Дюк она нашла неожиданно быстро - у распахнутых дверей главного корпуса. Дюк была в новом платье, похожем на Юлькин костюмчик с плиссированной юбкой, а в волосах - широкая лента. Вот так, наверно, она выходила на сцену петь Юлькину песню. Фонарь, горящий у двери, снова зажег оранжевые огоньки в ее волосах, еще неяркие в слабых сумерках.
   - Ты?.. Зачем приехала?
   Дюк схватила ее за руку и увела от освещенной двери, где стояли женщины в белых халатах. А Юлька тут же спохватилась, что ничем не может оправдать свое появление здесь. Ведь не скажешь же, что просто хотела увидеться...
   - От м-мамы пришло письмо. Она п-пишет, что нам дают квартиру и, м-может быть, мне придется уехать раньше...
   - Ты пришла проститься? - спросила Дюк.
   Такого вопроса Юлька не ожидала! Если бы она ответила сейчас "да", это было бы все! И Дюк, и дед, так и не узнавший о Юлькином приезде, и дом на холме - все ушло бы навсегда, навеки, словно и не существовало никогда! И Юлька промолчала.
   - Саратовский поезд уходит ночью, - сказала Дюк. - Но, наверно, сейчас очень трудно с билетами.
   - Да! - охотно поддержала ее Юлька. - Очень трудно! Когда я сюда ехала, м-мы так и не достали билет на поезд...
   Она чуть не проговорилась, что летела сюда на самолете. Ведь Дюк тогда могла вспомнить, что есть еще и самолеты!
   - Говорят, на вокзале в кассу длинная очередь.
   - Если я не достану н-на сегодня, то утром п-приеду сюда. М-можно?
   - Можно, - сказала Дюк. - Слушай, ты же промокла насквозь. Подожди меня здесь, я принесу тебе что-нибудь переодеться.
   Она принесла Юльке свою куртку и лиловые бриджи, они прошли в беседку, и Юлька переоделась. Потом Дюк раздобыла для Юльки чашку чаю, дала ей косынку из куска болоньи, от дождя, и пошла провожать ее до электрички ближней дорогой.
   Узкими тропинками они пересекли парк и вышли к крутому и заросшему лесом склону холма. Лес казался совсем темным в еще не загустевших сумерках, опавшие листья слежались в плотный ковер, под ним хлюпала вода. Кончился лес вместе со склоном, и они очутились на берегу маленькой речки, сняли обувь и пошли вдоль берега к озеру босиком по воде. Юлька шла позади Дюк и все время старалась попасть ногами в ее следы, остающиеся под темной водой на песке, которые можно было хорошо различить, если наклониться пониже, но каждый раз не успевала это сделать - вода стремительно смывала их, и Юлька оставляла за собой следы свои собственные, Юлькины...
   - А почему все-таки ты Дюк?
   Дюк ответила не сразу. Она так долго молчала, что Юльке даже показалось - она не хочет отвечать. В Юльке снова стала закипать обида.
   - Когда-то в Древней Руси были имена Гюрги и Дюрги. И Дюк тоже. Все от одного корня, - сказала Дюк. - Это уже потом вместо них пришли Георгий, Юрий, Егор. У деда когда-то была партизанская кличка - Гюрги. Ведь он Георгий. Дядю Егора он в шутку называл Дюрги. Значит, я - Дюк. Ведь Юрий у нас в семье так и не родился. У папы не было сына, а дядя Егор погиб под Черниговом.
   Куртка Дюк была теплая, на подкладке, но Юлькиным рукам вдруг снова стало холодно, словно тот холодок от застывших серебряных лучей так и остался в ее ладонях...
   - И я - Дюк?..
   - Ты? Не знаю!
   Снова что-то горькое прозвучало в голосе Дюк и передалось Юльке уже знакомым сожалением о чем-то таком, что прошло мимо нее навсегда, докатившись до нее лишь эхом отцовских песен да короткими письмами издалека: "Здравствуй, Юля, ну как ты живешь и что у тебя нового в жизни?.."
   Сумерки стали густыми. Вдалеке, за холмом, опять загромыхал гром. Позади на темном фоне холма зажглись беспокойные огни в распахнутых окнах дома под красной крышей. Юльке снова вспомнился Глаз Бури, о котором рассказывала Дюк. Казалось - там, в доме, кому-то было тревожно и беспокойно, как майору из отцовской песни: "Когда полыхают зарницы и молнии режут простор, не спится солдатам, не спится, не правда ль, товарищ майор?"
   Они вышли к еще не освещенной фонарями пустынной дороге и пошли рядом. Это было замечательно - идти по земле в Дюковой куртке, в Дюковых лиловых бриджах, в Дюковой косынке и даже с Дюковой аэрофлотной сумкой через плечо, в которой лежал промокший Юлькин костюмчик. Совсем как в том недавнем сне, когда Юлька вела за собой маленького детсадовского Сына и прищуривала глаза, разглядывая свои ресницы... Только теперь рядом с ней шла сама Дюк в платье, похожем на Юлькин костюмчик с плиссированной юбкой, и уж совсем нельзя было определить, кто в кого переселился - Юлька в Дюк или Дюк в Юльку...
   Темнота окутала землю, но полоска неба вдалеке - там, на горизонте, за городом, еще светилась, словно кто-то на яркий красный фонарь накинул темный платок, понадеявшись на его черный цвет, но красный свет все равно пробивался и согревал небо. Нет, никогда в жизни Юльке не было так жаль ушедшего солнца и трех товарищей из города Эн, замученных фашистами.
   Они с Дюк шли рядом по мокрому шоссе, и Глаз Бури с холма все смотрел и смотрел им вслед тревожными, распахнутыми окнами. Кому-то не спалось в этом доме на холме, где жили люди, все еще не забывшие о своих старых ранах.
* * *
   На коротенькой высокой платформе, под вывеской с названием станции, освещенной одиноким фонарем, они простились холодновато и коротко. Дюк молча протянула Юльке крепкую руку с сильными неподатливыми пальцами, а Юлька, знавшая почти наверняка (уже решившая это), что билет на саратовский поезд она сегодня не достанет, не очень крепко пожала эту руку.
   - А может быть, все-таки вы с дедом надумаете приехать к нам погостить?..
   Юлька тут же спохватилась, поняв, что произнесла давно знакомую ей фразу из дедовских писем!..
   - Не знаю, - сухо сказала Дюк. - Все-таки ему семьдесят четыре...
   Дюк ушла. Электричка подкатила к платформе через несколько минут, но Юлька в город с нею не уехала. Потому что открытие, сделанное ею за несколько секунд до того, как электричка подошла к платформе, было неожиданным и даже слегка оглушило Юльку.
   Протяжный гудок подходящей к платформе электрички был похож на тревожный крик "а-а-а", разбудивший Юльку в ту ночь, когда пришла Дюк. И еще - на долгий зов военной трубы, когда поднимают солдат в атаку...
   Первое слово в первой строчке на рукоятке браунинга было "Гюрги"!
   И вслед за этим разгаданным ею словом пришло и другое, вдруг сразу ставшее совсем понятным и знакомым, - "салудо"!..
   И третье слово, перехваченное до половины металлической пластинкой, "камар"...
   "Салют, камарадос!"
   Ведь еще была Испания!
* * *
   Юлька знала, что следующая электричка все равно догонит и перегонит ее, но она все-таки пошла пешком, потому что сидеть на пустой платформе под одиноким фонарем было невыносимо. Она шла вдоль темного озера, похожего на Финский залив, от которого тянулся ветерок, застывая тяжелой сырой прохладой в листве деревьев, под которыми шла Юлька, и на Юлькином лице, и на ресницах. Деревья на темной дороге, шелестящие над Юлькиной головой, казались огромными, днем они не были такими. И вообще почему-то все стало казаться ей больше - деревья, беззвездное небо над головой, ночное озеро за деревьями, а дорога, по которой она уже шла один раз, стала длиннее. Словно Юлька делалась меньше ростом! Словно возвращалось к ней детство! Словно все надо было начинать сначала - заново жить, заново расти, как тому Юлькиному сыну из сна, вдруг превратившемуся из великана в карлика...
   Оттого, что дорога на этот раз была длиннее и страшнее от темноты, Юлька устала до слез. Но она не плакала. Слезы всегда оставались на ее ресницах, и тогда лишний раз пришлось бы убедиться в том, что они у нее не короткие и не жесткие... Будто бы ей уж очень нужны эти короткие и жесткие ресницы!

9. Бегство

   Было уже поздно, когда Юлька подошла к дому на Мельничной, однако возле подъезда под ярким фонарем толпились мальчишки. Кто-то из них бренчал на гитаре, кто-то горланил песню, а сверху, с третьего этажа, высунувшись в окошко, какая-то женщина сердито и, наверно, очень давно ругала их:
   - И когда это кончится? Ну скажите мне, когда это кончится? И когда этот ваш базар милиция разгонит? Вот выхлестну сейчас кипятку на вас, горлодеры несчастные!
   А Юльку вдруг сразу словно легкой волной подняло почти до крыши дома и плавно опустило обратно на тротуар. Тот, что бренчал на гитаре, был он! Юлькин!
   Юльке стало весело, тетка в окне показалась ей доброй-предоброй ведьмой, а его друзья, толпящиеся у подъезда, как и те девчонки на скамейке в скверике, стали вдруг ужасно знакомыми, ужасно своими. Она смело пошла к подъезду и смело вошла в круг света, падающего на асфальт от высокого фонаря. Тут же гитара умолкла, а Юлька в то же мгновение вспомнила, что на ней не костюм с плиссированной юбкой, а старые Дюковы бриджи, и волосы, так старательно уложенные утром в прическу, прикрыты и смяты некрасивой темной косынкой из болоньи... Юлька, ахнув про себя, сейчас же отступила назад. И тогда неожиданно ее окликнули:
   - Эй! Певица!
   Мгновенная темнота окружила Юльку, словно она снова оказалась на темной лестничной площадке у почтовых ящиков, где не светила перегоревшая лампочка. Но ветер тут же качнул фонарь, и свет захлестнул Юльку с головы до ног...
   - Да это не она! - сказал кто-то. - Это же та, новенькая! Дедушкина внучка. Внучка за бабку, бабка за дедку...
   - Не она! - удивленно согласился золотой. - А похожа здорово.
   - Не она похожа, брюки похожи!
   - На кого, на кого похожа? О ком вы?
   - Да на Юльку Витанович похожа из сорок восьмой!
   - А, это та самая, которая тебе по физиономии врезала?
   - За что, за что врезала?
   - А он батькины награды на какое-то барахло выменял! Дубина!
   - На что, на что выменял, а?
   В следующее же стремительное мгновение Юлька поняла, что так мучило и беспокоило ее там, тогда, в беседке, после того как она убежала от человека с осколком в сердце! Встреча на лестнице в темноте! Ведь это не ее, не Юльку, били! Юльку приняли в темноте за Дюк! Приняли по песне, которую она пела, спускаясь по лестнице... По песне! Как и тот военный в парке!
   - Да на что, на что выменял?..
   Холодок пробежал по Юлькиным рукам - как тогда, когда она держала в руках звезды с застывшими лучами, хранящими в себе отблески далекого боя и гул военных самолетов, который она не слышала никогда, но который не давал ей покоя в сумерки и в лунные ночи. И зов военной трубы, поднимающей в атаку солдат... И взгляд Егора Витановича из-под коротких жестких ресниц, убитого навсегда, навеки!
   Она пошла к тому, к золотому, пересекая огромный, ставший безбрежным океаном световой круг на черной земле...
   - Ты чего? - спросил он удивленно, пряча гитару за спину. - Чего ты?
   Она не успела подойти к нему вплотную. То ли его просто испугало ее лицо, то ли она стала похожа на Дюк, и он понял, что она его может ударить! Он отступил, а правой свободной рукой толкнул ее в плечо. Удар оказался сильным для Юльки, и она, с отчаянием успев подумать о том, какая все-таки она, черт ее побери, легкая, отлетела к самому фонарному столбу, ударилась об него, снова поранив разбитый локоть... Она оттолкнулась от столба и снова под недоумевающие крики мальчишек пошла на золотого.
   - Ты знаешь! - сказала она ему звенящим тонким голосом. - Я тебя поближе рассмотрела, и ты мне не понравился!
   На этот раз он толкнул ее еще сильнее.
   - Бешеная! Вот бешеная! Чего привязалась?
   Она от его удара снова отлетела в сторону, снова проклиная себя за то, что она такая легкая и слабая.
   Сверху из окошка добрая ведьма с кипятком закричала:
   - Девочку избивают! Хулиганье!
   Но Юлька все-таки поднялась раньше, чем разбежались мальчишки, и прежде, чем из подъезда дома выбежали к ней какие-то люди.
   - Это не м-меня избивали, - сказала им Юлька. - Это я избивала. Я п-первая!
   Ей не поверили, подобрали ее аэрофлотную сумку и проводили до самых дверей квартиры...
 
   Рояль за день устал от тишины. Он принял принесенные Юлькой звуки скрип старого паркета под ногами и щелчок выключателя - приветливо и радостно. Эхо в нем не умолкало долго и долго жило в самой Юльке, как будто в Юлькиной груди задели белый клавиш. Она вспомнила, как сердито встречал рояль Дюк, когда та небрежно швыряла на него аэрофлотную сумку. Рояль ждал именно ее, Юльку, ждал долго. Может быть, с того самого дня, когда она совсем маленькой слушала его голос, а за спиной ее были руки отца, готовые в любую секунду поддержать ее, если ей вдруг вздумается плюхнуться с дивана. А за окном было солнце, и голубое озеро, и далекий зеленый холм с Юлькиным домом под красной крышей... От кого пришла к Юльке музыка, жившая в ее сердце? От отца или от деда? Или от Егора Витановича, убитого под Черниговом?
   Юлька на цыпочках пошла через комнату к роялю и тут же наткнулась на упакованный и закрытый на все замки чемодан.
   - Пошел ты к черту! - сказала ему Юлька и заплакала...
   Она осторожно переоделась. Она продолжала двигаться по комнате осторожно, на цыпочках, боясь дотронуться до вещей, к которым, конечно же, прикасался дед, - точно она могла причинить им боль своим неосторожным прикосновением.
   Промыв разбитый локоть, она достала из чемодана и разорвала на чистые тряпки свой еще не старый халатик и бережно вытерла пыль со стола, рояля, со спинки дивана и с подоконников. Только шкаф она не тронула, словно и он сам, и то, что хранилось в нем, было неприкосновенным.
   - Здравствуйте! Я - Дюк! - сказала она дедову старому пальто, висящему на вешалке в прихожей. - Здравствуйте! Я - Дюк!
   Потом она долго бродила по пустой комнате - от стенки к стенке, невесело думая о том, что ведь все равно ей придется уехать. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так на следующий день. А если не уехать, то что сказать Дюк? Ах, если бы дед был одиноким и забытым! Но он не одинок и не забыт!
   На темной улице, внизу, за распахнутыми окнами, шевелилась похолодевшая листва деревьев, и ветер залетал в комнату. Осень, наверно, сюда приходила раньше, чем в Саратов. Лето здесь уже кончалось.
   Ощущение того, что кончилось для нее что-то, не оставляло Юльку. Словно кто-то вдребезги расколотил голубой, подогретый теплым солнцем стеклянный колпак над Юлькиной головой, центр которого всегда был над Юлькой. И что-то большое, новое шло теперь к ней вместе с бездонным незнакомым небом, открывшимся перед ней за разбитым стеклом теплого колпака, и с безудержным ветром, врывающимся в раскрытое окно и холодящим ладони.
   Было около полуночи. Дом уже затих, и улицы внизу, за окнами, тоже. И небо, затянутое тучами, было безмолвным и темным. Но темнота на этот раз не пугала Юльку. Может быть, потому, что там, в темной дали за озером, по-прежнему светился далекий огонек. Его хорошо было видно отсюда, с четвертого этажа. Он светил ярко, не мерцая, и, чтобы лучше его видеть, Юлька погасила в комнате свет и уселась на подоконнике. Кому-то не спалось там, в доме на холме. Может быть, майору, принявшему когда-то мертвый металл в живое сердце?
 
И чудится снова майору:
Идут от реки до реки,
Идут через долы и горы
Гвардейские наши полки...
 
   Холодный ночной ветер с улицы достал до нее, и ей стало холодно. Она слезла с подоконника и включила свет, чтобы приготовить постель. Почему-то почти сразу же огонек на холме погас. Словно тот, кому не спалось, вдруг успокоился оттого, что в Юлькином окне зажегся свет. Она вспомнила, как пыталась вчера днем отыскать в стеклянном солнечном блеске свое окно и не смогла это сделать. Но, может быть, теперь, когда город спит, ее окно и ее огонек видны с холма?
   Она постояла немного у окна. Огонек на холме не зажигался. Не гася света и не раздеваясь, она забралась на диван и сжалась в комочек, чтобы согреться, однако не согрелась, руки ее по-прежнему были холодны.
   Уснуть она не уснула, но, наверно, все-таки задремала, потому что звонок, раздавшийся в прихожей, снова, как и тогда, напомнил ей тревожный крик.
   - Ты, что ли, Юля? - спросила стоящая на пороге соседка-караульщица, когда Юлька распахнула дверь.
   - Я... То есть не я. А что?
   - Господи! - добродушно сказала соседка. - И кто только тебя, тюфяка такого, одну в квартире бросил? Юлю из сорок восьмой к телефону просят. К нашему телефону. В прихожей стоит. Беги. Я дверь покараулю.
   - К телефону?
   По дороге в несколько торопливых шагов к чужой прихожей Юлька успела приготовиться к разговору с Дюк о билете, который Юлька так и не достала, а может быть, даже и о самолете, и поэтому не сразу поняла, почему в похрипывающей трубке раздался сильный мужской голос:
   - Я тебя разбудил?
   Дрожь мгновенно охватила Юльку, трубка бешено заколотилась в ее руке.
   - Кто это? - крикнула Юлька.
   - Ты не кричи и не ругайся! Вернусь я в твое Максимово. У меня дело в городе! Ты меня слышишь?
   - Слышу! - срывающимся голосом крикнула Юлька.
   - Я позвонил потому, что не знал, оставила ли ты ключ. Не хотелось зря подниматься по лестнице. А на Заозерку заглянуть не мог, автобусом ехал. Ты слышишь?
   - Слышу!
   - Почему у тебя голос такой взволнованный? Даже звенит! Что случилось?
   Юлька хотела крикнуть ему, что у телефона не Дюк вовсе, но тут же поняла, что не успеет ничего придумать, не сумеет объяснить ему, кто разговаривает с ним! А трубка по-страшному молчала, дожидаясь ответа.
   - Что с тобой? - тихо спросил дед. - Повесь трубку, я сейчас поднимусь. Я здесь, у автомата...
   - Постойте! - отчаянно крикнула Юлька в загудевшую трубку. Подождите!
   - Случилось что? - тревожно спросила соседка, заглядывая в прихожую. - Может, помочь чем-нибудь? Да ты трубку-то повесь, гудит без толку.
   - Он сейчас придет, - пролепетала Юлька.
   - Кто придет?
   - Он!
   - Да кто он?
   - Дед!
   - Ну и слава богу! Хорошо, коль на своих ногах возвращается.
   - П-подождите! Я сейчас!
   На онемевших ногах Юлька бросилась к себе. На часах было пятнадцать минут двенадцатого. Ближайший телефон-автомат, кажется, на Центральной. Значит, придет он минут через десять... Внизу, на лестнице, стояла страшная, изнывающая тишина.
   "Здравствуй, девочка. Ты кто?"
   "Здравствуйте. Я - Дюк".
   "А почему, собственно говоря, ты Дюк? С какой стати?"
   Вот именно - с какой стати?.. И письмо! Ужасное письмо, написанное Юлькиной рукой! "Здравствуйте, уважаемый Георгий Александрович... В этом году приехать не сможем. Всего вам хорошего".
   Юлька надела плащ, села зачем-то на чемодан.
   Раз, два, три, четыре, пять... Еще десять секунд прошло... А может быть, есть еще автомат в том, в ленинградском переулке? Тогда, значит, дед совсем рядом... "Здравствуйте, уважаемый Георгий Александрович..."
   Раз, два, три... пять... девять...
   Где-то на лестнице хлопнула дверь - то ли наверху, то ли внизу... Внизу!
   Юлька, тихо вскрикнув, схватила чемодан и бросилась к двери. Дверь захлопнулась за ней с треском, загремев на весь дом.
   Ключ!
   Она всей ладонью с силой нажала на кнопку звонка у соседкиной двери.
   - Что? - сейчас же высунувшись из двери, встревоженно спросила соседка.
   - Ключ! - шепотом крикнула Юлька, бросая ключ от двери в ее ладонь.
   - Господи боже мой! Куда же ты на ночь глядя? Деду-то что сказать?
   - Скажите, уехала... Н-на Заозерку... Срочно.
   Можно было бы подняться наверх, на пятый этаж, и переждать там, пока он войдет в квартиру, но соседка с ключом торчала в дверях, не уходила и даже причитала что-то удивленным голосом.
   И Юлька, подхватив неподъемный чемодан обеими руками, проклиная его, бросилась вниз. Чемодан колотил ее по коленкам, но она все-таки, спотыкаясь, побежала по лестнице. Надо было встретиться с ним где-нибудь на площадке между этажами, куда почти не доставал свет электрических лампочек с квартирных площадок, там было полутемно...
   Однако она не успела добежать и до первой спасительной полутемной площадки, как звук шагов, оглушительный в гулкой тишине лестницы, отозвавшись в Юлькином сердце, замер где-то на третьем этаже, внизу. Потом так же оглушительно заскрежетал ключ в замочной скважине. Дверь где-то на третьем этаже открылась, захлопнулась снова, и на лестницу вернулась тишина. Не он!
   У Юльки совсем ослабли ноги, и она чуть не загремела с последних ступенек. Удалось все-таки удержаться, упершись чемоданом в стенку...
   Все! Дверь подъезда захлопнулась за ней, и она оказалась на темной полуночной улице. Несколько прохожих маячили там, на углу, где Мельничная вливалась в Центральную. Юлька, втянув голову в плечи, сразу перебежала на противоположную сторону Мельничной, свернула в переулок и, волоча тяжелый чемодан, пошла в темноту.
   Она остановилась, лишь окончательно выбившись из сил. На незнакомой тихой улице, плохо освещенной редкими фонарями, не было ни одного прохожего, но Юльке почему-то не стало страшно, хотя темных ночных улиц она всегда боялась. Лишь один раз ужас охватил ее - когда она вспомнила про кошелек с деньгами. Но кошелек оказался в кармане плаща, она сама его туда переложила из кармашка Дюковой куртки, когда переодевалась после драки с золотым. От этого совсем уже лишнего сейчас переживания у нее пересохло в горле, ослабли колени, и она опустилась на чемодан.
   Мимо прошел одинокий прохожий, и когда он замедлил шаг, заинтересовавшись Юлькиной грустной фигурой на чемодане, Юлька спросила у него тоненьким замаскированным голоском, словно была какая-то необходимость маскироваться в этом чужом темном городе:
   - Скажите, п-пожалуйста, как пройти к Главному почтамту?
   - Пешком не выберешься, - сочувственно ответил прохожий. - Ступай лучше к четверке, полуночница, она вывезет. Через два квартала налево.
   Четверка оказалась тем самым стареньким дребезжащим трамваем, который вез когда-то Юльку на окраину города ко второй железнодорожной больнице и весело дребезжал в такт Юлькиным банкам с компотом. Дзяк-дзилинь, дзяк-дзилинь!.. Как хорошо было! Тогда ее ничуть не страшила встреча с дедом. А теперь она бежит, заметая следы, как преступница. Даже банки с компотом упаковала!
* * *
   Билеты на саратовский поезд, уходящий через пять часов, в единственной еще работающей кассе были только в мягкий и уже кончались. Юлька ударилась в панику и отчаянно полезла к кассе. Кто-то снова обругал ее неуклюжий чемодан, но она все равно так упорно лезла, повторяя все тем же дрожащим замаскированным голоском: "Пожалуйста, позвольте, пожалуйста, позвольте", что все почему-то засмеялись и пропустили ее к окошку...
   Получив наконец-то билет, она отыскала свободное местечко на скамье в зале ожидания, достала из чемодана блокнот, склеившиеся конверты и нацарапала коротенькое письмецо Дюк. "Юля! Я достала билет в мягкий. Все благополучно. Тот, которого ты ударила и который живет на первом этаже в вашем доме, хочет тебя избить. Вечером по улице не ходи".
   Надо было добавить еще что-нибудь. Но что? Юлька долго думала, но так ничего и не смогла придумать. Неужто ей нечего больше сказать Дюк?
   Она вспомнила, как они расставались на платформе под одинокой вывеской и как Дюк без сожаления протянула ей крепкую руку с сильными неподатливыми пальцами. А может быть, она простилась с Юлькой так холодно и так небрежно потому, что догадывалась - Юлька не достанет билет на поезд... А Юлька достала! В мягкий!
   Она запечатала письмо и опустила его в почтовый ящик возле телеграфного окошка. Конечно, лучше бы послать письмо не на Мельничную, а туда, в дом на холме. Но Юлька не знала адреса на Заозерной.
   Отыскав местечко на самой дальней забытой скамейке, она устроилась поудобнее, подняв воротник плаща. Поезд уходил в шесть утра. Ночь на вокзале не была для Юльки в новинку. В позапрошлом году, возвращаясь от няни Мани, они с Любкой потеряли билеты и провели на вокзале в Курске целые сутки. Но тогда Юльке, несмотря ни на что, было весело...

10. Глаз Бури

   К утру дождь, ливший всю бессонную ночь, прошел. Просохли крыши, тротуар у вокзала, и воздух стал сухим. Однако к тому времени, когда объявили посадку на саратовский поезд, снова начал накрапывать дождь - не разноцветный и не звонкий. Мелкие, почти невидимые капли снова быстро и незаметно покрасили непокрытую часть перрона и крышу вокзала в темный цвет. Вагонное окно в коридоре, к которому подошла Юлька, оставив чемодан в купе, было непрозрачным, рябым от дождя, и Юлька открыла его. Вот и все. Словно и не было никогда ни Дюк, ни дома на холме, ни телефонного разговора с дедом, ни ее так печально закончившейся золотой любви...
   - Отправляемся! - весело прокричала проводница, проходя мимо Юльки по коридору. - Провожающие, освободите вагон! Девочка, отойди от окна, простудишься!
   - В Саратове-то когда будем? - спросил кто-то, высунувшись из купе.
   Родное слово "Саратов" сразу укутало Юльку с головы до ног во что-то мягкое и теплое - как будто она зарылась в нагретый солнцем песок на пляже, что напротив города, у нового моста.
   Что бы они там ни говорили, а такого пляжа здесь у них нет и быть не может... Наверно, мать удивится Юлькиному приезду. И Василий Леонтьевич тоже. Но что поделаешь? И ведь все равно они будут ей рады! И ей не придется держать в памяти встречу с Егором Витановичем и с человеком, у которого в сердце осколок...