокаивающий, утробно-клокочущий столб пузырьков воздуха, поднимающихся вверх сонмом прозрачных медуз. Гулкие подводные шумы доносятся то с той, то с другой стороны, далеко наверху поверхность воды играет солнечными бликами на всех своих мимолетных гранях.