Ширяева Галина. Гюрги-Дюрги-Дюк

   Она протащила ее по аллее мимо деревянной сцены-раковины к старой и темной беседке, торчащей в самом заросшем и заброшенном уголке парка, и швырнула ее на сырую скамейку.
   Но даже не руки Дюк, крепкие и сильные, как железные клещи, которыми вытаскивают гвозди из досок, заставили Юльку замолчать и успокоиться, а лицо Дюк - все еще бледное, резкое, ставшее похожим на скульптуру, вырезанную из белого камня.
   Беседка, в которой они находились, была без стен - только крыша на резных столбиках да спинки высоких скамеек, поставленных квадратом на дощатом полу, засыпанном опавшими, но не сумевшими почему-то пожелтеть листьями. Беседка продувалась ветром насквозь, и Юльку сейчас же стало трясти от холода. Тогда Дюк села рядом с ней на сырую скамью, отобрала у нее авоську, взяла ее запачканные глиной, холодные, как смерть, руки в свои, теплые, и сказала:
   - Что ты расшумелась? Мало ли на свете бывает людей с одинаковыми именами?
   - Много! - крикнула Юлька и вырвала свои грязные руки из чистых Дюковых рук. - Одинаковых людей - пожалуйста, сколько угодно! Но когда воруют чужих де-дедов!..
   Она захлебнулась непослушными словами, отобрала у Дюк свою авоську и решительно звякнула компотом.
   - Что же вы так долго к нему собирались? - В голосе Дюк тоже что-то звякнуло. - Что же вы не вспоминали о нем раньше?
   - А вот не хотели и не вспоминали! А вот теперь захотели и вспомнили! Не мы к нему подлизываемся, а он к нам! Он виноват перед нами на всю жизнь! И передо мной, и перед мамой!
   - А в чем же он виноват?
   - А это никого не касается! Никого! Только меня и мамы! И еще папы, если бы он был жив.
   - Вы не любите его потому, что он был против, когда твой отец женился на твоей матери, да? - спросила Дюк, и Юлька вздрогнула. Откуда эта семейная тайна известна Дюк?.. - А он был против потому, что знал - твой отец женится на ней, чтобы отомстить другому человеку. Сгоряча, со злости!
   - К-как отомстить?.. Зачем? К-когда?
   - Когда он поссорился с моей мамой!
   - При чем здесь твоя мама?! - закричала Юлька, почему-то совсем перестав заикаться.
   - Если бы он не женился второй раз так скоро, все еще можно было бы исправить, - продолжала Дюк, и Юльке вдруг показалось, что она тоже совсем по-Юлькиному подыскивает слова, чтобы не споткнуться на каком-то одном-единственном коварном слове. - А так все запуталось... П-потому что он женился на твоей м-матери... И родилась ты. Он так ничего и не смог распутать...
   - О ком ты говоришь? - цепенея, пролепетала Юлька. - О моем папе?!
   - И о моем! - сказала Дюк.
   Сначала стало тихо, а потом, зашвырнув несколько теплых расшлепанных капель на Юлькины похолодевшие щеки, загрохотал по крыше беседки дождь, похожий на автоматную очередь. Так расстреливают или просто убивают людей...

* * *

   В маленьком тесном умывальнике рядом с кухней Дюк долго отмывала Юлькины руки и коленки, и Юлька при этом чувствовала себя совсем маленькой, как в далеком детстве, когда детсадовская няня, вытащив ее из лужи, отмывала под краном...
   Потом они вернулись в беседку, куда Дюк принесла для Юльки на тарелке тех самых пирожков. И это снова напомнило Юльке детство, когда за обедом ей почему-то никогда не хотелось ни пирожков, ни супу, а хотелось всегда чего-нибудь необыкновенного - бананов или же крыжовника с соседского двора.
   На Юлькину тарелку с нетронутыми пирожками нападали крупные, не сумевшие пожелтеть листья. Юлька дрожащими руками собрала их зачем-то в букет, а Дюк зачем-то сказала:
   - Они всегда здесь осыпаются раньше. Наверное, потому, что растут высоко.
   - П-почему же ты тоже Юлия? - дрожащим голосом спросила Юлька.
   - Когда он с моей мамой разошелся, мама уехала в Казань. А через полгода у нее родилась я, - сказала Дюк. - А он узнал об этом, когда женился второй раз, на твоей матери, и ты появилась на свет... Когда ты родилась, он ведь не знал еще, что родилась я и что мама уже назвала меня Юлией. К-как он хотел.
   Теперь Юлька поняла, о какое слово боялась споткнуться Дюк! Она так ни разу и не произнесла этого слова - папа...
   - Я хочу к д-деду, - сказала Юлька совсем как маленькая. - П-почему ты забрала его из больницы?
   - Знаешь что, - устало отозвалась Дюк, - я все равно тебя к нему не пущу. Он далеко отсюда, на даче у маминых родных... Все-таки ему семьдесят четыре. Давай-ка я лучше провожу тебя. Сейчас уже второй час, мне скоро разносить обед, а одна ты отсюда не выберешься.
   Она уложила так и не съеденные Юлькой пирожки в авоську с компотом. Потянув Юльку за руку, как маленькую, заставила ее подняться и вывела из беседки.
   Она привела ее к плутающей среди редких деревьев некрутой и не размытой дождем, но ужасно длинной и неуютной тропинке. С тропинки этой было видно все далеко-далеко.
   Где-то там, за серыми рельсами, сквозь деревья просвечивала синеватая гладь озера, похожего на Финский залив. Платформа Заозерной станции казалась отсюда, издалека, маленьким серым квадратом. А за озером, в городе, уже было солнце, ни разу не заглянувшее сегодня сюда, на холм. Солнце, отражаясь в оконных стеклах, слепило глаза, и невозможно было отыскать в этом стеклянном блеске окно комнаты, где в старом рояле жило старое эхо...
   - Тебе деньги нужны?
   - Нет!
   - Если будут нужны, скажешь. Я постараюсь приезжать к тебе каждый день. Если ты не уедешь, конечно. Может быть, только завтра я приехать не смогу. Завтра у нас концерт для раненых.
   - Для каких раненых?
   - Для раненых на войне.
   - На той? На Отечественной?..
   - На той.
   Дюк шла по тропинке впереди Юльки, и Юлька видела ее светлый пушистый затылок с прямыми, как солнечные лучи, волосами, которые не завивались, ведь не завивались же крупными отцовскими кольцами!
   - Но какие же они теперь раненые! Прошло столько лет! Они и сами-то, наверное, забыли, что их когда-то ранили. - Юлькин голос звучал словно со стороны, и странно было прислушиваться к нему, совсем незнакомому...
   - Они не забыли, - резко сказала Дюк, не поворачиваясь к Юльке. Может быть, это другие забыли...
   - Но нельзя же все время помнить об этом, - сказал со стороны раздраженный Юлькин голос. - Так и жить нельзя будет, если все время помнить об этом!
   Дюк сразу остановилась и повернулась к Юльке:
   - Так не живи!
   Юлькино лицо дрогнуло - словно ему стало больно, словно Юльку снова хлестнули по лицу, как тогда, в темноте, на лестнице...
   - А я видела тебя раньше, - уже спокойнее и мягче сказала Дюк, снова шагая по тропинке впереди Юльки. - Мне было шесть лет, а тебе и пяти тогда, наверно, не было. Ты сидела на диване у деда в комнате и мастерила какие-то самолетики из красной бумаги. И ревела, потому что они не летали. Отец приезжал, чтобы со мной увидеться. А твоей матери говорил, что едет с тобой просто в гости к деду. Она ведь про меня так ничего и не знает...
   Озеро уже виднелось за деревьями, уже можно было различить мелкие волны с морскими пенными барашками на гребнях, а Юлька все еще не придумала, что ответить Дюк на это "не живи!"
   Тропинка выросла в пологую, хорошо утоптанную дорогу, свернула к железнодорожной линии, а Юлька все молчала.
   - Мы здесь с дедушкой часто на лыжах катались. Один раз я ногу растянула, и он меня тащил до самого верха. А ведь ему тогда было уже шестьдесят восемь.
   Да. Это верно - дед никогда не носил Юльку на руках. Но зато Дюк никогда не слышала отцовских песен. Он не пел ей их. Не пел!.. И волосы ее не завиваются в кольца, а у Юльки завиваются! И у Юльки красивый и громкий голос. Точно такой же красивый и громкий голос был у отца!.. И что знает эта Дюк о его песнях? О старом майоре, которому не спится, когда из-за далеких гор приходит гроза? Или о трех товарищах из города Эн, замученных фашистами?..
   - Неправда! - голос вернулся к Юльке и не звучал больше со стороны. Вранье! Ты на него ни капли не похожа! Ни капли!
   Дюк остановилась, пропустила вперед Юльку, отстала...
   Теперь они стояли в добром десятке метров друг от друга, и озеро упрямо хотело прорваться на кусочек земли между ними, лизало берег, заскакивало волнами почти к самым Юлькиным ногам. Юлька отбежала еще дальше и от Дюк, и от озера. Пусть оно лижет Дюковы туфли, у Юльки же, если не считать тех предателей, эти туфли на ногах последние. К тому же надо беречь от простуды свой красивый голос!
   - Вранье! - снова крикнула Юлька. - Все вранье!
   Дюк круто повернулась и пошла обратно к тропинке, ведущей на холм, не оглядываясь...
   От озера тянулась сырая прохлада и оставалась у деревьев, под которыми шла Юлька. Прохлада была тяжелой, влажной, словно само озеро вышло из берегов и захлестнуло Юльку холодными волнами. Наверно, именно такой же, как это озеро, далекий Финский залив. Холодный, с барашками и всегда без солнца, потому что на севере.

6. Еще одна встреча

   Старые Юлькины туфли к концу пути все-таки промокли насквозь, хотя озеро и не тронуло их. Наверно, от дождя и от грязи. Юлька сняла их и, держа в руках, пошла босиком по нежнотеплому асфальту... Все девчонки, встречающиеся ей по дороге, увидев ее, тут же с беспокойством задирали головы вверх - а не собирается ли дождик и не следует ли и им поберечь туфли? Но в городе вовсю светило солнце, не захотевшее сегодня заглянуть туда, на тот холм. Так и надо! Правильно! Пусть оно светит здесь, для Юльки. Это справедливо. У нее и так сегодня отняли и имя, и дом на холме, и вообще все-все...
   Дома она швырнула в угол промокшие туфли и бросилась на диван.
   - Надо же!
   На ее голос в тишине сейчас же отозвалось эхо, живущее в рояле. И Юльке вдруг снова, совсем как тогда, в первый вечер, когда спускались на землю вечерние сумерки, стало страшно и почему-то показалось, что где-то совсем недалеко плывут-плывут к городу самолеты, чтобы кого-нибудь убить в этом городе ночью.
   Но сумерки еще не пришли, хотя солнце уже и не светило в полную силу. Его пятна на подоконнике и на полу напоминали Юльке грустную музыку, которую ей хотелось сочинять иногда. Если бы она умела играть и знала бы ноты, она обязательно придумывала бы музыку и песни. Сегодня она придумала бы музыку самую печальную, чтобы люди, услышав ее, сразу поняли бы, как Юльке тяжело и тоскливо в этом городе, где у нее нет ничего родного... Юлька заплакала. Так бывало и раньше. Когда она гостила у няни Мани, и даже в пионерском лагере - когда вспоминался дом. Теперь же это были какие-то другие слезы - странная жалость к себе и непонятное сожаление о чем-то пришли к Юльке... Но за что было жалеть Юльку и о чем сожалеть?
   Каждый раз, когда ее обижали, она обычно сожалела об одном - о том, что у нее не такие большие и красивые, как у матери, глаза и не золотые, как у Любки, волосы. И тогда центр неба над Юлькиной головой вдруг предательски смещался в сторону, и вспоминался сразу Федька Толкачев, который еще во втором классе поймал ее в ее же собственном дворе и сунул за воротник сосульку, а потом излупил просто так, ни за что ни про что. Сколько ночей проплакала тогда маленькая Юлька, жалея, что у нее нет отца, который мог бы за нее заступиться, или дяди, или брата, или вообще хоть какого-нибудь родственника, не такого слабого и беспомощного, как мать, которая могла только пожаловаться в школе, а дать сама сдачи за Юльку не могла...
   Но Юлька все-таки победила тогда Толкачева! Победила самым странным и неожиданным оружием! Когда однажды на перемене он ударил ее, а потом прижал к стене так, что хрупнули пробирки в ее руке, которые она несла в класс на урок, и осколки начали впиваться ей в ладонь, она, глядя в его наглые хулиганские глаза и вспомнив с безнадежностью, что нет у нее ни отца, ни дяди, ни брата, ни другого родственника, кроме далекого деда-врага, которые могли бы за нее заступиться, сказала звенящим от ненависти голосом:
   - Вот я вырасту! И у меня будет... Сын! И он будет лупить тебя каждый день. Если даже ты спрячешься на Северный полюс, все равно каждый день...
   Толкачев глупо засмеялся и отпустил ее. Больше он почему-то ее не трогал, а Юльке с тех пор часто снился один и тот же веселый сон: высокий широкоплечий человек ведет маленькую Юльку в белом парадном фартучке за руку по улице, и все оглядываются на них и улыбаются, потому что знают Юлька и ее Сын идут лупить Толкачева.
   То было смешное, совсем детское, и странно - тогда Юлька чувствовала себя менее беззащитной, чем теперь. Словно Юлькино место на земле с центром неба над Юлькиной головой вдруг оказалось занятым! Словно Юльке еще предстояло заслужить право на все это: и на свою землю, и на свое небо, и на свою редкостную фамилию, и вообще на все Юлькино... Но разве это так? Ведь она родилась, она пришла на Землю - Юлька! Одна-единственная! Она родилась, и центр неба сразу оказался над ней, над Юлькой! Даже когда счастье уходило от нее - погиб отец, а потом умерла бабушка, - центр неба все равно остался над ее головой... А теперь он уходил, уходил!
   Она вдруг вспомнила, как умерла бабушка. Юлька не знала, что она умирает. Бабушка прилегла на диван и попросила у Юльки пить. Юлька принесла ей воды, а через пять минут она снова попросила пить. Юльке надоело бегать за водой. "Бабушка, - сказала она. - Я тебе принесу полную чашку, и пей, когда захочешь". Она поставила чашку на стол возле дивана и убежала во двор играть. А бабушка умерла. А Юлька так и не знает, дотянулась ли она до чашки с водой...
   Из-за окон пришла в комнату темнота, и Юльке стало совсем страшно.

* * *

   Она даже обрадовалась, когда в прихожей раздался звонок. Ей показалось, что звонок этот сразу разбил темноту и в комнате сразу стало светло. Она помчалась открывать и, зная почти наверняка, что это Дюк, так и не сумела по дороге к прихожей замаскировать свою радость.
   - Ты кого-то ждала?
   - П-почему ждала? Я никого не ждала. П-просто так... Была рядом, п-потому и открыла сразу.
   Туфли Дюк были в грязи, а на куртке и на аэрофлотной сумке темнели пятна воды - значит, попала под дождь. Юльку это неожиданно обрадовало совсем не потому, что Дюк промокла, а потому, что та приехала, несмотря на дождь и грязь. Ведь приехала же! Ведь приехала!
   - Обедала? - грубовато спросила Дюк, входя в комнату и снова швыряя сумку на загудевший рояль.
   - Это очень дорогой инструмент. Нельзя вот так швырять на него что попало.
   - Ах да! - сказала Дюк и убрала сумку с рояля. - Сейчас будем ужинать.
   - Тебе кто-нибудь передал, что я обжора? Ты все время хочешь меня накормить.
   - Я могу не кормить. Как хочешь.
   Дюк скинула с ног грязные туфли и села на диван. Ее волосы, еще влажные от дождя, повисли потемневшими прядками и уже не были похожи на солнечные лучи. Юльке вдруг стало ее жалко. Наверно, оттого, что Дюк совсем не умела маскироваться по-Юлькиному. По ее лицу Юлька сразу поняла, что Дюк ужасно неловко, что она смущена чем-то. Тем, что из-под носа у Юльки утянула деда? Или тем, что сказала "не живи"?.. Прекрасно! Так ей и надо!
   - Зачем же ты сидишь босиком? У меня есть лишние туфли. Они мне все равно жмут. Дать?
   - Если тебе жмут, на меня и вовсе не налезут. У меня нога большая, как и у отца.
   Они взглянули друг на друга и умолкли. Дюк зачем-то стала теребить и мять подушку, лежащую на диване, а Юлька тут же отняла у нее подушку и зачем-то начала взбивать ее... Тогда Дюк вместо того, чтобы заметить вслух, что спать еще рано, взяла и притащила из прихожей раскладушку... Зачем же тогда надо было приезжать? Разве она не могла спокойно выспаться там, на своем холме?
   - Мне нужно видеть деда, - хмуря брови, сквозь зубы процедила Юлька. - Оказывается, он даже не знает, что я приехала, мамина телеграмма его не застала. А надо, чтобы он знал...
   Дюк оставила свою раскладушку в покое и выпрямилась.
   - Вот что! Я нарочно взяла его из больницы. И мама, и ее брат хорошие врачи, их даже здесь в городе знают... И я ему тебя все равно не покажу. Незачем. Ты все равно ему чужая теперь.
   - Но он хотел меня видеть!
   - Он давно хотел тебя видеть... Когда погиб отец, он приехал, чтобы увидеться с тобой. А его не пустили. И сказали, чтобы он не приезжал больше... А он все равно опять приехал, а его опять не пустили... Тебя каждый раз от него прятали... А ты еще, как назло, похожа на отца!
   Юльке внезапно показалось, что перед ней и не Дюк вовсе, а маленькая, страшно обиженная кем-то девочка. Та самая, которую когда-то бил Федька Толкачев! Та самая, которая плакала ночами, жалея, что у нее нет отца или брата! Та самая, у которой когда-то не хотели улетать в небо красные самолеты... Словно Юлька вселилась в Дюк!
   - А потом мы перестали его пускать к вам. И не пустим больше! Пока твоя мать отвечала на письма, он еще надеялся. А потом ответила ты... Ну и все! Ты ему и так слишком дорого обошлась!
   - Но я хорошая! - сказала Юлька. - М-меня все хвалят!
   - Кто все?
   - Все! Спроси кого хочешь!
   - Значит, ты для всех хороша - и для хороших людей, и для подлецов?
   Юлька снова открыла рот, но от волнения ничего не смогла выговорить. А ведь хотела защищать себя изо всех сил. Просто она не была знакома с подлецами! Просто они ничего о ней не знают!
   - У нас на Заозерке лечится один майор, - вдруг ни с того ни с сего сказала Дюк. - У него до сих пор осколок в сердце.
   Это она вспомнила тот недавний их разговор на тропинке перед тем, как сказать Юльке "не живи"... Но почему вспомнила? Юльке стало холодно и неуютно. Она сунула руки под теплую подушку, но все равно не согрелась.
   - Его лечит твоя мать?
   - Да, моя мама.
   - А м-моя работает экономистом. Они вместе с папой работали. Всегда вместе...
   - Да? - холодно переспросила Дюк.
   - Да! - сказала Юлька...
   - А зимой мы живем здесь, с дедом, - сказала Дюк.
   - Ну и прекрасно, - сказала Юлька.
   Они так и легли спать, не дождавшись полной темноты и не поужинав. Юлька - на диване, Дюк - на раскладушке. И тишина, пришедшая оттуда, со спокойного озера, сейчас же вошла в комнату.
   Юльке же не хотелось тишины, ей хотелось поговорить еще хоть немного. Кто бы мог подумать, что все эти четырнадцать лет о Юльке думали, о ней тревожились... Но Дюк лежала молча, и казалось - густая-густая темнота пришла в комнату, хотя еще можно было различить предметы, даже стрелки часов на письменном столе деда.
   Нет, все-таки непонятно, зачем нужно было приезжать со своего холма! Чтобы лежать на раскладушке и молчать?
   - Твоя раскладушка так скрипит, что я никак не могу уснуть!
   - Я же не шевелюсь.
   - Все равно скрипит.
   - Я могу перейти к тебе. Но ведь там тесно.
   - Ничего не тесно, - помолчав, сказала Юлька.
   Дюк с подушкой под мышкой протопала по полу и легла на диван рядом с Юлькой. Однако и тишина и темнота все равно не ушли из комнаты, потому что Дюк молчала.
   - Тебя мальчишки били когда-нибудь? - спросила Юлька.
   - Нет, - ответила Дюк.
   Юлька хотела рассказать ей про странную встречу на лестнице и про Федьку Толкачева, того единственного подлеца, которого она знала и который, конечно же, до сих пор ничего хорошего сказать о Юльке не может, но Дюк оборвала ее:
   - Ладно. Спи. Мне завтра вставать рано.
   Юлька уткнулась носом в плечо Дюк. Плечо было маленьким, твердым и холодным оттого, что высунулось из-под одеяла. Юлька прикрыла его ладонью. Плечо согрелось, но все равно было твердым, совсем не таким, как Юлькино плечо... Они лежали вот так долго и долго молчали. И Юлька вдруг услышала, что у них совершенно одинаковое дыхание, совершенно один ритм - словно они долго шли куда-то и устали одинаково. Или вместе пели одну и ту же песню... И Юльке больше уже не захотелось разговаривать, потому что и так было хорошо.

* * *

   А ночью ей снова приснился далекий и почти уже забытый веселый детский сон. Юлька и Сын шли по улице. Только все было почему-то наоборот - Сын был совсем маленьким, совсем крошечным, как детсадовский малыш, а у большой и сильной Юльки были крепкие, твердые плечи, жесткие ресницы и светлые, прямые, как солнечные лучи, волосы. Словно в Юльку вселилась Дюк.
   Ощущение это было таким реальным, таким прочным, что, проснувшись утром и не обнаружив рядом с собой Дюк, Юлька не удивилась ни капельки, словно Дюк и Юлька в самом деле слились в одного человека... Юлька прищурила глаза - не от солнца, попавшего ей прямо в лицо, а чтобы разглядеть свои ресницы. Не стали ли они короткими и жесткими, как у Дюк.
   Ресницы были по-прежнему длинными и мохнатыми. Юлька была Юлькой. Однако беспокойство, пришедшее к ней почему-то во сне, не оставило ее. Она еще долго лежала под одеялом, мучительно раздумывая над тем, почему же сон, снившийся ей тысячу раз, теперь был каким-то беспокойным. Потом она догадалась почему! Юлькин Сын на этот раз не был великаном! И во сне она все время с беспокойством щурила глаза, стараясь рассмотреть свои ресницы, и радовалась тому, что они жесткие и короткие. Словно именно от этого зависело, вырастет ли Сын в великана!
   Надо же! Юлька рассмеялась от всей этой несусветной чепухи. Ей даже стало весело. Она вылезла из постели и тут же увидела лежащую на рояле записку от Дюк.
   "Сегодня приехать не смогу, у нас концерт. Еда в холодильнике. На Зеленой площади есть музей. Смотри на обороте". На обороте записки подробно описывалось, как добраться до музея на Зеленой площади.
   Все-таки это было не очень-то честно - подсовывать Юльке музей на Зеленой площади вместо деда! Юльке снова стало обидно, и хорошее настроение ее улетучилось.
   Часы на дедовом столе показывали половину десятого. Целый день впереди, долгий, скучный, одинокий. Как просто и легко день заполнялся дома, в Саратове!.. Она подсчитала на пальцах дни и ужаснулась - уже целую вечность она здесь, а ей не прислали из дому еще ни одного письма! Она торопливо оделась, причесалась кое-как, сунула ноги в старенькие, ссохшиеся за ночь туфли и побежала на первый этаж, к почтовым ящикам.
   Писем из дому не было, и Юлькины глаза сразу подернулись влагой, словно ее с головой окунули в надоевший ей до смерти Финский залив. Она с трудом отыскала на дне этого залива свой этаж, свою дверь и кошелек с деньгами на столе в комнате. Надо сейчас же отправить матери телеграмму!

* * *

   Чудеса в этом городе витали в воздухе, ютились под крышами домов, жались к подъездам. Когда Юлька вышла из дома, она нос к носу столкнулась с золотым незнакомцем из своего золотого сна! Он стоял у крыльца и спокойно разговаривал с каким-то мальчишкой...
   Первое, что пришло Юльке в голову, было - сейчас же вернуться назад, переодеться в новый костюм, надеть новые туфли и сделать другую прическу. Но было уже поздно, они оба увидели ее и посторонились, уступая дорогу. Юльке не оставалось ничего другого, как пройти мимо него в старых туфлях, с убогими немодными косицами за спиной, с расцарапанными коленками!.. Ни Любка, ни Наташа такого, конечно, не перенесли бы. Не перенесла бы этого и Юлька, если бы за ее спиной не раздалось:
   - Новенькая в нашем доме появилась!
   - Это не наша. Приходила к кому-то.
   - К кому ж так рано?
   - А хорошая мордочка!
   - Я не разглядел...
   Ах, как жаль, что он не разглядел! И обернуться нельзя! Просто невозможно обернуться!..
   Юлька дошла до первого переулка и завернула за угол, хотя ей надо было дойти до Центральной улицы, никуда не сворачивая. Здесь, в переулке за углом, она постояла немного, стараясь успокоить прохладными ладонями горячие щеки. Если сейчас уйти на почтамт - а это значит уйти надолго, то они так и подумают, что Юлька приходила к кому-нибудь в гости и теперь ушла навсегда и больше не придет.
   Переулок, в котором она укрылась, спокойный и уютный раньше, теперь был разрыт, распахан - здесь в глубокую траншею укладывали какие-то трубы, и деревянные мостики с перильцами, перекинутые от тротуара к тротуару, напомнили Юльке Ленинград в тот сказочный вечер, когда она металась по городу в пустынной тишине, разрывая завесу стремительного холодного снега. Сейчас было лето, и она стояла на солнечной стороне улицы, и солнце золотило и согревало ее плечи и коленки, но ощущение предстоящего чуда снова было с ней.
   Она медленно вышла из переулка и пошла назад к дому.
   Они все еще стояли у крыльца, но теперь их было уже трое. Они все трое заметили ее, когда Юльке оставалось пройти до крыльца метров десять, и эти метры Юлька прошла так, словно на ногах у нее были снова волшебные туфли-кораблики.
   - А вы к кому? - Это спросил не золотой, а кто-то из тех остальных, но ведь все равно золотой стоял рядом, и Юлька, успевшая уже подняться на крыльцо и взяться за ручку двери, остановилась.
   - А я здесь живу.
   - Поменялись квартирами? - Это спросил уже золотой, и Юлька выпустила ручку двери.
   - Я п-приехала в гости, к деду.
   - Ага, - сказала золотой. - Серега! Где у нас живут деды?
   - Дедов у нас много! На первом два, на втором еще один. Самый вредный на пятом, под чердаком.
   Юлька испугалась, что они дойдут до четвертого этажа, и быстро сказала:
   - Скучный у вас город.
   - Почему же скучный?
   - Волги нет.
   - Ах, вы с Волги! - Это сказал золотой. - Но у нас озеро!
   - И пляж есть, - добавили остальные.
   - Если хочешь знать, песок там как на Черном море. - Это золотой перешел на "ты"!
   - На Черном море нет песка, - равнодушным тоном все знающего и все испытавшего человека сказала Юлька. - Там камни как булыжники.
   - На нашем - песочек!
   - Желтенький!
   - Сахарный!
   - Как в детском садике!
   - Так вам и поверили!
   - На спор?
   - На спор.
   - Купаться, пожалуй, не искупаешься, холодно. А прогуляться можно. На переправе. Острова у нас - нигде таких нет.
   Все это было здорово похоже на то, как Юлька назначала свидание тому, северному мальчишке, так и не полюбившему Волгу.
   - А сосны у вас есть?
   - Поищем!
   - Поедешь?
   - Н-не знаю.
   - Если надумаешь, то позвони во вторую квартиру, вот этому, Сереге.