Стиль. Его величество стиль. Это он уравнивает здесь стариков и молодежь, богатых и бедных, щегольский Мерседес преуспевающего бизнесмена и ржавую посудину бездомного вьетнамского ветерана. Что может быть в нашей жизни дороже стиля? Жизнь коротка, и плотские удовольствия недолговечны, и даже богатство не даст тебе ровным счетом ничего, если ты не чувствуешь стиля и не умеешь его находить и соблюдать. Стиль - это нерв эпохи, он вбирает в себя волнующие краски жизни, ее колорит, ее чувственные отзвуки. Он сверхестественным образом укладывает разнородные краски в единый ряд и отделяет вечное и верное от сиюминутного и фальшивого. Картины настоящих художников пронизаны стилем, музыка настоящих музыкантов тоже пронизана стилем. Стиль - это самый замечательный способ приобщиться к жизни вечной, это единственная возможность написать послание из своей эпохи в будущее - послание, которое обязательно будет прочитано. Стиль - это духовная волна, которая смешивает радость бытия и щемящую грусть по уходящему времени, это матрица душ и поле для самовыражения, это мелодии и ритмы эпохи, написанные горячей, пульсирующей кровью ее современников.
Солнце уже прокатило почти весь свой дневной путь по голубому небесному асфальту и собирается сесть с минуты на минуту. Скорей, скорей на рыбацкий причал! Нельзя не пропустить ни капли заката. Закат в Сидорках - это всегда событие, причем настолько важное, словно его здесь производят вручную. К закату здесь готовятся заранее: ставят трехногие штативы на облюбованные места, настраивают фотоаппараты и видеокамеры. Некоторые располагаются смотреть и снимать закат как в театре, согласно купленным билетам. Они с достоинством занимают свое место у берега океана, расставляют штативы, камеры, раскладные кресла, корзинки с закуской и напитками (no alcohol!), и готовятся смаковать каждое мгновенье.
Солнце - объект всеобщего внимания - словно бы чувствует на себе многочисленные взгляды, и немного притормаживает свое стремительное падение. Вот оно словно обрывает затяжной прыжок в бездну, зависает над береговой линией залива и начинает неторопливый торжественный спуск на воду, точнее, под воду. Против солнца, в сполохах многочисленных бликов выстраиваются силуэты и бесконечные тени деревянных причалов, темные устричные отмели, темнеющая неясная зелень далекого острова, крыши маленьких домиков на берегу залива, и наконец в самом далеке - серебряная мерцающая линия океанского горизонта, уже подсвеченная розоватым пламенем заката.
Солце становится из огненно-розового чуть более темным и малиновым, но яркости еще не теряет. Оно осторожно опускается вниз и вдруг - какая неожиданность! - темная тучка, хитро замаскировавшаяся в вечереющем небе, начисто съедает верхнюю половину светила. Оставшаяся беспризорная половинка продолжает двигаться вниз и наискось, и неожиданно приземляется на крышу маленького домика. Получается фантастическая картина: на далекой крыше словно стоит полукруглая хрустальная чаша, наполненная чудесной, ярко-розовой солнечной жидкостью. Эта жидкость содержит в себе громадную энергию, она переливается внутри чаши, магнетизирует взгляд. Хочется выпить эту солнечную жидкость всю до дна, без остатка, как волшебное вино, чтобы удержать солнце внутри себя, чтобы не нужны были больше фотокамеры и штативы. Но - нет, солнечная жидкость также неуловима как и время.
Попозировав, солнце срывается вниз и пропадает за крышами домов. Незаметно сходят на нет блики и закатное зарево. Оживают цикады, вечерний прохладный ветерок, зажигаются веселые огоньки по контуру отелей. Кафе и рестораны зазывают посетителей грохотом рок-н-роллов из гостеприимно открытых дверей. Линию горизонта, образованную небом и океаном, становится все труднее различить, и вот она исчезает совсем. Различить эту линию теперь можно только в той части залива, где она отмечена трепещущим пунктиром разноцветных вспыхивающих огоньков. Эти далекие огни мерцают хаотически, но если присмотреться, то легко заметить, что каждый огонек вспыхивает в строго определенном ритме. Совсем как наша жизнь. Она кажется беспорядочной, только пока рассматриваешь ее на стыке множества судеб. Но если сосредоточиться на одной жизни, то в ней всегда можно найти ритм, который задает логику развития этой жизни и создает чью-то судьбу. А мне уже пора ехать домой, точнее, в то место, которое на данном этапе моей жизни служит мне домом.
Последний раз мой самокат прокатывается по бархатно-темной дороге. Придорожные фонари собирают множество мотыльков. В темном небе шарахаются ночные птицы. Уютно и мягко светятся окна домов и отелей. В проеме ограды придорожного домика показывается любопытная кошачья физиономия. При моем приближении морда прячется, взбрыкивают четыре лапы, и через секунду на месте морды показывается позорный трусливый хвост, который тоже быстро исчезает.
Я складываю свой самокат и прочие пожитки, усаживаюсь на сиденье, поворачиваю ключ зажигания и готовлюсь пронзать ночной дорожный воздух светом фар.
*11. О несомненной пользе чувства стыда*
В ад по рабочей визе
*/К/*ак быстро и непоправимо меняется жизнь! Кажется еще совсем недавно я проходил мимо памятника солдатам, погибшим в Великой Отечественной войне, и читал эпохальную надпись:
*И впредь несокрушимо будем стоять на страже великих завоеваний Октября!*
И эта надпись не вызывала никакого внутреннего протеста и недоумения. Никому тогда и в голову не приходило, насколько нелеп, несуразен и откровенно глумлив и антипатриотичен этот лозунг. Ведь согласно ему получалось, что наше национальное достояние, ценности, культура, традиции, все, что народ защищает от иноземных захватчиков, не создавалось народом в течение долгих веков исторического развития, а было завоевано в октябре семнадцатого года.
Вот так: ничего не было, а потом вдруг… рррраз, и н*/а/* тебе! Взяли и завоевали! Кто завоевал? Что завоевали? Да какая разница! Просто, создавать самим что-то хорошее - это долго, гораздо проще взять и завоевать.
Аристотель не зря говорил о тленности вещей и вечности и неуничтожимости природы. Самые мощные, самые незыблемые природные объекты рушатся, ветшают, исчезают без следа, как будто их и не было. И в то же время неуловимое ничто, появившееся ниоткуда, становится зримым, вещным, осязаемым, набирает силу и начинает определять порядок вещей в течение значительного времени, пока в свою очередь не придет в упадок и не исчезнет под натиском новых сил, которые тоже незаметно взялись неизвестно откуда.
В обществе происходит примерно то же самое.
Солнце уже прокатило почти весь свой дневной путь по голубому небесному асфальту и собирается сесть с минуты на минуту. Скорей, скорей на рыбацкий причал! Нельзя не пропустить ни капли заката. Закат в Сидорках - это всегда событие, причем настолько важное, словно его здесь производят вручную. К закату здесь готовятся заранее: ставят трехногие штативы на облюбованные места, настраивают фотоаппараты и видеокамеры. Некоторые располагаются смотреть и снимать закат как в театре, согласно купленным билетам. Они с достоинством занимают свое место у берега океана, расставляют штативы, камеры, раскладные кресла, корзинки с закуской и напитками (no alcohol!), и готовятся смаковать каждое мгновенье.
Солнце - объект всеобщего внимания - словно бы чувствует на себе многочисленные взгляды, и немного притормаживает свое стремительное падение. Вот оно словно обрывает затяжной прыжок в бездну, зависает над береговой линией залива и начинает неторопливый торжественный спуск на воду, точнее, под воду. Против солнца, в сполохах многочисленных бликов выстраиваются силуэты и бесконечные тени деревянных причалов, темные устричные отмели, темнеющая неясная зелень далекого острова, крыши маленьких домиков на берегу залива, и наконец в самом далеке - серебряная мерцающая линия океанского горизонта, уже подсвеченная розоватым пламенем заката.
Солце становится из огненно-розового чуть более темным и малиновым, но яркости еще не теряет. Оно осторожно опускается вниз и вдруг - какая неожиданность! - темная тучка, хитро замаскировавшаяся в вечереющем небе, начисто съедает верхнюю половину светила. Оставшаяся беспризорная половинка продолжает двигаться вниз и наискось, и неожиданно приземляется на крышу маленького домика. Получается фантастическая картина: на далекой крыше словно стоит полукруглая хрустальная чаша, наполненная чудесной, ярко-розовой солнечной жидкостью. Эта жидкость содержит в себе громадную энергию, она переливается внутри чаши, магнетизирует взгляд. Хочется выпить эту солнечную жидкость всю до дна, без остатка, как волшебное вино, чтобы удержать солнце внутри себя, чтобы не нужны были больше фотокамеры и штативы. Но - нет, солнечная жидкость также неуловима как и время.
Попозировав, солнце срывается вниз и пропадает за крышами домов. Незаметно сходят на нет блики и закатное зарево. Оживают цикады, вечерний прохладный ветерок, зажигаются веселые огоньки по контуру отелей. Кафе и рестораны зазывают посетителей грохотом рок-н-роллов из гостеприимно открытых дверей. Линию горизонта, образованную небом и океаном, становится все труднее различить, и вот она исчезает совсем. Различить эту линию теперь можно только в той части залива, где она отмечена трепещущим пунктиром разноцветных вспыхивающих огоньков. Эти далекие огни мерцают хаотически, но если присмотреться, то легко заметить, что каждый огонек вспыхивает в строго определенном ритме. Совсем как наша жизнь. Она кажется беспорядочной, только пока рассматриваешь ее на стыке множества судеб. Но если сосредоточиться на одной жизни, то в ней всегда можно найти ритм, который задает логику развития этой жизни и создает чью-то судьбу. А мне уже пора ехать домой, точнее, в то место, которое на данном этапе моей жизни служит мне домом.
Последний раз мой самокат прокатывается по бархатно-темной дороге. Придорожные фонари собирают множество мотыльков. В темном небе шарахаются ночные птицы. Уютно и мягко светятся окна домов и отелей. В проеме ограды придорожного домика показывается любопытная кошачья физиономия. При моем приближении морда прячется, взбрыкивают четыре лапы, и через секунду на месте морды показывается позорный трусливый хвост, который тоже быстро исчезает.
Я складываю свой самокат и прочие пожитки, усаживаюсь на сиденье, поворачиваю ключ зажигания и готовлюсь пронзать ночной дорожный воздух светом фар.
*11. О несомненной пользе чувства стыда*
А скажи мне, милый мой читатель, известно ли тебе чувства стыда? Я имею в виду не легкий стыд, который быстро проходит и не оставляет осадка на душе, а страшный, потрясающий стыд, который переворачивает все твое существо до такой степени, что не хочется больше жить? Стыд, который накатывает удушливым валом и сжигает тебя изнутри - такой стыд ты хоть раз в жизни испытывал?
Моя бывшая родина много раз заставляла меня испытывать именно такой стыд, от которого я был готов провалиться сквозь землю и никогда больше не показываться на ее поверхности. Самым болезненным эпизодом, из тех что я помню, была международная научная конференция по инженерной психологии, в течение которой я испытывал непрекращающийся жгучий стыд. В программу этой конференции входило весьма приятное мероприятие - обед в ресторане "Континенталь", располагавшемся прямо внутри гостиницы, где проходила конференция. Там я скорешился с датчанами, которые занимались теми же проблемами, что и я. Мы мило беседовали, а рядом с нами сидели и болтали другие участники конференции. Они говорили на европейских языках, были одеты с европейским вкусом, держались легко и непринужденно, свободно пользовались столовыми приборами, без устали поглощали яства, вытирали руки и губы бесчисленными салфетками, умело пользовались услугами официанта, благоухали дорогим табаком - короче, чувствовали себя как дома. У меня же вилка застревала в левой руке как деревянная, и от смущения непривычный столовый нож норовил вывалиться из правой. Обедать на публике я умел разве что в дешевой студенческой столовой в дни моей юности, а рестораны видел, в основном, в кино. На зарплату врача-ординатора или младшего научного сотрудника в ресторанах не разобедаешься. Дремучая ресторанная необразованность и неумение держать себя в свободной, раскованной обстановке отравляли мне всю радость общения с новыми интересными людьми.
Вечером после конференции я продолжил разговор с новыми знакомыми, и когда обнаружилось, что беседа затягивается, датчане затащили меня в какое-то помещение, чтобы продолжить приятное общение. Как только я сообразил, что место, в которое я попал - это валютный ресторан, приятность общения пропала немедленно. Мне захотелось быстро попрощаться и убежать, потому что стены валютного заведения, внушали мне страх: Ведь в то время за обладание валютой советских граждан сажали за решетку, и доблестное КГБ нередко пасло наших соотечественников в таких местах и брало на заметку только по той причине, что человека видели в валютном заведении. И наконец, я с жутким стыдом сообразил, что не смогу расплатиться за обед. Когда я заплетающимся языком объяснил датчанам, что советским гражданам запрещено иметь валюту, они сказали, что они меня угощают, и все без проблем, так что благополучно удрать мне не удалось. Я сидел, то краснея, то бледнея, и с трудом вталкивал в себя вилкой валютную еду. Меня бросало попеременно то в жар, то в холод. Мой жалкий английский улетучился от напряжения, и я объяснялся с огромным трудом.
Одним словом, на протяжении всего валютного обеда с моими датчанами, я чувствовал себя как урод. Как человек, которого тяжко изуродовали. Изуродовала собственная родина. Я не знал, как пользоваться меню с иностранными надписями. Датчанам пришлось переводить мне с французского на английский названия блюд. По английски я тоже мало что понял, и заказал самое дешевое, памятуя, что моим знакомым придется за меня расплачиваться. Я не имел представления о том, как открыть жестянку с колой. Датчане открыли мне колу. Вкус колы мне тоже был неизвестен, и я пил ее как отраву. Яркая обстановка ресторана с заморскими этикетками, напитками, наклейками и прочим реквизитом подействовала на меня как пушечная стрельба на дикаря из племени фиу-фиу. Официанты моментально увидели и по достоинству оценили мое дикое состояние, выражавшееся в пришибленном выражении лица и оцепенении тела, и кидали на меня взгляды, полные презрения. Каждый взгляд был красноречивее чем плевок в физию. После ресторана датчане возжелали продолжения банкета и стали расспрашивать меня о ближайших ночных клубах с танцами и алкоголем, где можно хорошо повеселиться до утра. Разумеется, я ничего этого не знал, ибо ночное веселье партией и советской властью не поощрялось, и о существовании таких ночных клубов я знал только благодаря заграничным фильмам.
А на следующий день у входа в ресторан "Континенталь" всех нас, советских участников конференции, задержала местная охрана, и нам было сурово сказано: в ресторане будут обслуживаться только международные участники. Вчера вы прошли в виду ошибки персонала. Так что все, кто не иностранцы - обедайте где хотите. Иностранцы прошли внутрь, не очень понимая, в чем дело, а мы остались стоять у входа, словно оплеванные. Не знаю как остальным, а мне было безумно стыдно. Тогда я в первый раз отчетливо подумал, что от гражданства страны, которая унижает своих граждан таким вот омерзительным образом, необходимо избавиться как можно скорее. Все это случилось еще при советской власти, поэтому я не мог броситься на поиски новой родины немедленно. Тем не менее, это происшествие оказало огромное влияние на мой последующий выбор годы спустя, уже после того как разъяренное быдло прогнало проворовавшихся коммунистов из Кремля, и партократия сменилась бандитократией.
Мои потрясения на конференции "ресторанным фиаско" отнюдь не закончились. После неудавшегося обеда меня окончательно добил доклад одного из достойно пообедавших участников конференции. Был он, вероятно, голландцем, потому что звали его ван дер Стул. Может быть, вовсе и не стул, а какая-то другая мебель, но "ван" и "дер" в его имени точно присутствовали. Он вышел на сцену, стал перед микрофоном и представился. От одного только его представления меня затрясло. Уверенный в себе, прекрасно одетый мужчина сказал, что является владельцем и президентом высокотехнологичной компании, где работает двести тридцать человек. В основном это были операторы каких-то спецЭВМ, обслуживающих автоматизированный процесс производства, и он хотел использовать достижения инженерной психологии для интенсификации труда операторов, чтобы повысить прибыли принадлежащей ему компании.
Меня поразила до кишечных колик его манера держаться: очень просто, непринужденно, в то же время очень уверенно, элегантно, и с большим достоинством. Я смотрел на этого волшебного докладчика из другого мира, и видел то, чего, вероятно, не видели все остальные: с самого начала выступления вокруг этого человека образовалась аура свободной, достойной и обеспеченной жизни, которую никто никогда не сминал, не корежил, не приучал робко с просительным видом входить в кабинеты, стоять в унизительных многочасовых очередях, вышагивать на демонстрациях под бдительным оком милиции, неся идиотские транспаранты под присмотром местной парторганизации. Эта чудесная аура показала мне в течение нескольких секунд то, чего никакие радиоголоса не могли бы рассказать по радио. Эта аура объяснила мне, как должен выглядеть и чувствовать себя изнутри нормальный человек. Она показала мне, насколько мое внутреннее "я" изувечено и изломано той средой, в которой я вырос. Я мысленно представил себе внутреннее самоощущение этого свободного человека и сравнил его со своим, придавленным. Затем я мысленно сравнил его жизненную карьеру со своей: донашиваю единственный приличный костюм и ботинки, живу у тетушки на голове в однокомнатной квартире, своего жилья не предвидится, зарплата рыдает, и даже возможная кандидатская степень мало чего даст в плане возможности приобрести собственное жилье и более-менее достойно существовать.
Доклада я уже не слушал. Я сидел со сжавшимся сердцем, чувствуя себя растоптанным куском дерьма, кусал губы от стыда и желал как можно скорее убраться с этой коференции, на которой мне показали, какой я жалкий урод, и как по-настоящему выглядят и живут нормальные люди. Я страшно жалел, что мое имя не начинается с "ван дер", и я не живу в Голландии.
Ныне я живу в США, не бедствую, но до сих пор омерзительное ощущение стыда и униженности периодически преследует меня в ночных кошмарах. Это ощущение стыда проявляется подложечной тошнотой всякий раз, когда мне приходится переходить с английского на русский, и вероятно не оставит меня до тех пор, пока я окончательно не забуду русский язык - язык страны, которая унижала мое человеческое достоинство сорок один год.
Я продолжаю общаться с русскими по-интернету, я общаюсь со своими родственниками, живущими на моей бывшей родине, и поэтому знаю точно, что смена названия страны никак не повлияла на ее отношение к собственным гражданам,*которое складывается в первую очередь из отношения граждан друг к другу*. Исходя из этого отношения, можно с уверенностью сказать, что они как были, так и останутся друг для друга, и соответственно, для своей страны, ничего не стоящим дерьмом. Российской правящей элите на население страны начхать, как и прежним правителям. Более того, нынешней компрадорской буржуазии и ее марионеточному правительству нужна только та небольшая часть населения, которая обслуживает процесс откачки российских ресурсов и помогает прятать вырученные деньги подальше от народа. Если граждане, не задействованные в процессе продажи национальной собственности частными лицами, внезапно провалятся в тартарары, никто не заметит их исчезнования, потому что они, эти граждане, нахуй никому не нужны. Хамское и наплевательское отношение уроженцев этой страны к своим согражданам прослеживается от самого низа до самого верха: от больничной нянечки, которая матерится вонючим голосом в ответ на просьбу лежачего больного принести судно, и ни за что не принесет, хоть трижды усрись, и до губернатора края, который озабочен только предстоящими выборами и рейтингом собственной популярности, а на все остальное ему насрать и по стенке размазать. И далее, до Кремля, в котором еще ни разу не заседало ни одного приличного человека: все какая-нибудь мразь.
И ты, и ты, урод, какой был, такой и остался. Когда ты проходишь в дверь метро или кинотеатра, ты ее никогда не придержишь для следом идущего, а шарахнешь ее за собой, так чтобы человеку позади тебя отбило этой дверью всю харю и расплющило ребра. Заходя в электричку или в троллейбус ты будешь давить в кашу людей впереди себя, чтобы протиснуться на лучшее место, а потом яростно препятствовать тем, кто пытается протиснуться в салон, как протискивался в него ты пять минут назад. Если у тебя есть машина, ты никогда не притормозишь, чтобы не обрызгать пешехода на тротуаре, а напротив, с гадким удовольствием обрызгаешь его с головы до ног. Потому что ты - урод, ты - вонючее пенистое дерьмо, ты - советское гноеблядское пиздоуебище. Каков ты, таково и твое правительство, таков и твой мир бизнеса. Они таковы, потому что это ты, урод, сидишь, в этом правительстве, это ты делаешь грязный и бесчеловечный грабительский бизнес, это ты обобран и обездолен своим же хамским, бессердечным и бесчеловечным отношением к своим согражданам. Имя тебе - гражданин страны, название которой я не хочу лишний раз повторять.
Подруга моей бывшей жены Леля как-то поехала по научным делам на месяц в Париж. Возвратившись на родину, она едва не погибла в окрестностях аэропорта. Оказалось, что за месяц парижские водители отучили ее шарахаться от приближающихся автомобилей: они всегда останавливались и пропускали пешехода. В США к пешеходам тоже относятся трепетно. Потерявшая инстинкт самосохранения Леля сунулась переходить дорогу, и ее чуть не раздавил в лепешку урод-соотечественник, не уступивший дорогу ни одному пешеходу в жизни.
Самому мне тоже довелось возвращаться из Парижа, где я проходил стажировку. Еще в аэропорту имени де Голля меня с размаху двинул чемоданом по коленке мой соотечественник, расчищая себе дорогу к самолету. Я не хляснул его по морде только потому что не хотел международного скандала. В самолете мой шеф, огромных габаритов француз по имени Дидье, открыл багажную полку наверху и обнаружил, что она занята единственным большим баулом, поставленным через всю полку по диагонали нашими соседями-соотечественниками. Дидье попросил меня перевести им, чтобы они поставили свой багаж правильно. Женщина отвернулась, словно не слыша просьбы, а мелковатый мужичонка с лицом недовольного кролика сказал, что у него там ценные вещи, которые он не хочет лишний раз тревожить, и вообще они первые пришли и по-праву захватили это место. А вы, типа, пришли позже, так что перетопчетесь. Под ноги свои чемоданы себе положите, не баре. Я перевел ответ Дидье, опустив хамские выпады. В ответ француз сделал то, что сделает любой нормально воспитанный человек. Он сказал, что багажная полка расчитана на всех в равной мере, в независимости от очередности прихода, и любезно предложил соседу свою помощь в справедливой расстановке багажа. Не дожидаясь ответа, он легко взял баул, притиснул его к краю полки, а рядом впихнул мою и свою сумищу. В бауле, кажется, что-то слегка хруснуло: у мужичонки глаза сделались белыми от злобы, кроличья пасть оскалилась, обнажив зловещие резцы. Уродец подскочил ко мне и завопил прямо мне в лицо, брызгая слюной: "Скажи своему басурману, чтобы он не трогал мои вещи руками своими, грязными! А то я ему!.. И не посмотрю!.." Я спокойно ответил: "Если я переведу твои слова человеку, который родился во французских Альпах, он тебя на тряпки порвет, и будет глубоко прав." Вонючий кролик испуганно заткнулся, но кипящее в нем говно выплескивалось наружу, и после короткой нерешительной паузы он принялся вымещать злобу на подходящем объекте - собственной жене, изводя ее мелкими придирками.
В полете несколько наших "крутых" соотечественников напились до безобразия, не переставая жали на кнопку вызова стюардессы и требовали от стюардессы-француженки, чтобы она бросила пассажиров, подсела к ним и приняла участие в их безобразной попойке. Вышколенная стюардесса очаровательно улыбалась, брала пластиковый стакан, наполненный коньяком, подносила ко рту, не выпивая, после чего незаметно выливала жидкость, возвращала пустую емкость, и уходила выполнять свои основные обязанности. Под конец полета стюардессе вручили два до краев наполненных стакана с коньяком - один для пилота, другой для штурмана.
Посадка прошла нормально.
Приехав домой, я начал делиться свежими впечатлениями с супругой, на что она ответила: "Я не претендую на то, чтобы отрицать новизну твоих впечатлений для тебя самого, но тем не менее, случай крайне типичный. Все, кто возвращается из-за границы, по-первости дней у себя на родине очень тяжело воспринимают хамство своих соотечественников."
Хамство моих, слава Создателю, уже бывших соотечественников - это не бытовое явление. Это их идеология, это их мироощущение, это их способ жизни. Рассказывать об их хамстве можно было бы бесконечно, но добавление фактов к уже выше изложенным ничего более не даст. Диагноз и так вполне очевиден.
Если я в будущем когда-то и ступлю на землю моей бывшей родины, то только с американским паспортом в кармане, чтобы ты, вонючее хамло и урод, всегда держался со мной настороже. Чтобы ты трижды подумал, прежде чем мне нахамить или нагадить. Чтобы ты, урод, знал, что меня защищает правительство могучей иностранной державы, которая печатает зеленые денежные знаки, любимые тобой навзрыд.
Видит Бог, я предпочел бы, чтобы ты обращался ко мне достойно, просто потому что это в твоей крови, в твоем достойном воспитании, в твоей гражданской и профессиональной выучке и привычке - будь ты в обличье таможенника, или пограничника, или вокзального служащего, или билетера в театре, или продавца, или официанта, или просто прохожего на улице. Но ведь ты не умеешь держать себя достойно и относиться к людям уважительно,*если ты их не боишься*, потому что ты - урод. Тебя обездолили и изуродовали с детства такие же как ты уроды, и теперь ты вымещаешь свою уродскую злобу на всех подряд, и сам уродуешь других людей.
Эстафета уродования душ в твоей стране имеет давнюю традицию и вряд ли окончится скоро. Точнее, она окончится только с твоей смертью и со смертью всех тебе подобных. Я от души желаю тебе скорейшей смерти. Пусть твоя смерть будет быстрой и легкой. Ты никогда не был милостив к другим людям, но пусть смерть будет милостива к тебе. Я не желаю тебе зла. Я просто не вижу никакого смысла в твоем червячьем подлом существовании, потому что не вижу в тебе человека. Мне тяжело наблюдать даже из-за океана, как толпы таких как ты двуногих скотов терзают и мучают друг друга, заходясь в приступах хамства и ненависти к ближнему. По этой причине я бы предпочел, чтобы ты лучше умер. Nothing personal - ничего личного, урод. Умри с миром.
Конечно, есть гораздо более замечательный выход. Если бы ты, урод, мог испытать такое же испепеляющее чувство стыда, какое мне довелось испытывать много раз, за себя и за тебя, если бы этот стыд сжег твою подлость, твое скотское отношение к себе и к другим, если бы ты раскаялся и стал нормальным человеком, то - зачем умирать? Жизнь прекрасна! Нормальная, достойная*человеческая* жизнь. Но ведь ты никогда не устыдишься своего дремучего скотства и не раскаешься. Ты так и останешься двуногой скотиной с изорванной и обезображенной человеческой душой. У тебя никогда не хватит сил починить свою душу. Ты слаб и можешь жить только на потребу своей гниющей плоти, пиная и расталкивая своих соплеменников, которые мешают тебе ублажать себя наилучшим образом. Поэтому лучше умри. Nothing personal - ничего личного, урод. Несчастный урод, не живший по-человечески ни дня. Nothing personal. Умри с миром.
Моя бывшая родина много раз заставляла меня испытывать именно такой стыд, от которого я был готов провалиться сквозь землю и никогда больше не показываться на ее поверхности. Самым болезненным эпизодом, из тех что я помню, была международная научная конференция по инженерной психологии, в течение которой я испытывал непрекращающийся жгучий стыд. В программу этой конференции входило весьма приятное мероприятие - обед в ресторане "Континенталь", располагавшемся прямо внутри гостиницы, где проходила конференция. Там я скорешился с датчанами, которые занимались теми же проблемами, что и я. Мы мило беседовали, а рядом с нами сидели и болтали другие участники конференции. Они говорили на европейских языках, были одеты с европейским вкусом, держались легко и непринужденно, свободно пользовались столовыми приборами, без устали поглощали яства, вытирали руки и губы бесчисленными салфетками, умело пользовались услугами официанта, благоухали дорогим табаком - короче, чувствовали себя как дома. У меня же вилка застревала в левой руке как деревянная, и от смущения непривычный столовый нож норовил вывалиться из правой. Обедать на публике я умел разве что в дешевой студенческой столовой в дни моей юности, а рестораны видел, в основном, в кино. На зарплату врача-ординатора или младшего научного сотрудника в ресторанах не разобедаешься. Дремучая ресторанная необразованность и неумение держать себя в свободной, раскованной обстановке отравляли мне всю радость общения с новыми интересными людьми.
Вечером после конференции я продолжил разговор с новыми знакомыми, и когда обнаружилось, что беседа затягивается, датчане затащили меня в какое-то помещение, чтобы продолжить приятное общение. Как только я сообразил, что место, в которое я попал - это валютный ресторан, приятность общения пропала немедленно. Мне захотелось быстро попрощаться и убежать, потому что стены валютного заведения, внушали мне страх: Ведь в то время за обладание валютой советских граждан сажали за решетку, и доблестное КГБ нередко пасло наших соотечественников в таких местах и брало на заметку только по той причине, что человека видели в валютном заведении. И наконец, я с жутким стыдом сообразил, что не смогу расплатиться за обед. Когда я заплетающимся языком объяснил датчанам, что советским гражданам запрещено иметь валюту, они сказали, что они меня угощают, и все без проблем, так что благополучно удрать мне не удалось. Я сидел, то краснея, то бледнея, и с трудом вталкивал в себя вилкой валютную еду. Меня бросало попеременно то в жар, то в холод. Мой жалкий английский улетучился от напряжения, и я объяснялся с огромным трудом.
Одним словом, на протяжении всего валютного обеда с моими датчанами, я чувствовал себя как урод. Как человек, которого тяжко изуродовали. Изуродовала собственная родина. Я не знал, как пользоваться меню с иностранными надписями. Датчанам пришлось переводить мне с французского на английский названия блюд. По английски я тоже мало что понял, и заказал самое дешевое, памятуя, что моим знакомым придется за меня расплачиваться. Я не имел представления о том, как открыть жестянку с колой. Датчане открыли мне колу. Вкус колы мне тоже был неизвестен, и я пил ее как отраву. Яркая обстановка ресторана с заморскими этикетками, напитками, наклейками и прочим реквизитом подействовала на меня как пушечная стрельба на дикаря из племени фиу-фиу. Официанты моментально увидели и по достоинству оценили мое дикое состояние, выражавшееся в пришибленном выражении лица и оцепенении тела, и кидали на меня взгляды, полные презрения. Каждый взгляд был красноречивее чем плевок в физию. После ресторана датчане возжелали продолжения банкета и стали расспрашивать меня о ближайших ночных клубах с танцами и алкоголем, где можно хорошо повеселиться до утра. Разумеется, я ничего этого не знал, ибо ночное веселье партией и советской властью не поощрялось, и о существовании таких ночных клубов я знал только благодаря заграничным фильмам.
А на следующий день у входа в ресторан "Континенталь" всех нас, советских участников конференции, задержала местная охрана, и нам было сурово сказано: в ресторане будут обслуживаться только международные участники. Вчера вы прошли в виду ошибки персонала. Так что все, кто не иностранцы - обедайте где хотите. Иностранцы прошли внутрь, не очень понимая, в чем дело, а мы остались стоять у входа, словно оплеванные. Не знаю как остальным, а мне было безумно стыдно. Тогда я в первый раз отчетливо подумал, что от гражданства страны, которая унижает своих граждан таким вот омерзительным образом, необходимо избавиться как можно скорее. Все это случилось еще при советской власти, поэтому я не мог броситься на поиски новой родины немедленно. Тем не менее, это происшествие оказало огромное влияние на мой последующий выбор годы спустя, уже после того как разъяренное быдло прогнало проворовавшихся коммунистов из Кремля, и партократия сменилась бандитократией.
Мои потрясения на конференции "ресторанным фиаско" отнюдь не закончились. После неудавшегося обеда меня окончательно добил доклад одного из достойно пообедавших участников конференции. Был он, вероятно, голландцем, потому что звали его ван дер Стул. Может быть, вовсе и не стул, а какая-то другая мебель, но "ван" и "дер" в его имени точно присутствовали. Он вышел на сцену, стал перед микрофоном и представился. От одного только его представления меня затрясло. Уверенный в себе, прекрасно одетый мужчина сказал, что является владельцем и президентом высокотехнологичной компании, где работает двести тридцать человек. В основном это были операторы каких-то спецЭВМ, обслуживающих автоматизированный процесс производства, и он хотел использовать достижения инженерной психологии для интенсификации труда операторов, чтобы повысить прибыли принадлежащей ему компании.
Меня поразила до кишечных колик его манера держаться: очень просто, непринужденно, в то же время очень уверенно, элегантно, и с большим достоинством. Я смотрел на этого волшебного докладчика из другого мира, и видел то, чего, вероятно, не видели все остальные: с самого начала выступления вокруг этого человека образовалась аура свободной, достойной и обеспеченной жизни, которую никто никогда не сминал, не корежил, не приучал робко с просительным видом входить в кабинеты, стоять в унизительных многочасовых очередях, вышагивать на демонстрациях под бдительным оком милиции, неся идиотские транспаранты под присмотром местной парторганизации. Эта чудесная аура показала мне в течение нескольких секунд то, чего никакие радиоголоса не могли бы рассказать по радио. Эта аура объяснила мне, как должен выглядеть и чувствовать себя изнутри нормальный человек. Она показала мне, насколько мое внутреннее "я" изувечено и изломано той средой, в которой я вырос. Я мысленно представил себе внутреннее самоощущение этого свободного человека и сравнил его со своим, придавленным. Затем я мысленно сравнил его жизненную карьеру со своей: донашиваю единственный приличный костюм и ботинки, живу у тетушки на голове в однокомнатной квартире, своего жилья не предвидится, зарплата рыдает, и даже возможная кандидатская степень мало чего даст в плане возможности приобрести собственное жилье и более-менее достойно существовать.
Доклада я уже не слушал. Я сидел со сжавшимся сердцем, чувствуя себя растоптанным куском дерьма, кусал губы от стыда и желал как можно скорее убраться с этой коференции, на которой мне показали, какой я жалкий урод, и как по-настоящему выглядят и живут нормальные люди. Я страшно жалел, что мое имя не начинается с "ван дер", и я не живу в Голландии.
Ныне я живу в США, не бедствую, но до сих пор омерзительное ощущение стыда и униженности периодически преследует меня в ночных кошмарах. Это ощущение стыда проявляется подложечной тошнотой всякий раз, когда мне приходится переходить с английского на русский, и вероятно не оставит меня до тех пор, пока я окончательно не забуду русский язык - язык страны, которая унижала мое человеческое достоинство сорок один год.
Я продолжаю общаться с русскими по-интернету, я общаюсь со своими родственниками, живущими на моей бывшей родине, и поэтому знаю точно, что смена названия страны никак не повлияла на ее отношение к собственным гражданам,*которое складывается в первую очередь из отношения граждан друг к другу*. Исходя из этого отношения, можно с уверенностью сказать, что они как были, так и останутся друг для друга, и соответственно, для своей страны, ничего не стоящим дерьмом. Российской правящей элите на население страны начхать, как и прежним правителям. Более того, нынешней компрадорской буржуазии и ее марионеточному правительству нужна только та небольшая часть населения, которая обслуживает процесс откачки российских ресурсов и помогает прятать вырученные деньги подальше от народа. Если граждане, не задействованные в процессе продажи национальной собственности частными лицами, внезапно провалятся в тартарары, никто не заметит их исчезнования, потому что они, эти граждане, нахуй никому не нужны. Хамское и наплевательское отношение уроженцев этой страны к своим согражданам прослеживается от самого низа до самого верха: от больничной нянечки, которая матерится вонючим голосом в ответ на просьбу лежачего больного принести судно, и ни за что не принесет, хоть трижды усрись, и до губернатора края, который озабочен только предстоящими выборами и рейтингом собственной популярности, а на все остальное ему насрать и по стенке размазать. И далее, до Кремля, в котором еще ни разу не заседало ни одного приличного человека: все какая-нибудь мразь.
И ты, и ты, урод, какой был, такой и остался. Когда ты проходишь в дверь метро или кинотеатра, ты ее никогда не придержишь для следом идущего, а шарахнешь ее за собой, так чтобы человеку позади тебя отбило этой дверью всю харю и расплющило ребра. Заходя в электричку или в троллейбус ты будешь давить в кашу людей впереди себя, чтобы протиснуться на лучшее место, а потом яростно препятствовать тем, кто пытается протиснуться в салон, как протискивался в него ты пять минут назад. Если у тебя есть машина, ты никогда не притормозишь, чтобы не обрызгать пешехода на тротуаре, а напротив, с гадким удовольствием обрызгаешь его с головы до ног. Потому что ты - урод, ты - вонючее пенистое дерьмо, ты - советское гноеблядское пиздоуебище. Каков ты, таково и твое правительство, таков и твой мир бизнеса. Они таковы, потому что это ты, урод, сидишь, в этом правительстве, это ты делаешь грязный и бесчеловечный грабительский бизнес, это ты обобран и обездолен своим же хамским, бессердечным и бесчеловечным отношением к своим согражданам. Имя тебе - гражданин страны, название которой я не хочу лишний раз повторять.
Подруга моей бывшей жены Леля как-то поехала по научным делам на месяц в Париж. Возвратившись на родину, она едва не погибла в окрестностях аэропорта. Оказалось, что за месяц парижские водители отучили ее шарахаться от приближающихся автомобилей: они всегда останавливались и пропускали пешехода. В США к пешеходам тоже относятся трепетно. Потерявшая инстинкт самосохранения Леля сунулась переходить дорогу, и ее чуть не раздавил в лепешку урод-соотечественник, не уступивший дорогу ни одному пешеходу в жизни.
Самому мне тоже довелось возвращаться из Парижа, где я проходил стажировку. Еще в аэропорту имени де Голля меня с размаху двинул чемоданом по коленке мой соотечественник, расчищая себе дорогу к самолету. Я не хляснул его по морде только потому что не хотел международного скандала. В самолете мой шеф, огромных габаритов француз по имени Дидье, открыл багажную полку наверху и обнаружил, что она занята единственным большим баулом, поставленным через всю полку по диагонали нашими соседями-соотечественниками. Дидье попросил меня перевести им, чтобы они поставили свой багаж правильно. Женщина отвернулась, словно не слыша просьбы, а мелковатый мужичонка с лицом недовольного кролика сказал, что у него там ценные вещи, которые он не хочет лишний раз тревожить, и вообще они первые пришли и по-праву захватили это место. А вы, типа, пришли позже, так что перетопчетесь. Под ноги свои чемоданы себе положите, не баре. Я перевел ответ Дидье, опустив хамские выпады. В ответ француз сделал то, что сделает любой нормально воспитанный человек. Он сказал, что багажная полка расчитана на всех в равной мере, в независимости от очередности прихода, и любезно предложил соседу свою помощь в справедливой расстановке багажа. Не дожидаясь ответа, он легко взял баул, притиснул его к краю полки, а рядом впихнул мою и свою сумищу. В бауле, кажется, что-то слегка хруснуло: у мужичонки глаза сделались белыми от злобы, кроличья пасть оскалилась, обнажив зловещие резцы. Уродец подскочил ко мне и завопил прямо мне в лицо, брызгая слюной: "Скажи своему басурману, чтобы он не трогал мои вещи руками своими, грязными! А то я ему!.. И не посмотрю!.." Я спокойно ответил: "Если я переведу твои слова человеку, который родился во французских Альпах, он тебя на тряпки порвет, и будет глубоко прав." Вонючий кролик испуганно заткнулся, но кипящее в нем говно выплескивалось наружу, и после короткой нерешительной паузы он принялся вымещать злобу на подходящем объекте - собственной жене, изводя ее мелкими придирками.
В полете несколько наших "крутых" соотечественников напились до безобразия, не переставая жали на кнопку вызова стюардессы и требовали от стюардессы-француженки, чтобы она бросила пассажиров, подсела к ним и приняла участие в их безобразной попойке. Вышколенная стюардесса очаровательно улыбалась, брала пластиковый стакан, наполненный коньяком, подносила ко рту, не выпивая, после чего незаметно выливала жидкость, возвращала пустую емкость, и уходила выполнять свои основные обязанности. Под конец полета стюардессе вручили два до краев наполненных стакана с коньяком - один для пилота, другой для штурмана.
Посадка прошла нормально.
Приехав домой, я начал делиться свежими впечатлениями с супругой, на что она ответила: "Я не претендую на то, чтобы отрицать новизну твоих впечатлений для тебя самого, но тем не менее, случай крайне типичный. Все, кто возвращается из-за границы, по-первости дней у себя на родине очень тяжело воспринимают хамство своих соотечественников."
Хамство моих, слава Создателю, уже бывших соотечественников - это не бытовое явление. Это их идеология, это их мироощущение, это их способ жизни. Рассказывать об их хамстве можно было бы бесконечно, но добавление фактов к уже выше изложенным ничего более не даст. Диагноз и так вполне очевиден.
Если я в будущем когда-то и ступлю на землю моей бывшей родины, то только с американским паспортом в кармане, чтобы ты, вонючее хамло и урод, всегда держался со мной настороже. Чтобы ты трижды подумал, прежде чем мне нахамить или нагадить. Чтобы ты, урод, знал, что меня защищает правительство могучей иностранной державы, которая печатает зеленые денежные знаки, любимые тобой навзрыд.
Видит Бог, я предпочел бы, чтобы ты обращался ко мне достойно, просто потому что это в твоей крови, в твоем достойном воспитании, в твоей гражданской и профессиональной выучке и привычке - будь ты в обличье таможенника, или пограничника, или вокзального служащего, или билетера в театре, или продавца, или официанта, или просто прохожего на улице. Но ведь ты не умеешь держать себя достойно и относиться к людям уважительно,*если ты их не боишься*, потому что ты - урод. Тебя обездолили и изуродовали с детства такие же как ты уроды, и теперь ты вымещаешь свою уродскую злобу на всех подряд, и сам уродуешь других людей.
Эстафета уродования душ в твоей стране имеет давнюю традицию и вряд ли окончится скоро. Точнее, она окончится только с твоей смертью и со смертью всех тебе подобных. Я от души желаю тебе скорейшей смерти. Пусть твоя смерть будет быстрой и легкой. Ты никогда не был милостив к другим людям, но пусть смерть будет милостива к тебе. Я не желаю тебе зла. Я просто не вижу никакого смысла в твоем червячьем подлом существовании, потому что не вижу в тебе человека. Мне тяжело наблюдать даже из-за океана, как толпы таких как ты двуногих скотов терзают и мучают друг друга, заходясь в приступах хамства и ненависти к ближнему. По этой причине я бы предпочел, чтобы ты лучше умер. Nothing personal - ничего личного, урод. Умри с миром.
Конечно, есть гораздо более замечательный выход. Если бы ты, урод, мог испытать такое же испепеляющее чувство стыда, какое мне довелось испытывать много раз, за себя и за тебя, если бы этот стыд сжег твою подлость, твое скотское отношение к себе и к другим, если бы ты раскаялся и стал нормальным человеком, то - зачем умирать? Жизнь прекрасна! Нормальная, достойная*человеческая* жизнь. Но ведь ты никогда не устыдишься своего дремучего скотства и не раскаешься. Ты так и останешься двуногой скотиной с изорванной и обезображенной человеческой душой. У тебя никогда не хватит сил починить свою душу. Ты слаб и можешь жить только на потребу своей гниющей плоти, пиная и расталкивая своих соплеменников, которые мешают тебе ублажать себя наилучшим образом. Поэтому лучше умри. Nothing personal - ничего личного, урод. Несчастный урод, не живший по-человечески ни дня. Nothing personal. Умри с миром.
В ад по рабочей визе
1. Почему я перестал быть патриотом
*/К/*ак быстро и непоправимо меняется жизнь! Кажется еще совсем недавно я проходил мимо памятника солдатам, погибшим в Великой Отечественной войне, и читал эпохальную надпись:
*И впредь несокрушимо будем стоять на страже великих завоеваний Октября!*
И эта надпись не вызывала никакого внутреннего протеста и недоумения. Никому тогда и в голову не приходило, насколько нелеп, несуразен и откровенно глумлив и антипатриотичен этот лозунг. Ведь согласно ему получалось, что наше национальное достояние, ценности, культура, традиции, все, что народ защищает от иноземных захватчиков, не создавалось народом в течение долгих веков исторического развития, а было завоевано в октябре семнадцатого года.
Вот так: ничего не было, а потом вдруг… рррраз, и н*/а/* тебе! Взяли и завоевали! Кто завоевал? Что завоевали? Да какая разница! Просто, создавать самим что-то хорошее - это долго, гораздо проще взять и завоевать.
Аристотель не зря говорил о тленности вещей и вечности и неуничтожимости природы. Самые мощные, самые незыблемые природные объекты рушатся, ветшают, исчезают без следа, как будто их и не было. И в то же время неуловимое ничто, появившееся ниоткуда, становится зримым, вещным, осязаемым, набирает силу и начинает определять порядок вещей в течение значительного времени, пока в свою очередь не придет в упадок и не исчезнет под натиском новых сил, которые тоже незаметно взялись неизвестно откуда.
В обществе происходит примерно то же самое.
Так уж как-то получилось, что кто-то, кто раньше был ничем, неожиданно очень сильно захотел стать всем и в одночасье завоевал наше национальное достояние у тех, кто его хранил и приумножал, и сделал с ним то, что завоеватели обычно делают с добычей в завоеванной стороне, будь то золото, драгоценные камни, ковры, дворцы, юные девственницы и так далее. Национальное достояние завоеватели, разумеется, стали считать своей неотъемлемой собственностью, с которой они делали все что хотели. А та первоначальная стойкость, с которой национальная культура переживала постоянное и непрекращающееся насилие над ней, вероятно, дала завоевателям повод считать ее несокрушимой, неистощимой и неиссякаемой.
Официальная пропаганда внушала нам, что этот порядок вещей сложился на вечные времена, и мы верили ей, пока жизнь не заставила каждого из нас убедиться лично, что пропаганда и правда - это веши, не имеющее друг с другом ничего общего, что ничего вечного в природе не бывает, и что каждому безобразию положен свой предел.
Официальная пропаганда внушала нам, что этот порядок вещей сложился на вечные времена, и мы верили ей, пока жизнь не заставила каждого из нас убедиться лично, что пропаганда и правда - это веши, не имеющее друг с другом ничего общего, что ничего вечного в природе не бывает, и что каждому безобразию положен свой предел.