Страница:
При одном упоминании имён фабрикантов, сановников, помещиков, чьи коллекции лежали в комнатах Английского клуба, у «клиентов» загорались глаза и жадно шевелились пальцы. Но тут возник существенный вопрос: сумеют ли грабители, ничего не понимающие в живописи, отобрать наиболее ценные полотна?
Иностранные дипломаты произвели соответственную разведку, пытаясь выяснить, что именно хранится на базе. Кое-что стало известно, но далеко не все и не очень точно. Сотрудники нескольких посольств провели инструктаж Вершинина, пользуясь альбомами, монографиями, открытками. Мелькали названия картин. Вершинин понимал, что называвшиеся суммы — гроши по сравнению с тем, чего стоят сокровища. Но даже и от этих цифр у него закружилась голова. А о том, какой невозместимый ущерб будет нанесён его народу, он даже не подумал. Прежде его не волновало то, что он залезал в карманы купцов; его не трогало то, что после ограбления золотой кладовой несколько дней у ломбардов стояли хвосты ошеломлённых закладчиков и закладчиц, многие из которых лишились последнего; его совесть оставалась спокойной и после того, как он запустил лапу в советскую государственную кассу. Так могло ли в нём проснуться сознание того, что теперь он собирается лишить свой народ самого дорогого, что у него есть, его духовных богатств? Что особенного, раз за это платят? Деньги нужны ему. Деньги нужны его Колюшке.
«Отягощённый» новыми знаниями в области искусства, Вершинин вернулся к сообщникам. Ночью грабители проникли на место преступления. Они были снабжены длинными чехлами из лучшей заграничной клеёнки. В чехлы предстояло вложить вырезанные из рам и свёрнутые трубками картины. Карманы грабителей оттопыривались от заграничных консервов и бутылок, долженствовавших придать им силы во время работы.
Все залы клуба были заставлены полотнами, бюстами, статуями, скульптурными группами. Тут были бронза, мрамор, дерево, воск — все что угодно. Две комнаты оказались запертыми на ключ и опечатанными. Грабители поняли, что там-то и находятся самые ценные вещи. Они без труда вскрыли обе комнаты. В числе нагромождённых полотен Вершинин одно за другим узнавал и откладывал произведения, о которых шла речь в посольстве. Паршин приготовил бритву и чехлы. Грабовский стоял на стрёме. Все шло быстро и хорошо, как вдруг…
В лицо Грабовскому ударил свет карманного фонаря, и он увидел направленное на его лицо дуло револьвера. Он не решился поднять тревогу. Это могло стоить жизни. Появление работников МУРа было подобно грому среди ясного дня. Паршин с Вершининым так же покорно, как Грабовский, подняли руки.
Через месяц все трое отправились к месту отбывания наказания. Фелице везло. Она и на этот раз осталась в стороне. И Паршин и Грабовский оберегали её так, что имя её ни разу не появилось в материалах дознания.
Иностранные дипломаты произвели соответственную разведку, пытаясь выяснить, что именно хранится на базе. Кое-что стало известно, но далеко не все и не очень точно. Сотрудники нескольких посольств провели инструктаж Вершинина, пользуясь альбомами, монографиями, открытками. Мелькали названия картин. Вершинин понимал, что называвшиеся суммы — гроши по сравнению с тем, чего стоят сокровища. Но даже и от этих цифр у него закружилась голова. А о том, какой невозместимый ущерб будет нанесён его народу, он даже не подумал. Прежде его не волновало то, что он залезал в карманы купцов; его не трогало то, что после ограбления золотой кладовой несколько дней у ломбардов стояли хвосты ошеломлённых закладчиков и закладчиц, многие из которых лишились последнего; его совесть оставалась спокойной и после того, как он запустил лапу в советскую государственную кассу. Так могло ли в нём проснуться сознание того, что теперь он собирается лишить свой народ самого дорогого, что у него есть, его духовных богатств? Что особенного, раз за это платят? Деньги нужны ему. Деньги нужны его Колюшке.
«Отягощённый» новыми знаниями в области искусства, Вершинин вернулся к сообщникам. Ночью грабители проникли на место преступления. Они были снабжены длинными чехлами из лучшей заграничной клеёнки. В чехлы предстояло вложить вырезанные из рам и свёрнутые трубками картины. Карманы грабителей оттопыривались от заграничных консервов и бутылок, долженствовавших придать им силы во время работы.
Все залы клуба были заставлены полотнами, бюстами, статуями, скульптурными группами. Тут были бронза, мрамор, дерево, воск — все что угодно. Две комнаты оказались запертыми на ключ и опечатанными. Грабители поняли, что там-то и находятся самые ценные вещи. Они без труда вскрыли обе комнаты. В числе нагромождённых полотен Вершинин одно за другим узнавал и откладывал произведения, о которых шла речь в посольстве. Паршин приготовил бритву и чехлы. Грабовский стоял на стрёме. Все шло быстро и хорошо, как вдруг…
В лицо Грабовскому ударил свет карманного фонаря, и он увидел направленное на его лицо дуло револьвера. Он не решился поднять тревогу. Это могло стоить жизни. Появление работников МУРа было подобно грому среди ясного дня. Паршин с Вершининым так же покорно, как Грабовский, подняли руки.
Через месяц все трое отправились к месту отбывания наказания. Фелице везло. Она и на этот раз осталась в стороне. И Паршин и Грабовский оберегали её так, что имя её ни разу не появилось в материалах дознания.
Негостеприимные задворки Европы
Ещё три с половиной года проведены в тюрьме и в лагере. Наказание отбыто. Паршин, Грабовский и Вершинин выходят на свободу, лишённые гражданских прав, с запрещением жить в шести крупнейших городах Советской страны. На предложение Паршина нелегально отправиться в Москву Вершинин отвечает решительным отказом: с него довольно! Он считает, что очень счастливо отделался тремя с половиной годами, — только потому, что все его прежние тёмные дела остались для суда тайной. Он решает покончить с преступной деятельностью и навсегда остаться в провинции. Чем он будет жить? Хотя бы той специальностью, которую приобрёл в лагере, — парикмахерским делом. Колюшка уже на своих ногах. А ему, старику, хватит того, что он заработает ножницами и бритвой.
Вершинин проводил на вокзал друзей, отправившихся на поиски Фелицы, и пожелал им никогда не возвращаться туда, откуда все они только что вышли. С тех пор он окончательно исчез с их горизонта. Чтобы отрезать им всякую возможность связаться с ним в будущем и для того, чтобы уйти из-под надзора милиции, Вершинин раздобыл себе новый паспорт и несколько раз переменил место жительства. Так и исчез, навсегда ушёл в небытие, грабитель Вершинин.
Паршин и Грабовский приехали в Москву. Нашли Фелицу. Но вместо прежней белотелой красавицы перед ними была сейчас истрёпанная жизнью, вином и развратом мегера. Она все ещё пыталась неумеренным применением косметических средств удержать былую привлекательность, но это плохо удавалось. Впрочем, Паршин и Грабовский и сами были уже не те, какими расстались с нею. Они давно превратились в обыкновенных «жиганов», утративших всякий лоск. В Грабовском даже самый тонкий физиономист не признал бы теперь графа и «гусара». Импозантность Паршина слезла, как позолота с медной ручки. В затасканном френчике, обтрёпанных штанах и штиблетах на босу ногу, он имел вид самого заурядного бродяги. Фелица не без брезгливости пускала его к себе. Жили приятели тоже главным образом подаянием Фелицы, содержавшей тайный притончик, где загулявшие воры получали водку и понюшку кокаина. Фелица кляла жизнь и советскую власть, лишившую преступный мир всяких перспектив.
Неизвестно, чем кончилась бы эта новая встреча троицы, если бы не произошло знаменательное для неё событие. В Москве проездом очутился «знатный иностранец», польский взломщик-кассист Юзеф Бенц. Он возвращался в Польшу после удачных гастролей в Китае. Некогда он побывал и в дореволюционной России — друзья знали его по Симбирскому «делу». Заведение Фелицы «пан Юзеф» посетил в поисках «марафета»[4]. Узнав о жизни кузины, Юзик пожурил её за ошибки. После революции нужно было немедленно уезжать из этой страны. Взломщику здесь делать нечего! Зато истинным раем для кассиста обещает стать развивающая свою спекулятивную жизнь панская Варшава. Что может быть прекраснее красавицы Варшавы? Что может быть заманчивей, чем деятельность на ниве варшавской коммерции, под покровительством продажной полиции?
Знатный гость убедил друзей в том, что Фелица, как полька, будет с распростёртыми объятиями встречена Варшавой воров и проституток. Что же касается Грабовского, то граф, хотя бы и сидевший в тюрьме, остаётся графом. И если он захватит с собою бумаги, удостоверяющие его графское достоинство, то этого будет достаточно, чтобы сделать блестящую карьеру салонного вора. А при желании и удаче он сможет легко перейти с пути уголовного взломщика к более элегантной деятельности политического белоэмигранта. Это в свою очередь может очень и очень пригодиться в качестве ширмы — ему и сообщникам.
Ну, а Паршин? Опытный кассист в Варшаве не пропадёт…
Взбудораженные рассказами поляка, друзья утратили сон. Больше всех волновалась Фелица. Призрак Европы окончательно выбил её из колеи. Рисовались розовые перспективы. Только бы вырваться из пределов Союза, только бы попасть в Польшу…
И вот все трое — на вожделенных задворках Европы. Тотчас связавшись с Юзиком Бенцем, они под его руководством начали свою деятельность, и успешность начала превзошла все их ожидания. Был взломан главный сейф в золотой кладовой польского казначейства, похищено золото в слитках и в монете русской царской чеканки. Однако после блестящего начала друзей постигло столь же горькое разочарование: польские сообщники расценили работу своих русских «коллег» как экзамен и при дележе добычи выделили им нищенскую долю. К тому же воровская среда Варшавы, возмущённая вторжением в пределы её деятельности удачливых иностранцев, решительно заявила, что «Польша для поляков» и русским лучше убираться подобру-поздорову.
Паршину и Грабовскому деваться было некуда. Они начали «работу» на свой риск. Но после первого же «дела», ставшего известным польским ворам, те выдали своих русских «коллег» полиции. После короткого суда и длительных побоев взломщики очутились в Мокотовской тюрьме, и только благодаря вмешательству Фелицы, подкупившей надзирателя, им удалось бежать.
Оставаться в Польше было бессмысленно. Они переехали в Латвию. В Риге им сначала повезло, так же как и в Варшаве: была очищена касса американского консульства, и грабителям достались 7200 долларов. Но закончилось это так же плачевно, как и в Варшаве: воры латыши выдали их своей полиции. Оказалось, что и у уголовников Риги действует лозунг «Латвия для латышей».
Паршин и Грабовский очутились в рижской тюрьме. Порядки здесь оказались для русских воров ещё более суровыми, чем в Польше. Но тут им не удалось отделаться взяткой. Не было ни Фелицы, ни денег. Друзья отсидели данные им латвийским судом три года. Когда они вышли на волю, рижские воры ясно дали им понять, что при следующем «удачной деле» гости снова очутятся в тюрьме. Из принципа «Латвия для латышей» не было сделано исключения и для «профессора» Паршина. В возникшей между ворами драке Грабовский был тяжело ранен и через два дня умер в каком-то заброшенном рижском подвале.
Паршин ушёл из Риги. Он шёл от мызы к мызе. Он глядел на них с интересом и завистью, но так, как зритель в театре глядит на спектакль. Ему ни разу не пришло в голову предложить хозяину мызы свой труд в обмен на кусок хлеба. Само понятие «труд» было уже столь чуждо ему, что он не мог бы себе представить Ивана Паршина получающим деньги или пищу за то, что могли сделать его большие, сильные руки, несмотря на его «под шестьдесят». Он мог клянчить, мог украсть. Но предложить свой труд? Нет, такая мысль не приходила ему в голову.
Как в тумане дошёл Паршин до польской границы. С одних задворков Европы он переходил на другие. На смену сытым, чистеньким кулацким мызам пришли покосившиеся избы панской Польши. В поле уныло бродили ребрастые коровёнки, похожие на околевающих от бескормицы телят. Все стало беднее и ещё неприветливей. Одичавший, обросший серой щетиной и лохмами спутанных волос, бродяга-иноземец нигде не был желанным гостем. Паршина и здесь били, он отлёживался в канаве или в стоге соломы и шёл дальше. Куда он шёл? Конечно, в Варшаву! Куда же ещё было идти? Ведь там Фелица. Он нёс ей весть о смерти своего счастливого соперника и друга. Теперь, когда не стало Грабовского, он снова рассчитывал на её запоздалую благосклонность, на угол в притоне и на объедки от её гостей.
Он уже почти не чувствовал голода, усталость стала привычной, грязь собственного тела давно перестала беспокоить. Кожа сама, независимо от воли, мелко подёргивалась, перегоняя с места на место пасущихся в складках отощавшего тела паразитов.
Иногда Паршин вдруг останавливался и с удивлением удостоверялся в том, что ещё живёт, что ноги двигаются, глаза воспринимают окружающее. Он никогда не думал, что человек может столько времени двигаться без регулярной пищи, без мыла, без общения с себе подобными. Его поддерживал только сон. Чем дальше, тем больше он спал: под мостами, в придорожных кустах, просто возле дороги — где бы ни застала его накатившаяся дурнота.
Иногда его тошнило. Чем дальше, тем болезненнее становились спазмы пустого желудка.
Паршин стал есть молодые листья, но желудок тут же отдавал их обратно. Паршин падал у дороги, сдавливая руками судорожно сжимавшийся живот, и забывался сном.
Но вот и Пражское предместье, вот мосты, вот красавица Варшава! Несмотря на усталость и нетерпение, Паршин поднялся по течению выше предместья и, хоронясь от людей, помылся в реке. Пришлось сосредоточить все силы на том, чтобы не упасть в воду. Потом он полдня лежал на берегу, тяжело дыша, набираясь сил, чтобы двинуться дальше — туда, где была Фелица.
В Варшаву он вошёл вечером. Сияние фонарей на Маршалковской ослепило его и вернуло к действительности. Только тут, минуя центр города, он отчётливо понял, до чего дошёл. Отчаяние овладело им настолько, что он готов был лечь посреди улицы, уткнуться лицом в землю и не двигаться. Но он знал, что это приведёт только к одному: подбежит полицейский, его отведут в участок, будут бить… Он собрался с силами и пошёл дальше — туда, где должна была быть мелочная лавочка, прикрывающая притончик Фелицы.
Когда он добрался до него и постучал, была уже ночь. Ему отворила какая-то страшная баба без возраста. Узнав, кто ему нужен, баба без дальних церемоний сообщила:
— Если нужен кокаин, то при чем тут пани Фелица? Пани Фелица два года, как сдохла…
Паршин долго стоял, прислонясь к притолоке. Потом сполз вдоль косяка и неясной тёмной кучей обмер у порога.
Что было дальше, он помнит смутно. Кажется, он пытался что-то украсть прямо с лотка, первую попавшуюся съедобную мелочь. Он не сопротивлялся, когда торговка схватила его за руку, не защищался, когда его били прохожие, не пытался оправдываться в полицейском участке. Он спал наяву.
Когда выяснилось, что он русский, что у него нет польского подданства, его посадили. Несколько дней его кормили, чтобы у него были силы стоять на ногах. Потом свезли на польско-советскую границу и под угрозой пустить пулю в спину велели идти. Паршин послушно пошёл.
Нарушитель границы был задержан советскими пограничниками.
Вершинин проводил на вокзал друзей, отправившихся на поиски Фелицы, и пожелал им никогда не возвращаться туда, откуда все они только что вышли. С тех пор он окончательно исчез с их горизонта. Чтобы отрезать им всякую возможность связаться с ним в будущем и для того, чтобы уйти из-под надзора милиции, Вершинин раздобыл себе новый паспорт и несколько раз переменил место жительства. Так и исчез, навсегда ушёл в небытие, грабитель Вершинин.
Паршин и Грабовский приехали в Москву. Нашли Фелицу. Но вместо прежней белотелой красавицы перед ними была сейчас истрёпанная жизнью, вином и развратом мегера. Она все ещё пыталась неумеренным применением косметических средств удержать былую привлекательность, но это плохо удавалось. Впрочем, Паршин и Грабовский и сами были уже не те, какими расстались с нею. Они давно превратились в обыкновенных «жиганов», утративших всякий лоск. В Грабовском даже самый тонкий физиономист не признал бы теперь графа и «гусара». Импозантность Паршина слезла, как позолота с медной ручки. В затасканном френчике, обтрёпанных штанах и штиблетах на босу ногу, он имел вид самого заурядного бродяги. Фелица не без брезгливости пускала его к себе. Жили приятели тоже главным образом подаянием Фелицы, содержавшей тайный притончик, где загулявшие воры получали водку и понюшку кокаина. Фелица кляла жизнь и советскую власть, лишившую преступный мир всяких перспектив.
Неизвестно, чем кончилась бы эта новая встреча троицы, если бы не произошло знаменательное для неё событие. В Москве проездом очутился «знатный иностранец», польский взломщик-кассист Юзеф Бенц. Он возвращался в Польшу после удачных гастролей в Китае. Некогда он побывал и в дореволюционной России — друзья знали его по Симбирскому «делу». Заведение Фелицы «пан Юзеф» посетил в поисках «марафета»[4]. Узнав о жизни кузины, Юзик пожурил её за ошибки. После революции нужно было немедленно уезжать из этой страны. Взломщику здесь делать нечего! Зато истинным раем для кассиста обещает стать развивающая свою спекулятивную жизнь панская Варшава. Что может быть прекраснее красавицы Варшавы? Что может быть заманчивей, чем деятельность на ниве варшавской коммерции, под покровительством продажной полиции?
Знатный гость убедил друзей в том, что Фелица, как полька, будет с распростёртыми объятиями встречена Варшавой воров и проституток. Что же касается Грабовского, то граф, хотя бы и сидевший в тюрьме, остаётся графом. И если он захватит с собою бумаги, удостоверяющие его графское достоинство, то этого будет достаточно, чтобы сделать блестящую карьеру салонного вора. А при желании и удаче он сможет легко перейти с пути уголовного взломщика к более элегантной деятельности политического белоэмигранта. Это в свою очередь может очень и очень пригодиться в качестве ширмы — ему и сообщникам.
Ну, а Паршин? Опытный кассист в Варшаве не пропадёт…
Взбудораженные рассказами поляка, друзья утратили сон. Больше всех волновалась Фелица. Призрак Европы окончательно выбил её из колеи. Рисовались розовые перспективы. Только бы вырваться из пределов Союза, только бы попасть в Польшу…
И вот все трое — на вожделенных задворках Европы. Тотчас связавшись с Юзиком Бенцем, они под его руководством начали свою деятельность, и успешность начала превзошла все их ожидания. Был взломан главный сейф в золотой кладовой польского казначейства, похищено золото в слитках и в монете русской царской чеканки. Однако после блестящего начала друзей постигло столь же горькое разочарование: польские сообщники расценили работу своих русских «коллег» как экзамен и при дележе добычи выделили им нищенскую долю. К тому же воровская среда Варшавы, возмущённая вторжением в пределы её деятельности удачливых иностранцев, решительно заявила, что «Польша для поляков» и русским лучше убираться подобру-поздорову.
Паршину и Грабовскому деваться было некуда. Они начали «работу» на свой риск. Но после первого же «дела», ставшего известным польским ворам, те выдали своих русских «коллег» полиции. После короткого суда и длительных побоев взломщики очутились в Мокотовской тюрьме, и только благодаря вмешательству Фелицы, подкупившей надзирателя, им удалось бежать.
Оставаться в Польше было бессмысленно. Они переехали в Латвию. В Риге им сначала повезло, так же как и в Варшаве: была очищена касса американского консульства, и грабителям достались 7200 долларов. Но закончилось это так же плачевно, как и в Варшаве: воры латыши выдали их своей полиции. Оказалось, что и у уголовников Риги действует лозунг «Латвия для латышей».
Паршин и Грабовский очутились в рижской тюрьме. Порядки здесь оказались для русских воров ещё более суровыми, чем в Польше. Но тут им не удалось отделаться взяткой. Не было ни Фелицы, ни денег. Друзья отсидели данные им латвийским судом три года. Когда они вышли на волю, рижские воры ясно дали им понять, что при следующем «удачной деле» гости снова очутятся в тюрьме. Из принципа «Латвия для латышей» не было сделано исключения и для «профессора» Паршина. В возникшей между ворами драке Грабовский был тяжело ранен и через два дня умер в каком-то заброшенном рижском подвале.
Паршин ушёл из Риги. Он шёл от мызы к мызе. Он глядел на них с интересом и завистью, но так, как зритель в театре глядит на спектакль. Ему ни разу не пришло в голову предложить хозяину мызы свой труд в обмен на кусок хлеба. Само понятие «труд» было уже столь чуждо ему, что он не мог бы себе представить Ивана Паршина получающим деньги или пищу за то, что могли сделать его большие, сильные руки, несмотря на его «под шестьдесят». Он мог клянчить, мог украсть. Но предложить свой труд? Нет, такая мысль не приходила ему в голову.
Как в тумане дошёл Паршин до польской границы. С одних задворков Европы он переходил на другие. На смену сытым, чистеньким кулацким мызам пришли покосившиеся избы панской Польши. В поле уныло бродили ребрастые коровёнки, похожие на околевающих от бескормицы телят. Все стало беднее и ещё неприветливей. Одичавший, обросший серой щетиной и лохмами спутанных волос, бродяга-иноземец нигде не был желанным гостем. Паршина и здесь били, он отлёживался в канаве или в стоге соломы и шёл дальше. Куда он шёл? Конечно, в Варшаву! Куда же ещё было идти? Ведь там Фелица. Он нёс ей весть о смерти своего счастливого соперника и друга. Теперь, когда не стало Грабовского, он снова рассчитывал на её запоздалую благосклонность, на угол в притоне и на объедки от её гостей.
Он уже почти не чувствовал голода, усталость стала привычной, грязь собственного тела давно перестала беспокоить. Кожа сама, независимо от воли, мелко подёргивалась, перегоняя с места на место пасущихся в складках отощавшего тела паразитов.
Иногда Паршин вдруг останавливался и с удивлением удостоверялся в том, что ещё живёт, что ноги двигаются, глаза воспринимают окружающее. Он никогда не думал, что человек может столько времени двигаться без регулярной пищи, без мыла, без общения с себе подобными. Его поддерживал только сон. Чем дальше, тем больше он спал: под мостами, в придорожных кустах, просто возле дороги — где бы ни застала его накатившаяся дурнота.
Иногда его тошнило. Чем дальше, тем болезненнее становились спазмы пустого желудка.
Паршин стал есть молодые листья, но желудок тут же отдавал их обратно. Паршин падал у дороги, сдавливая руками судорожно сжимавшийся живот, и забывался сном.
Но вот и Пражское предместье, вот мосты, вот красавица Варшава! Несмотря на усталость и нетерпение, Паршин поднялся по течению выше предместья и, хоронясь от людей, помылся в реке. Пришлось сосредоточить все силы на том, чтобы не упасть в воду. Потом он полдня лежал на берегу, тяжело дыша, набираясь сил, чтобы двинуться дальше — туда, где была Фелица.
В Варшаву он вошёл вечером. Сияние фонарей на Маршалковской ослепило его и вернуло к действительности. Только тут, минуя центр города, он отчётливо понял, до чего дошёл. Отчаяние овладело им настолько, что он готов был лечь посреди улицы, уткнуться лицом в землю и не двигаться. Но он знал, что это приведёт только к одному: подбежит полицейский, его отведут в участок, будут бить… Он собрался с силами и пошёл дальше — туда, где должна была быть мелочная лавочка, прикрывающая притончик Фелицы.
Когда он добрался до него и постучал, была уже ночь. Ему отворила какая-то страшная баба без возраста. Узнав, кто ему нужен, баба без дальних церемоний сообщила:
— Если нужен кокаин, то при чем тут пани Фелица? Пани Фелица два года, как сдохла…
Паршин долго стоял, прислонясь к притолоке. Потом сполз вдоль косяка и неясной тёмной кучей обмер у порога.
Что было дальше, он помнит смутно. Кажется, он пытался что-то украсть прямо с лотка, первую попавшуюся съедобную мелочь. Он не сопротивлялся, когда торговка схватила его за руку, не защищался, когда его били прохожие, не пытался оправдываться в полицейском участке. Он спал наяву.
Когда выяснилось, что он русский, что у него нет польского подданства, его посадили. Несколько дней его кормили, чтобы у него были силы стоять на ногах. Потом свезли на польско-советскую границу и под угрозой пустить пулю в спину велели идти. Паршин послушно пошёл.
Нарушитель границы был задержан советскими пограничниками.
Глава 3
Шантаж
Паршин был исправным заключённым. Пожалуй, самым исправным и тихим во всем лагере. Он не пытался бежать и покорно отбыл срок. Из ворот лагеря вышел седой, спокойный человек. Местожительством ему был определён город Котлас. Но оставаться в нём он не собирался. Первое, что сделал Паршин, прибыв туда, — написал письмо в Куркино, справляясь о судьбе своей матери Марии Степановны Паршиной. У неё он рассчитывал найти приют на первое время. Он не надеялся, что получит хорошее известие, и был даже несколько удивлён тем, что не только пришло письмо, но в нём содержалось точное сообщение: мать его жила в Москве и, несмотря на свои восемьдесят лет, работала сторожихой в больнице.
Долго раздумывал Паршин над тем, как быть. Наконец сел в поезд и поехал.
Трудно описать эту встречу. Ни он старуху, ни она его не узнали. Когда он убедил её в том, что он — действительно он, старуха села на сундучок и долго молча разглядывала его со всех сторон. Потом поудивлялась тому, что сын больно скоро состарился. Так и не поверила, что он уже старик. К его проекту увезти её в Котлас старуха отнеслась равнодушно. Чуть-чуть оживилась, рассказывая, что в Москве живёт теперь и её овдовевшая дочь Пелагея, младшая сестра Паршина, а она приглядывает за внуками и в меру своих старушечьих сил помогает дочке. Расспросить сына о том, где он пропадал почти сорок пять лет, старуха забыла.
С приближением вечера стал вопрос о ночёвке. Каморка у матери была крохотная, и стояло в ней две койки — на второй спала другая сторожиха. Паршин и без вопроса понял, что ночевать тут нельзя. Не будь он на нелегальном положении — другое бы дело. А так — подвести может.
Нужно было искать ночлег. Выйдя на широкий, как поле, асфальтовый простор новой Калужской улицы, Паршин остановился в растерянности. В гостиницу сунуться он не мог. «Порядочных» знакомых не было. Перебрал в памяти адреса былых «малин», перекупщиков, тайных ночлежек — и остановился на всплывшем внезапно в памяти слесаре Ивашкине. В его подвальчике можно, пожалуй, заночевать.
Ивашкина Паршин застал дома. Ему не пришлось долго объяснять, кто таков неожиданный гость. Слесарь хорошо помнил взломщика, от которого ему перепало не мало добычи. С тех пор у него не было таких хороших заказчиков. Но, сравнив стоявшего перед ним оборванного старика с былым барином в бобрах, Ивашкин повесил голову: кривая дорожка к добру не приводит!..
Появились пол-литра и коробка баклажанной икры. Распили. Ивашкин сбегал за повторением. Пошли воспоминания. Паршин лёг спать с туманом в голове. В пьяной карусели вертелись «Славянский базар», Фелица, бобры, миллионы и снова Фелица…
Следующим вечером опять литровка на столе. И опять соблазн воспоминаний.
Шепотком, слюнявя ухо Паршина, Ивашкин сообщил, что есть у него на примете один человек, с которым, кажется, можно сделать «дело». Хоть он и конструктор и работник большого завода, но есть в его прошлом кое-что известное Ивашкину, чем можно его прижать. Был инженер Яркин когда-то беспризорным, безобразничал, крал, судился. Только тогда у него была другая фамилия. С тех пор он, правда, как говорится, «перековался», отошёл от дурной жизни и работает, кажется, как все. Но отчего не попробовать его прижать? Многого от него не требуется, дело подводчика — сторона: выяснил, когда денежки в кассе будут, рассказал о порядке, достал пропуск — и в сторону. Остальное уже дело мастера.
— Такому мастеру, как ты, и книги в руки! — льстиво нашёптывал Ивашкин.
Чем дальше шли разговоры, тем проще казалось Паршину пойти к инженеру и вовлечь его в «дело». Паршин хорохорился. Он даже не казался себе уже ни старым, ни подошедшим к концу пути, когда нужно подытожить пережитое…
К утру эта уверенность, навеянная водкой, исчезла. Паршин снова превратился в вялого, усталого старика. Но после первого же стакана, поднесённого Ивашкиным для опохмелья, в голове снова стало звонко и неспокойно.
Через день Паршин начал наводить справки об инженере Яркине.
Пока шло прощупывание Яркина, Паршин успел вместе с матерью Марьей Степановной побывать у сестры. Пелагея Петровна, в просторечии Паня, жила с двумя детьми, служила продавщицей в галантерейном магазине. Жалованье получала мизерное, едва сводила концы с концами.
Впервые с тех пор, как уехал из деревни, Паршин провёл с детьми целый день. Их мир показался ему таким далёким от его собственного, словно они жили какими-то совсем разными жизнями. Даже слова, которые были у них в обиходе, были не те, к каким привык Паршин. С интересом, граничащим с недоверием, он установил, что и мальчик и девочка твёрдо верят в своё будущее и знают о нем так много, словно видят его. Эта уверенность больше всего поразила Паршина…
Между тем разведка Яркина двигалась вперёд. При втором посещении Яркина Паршин без стеснения рассказал ему о себе все: сказал, что отбыл срок за переход границы, рассказал про прошлую жизнь и уверил, будто лучше него никто не владеет искусством взламывания несгораемых касс.
Говоря, Паршин внимательно следил за собеседником. Ему важно было знать впечатление, какое произведёт рассказ. И недоумение, сквозившее во взгляде инженера, — зачем, мол, мне все это знать? — не нравилось Паршину.
Потом он перешёл ко второму пункту: сказал, что знакомство их может быть выгодным для обоих, стоит только Яркину оказать Паршину небольшую услугу.
Яркин ответил, что не видит надобности в знакомстве с Паршиным. Тогда Паршин пустил в ход козырь, полученный от Ивашкина: упомянул о прошлом Яркина и о том, что знает его настоящую фамилию.
Яркин, по-видимому, не ждал удара с этой стороны, смешался, попробовал прикрикнуть на Паршина. Но того трудно было испугать. Кончилось тем, что Яркин спросил, что, собственно, нужно гостю.
— Только маленькой помощи, — сказал Паршин. — Сами видите, дошёл до крайности. Как только справлюсь, брошу все, уеду в свой Котлас и заживу честно, по-тихонькому.
— При чем же здесь я? Чего вы хотите от меня? — раздражённо переспросил Яркин.
— Ведь вы в институте свой человек?
— При чем тут наш институт? — с испугом спросил Яркий.
— Там предстоит выплата стипендий. Мне нужно точно знать, когда это произойдёт, в каком банке кассир получит деньги. Это мне нужно, чтобы посмотреть, сколько он получит. Спрашивать о таких вещах как-то неловко.
По мере того как Паршин говорил, его голос делался все твёрже, все уверенней.
— Затем мне требуется знать: когда кончается раздача стипендий, сколько студентов успевают получить стипендии в первый день, к какому часу кассир уходит домой? Вот, собственно говоря, и все…
Стоя у двери, как будто готовый каждую минуту распахнуть её и выкинуть шантажиста, Яркин широко открытыми глазами смотрел на Паршина. Взгляд его делался то испуганным, то злым. Инженер переминался с ноги на ногу и нет-нет притрагивался к ручке двери. Паршин видел, как росинки пота появляются на лбу у молодого человека, и ждал, что будет. Он вовсе не был уверен в успехе своего предприятия. Если Яркин отворит сейчас дверь и кликнет людей, Паршин даже не станет сопротивляться — пусть берут! Все равно рано или поздно этим должно кончиться… Как это говорится в тюрьме: «Тот, кто хлебнул тюремной баланды, вернётся». Что же, для таких, как он, это, по-видимому, верно.
Но вот он услышал хриплый голос Яркина:
— Дальнейшее меня уже не будет касаться? Вы оставите меня в покое?
— Само собой, — пренебрежительно ответил Паршин. — На что вы мне?
— Хорошо, я узнаю.
— Только ещё один пустяк. Вот моя фотография, — Паршин небрежно передал Яркину заранее приготовленную маленькую карточку. — Нужно выправить мне пропуск для входа в институт.
— Этого я не могу, — решительно заявил Яркий.
— Придётся сделать, — мягко, но в то же время настойчиво проговорил Паршин. — Придётся, Серафим Иванович.
Яркин в волнении мял папиросу. Не глядя на Паршина, он взял фотокарточку, но мрачно пробормотал:
— Я не могу достать пропуск на ваше имя.
— Не имеет значения, — успокоил Паршин и усмехнулся. — Я не гордый. Абы войти да выйти.
— Послезавтра утром… — Заложив руки за спину, чем подчёркивал нежелание подавать Паршину руку, Яркин толкнул дверь ногой.
Когда Паршин был уже в прихожей, Яркин вдруг тихо произнёс ему в спину:
— Я бы на вашем месте уехал из Москвы. Теперь же.
— Это почему же? — обернулся Паршин.
— Я… решил сообщить о вас в милицию.
— Обо мне? — спокойно спросил Паршин.
— О вас.
— А о себе?
— Будь, что будет, сам пойду и все скажу.
Паршин несколько мгновений глядел в глаза Яркину, пожал плечами и вышел, аккуратно притворив за собою дверь.
Долго раздумывал Паршин над тем, как быть. Наконец сел в поезд и поехал.
Трудно описать эту встречу. Ни он старуху, ни она его не узнали. Когда он убедил её в том, что он — действительно он, старуха села на сундучок и долго молча разглядывала его со всех сторон. Потом поудивлялась тому, что сын больно скоро состарился. Так и не поверила, что он уже старик. К его проекту увезти её в Котлас старуха отнеслась равнодушно. Чуть-чуть оживилась, рассказывая, что в Москве живёт теперь и её овдовевшая дочь Пелагея, младшая сестра Паршина, а она приглядывает за внуками и в меру своих старушечьих сил помогает дочке. Расспросить сына о том, где он пропадал почти сорок пять лет, старуха забыла.
С приближением вечера стал вопрос о ночёвке. Каморка у матери была крохотная, и стояло в ней две койки — на второй спала другая сторожиха. Паршин и без вопроса понял, что ночевать тут нельзя. Не будь он на нелегальном положении — другое бы дело. А так — подвести может.
Нужно было искать ночлег. Выйдя на широкий, как поле, асфальтовый простор новой Калужской улицы, Паршин остановился в растерянности. В гостиницу сунуться он не мог. «Порядочных» знакомых не было. Перебрал в памяти адреса былых «малин», перекупщиков, тайных ночлежек — и остановился на всплывшем внезапно в памяти слесаре Ивашкине. В его подвальчике можно, пожалуй, заночевать.
Ивашкина Паршин застал дома. Ему не пришлось долго объяснять, кто таков неожиданный гость. Слесарь хорошо помнил взломщика, от которого ему перепало не мало добычи. С тех пор у него не было таких хороших заказчиков. Но, сравнив стоявшего перед ним оборванного старика с былым барином в бобрах, Ивашкин повесил голову: кривая дорожка к добру не приводит!..
Появились пол-литра и коробка баклажанной икры. Распили. Ивашкин сбегал за повторением. Пошли воспоминания. Паршин лёг спать с туманом в голове. В пьяной карусели вертелись «Славянский базар», Фелица, бобры, миллионы и снова Фелица…
Следующим вечером опять литровка на столе. И опять соблазн воспоминаний.
Шепотком, слюнявя ухо Паршина, Ивашкин сообщил, что есть у него на примете один человек, с которым, кажется, можно сделать «дело». Хоть он и конструктор и работник большого завода, но есть в его прошлом кое-что известное Ивашкину, чем можно его прижать. Был инженер Яркин когда-то беспризорным, безобразничал, крал, судился. Только тогда у него была другая фамилия. С тех пор он, правда, как говорится, «перековался», отошёл от дурной жизни и работает, кажется, как все. Но отчего не попробовать его прижать? Многого от него не требуется, дело подводчика — сторона: выяснил, когда денежки в кассе будут, рассказал о порядке, достал пропуск — и в сторону. Остальное уже дело мастера.
— Такому мастеру, как ты, и книги в руки! — льстиво нашёптывал Ивашкин.
Чем дальше шли разговоры, тем проще казалось Паршину пойти к инженеру и вовлечь его в «дело». Паршин хорохорился. Он даже не казался себе уже ни старым, ни подошедшим к концу пути, когда нужно подытожить пережитое…
К утру эта уверенность, навеянная водкой, исчезла. Паршин снова превратился в вялого, усталого старика. Но после первого же стакана, поднесённого Ивашкиным для опохмелья, в голове снова стало звонко и неспокойно.
Через день Паршин начал наводить справки об инженере Яркине.
Пока шло прощупывание Яркина, Паршин успел вместе с матерью Марьей Степановной побывать у сестры. Пелагея Петровна, в просторечии Паня, жила с двумя детьми, служила продавщицей в галантерейном магазине. Жалованье получала мизерное, едва сводила концы с концами.
Впервые с тех пор, как уехал из деревни, Паршин провёл с детьми целый день. Их мир показался ему таким далёким от его собственного, словно они жили какими-то совсем разными жизнями. Даже слова, которые были у них в обиходе, были не те, к каким привык Паршин. С интересом, граничащим с недоверием, он установил, что и мальчик и девочка твёрдо верят в своё будущее и знают о нем так много, словно видят его. Эта уверенность больше всего поразила Паршина…
Между тем разведка Яркина двигалась вперёд. При втором посещении Яркина Паршин без стеснения рассказал ему о себе все: сказал, что отбыл срок за переход границы, рассказал про прошлую жизнь и уверил, будто лучше него никто не владеет искусством взламывания несгораемых касс.
Говоря, Паршин внимательно следил за собеседником. Ему важно было знать впечатление, какое произведёт рассказ. И недоумение, сквозившее во взгляде инженера, — зачем, мол, мне все это знать? — не нравилось Паршину.
Потом он перешёл ко второму пункту: сказал, что знакомство их может быть выгодным для обоих, стоит только Яркину оказать Паршину небольшую услугу.
Яркин ответил, что не видит надобности в знакомстве с Паршиным. Тогда Паршин пустил в ход козырь, полученный от Ивашкина: упомянул о прошлом Яркина и о том, что знает его настоящую фамилию.
Яркин, по-видимому, не ждал удара с этой стороны, смешался, попробовал прикрикнуть на Паршина. Но того трудно было испугать. Кончилось тем, что Яркин спросил, что, собственно, нужно гостю.
— Только маленькой помощи, — сказал Паршин. — Сами видите, дошёл до крайности. Как только справлюсь, брошу все, уеду в свой Котлас и заживу честно, по-тихонькому.
— При чем же здесь я? Чего вы хотите от меня? — раздражённо переспросил Яркин.
— Ведь вы в институте свой человек?
— При чем тут наш институт? — с испугом спросил Яркий.
— Там предстоит выплата стипендий. Мне нужно точно знать, когда это произойдёт, в каком банке кассир получит деньги. Это мне нужно, чтобы посмотреть, сколько он получит. Спрашивать о таких вещах как-то неловко.
По мере того как Паршин говорил, его голос делался все твёрже, все уверенней.
— Затем мне требуется знать: когда кончается раздача стипендий, сколько студентов успевают получить стипендии в первый день, к какому часу кассир уходит домой? Вот, собственно говоря, и все…
Стоя у двери, как будто готовый каждую минуту распахнуть её и выкинуть шантажиста, Яркин широко открытыми глазами смотрел на Паршина. Взгляд его делался то испуганным, то злым. Инженер переминался с ноги на ногу и нет-нет притрагивался к ручке двери. Паршин видел, как росинки пота появляются на лбу у молодого человека, и ждал, что будет. Он вовсе не был уверен в успехе своего предприятия. Если Яркин отворит сейчас дверь и кликнет людей, Паршин даже не станет сопротивляться — пусть берут! Все равно рано или поздно этим должно кончиться… Как это говорится в тюрьме: «Тот, кто хлебнул тюремной баланды, вернётся». Что же, для таких, как он, это, по-видимому, верно.
Но вот он услышал хриплый голос Яркина:
— Дальнейшее меня уже не будет касаться? Вы оставите меня в покое?
— Само собой, — пренебрежительно ответил Паршин. — На что вы мне?
— Хорошо, я узнаю.
— Только ещё один пустяк. Вот моя фотография, — Паршин небрежно передал Яркину заранее приготовленную маленькую карточку. — Нужно выправить мне пропуск для входа в институт.
— Этого я не могу, — решительно заявил Яркий.
— Придётся сделать, — мягко, но в то же время настойчиво проговорил Паршин. — Придётся, Серафим Иванович.
Яркин в волнении мял папиросу. Не глядя на Паршина, он взял фотокарточку, но мрачно пробормотал:
— Я не могу достать пропуск на ваше имя.
— Не имеет значения, — успокоил Паршин и усмехнулся. — Я не гордый. Абы войти да выйти.
— Послезавтра утром… — Заложив руки за спину, чем подчёркивал нежелание подавать Паршину руку, Яркин толкнул дверь ногой.
Когда Паршин был уже в прихожей, Яркин вдруг тихо произнёс ему в спину:
— Я бы на вашем месте уехал из Москвы. Теперь же.
— Это почему же? — обернулся Паршин.
— Я… решил сообщить о вас в милицию.
— Обо мне? — спокойно спросил Паршин.
— О вас.
— А о себе?
— Будь, что будет, сам пойду и все скажу.
Паршин несколько мгновений глядел в глаза Яркину, пожал плечами и вышел, аккуратно притворив за собою дверь.
Коготок увяз — всей птичке пропасть
Послезавтра наутро Паршин получил от Яркина пропуск. Страх победил инженера.
До выдачи стипендии оставался один день. Паршин прошёл в институт и обследовал помещение кассы, расположение охраны, дверей.
День ушёл на раздобывание инструмента в дополнение к уже изготовленному Ивашкиным. Ночью Паршин пришёл к Яркину и, не заходя дальше прихожей, коротко бросил:
— Завтра к вечеру вам надо быть в вестибюле института.
Яркин в бешенстве захлопнул дверь, едва не ударив ею Паршина. Тот повернулся и молча ушёл.
На следующее утро Паршин проследил в банке институтского кассира, посмотрел, сколько тот получил денег, вместе с ним приехал в институт и часа два наблюдал за выдачей стипендий. Сосчитав, сколько студентов проходит в час и сколько времени осталось до конца занятий, он прикинул, что на ночь в кассе остаётся сумма, из-за которой стоит производить взлом. После того уехал к Ивашкину, чтобы выспаться.
В одиннадцать вечера в вестибюле института Паршин увидел Яркина. Бледный, со сжатыми губами, инженер делал вид, будто читает объявления на доске. Не разговаривая между собою, они поднялись в коридор, где была расположена касса. Паршин велел Яркину остаться около лестницы и следить за возможным появлением людей, сам же быстро подошёл к кассе, одним нажимом плеча выдавил деревянный ставень, бросил в комнату портфель с инструментом и быстро пролез сам. Задвигая деревянный щит, он слышал, как быстро сбегал по лестнице Яркин.
Появилась было мысль, что инженер может заявить в милицию. Но тут Паршин решил, что это опасение напрасное! Яркин уже «свой».
К началу четвёртого касса была «сработана». К разочарованию Паршина, денег в ней оказалось меньше, чем он рассчитывал. Он покинул институт через окно соседней комнаты, в которую вела дверь из кассы. Спустился из окна по верёвке с узлами. Инструмент он отвёз к Ивашкину, а сам с деньгами, поехал к Яркину. Выждав, пока ушла на работу жена инженера, Паршин вошёл спокойно, ни слова не говоря, выложил все деньги на стол, пересчитал их на глазах Яркина и, отделив тридцать процентов, подвинул ему. Яркин оттолкнул деньги, они рассыпались по полу. Паршин все так же спокойно бережно собрал их, снова положил на стол и прижал пепельницей. Попрощался и вышел. За все это время он не произнёс ни слова.
— Возьмите их… Слышите?.. Возьмите сейчас же! — злобно прошептал ему вслед Яркин.
Паршин вышел, не обращая на него внимания.
Ивашкин заявил, что жить у него Паршину не следует.
Прежде всего Паршин отыскал хранителя для инструмента. Это был старик — ломовой извозчик, который когда-то обделывал для Ивана Петровича кое-какие тёмные дела. Старик долго упирался. Он сам бросил прежнюю жизнь и советовал так же поступить и Паршину. Целый вечер он высказывал ему свои мысли о том, как следует теперь по-новому строить жизнь, так как старый путь не имеет под собою никакого резона. По-видимому, старик искренне и крепко стал на новый путь. Паршину не хотелось спорить, он только попросил хотя бы «христа ради» на время припрятать инструмент. Старик скрепя сердце согласился.
— Только гляди, Иван Петрович, как перед богом: никакого участия в твоих делах не принимаю и принимать не стану, — твёрдо сказал извозчик на прощание. — И денег ты мне за это не сули. Не возьму, хоть на коленях подноси.
Ещё трудней оказалось с квартирой. Паршин не хотел пользоваться каким-нибудь из немногих уцелевших воровских притонов. Они проваливались один за другим, а он искал спокойного и безопасного места. На выручку пришла его наблюдательность. Найденная благодаря ей «квартира» была так же надёжна, как и необычна.
До выдачи стипендии оставался один день. Паршин прошёл в институт и обследовал помещение кассы, расположение охраны, дверей.
День ушёл на раздобывание инструмента в дополнение к уже изготовленному Ивашкиным. Ночью Паршин пришёл к Яркину и, не заходя дальше прихожей, коротко бросил:
— Завтра к вечеру вам надо быть в вестибюле института.
Яркин в бешенстве захлопнул дверь, едва не ударив ею Паршина. Тот повернулся и молча ушёл.
На следующее утро Паршин проследил в банке институтского кассира, посмотрел, сколько тот получил денег, вместе с ним приехал в институт и часа два наблюдал за выдачей стипендий. Сосчитав, сколько студентов проходит в час и сколько времени осталось до конца занятий, он прикинул, что на ночь в кассе остаётся сумма, из-за которой стоит производить взлом. После того уехал к Ивашкину, чтобы выспаться.
В одиннадцать вечера в вестибюле института Паршин увидел Яркина. Бледный, со сжатыми губами, инженер делал вид, будто читает объявления на доске. Не разговаривая между собою, они поднялись в коридор, где была расположена касса. Паршин велел Яркину остаться около лестницы и следить за возможным появлением людей, сам же быстро подошёл к кассе, одним нажимом плеча выдавил деревянный ставень, бросил в комнату портфель с инструментом и быстро пролез сам. Задвигая деревянный щит, он слышал, как быстро сбегал по лестнице Яркин.
Появилась было мысль, что инженер может заявить в милицию. Но тут Паршин решил, что это опасение напрасное! Яркин уже «свой».
К началу четвёртого касса была «сработана». К разочарованию Паршина, денег в ней оказалось меньше, чем он рассчитывал. Он покинул институт через окно соседней комнаты, в которую вела дверь из кассы. Спустился из окна по верёвке с узлами. Инструмент он отвёз к Ивашкину, а сам с деньгами, поехал к Яркину. Выждав, пока ушла на работу жена инженера, Паршин вошёл спокойно, ни слова не говоря, выложил все деньги на стол, пересчитал их на глазах Яркина и, отделив тридцать процентов, подвинул ему. Яркин оттолкнул деньги, они рассыпались по полу. Паршин все так же спокойно бережно собрал их, снова положил на стол и прижал пепельницей. Попрощался и вышел. За все это время он не произнёс ни слова.
— Возьмите их… Слышите?.. Возьмите сейчас же! — злобно прошептал ему вслед Яркин.
Паршин вышел, не обращая на него внимания.
Ивашкин заявил, что жить у него Паршину не следует.
Прежде всего Паршин отыскал хранителя для инструмента. Это был старик — ломовой извозчик, который когда-то обделывал для Ивана Петровича кое-какие тёмные дела. Старик долго упирался. Он сам бросил прежнюю жизнь и советовал так же поступить и Паршину. Целый вечер он высказывал ему свои мысли о том, как следует теперь по-новому строить жизнь, так как старый путь не имеет под собою никакого резона. По-видимому, старик искренне и крепко стал на новый путь. Паршину не хотелось спорить, он только попросил хотя бы «христа ради» на время припрятать инструмент. Старик скрепя сердце согласился.
— Только гляди, Иван Петрович, как перед богом: никакого участия в твоих делах не принимаю и принимать не стану, — твёрдо сказал извозчик на прощание. — И денег ты мне за это не сули. Не возьму, хоть на коленях подноси.
Ещё трудней оказалось с квартирой. Паршин не хотел пользоваться каким-нибудь из немногих уцелевших воровских притонов. Они проваливались один за другим, а он искал спокойного и безопасного места. На выручку пришла его наблюдательность. Найденная благодаря ей «квартира» была так же надёжна, как и необычна.