– Я этого не видел, дочь моя, – неожиданно густым и сильным голосом отозвался старый монах.
Девушка радостно вспыхнула, протянула платок соседу и тот, кивнув, медленно стёр жирное пятно со щеки и носа. Вздохнул. Всё. Поели.
– Наверное, нужно расплатиться, патер, – почтительно проговорил рыцарь.
Монах помолчал, пометал чётки.
– Да, сын мой, – сказал он наконец. – Расплатитесь.
Трое за столом переглянулись, быстро вымыли руки, поливая друг другу прямо над полом из кувшина с ягодной водой, тщательно, досуха вытерли пальцы. Девушка, просунув руку под ворот, отстегнула застёжку, откинула пыльник. Что-то поправила на животе. Рыцарь встал, прошёл к скорчившемуся в своём уголке трактирщику, спросил:
– Хороший гвоздь найдётся, хозяин?
И, не дожидаясь ответа, снял висящую на длинном гвозде тяжёлую сковороду, скрипнув, двумя пальцами вытянул гвоздь из стены. А девушка уже подходила к матросам. Подошла, расставила ноги. Они замолчали, замерли. Юная, совсем девочка. Вот откуда её высокий рост – очень, очень длинные ноги. И полные. Не оторвать глаз. До колен – мягкие сапоги тонкой, искусно выделанной кожи, верх подхвачен под коленами узкими ремешками. А выше – расставленные, белее белого, округлые бёдра. Невиданные, странные белые чулки. Текут от верхнего края сапог до низа живота, и охватывают всё, и со всех сторон, и ещё выше – до пояса. (Откуда морякам знать, что такое лошер-клоты [80] А вот это что… Там… Выше, на животе, подпирая верхним краем объёмную грудь, плоская кожаная кобура. Не военная, нет. Скроенная на заказ, тщательно к её телу подогнанная. В ней, наискосок, стволами вниз – два пистолета. И курки взведены, и порох на полках подсыпан свежий. Никто слова сказать не успел, а пистолеты уже в её цепких руках и смотрят в глаза страшными чёрными дырами. Огромными. Чёрными. Жуткими. А девочка улыбается – задумчиво, нежно.
Проскрипели, прогибаясь, половицы. Подошёл рыцарь. Остановился, прострелил взглядом лица.
– Собачка, говоришь? – и, протянув руку, вдруг сунул сидящему с краю палец в рот, глубоко, за щёку, и потрясённые матросы увидели, что палец этот, словно железный крюк, проткнул щёку и вышел, загнувшись, наружу. Потянул этот крюк рыцарь, и поднял, и вытащил матроса из-за стола, а у того лицо безумное, белое. В глазах – боль, и то, что ещё больше отнимает силы – дикая, беспредельная растерянность. А палец повёл-повёл вкруг, развернул матроса боком, и тут же – страшный удар навстречу, коленом, под самый свод груди. Вздёрнулся матрос в воздухе, оторвались его ступни от пола, отлетел к двери. Подошёл рыцарь, не торопясь примерился – и точный, страшный удар, теперь уже кулаком – туда же. Выпали из глаз, не коснувшись лица, прямо на пол, две слезинки, вывалился наружу язык. Дышать! Дышать! Воздуху! А рыцарь взял его податливую руку, потянул и вдруг, вскинув колено, обрушил на него эту руку вниз локтем. Звонко лопнула кость. До предела разверзся неспособный дышать рот. А тот потянул вторую руку…
– А вот что, ребятки, – отчаянно и зло зашипел пришедший в себя матрос за столом, очевидно, бывалый, со шрамами. – Даже если она выстрелит – в прыгающего попасть трудно. Самое страшное – двоих положит, но останется пятеро, и им зарезать ловкого – секунда. А потом её, бесовку, рвать будем – страшно и медленно. А так ведь он нас по одному и переломает, а?
За столом пошевелились, липкое оцепенение сошло с лиц.
– Да она, может, и не выстрелит. Эй, бесовка, ты понимаешь, что тогда тебе – тут же смерть?
– Я – за, – послышался чей-то отчаянный голос.
– Да, согласен, – отозвался ещё один.
– А-а-а… – тихо застонал вдруг крайний и, вскакивая с лавки, отчаянно выкрикнул:– Бей..!
Но “их” договорить не успел. Крохотную паузу между грохотом взяли пистолеты; сначала прицельно и точно – один, – метнулся девичий взгляд на нужную линию – и только после этого – прицельно и точно – второй.
– Всё! – яростно заорал тот, со шрамами. – Всё, бей!
Но края лавок завалили простреленные тела, их надо оттолкнуть для того, чтобы выскочить, а девочка в это время – ноги расставлены, носки сапог в стороны – бросила на пол дымящиеся, разряженные пистолеты, и округлым женским движением повела руками вокруг бёдер, откидывая полы плаща и пыльника, и бёдра обнажились с боков, в этих странных, белых, плотных, обтягивающих её до самого пояса чулках, и на бёдрах, по обеим сторонам, открылась ещё пара пистолетных чехлов – из белой крашеной кожи, вот и белые ремешки вдавились сквозь чулки в тело. В коже – ещё пара пистолетов. И курки взведены, и порох на полках подсыпан свежий. Миг – и страшные чёрные дыры смотрят в глаза. Щелчок. Грохот. Щелчок. Грохот. Левый, прицельно и точно, правый… Теперь четыре простреленных тела и всего трое живых за столом, а девочка вместе с дымящимися пистолетами падает на пол – и, видимо, точно знает – зачем, потому, что всеми забытый, сидящий рядом с монахом юнец приветливо взмахнул рукой и, словно брошенный назад рыбий бок, прошелестел, кувыркаясь, тяжёлый нож и чмокнул в грудь того, со шрамами, оттопырив витую, с круглой массивной гардой, рукоятку.
Оставшиеся двое живых в ужасе отшатнулись к стене, подальше от залитого кровью стола. А к столу рыцарь подтащил уже начавшее дышать тело, но с перебитыми руками и ногами. Здесь он подсадил тело к краю стола, подняв его голову над столешницей, всунул ему в рот гвоздь, нанизал на него язык и, вытянув язык наружу, прибил гвоздь к столу. Тяжёлой оловянной кружкой.
Человек был в сознании. Девочка, качнув над полом тяжёлой грудью, села, скрестила белые, в коричневых сапогах, ноги, придвинула лицо к выпученным, обезумевшим от боли и ужаса глазам, к прибитому языку.
– Скажи: “со-бач-ка”, – ласково попросила она. – Скажи: “со-бач-ка”.
Рыцарь и мальчик тем временем подобрали с пола пистолеты, неторопливо зазвякали шомполами, прочищая и набивая новыми зарядами стволы.
– Маленький! – обернувшись, звонко проговорила девочка. – Сделай один пустой, один заряженный. Эти двое,– она вытянула палец в сторону уцелевших, прижавшихся к стене матросов, – очень, видишь ли, жребий любят.
Юнец пристально посмотрел на неё, понимающе кивнул. Вместе они подошли к оцепеневшим матросам.
– Сейчас возьмете себе по пистолету. Один заряжен, один нет. Потом приставите их друг другу к груди и по сигналу нажмёте курки. Один умрёт, второго отпустим. Выбирайте!
Девочка протянула два пистолета. Высокий, молодой парень поднял было руку, но его соперник вдруг перехватил её.
– Почему ты? Почему ты первый? – быстро зашипел он.
– Ах, да, – понимающе протянула девочка и встряхнула плотной волной волос. – У вас же первый – чья шестёрка. Вот ваши кости, только немножко в крови, ничего?
Схватив по кубику, матросы торопливо бросили. Два и четыре. Ещё бросок. Пять и один. Бросок. Пять и – шесть!
Один побледнел, вытер пот. Счастливчик дрожащей рукой хватает пистолет, а девочка успокаивающе говорит горестно закрывшему глаза второму:
– Не плачь раньше времени. Вдруг он выбрал пустой?
Тут соперник судорожно сунул назад выбранный им пистолет и схватил другой.
– Готовы? Так, друг другу в грудь, плотнее. Теперь ос-торожно взведём курки, пороха на полки… Теперь ти-хо. Нажимаем на счёт “три”. Раз. Два…
– Бей! – отчаянно взвизгнула девочка.
Судорожно дёрнулись пальцы. Слитно прогремели два выстрела. Матросы тихо легли у стены. Один умер сразу. Второй с трудом поднял голову, прохрипел:
– Вы же ска… зали… один пустой…
– Да? – удивился маленький. – Значит, я перепутал.
– Ты ведь не станешь сердиться на него за такой пустяк, верно? – примирительным тоном проговорила девочка, отдирая мертвеющие пальцы от рукояти пистолета.
– Охх… – донеслось вдруг из угла.
– А, хозяин, – повернулся в ту сторону рыцарь. – Вставай-ка и иди сюда. Вот тебе деньги за обед – и послушай меня.
Трактирщик, колотясь, как в ознобе, ступая одеревеневшими ногами, подошёл.
– Бери, бери деньги-то. Прячь. Вот что я хочу, чтобы ты понял. Никто не должен знать то, что здесь случилось. Никто.
– Я не… Я… Клянусь вам! Ни слова!
– Нет-нет. Немного не так. Нам важно, чтобы с полной уверенностью, понимаешь?
– О, Боже! Но вы ведь не убьете меня, ведь нет?!
– Ну вот, хозяин. Ну что ты. Я тебя и пальцем не трону. Веришь? Ну, давай обнимемся.
Трактирщик качнулся было к нему, но рыцарь вдруг отпрянул, показывая пальцем:
– Э-э, что это у тебя на груди? Ты меня испачкаешь!
– Нет ничего, – растерянно осмотрел себя трактирщик. – Не испачкаю.
– Нет ничего? – вызывающе проговорил рыцарь, продолжая указывать пальцем.
Вдруг из груди трактирщика выскочила короткая красная палочка, замерла, а он, как безумный, принялся ладонями сбивать, сбивать её, и рассёк ладони до костей, но всё хлопал по груди, медленно оседая. Опустился, скорчился, затих. Стоящая за его спиной девочка вытащила клинок, повела по нему, сгоняя кровь, белым платком.
– Нужно точно в сердце, – недовольно сказал рыцарь.
– Точно и ударила, – недоумённо ответила она. – Рука-то привычна, сама идёт.
– Сама, сама. Удар у тебя поставлен, это видно. Но ведь ставили-то его тебе во фронт, когда лицо в лицо. Не понимаешь? Ты за спиной стояла, а в этом случае сердце в другой половине груди. Поняла? Теперь помни.
Синеглазка смутилась чуть не до слёз, покраснела. Примерилась, сместила клинок, ещё раз пронзила вздрогнувшее тело.
– Вот теперь в сердце. Видишь, от лезвия пошёл пар?
Разговор ей был явно неприятен. Отвернувшись, она кивнула и быстро отошла к приятелю. А тот даром времени не терял. Сложив на залитой лавке заряженные уже пистолеты, он ловко и быстро выворачивал у убитых карманы. Девочка молча присоединилась к нему. Четыре проворно мелькающие руки выбрасывали на стол деньги, табакерки, ножи, нательные цепочки с крестиками и нехитрыми матросскими амулетами, трубки, табак, кольца. Затем всё это убогое, нищенское добро смели в чей-то шейный платок, связали узлом и швырнули в дорожную сумку. (Конечно же, не ради наживы, нет. Привычная и обязательная – после любого убийства – работа по созданию видимости ограбления.)
– Ну что же, дети мои, – медленно произнёс монах.– Никто не видел. Напились и сами себя перебили. Хозяин спрятаться не успел. Трактир можно не поджигать. Едем.
Распахнулась дверь, солнечный свет полыхнул по закопченному трактирному чреву. Вкатился клуб свежего воздуха, разбавляя тяжкую смесь запахов разлитого вина, горелого пороха, крови.
Но крови-то, как оказалось, было ещё мало. Рыцарь на этот раз был последним, он задержался. Пока его спутники у крыльца отвязывали лошадей, он подошёл к прибитому, ещё живому матросу, достал два коротких ножа, вдавил их лезвия с боков в шею и резко дёрнул руки к себе. Из-под ушей, в стороны, как из простреленной навылет бочки ударили две тёмные струи, тугие, круглые. Ослабли, подобрались и хлестнули опять, и снова опали. Когда сердце вытолкало всю кровь в разрезы, оно остановилось.
Сделавший это тем временем почистил ножи и погрузил их в скрытые под одеждой ножны. Потом он, ухватившись пальцами, выдернул гвоздь (тёплый ещё человек с костяным стуком сполз на пол), подошёл, аккуратно переступая через лужи, к стене, вдавил гвоздь в его гнездо, повесил сковороду и вышел.
Вышел, а в спину ему, сквозь щель в прилавке упал взгляд живых, но до полусмерти, до обморока испуганных глаз – маленьких, детских.
Рассыпалась, отдалилась, затихла неторопкая поступь копыт. В трактир пришла тишина. Из-под прилавка выполз маленький белоголовый мальчик, подошёл к телу трактирщика, сел рядом. Сел прямо в кровь, повернул личико в сторону открытой двери и стал смотреть на ясный и тёплый солнечный свет. Сидел и молчал. Не плакал.
ЭПИЛОГ
Девушка радостно вспыхнула, протянула платок соседу и тот, кивнув, медленно стёр жирное пятно со щеки и носа. Вздохнул. Всё. Поели.
– Наверное, нужно расплатиться, патер, – почтительно проговорил рыцарь.
Монах помолчал, пометал чётки.
– Да, сын мой, – сказал он наконец. – Расплатитесь.
Трое за столом переглянулись, быстро вымыли руки, поливая друг другу прямо над полом из кувшина с ягодной водой, тщательно, досуха вытерли пальцы. Девушка, просунув руку под ворот, отстегнула застёжку, откинула пыльник. Что-то поправила на животе. Рыцарь встал, прошёл к скорчившемуся в своём уголке трактирщику, спросил:
– Хороший гвоздь найдётся, хозяин?
И, не дожидаясь ответа, снял висящую на длинном гвозде тяжёлую сковороду, скрипнув, двумя пальцами вытянул гвоздь из стены. А девушка уже подходила к матросам. Подошла, расставила ноги. Они замолчали, замерли. Юная, совсем девочка. Вот откуда её высокий рост – очень, очень длинные ноги. И полные. Не оторвать глаз. До колен – мягкие сапоги тонкой, искусно выделанной кожи, верх подхвачен под коленами узкими ремешками. А выше – расставленные, белее белого, округлые бёдра. Невиданные, странные белые чулки. Текут от верхнего края сапог до низа живота, и охватывают всё, и со всех сторон, и ещё выше – до пояса. (Откуда морякам знать, что такое лошер-клоты [80] А вот это что… Там… Выше, на животе, подпирая верхним краем объёмную грудь, плоская кожаная кобура. Не военная, нет. Скроенная на заказ, тщательно к её телу подогнанная. В ней, наискосок, стволами вниз – два пистолета. И курки взведены, и порох на полках подсыпан свежий. Никто слова сказать не успел, а пистолеты уже в её цепких руках и смотрят в глаза страшными чёрными дырами. Огромными. Чёрными. Жуткими. А девочка улыбается – задумчиво, нежно.
Проскрипели, прогибаясь, половицы. Подошёл рыцарь. Остановился, прострелил взглядом лица.
– Собачка, говоришь? – и, протянув руку, вдруг сунул сидящему с краю палец в рот, глубоко, за щёку, и потрясённые матросы увидели, что палец этот, словно железный крюк, проткнул щёку и вышел, загнувшись, наружу. Потянул этот крюк рыцарь, и поднял, и вытащил матроса из-за стола, а у того лицо безумное, белое. В глазах – боль, и то, что ещё больше отнимает силы – дикая, беспредельная растерянность. А палец повёл-повёл вкруг, развернул матроса боком, и тут же – страшный удар навстречу, коленом, под самый свод груди. Вздёрнулся матрос в воздухе, оторвались его ступни от пола, отлетел к двери. Подошёл рыцарь, не торопясь примерился – и точный, страшный удар, теперь уже кулаком – туда же. Выпали из глаз, не коснувшись лица, прямо на пол, две слезинки, вывалился наружу язык. Дышать! Дышать! Воздуху! А рыцарь взял его податливую руку, потянул и вдруг, вскинув колено, обрушил на него эту руку вниз локтем. Звонко лопнула кость. До предела разверзся неспособный дышать рот. А тот потянул вторую руку…
– А вот что, ребятки, – отчаянно и зло зашипел пришедший в себя матрос за столом, очевидно, бывалый, со шрамами. – Даже если она выстрелит – в прыгающего попасть трудно. Самое страшное – двоих положит, но останется пятеро, и им зарезать ловкого – секунда. А потом её, бесовку, рвать будем – страшно и медленно. А так ведь он нас по одному и переломает, а?
За столом пошевелились, липкое оцепенение сошло с лиц.
– Да она, может, и не выстрелит. Эй, бесовка, ты понимаешь, что тогда тебе – тут же смерть?
– Я – за, – послышался чей-то отчаянный голос.
– Да, согласен, – отозвался ещё один.
– А-а-а… – тихо застонал вдруг крайний и, вскакивая с лавки, отчаянно выкрикнул:– Бей..!
Но “их” договорить не успел. Крохотную паузу между грохотом взяли пистолеты; сначала прицельно и точно – один, – метнулся девичий взгляд на нужную линию – и только после этого – прицельно и точно – второй.
– Всё! – яростно заорал тот, со шрамами. – Всё, бей!
Но края лавок завалили простреленные тела, их надо оттолкнуть для того, чтобы выскочить, а девочка в это время – ноги расставлены, носки сапог в стороны – бросила на пол дымящиеся, разряженные пистолеты, и округлым женским движением повела руками вокруг бёдер, откидывая полы плаща и пыльника, и бёдра обнажились с боков, в этих странных, белых, плотных, обтягивающих её до самого пояса чулках, и на бёдрах, по обеим сторонам, открылась ещё пара пистолетных чехлов – из белой крашеной кожи, вот и белые ремешки вдавились сквозь чулки в тело. В коже – ещё пара пистолетов. И курки взведены, и порох на полках подсыпан свежий. Миг – и страшные чёрные дыры смотрят в глаза. Щелчок. Грохот. Щелчок. Грохот. Левый, прицельно и точно, правый… Теперь четыре простреленных тела и всего трое живых за столом, а девочка вместе с дымящимися пистолетами падает на пол – и, видимо, точно знает – зачем, потому, что всеми забытый, сидящий рядом с монахом юнец приветливо взмахнул рукой и, словно брошенный назад рыбий бок, прошелестел, кувыркаясь, тяжёлый нож и чмокнул в грудь того, со шрамами, оттопырив витую, с круглой массивной гардой, рукоятку.
Оставшиеся двое живых в ужасе отшатнулись к стене, подальше от залитого кровью стола. А к столу рыцарь подтащил уже начавшее дышать тело, но с перебитыми руками и ногами. Здесь он подсадил тело к краю стола, подняв его голову над столешницей, всунул ему в рот гвоздь, нанизал на него язык и, вытянув язык наружу, прибил гвоздь к столу. Тяжёлой оловянной кружкой.
Человек был в сознании. Девочка, качнув над полом тяжёлой грудью, села, скрестила белые, в коричневых сапогах, ноги, придвинула лицо к выпученным, обезумевшим от боли и ужаса глазам, к прибитому языку.
– Скажи: “со-бач-ка”, – ласково попросила она. – Скажи: “со-бач-ка”.
Рыцарь и мальчик тем временем подобрали с пола пистолеты, неторопливо зазвякали шомполами, прочищая и набивая новыми зарядами стволы.
– Маленький! – обернувшись, звонко проговорила девочка. – Сделай один пустой, один заряженный. Эти двое,– она вытянула палец в сторону уцелевших, прижавшихся к стене матросов, – очень, видишь ли, жребий любят.
Юнец пристально посмотрел на неё, понимающе кивнул. Вместе они подошли к оцепеневшим матросам.
– Сейчас возьмете себе по пистолету. Один заряжен, один нет. Потом приставите их друг другу к груди и по сигналу нажмёте курки. Один умрёт, второго отпустим. Выбирайте!
Девочка протянула два пистолета. Высокий, молодой парень поднял было руку, но его соперник вдруг перехватил её.
– Почему ты? Почему ты первый? – быстро зашипел он.
– Ах, да, – понимающе протянула девочка и встряхнула плотной волной волос. – У вас же первый – чья шестёрка. Вот ваши кости, только немножко в крови, ничего?
Схватив по кубику, матросы торопливо бросили. Два и четыре. Ещё бросок. Пять и один. Бросок. Пять и – шесть!
Один побледнел, вытер пот. Счастливчик дрожащей рукой хватает пистолет, а девочка успокаивающе говорит горестно закрывшему глаза второму:
– Не плачь раньше времени. Вдруг он выбрал пустой?
Тут соперник судорожно сунул назад выбранный им пистолет и схватил другой.
– Готовы? Так, друг другу в грудь, плотнее. Теперь ос-торожно взведём курки, пороха на полки… Теперь ти-хо. Нажимаем на счёт “три”. Раз. Два…
– Бей! – отчаянно взвизгнула девочка.
Судорожно дёрнулись пальцы. Слитно прогремели два выстрела. Матросы тихо легли у стены. Один умер сразу. Второй с трудом поднял голову, прохрипел:
– Вы же ска… зали… один пустой…
– Да? – удивился маленький. – Значит, я перепутал.
– Ты ведь не станешь сердиться на него за такой пустяк, верно? – примирительным тоном проговорила девочка, отдирая мертвеющие пальцы от рукояти пистолета.
– Охх… – донеслось вдруг из угла.
– А, хозяин, – повернулся в ту сторону рыцарь. – Вставай-ка и иди сюда. Вот тебе деньги за обед – и послушай меня.
Трактирщик, колотясь, как в ознобе, ступая одеревеневшими ногами, подошёл.
– Бери, бери деньги-то. Прячь. Вот что я хочу, чтобы ты понял. Никто не должен знать то, что здесь случилось. Никто.
– Я не… Я… Клянусь вам! Ни слова!
– Нет-нет. Немного не так. Нам важно, чтобы с полной уверенностью, понимаешь?
– О, Боже! Но вы ведь не убьете меня, ведь нет?!
– Ну вот, хозяин. Ну что ты. Я тебя и пальцем не трону. Веришь? Ну, давай обнимемся.
Трактирщик качнулся было к нему, но рыцарь вдруг отпрянул, показывая пальцем:
– Э-э, что это у тебя на груди? Ты меня испачкаешь!
– Нет ничего, – растерянно осмотрел себя трактирщик. – Не испачкаю.
– Нет ничего? – вызывающе проговорил рыцарь, продолжая указывать пальцем.
Вдруг из груди трактирщика выскочила короткая красная палочка, замерла, а он, как безумный, принялся ладонями сбивать, сбивать её, и рассёк ладони до костей, но всё хлопал по груди, медленно оседая. Опустился, скорчился, затих. Стоящая за его спиной девочка вытащила клинок, повела по нему, сгоняя кровь, белым платком.
– Нужно точно в сердце, – недовольно сказал рыцарь.
– Точно и ударила, – недоумённо ответила она. – Рука-то привычна, сама идёт.
– Сама, сама. Удар у тебя поставлен, это видно. Но ведь ставили-то его тебе во фронт, когда лицо в лицо. Не понимаешь? Ты за спиной стояла, а в этом случае сердце в другой половине груди. Поняла? Теперь помни.
Синеглазка смутилась чуть не до слёз, покраснела. Примерилась, сместила клинок, ещё раз пронзила вздрогнувшее тело.
– Вот теперь в сердце. Видишь, от лезвия пошёл пар?
Разговор ей был явно неприятен. Отвернувшись, она кивнула и быстро отошла к приятелю. А тот даром времени не терял. Сложив на залитой лавке заряженные уже пистолеты, он ловко и быстро выворачивал у убитых карманы. Девочка молча присоединилась к нему. Четыре проворно мелькающие руки выбрасывали на стол деньги, табакерки, ножи, нательные цепочки с крестиками и нехитрыми матросскими амулетами, трубки, табак, кольца. Затем всё это убогое, нищенское добро смели в чей-то шейный платок, связали узлом и швырнули в дорожную сумку. (Конечно же, не ради наживы, нет. Привычная и обязательная – после любого убийства – работа по созданию видимости ограбления.)
– Ну что же, дети мои, – медленно произнёс монах.– Никто не видел. Напились и сами себя перебили. Хозяин спрятаться не успел. Трактир можно не поджигать. Едем.
Распахнулась дверь, солнечный свет полыхнул по закопченному трактирному чреву. Вкатился клуб свежего воздуха, разбавляя тяжкую смесь запахов разлитого вина, горелого пороха, крови.
Но крови-то, как оказалось, было ещё мало. Рыцарь на этот раз был последним, он задержался. Пока его спутники у крыльца отвязывали лошадей, он подошёл к прибитому, ещё живому матросу, достал два коротких ножа, вдавил их лезвия с боков в шею и резко дёрнул руки к себе. Из-под ушей, в стороны, как из простреленной навылет бочки ударили две тёмные струи, тугие, круглые. Ослабли, подобрались и хлестнули опять, и снова опали. Когда сердце вытолкало всю кровь в разрезы, оно остановилось.
Сделавший это тем временем почистил ножи и погрузил их в скрытые под одеждой ножны. Потом он, ухватившись пальцами, выдернул гвоздь (тёплый ещё человек с костяным стуком сполз на пол), подошёл, аккуратно переступая через лужи, к стене, вдавил гвоздь в его гнездо, повесил сковороду и вышел.
Вышел, а в спину ему, сквозь щель в прилавке упал взгляд живых, но до полусмерти, до обморока испуганных глаз – маленьких, детских.
Рассыпалась, отдалилась, затихла неторопкая поступь копыт. В трактир пришла тишина. Из-под прилавка выполз маленький белоголовый мальчик, подошёл к телу трактирщика, сел рядом. Сел прямо в кровь, повернул личико в сторону открытой двери и стал смотреть на ясный и тёплый солнечный свет. Сидел и молчал. Не плакал.
ЭПИЛОГ
А я жил себе в своё удовольствие. Сытый, довольный и беззаботный. Но три роковые события, о которых я только что рассказал, три призрачных, бешеных пса уже прочно взяли мой след и пустились в намёт, с каждым прыжком сокращая дистанцию. Пласталась вдали роковая и страшная гонка, и никто не мог меня предупредить, никто, никто…
конец первой книги
конец первой книги