Штепенко Александр. На дальнем бомбардировщике (Записки штурмана)

   - Мосалев! Что это, чистое небо? Я как будто звёзды вижу? - спросил Водопьянов.
   - Облака кончились, - сказал Федорищенко, - видно и небо и землю.
   - Небо-то и я вижу, а вот землю, хоть глаз выколи, не вижу.
   - Впереди по курсу вижу прожектор! Идём прямо на аэродром.
   - Лётчики! Сделайте одолжение Щербакову, не растрясите его костей на посадке, - обратился я к лётчикам, с тайной мыслью заставить их помягче посадить самолёт.
   - Не беспокойтесь! Посадим, как на перину, - ответил Мосалев.
   - За взлёты и посадки, Саша, не беспокойся. Предоставь это дело нам с Мосалевым решать так, как мы умеем. В этом мы кое-что понимаем. Мосалев, заходи подальше на посадку, - сказал Водопьянов.
   - Будет все сделано, - ответил Мосалев, разворачивая машину и направляя её на аэродром, на котором лежал луч прожектора.
   Самолёт с приглушенными моторами, мягко коснувшись колёсами, катится по мягкому полю, вздрагивая на неровностях. Прожектор потух. И снова вокруг нас чёрная ночь. Но мы уже на земле, и теперь нас мало беспокоила и темнота, и всё остальное, что до этого так волновало.
   Выйдя из самолёта, я отозвал в сторону Щербакова и сказал ему потихоньку:
   - Ваш солидный возраст заставляет меня Относиться к вам с уважением, но... как насчёт тринадцати?
   - Да я теперь, Александр Павлович, и сам больше не верю, хай ему бис, виновато ответил Щербаков.
   По лесной дороге, в темноте, не спеша, шагаем на командный пункт отчитываться о проделанной работе. Курим и весело труним друг над другом, вспоминая острые моменты полёта.
   В столовой, выпив заслуженную третью стопку водки, Мосалев взглянул на Щербакова и сказал:
   - Кто говорил, что тринадцать несчастное число? Неверно это... Такого удачного полёта в моей жизни ещё не было. Отныне считаю, что тринадцать самое везучее число.
   Но "тринадцатый" забыл о нас - ни в центральных газетах, ни в других печатных органах статьи о нашем полёте не появилось. А мы так её ждали...
   13
   Ноябрь. Почти каждую ночь, невзирая на погоду, улетают наши корабли на ближние цели и успешно бомбят немцев, упрямо рвущихся к Москве. Плохой аэродром и тяжёлые взлеты уже никого не смущают. Все привыкли к ним. Даже полковник Лебедев, взмахивая флажком, уже не отворачивается от неудачно взлетающего самолёта.
   В эти именно дни двум нашим кораблям с экипажами Водопьянова и Пусэпа приказано готовиться к боевому, полёту на город и военный порт Данциг.
   Мы перелетаем на один из подмосковных аэродромов, с большой бетонированной полосой, с которой только и возможен взлёт наших кораблей с полной боевой нагрузкой.
   В лесу среди высоких сосен небольшой, красивый белый дом - бывший санаторий. В нём размещён лётный состав. В комнатах дорогая мягкая мебель. В библиотеке можно выбрать любую книгу. На стенах картины лучших художников. Рояль, патефон, баян. Народу много. Шумно. Мы жмёмся друг к другу, одичали мы малость там, у себя на хуторе.
   Здесь особенно чувствуется горячее дыхание войны. Подмосковное небо день и ночь гудит сотнями и тысячами моторов. Низко над лесом проносятся группы штурмовиков и лёгких бомбардировщиков. Взлетают и садятся беспрерывным потоком самолёты всевозможных типов и разных назначений, управляемые и регулируемые чьей-то невидимой рукой. За облаками барражируют истребители.
   Доносятся пулеметно-пушечные очереди. Где-то серией рвутся бомбы, стреляют зенитки.
   Там, у себя, на своем аэродроме, каждый наш экипаж чувствовал себя силой, способной повлиять на исход сражения. И каждая наша ошибка - невылет какого-либо самолёта на боевое задание, неудачно сброшенные бомбы и т. д., расценивалась нами как проигрыш того или другого сражения по нашей вине.
   Здесь же, растворившись в большой авиационной массе людей, мы чувствовали себя уже большой армией, способной помочь выиграть не только отдельное сражение, но и решительно повлиять на исход войны.
   Мы стояли у своих самолётов, настроенные к полёту "хоть к чорту на рога". Ждали приказа на вылет. Небо гудело моторами невидимых за облаками истребителей. Над нами низко с воем проносились на сумасшедшей скорости штурмовики.
   Погода была дрянная.
   Штурманы определяли горизонтальную - видимость в два километра, лётчики же утверждали, что видимость не больше одного километра. Давно уже я заметил, что в оценке погоды между штурманами и лётчиками существуют разногласия. И объясняю это тем, что лётчикам, решающим задачи взлёта и посадки, погода всегда кажется немного хуже, чем штурманам. Вопросы взлёта и посадки штурманов не волнуют, так как их работа начинается только после выхода самолёта за облака. Вот почему для штурманов существенной разницы нет - на один километр видимости больше или меньше.
   Из лесу вышла знакомая машина командира и направилась в нашу сторону.
   Приказание на вылет или отбой?
   Штурманы и радисты решили: "Полетим". Лётчики же, кося взгляд в конец аэродрома, скрывавшегося в надвинувшемся тумане, думали: "Наверное, отбой будет".
   Не выходя из машины, полковник Лебедев сказал:
   - Кто хочет в Москву, отпускаю до утра. Завтра всем быть на месте и в "форме".
   Решили ехать. Подъезжая к городу, мы увидели на низких облаках отражение огненных вспышек.
   Воздушная тревога. Думая, что во время тревоги нас в Москву не пустят, мы пожалели о потерянном вечере. Но у заставы нас никто не задержал, и только въехав в город, мы поняли в чём дело. Один за другим шли трамваи. На проводах сверкали искры и, образуя вольтову дугу, отражались огнём на облаках. Вот что мы приняли за очередной налёт на город, В ресторане много света и шума. Играет музыка. Большинство военных в полном боевом снаряжении. Пришли знакомые артисты. С беспокойством расспрашивают, далеко ли на восток зайдёт немец, и возьмёт ли он Москву. Мы клятвенно заверили, что Москвы немцу не видать и им следует сидеть на месте и делать своё дело. Развеселившиеся артисты исполнили здесь же, в кабинете, какой-то скэтч.
   Завыли сирены, и нам, воздушным бойцам, стало на земле как-то не по себе. Вышли на улицу. Где-то стреляли зенитки, шарили прожекторы. А вой сирены будил непонятную тревогу.
   Нет, на самолёте, даже в самой гуще разрывов и прожекторов, во сто крат лучше. За привычным шумом моторов ничего не слышно, глаза заняты поисками цели, и посторонние вещи мало беспокоят.
   Отбой. Тревога скоро кончилась. В ту ночь немцев не допустили к центру Москвы. Ночевали все по своим квартирам.
   На следующий день погода ухудшилась. Снега ещё нет, но в воздухе он уже чувствуется. Землю слегка подмораживает. Стрелки наши во главе с техником по вооружению Бражниковым днём подвешивают бомбы, а вечером после отбоя снимают.
   Весь день третьего ноября погода была неустойчивой. То немного прояснится, то снова наплывают облатка. Но с полдня экипажи на местах, готовятся к вылету. На аэродроме оживление. Барражируют усиленные наряды истребителей. На старте в боевой готовности эскадрилья истребителей. Ревёт сирена. Воздушная тревога. Эскадрилья взлетает. На её место из леса выруливает вторая эскадрилья. На всех самолётах на каждой огневой точке дежурят стрелки и пушкари. Дежурный разъезжает по аэродрому и направляет всех людей в лес. За рекой, у опушки леса, взметнулись клубы дыма и через несколько секунд раздались взрывы авиабомб. Видать, метили в наш аэродром, да бросили из-за облаков и здорово промазали. Стреляют зенитки. Строчат в воздухе пулемёты и пушки истребителей, и всё это постепенно удаляется куда-то на запад.
   Вечереет. Истребители и штурмовики садятся и заруливают в лес. Дневной шум постепенно затихает. Его сменяет ночной шум, неуловимый и неопределённый.
   Под Москвой ночь не дарит авиации ни отдыха, ни передышки. Где-то далеко сверкают огни, слышны глухие взрывы и стрельба, и тихо, монотонно урчат моторы. Приближается час, в который немцы обычно налетают на Москву. Напрягаегся воля всей авиации, сконцентрированной вокруг столицы.
   Томительно медленно идёт время. Подходит намеченный срок вылета. Из темноты вынырнула машина и остановилась у нашего самолёта. Выходят полковник Лебедев и полковник Шевелев.
   Оба полковника без рукопожатий провожают нас в далёкий путь.
   Шевелев сказал: "Головы выше! По коням!", а Лебедев добавил: "Ни пуха вам, хлопцы, ни пера".
   Можно было думать, что связь между двумя полковниками и нами обрывается до утра, до нашего возвращения из далёкого боевого полёта. Но это не так. Мы знали, что Лебедев и Шевелев будут эту ночь бодрствовать на командном пункте. Они будут следить за нами, переживать вместе с нами процесс полёта и в случае нужды помогут дельным советом.
   Экипаж занял свои места, стремянки убраны, люки закрыты. Не спеша, спокойно сдвинулся с места и поплыл в ночную темь самолёт Пусэпа. Ровно, как по линейке, удалялись от нас огоньки его самолёта. Красный... зелёный... белый... и далеко в конце аэродрома, у самой реки, лампочки отделились от земли и медленно поползли вверх...
   Наш самолёт, развернувшись носом к реке, побежал вниз по дорожке, все убыстряя свой бег.
   У обоих кораблей одно задание - бомбить Данциг. У обоих экипажей на картах одинаковые маршруты в оба конца. Но от прямых линий, проведённых на карте, у обоих самолётов неизбежны отклонения - разные пути могут быть у них. И всё же оба самолёта встретятся в одной точке, сбросят бомбы на одну заданную цель.
   Некоторое время наш самолет шёл на высоте 200 метров под кромкой сплошных облаков. Земля здесь беспокойная. То там, то тут вспыхнет прожектор, лизнёт самолёт, узнает своего и погаснет. Каждый прожектор требовал от нас условной ракеты.
   - Мосалев! Давай уходи вверх, - раздался голос Водопьянова. - Так и ракет у нас нехватит.
   Мосалев повел машину с набором высоты в появившееся в это время над нами "окно". "Окно" снизу закрылось и надежно спрятало нас от глаз с земли. Через 26 минут полёта мы были на высоте 3000 метров. По расчёту здесь, под нами, закрытое облаком небольшое озеро, откуда следует менять курс. Поворачиваем самолёт на запад. Впереди тысяча трёхсоткилометровый прямой путь. По прогнозу его придётся пройти, не видя земли. Ну, что ж, мы и к атому готовы. На лучшее мы и не рассчитывали.
   Слева, на юге, далеко на горизонте искрами вспыхивали огоньки. Это Москва отражает очередной налёт немцев.
   На самолёте установилась тишина, обычная при перелётах вне видимости земли. Где-то под нами прошла Волга и Московское море. Слева остался Калинин, в районе которого шли ожесточённые бои.
   С командного пункта внимательно следят за нашим полетом и довольно часто сообщают по радио наше место по радиопеленгам.
   Прошло четыре с половиной часа полёта за облаками.
   Высота 6000 метров. Температура минус 30. Холода не чувствуется. Работаю без перчаток.
   - Федорищенко! Смотреть внимательно. Подходим к берегу Балтийского моря. Должны быть светомаяки.
   - Всё время смотрю, аж глаза болят. Ничего, кроме облаков, нигде не видно.
   Стрелка прибора индикатора радиокомпаса отошла от правого края и стала на середине. Измеренные высоты двух звёзд и полученный с земли радиопеленг показывали, что мы вышли к берегам Балтийского моря если и не точно в намеченной на карте точке, то где-то близко возле неё.
   - Богданов! Давайте радиограмму! Всё в порядке. Следуем к цели за облаками.
   - Мосалев! Больше высоты не набирай. Так пойдём.
   - Саша! А ведь у нас в задании высота бомбометания гораздо большая указана, - напоминает мне Водопьянов.
   - Ничего, Михаил Васильевич! Хорошо, если мы удержимся на этой высоте. Не пришлось бы при этой погоде ещё ниже опускаться.
   Впереди и справа от нас ровная снежная поверхность облаков. Слева грядой тянутся высокие кучевые облака, и под ними второй слой низких облаков. По прогнозу здесь три яруса облаков. Похоже на то, что прогноз оправдывается. Однако здесь проходит граница между двумя поверхностями водной и земной, и могут быть отклонения от синоптических законов. Такие синоптические аномалии я часто наблюдал в Арктике при полётах над побережьем Ледовитого океана. Но нет, этого не случилось.
   В душе теплится надежда, что где-нибудь должны же облака разорваться над берегом, и мы, хоть на минуту увидя землю, проверим правильность всех наших расчётов.
   А пока что штурман ведёт корабль к невидимой цели, а остальные одиннадцать членов экипажа смотрят во все глаза на облака, чтобы при появлении чего бы то ни было под ними помочь штурману уточнить место перед целью.
   - Товарищ штурман! Вижу огонь! - крикнул Федорищенко. - Вот смотрите впереди, немного слева, там, где тёмное пятно, мигает огонёк.
   - Бывают же чудеса на свете. Саша, это что же за место, где огонь виден? - спросил Водопьянов.
   - Морской светомаяк на мысу Кенигсбергского полуострова. От нею до цели осталось сто километров. Вот, смотрите, правее от маяка, против луны, блестит дорожка, - это и есть море, и мы сейчас идём точно по своему маршруту, - разъяснил я экипажу.
   Огонь маяка скрылся иод наползшими облаками. Но теперь он нам был ненужен - он уже сослужил нам свою службу.
   - Мосалев, веди машину точно по курсу. От тебя теперь будет зависеть выход точно на цель.
   - По ниточке проведу, - как всегда бодро, отвечал Мосалев.
   Для всего экипажа наступили напряжённые минуты ожидания, для штурмана же - решающие...
   У штурмана есть ещё особая задача. Мало привести самолёт на цель. Надо, чтобы все видели, что бомбы, с таким напряжением переброшенные на большое расстояние, точно попали в цель.
   При современной технике опытный штурман может вывести самолёт за облаками в любое место и уверенно сбросить бомбы на невидимую цель. Но хочется своими глазами видеть цель. И я понимаю состояние моих товарищей.
   Внимательно изучаю характер облаков и решаю, до какой же высоты надо снизиться, чтобы увидеть цель. Высокие облака в этом районе не сплошные; значит, не должны быть сплошными и нижние облака.
   - Богданов, запрашивайте пеленги через каждые две минуты! Федорищенко, смотрите только вперёд. Остальным - внимание на своих секторах. Мосалев, курс и высоту поточнее выдерживай.
   В последний раз перед целью измеряю высоту Полярной. Прокладываю на карте радиопеленги. Все расчёты сходятся в одной точке. Корабль верно приближается к цели.
   - Товарищ штурман! Впереди бомбят! - кричит Федорищенко.
   - Сколько разрывов?
   - Восемь взрывов, один очаг пожара. Мы идём точно на него. Осталось, по-моему, километров десять. Зенитки стреляют. Сейчас появились прожекторы.
   - Это бомбит Пусэп, - сказал я. - Молодец штурман Лебедев, справился со своей задачей.
   - Саша! Только не торопись! - предупреждает меня Водопьянов. - Далеко летели, так давай и бомбить получше!
   - Есть, Михаил Васильевич, сделать получше. Быстро идём на цель. Вот уже и светлое пятно под нами на облаках виднеется. Минутная стрелка часов пришла к своему расчётному месту... Пеленг, полученный Богдановым, пересекает цель. Пришли.
   - Ну, Мосалев! Теперь с левым виражем спираль вниз! Пробьём верхний слой облаков. Они не должны быть толстыми, а там увидим, что делать.
   - Есть, спиралить вниз и смотреть, что получается, - весело ответил Мосалев и повёл машину вниз.
   - Алло, Богданов! Давайте радиограмму; "Пришли на цель. Пусэп отбомбился удачно. Есть пожар, ПВО слабое. Облачность трех ярусов, с разрывами".
   Верхний слой облаков редкий. Пробив его на высоте пять тысяч метров, мы были уже над вторым слоем облаков.
   - Вот один прожектор, два, три, - считал вслух Федорищенко. - Товарищ штурман! Облака не сплошные. Есть разрывы. Внизу огни. Город под нами. Вижу реку и море. Пожар в городе. Вот сейчас стрелять начали. Стреляют редко. Можно бомбить и с этой высоты.
   - Саша, стреляют плохо, - сказал Водопьянов. - Может, это не Данциг? В половине города огни горят!
   - Нет, это настоящий Данциг. А плохо стреляют потому, что ещё не научились. Ведь это их глубокий тыл. Половину города затемнил Пусэп, а вторую половину придётся нам затемнить. Мосалев, так держи! Ровнее. Чуть вправо. Так хорошо. Алло! Сейчас сбрасываю два "саба". Внимательно наблюдайте за пожаром Пусэпа и за разрывами. Эх, чортов прожектор, поймал! Стрелять стали точнее. Мосалев, поверни вправо, спрячься за этими облаками.
   Машина сильно вздрогнула от близких зенитных разрывов.
   Наползли облака и отделили самолёт от надоедливого прожектора.
   - Товарищ штурман, - обратился ко мне Федорищенко, - левее пожара много маленьких огоньков. Это и есть город. Они на улице огни выключили, а в домах кругом всё светится.
   - Вижу. Чуть вправо, Мосалев. Держи ровно. Так хорошо. Открываю люки. Отворачивать направо на облака. Вот только бы прожектор не помешал. Так... Раз... два... три...
   Прожекторы лениво лазали по облакам. Стрельба была жидковатая. Вдруг среди слабых огней незамаскированного города взметнулась цепочка красных разрывов и осветила густо заселённые кварталы города. Все огоньки на земле сразу погасли. Только два огня на месте разрывов третьей и пятой бомбы разбушевались громадными пожарами среди кромешной тьмы. "Всегда мне почему-то везло на тройки и пятёрки", подумал я.
   Прожекторы быстро забегали, зенитка зачастила.
   Но прожекторы уже бессильны, машина выведена на поверхность мягких, пушистых, теперь таких приятных облаков. А случайные попадания зениток, особенно когда их немного, вещь маловероятная.
   - Ну, как, Саша? Замаскировал Данциг? - спросил Водопьянов.
   - Замаскировали, товарищ командир. Очень хорошо замаскировали, поспешил ответить старшина Секунов.
   От всех тревог и волнений не осталось и следа. Экипаж на все лады обсуждал преимущества дальних полётов перед ближними, и кормовой стрелок Ярцев долго докладывал, что облака над целью всё горят.
   Бодрое и весёлое настроение, обычно сопутствующее удачному бомбометанию, не покидает нас.
   Проходим над мысом. Пробиваемся кверху через тонкий слой высоких облаков, поближе к звёздам. Они нам сегодня так нужны: они ведь помогли нам найти цель. Они же доведут нас и домой.
   Поворотная точка. Море остаётся сзади, а впереди... четырёхчасовой полёт за облаками при тусклом свете звёзд.
   Для штурмана время пройдёт незаметно. Но для всех остальных оно будет тянуться убийственно медленно. И чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, люди вынимают термосы и пакеты с ужином и вперемежку с кислородом пьют чай и закусывают бутербродами.
   Две задачи стояли передо мной на обратном пути - не выйти в район Москвы, где наши "здорово дают", по горькому опыту товарищей, и второе найти свой аэродром. Казалось бы, очень простые задачи, для решения которых, собственно, и находится на борту самолёта штурман. Но в этих условиях от штурмана требовалась особая осторожность, бдительность и ни на одну минуту не прерываемый контроль:
   По всем промерам и расчётам на нашей высоте был сильный ветер слева, и поправка на угол сноса на моём компасе доходила до 20 градусов. Это очень большая поправка, и за ней надо было всё время следить. Мне было не до чаю и не до замёрзших бутербродов.
   На корабле тишина и спокойствие. Кто его знает, кто о чём сейчас думает. Но по тому, как напряжённо и точно Мосалев ведёт самолёт, как часто интересуется Водопьянов погодой в Москве, я понимаю, что они думают о том же, чем занята моя голова. Не давая накопиться сомнениям, я подробно докладываю обстановку, планы и мероприятия. В моём освещении всё сводится к тому, что нет никаких оснований для беспокойства.
   Очередные измерения высоты Полярной звезды показывают, что мы отошли от своего маршрута к северу.
   - Мосалев, вправо десять градусов! Богданов, пеленг давайте!
   Так и есть - и звезды и радио показывают, что ветер здесь уменьшился и изменил угол.
   Переключаю радиокомпас на мощную радиостанцию - слышу любимую песню Водопьянова про Ермака.
   - Михаил Васильевич! Переключи свой коммутатор, послушай, какую песню поют!
   На радиостанции понимают, что далёким путникам нужна сейчас особая музыка. Включают одну за другой пластинки про море широкое, про Волгу, про бродягу, переплывшего на утлом челне Байкал.
   - Мосалев, пять градусов вправо! Высоты больше не набирать. Богданов, пеленги через каждые пять минут требуйте. Да во что бы то ни стало добейтесь получения погоды на аэродромах! Стрелки! Смотреть внимательно. Скоро линия фронта.
   - Александр Павлович! - обращается ко мне Богданов, - вот получил пеленг, да что-то большой получается, сейчас запрошу, ещё раз проверю.
   - Хорошо, Василий Филиппович! Сейчас я проверю по Полярной.
   Что такое? Высота Полярной получилась меньше расчётной. Ветер переменился, и нас здорово несёт влево, на север.
   - Мосалев, вправо десять градусов. Так держать! Богданов, ваш пеленг был правильный. Мы отклонились влево от маршрута. Сейчас исправим и выйдем на свою линию. Спасибо за предупреждение.
   В телефон включился Федорищенко:
   - Товарищ штурман, проходим линию фронта! Облака горят. Видны вспышки и зарева.
   - Хорошо, Федорищенко. Спасибо. Всё правильно. Михаил Васильевич! докладываю я, - прошли линию фронта с небольшим отклонением влево от маршрута.
   - Влево это ничего. Подальше от Москвы пройдём. Так теперь, пожалуй, начнём снижаться? Какая погода на аэродромах? - спрашивает Водопьянов.
   - Товарищ командир, - докладывает радист, - вот сейчас получил погоду: на обоих аэродромах сплошные облака высотой двести метров.
   - Маловато высоты... Надо начинать снижаться и пробивать облака, проговорил Водопьянов.
   - Михаил Васильевич, ведите машину с небольшим снижением до поверхности облаков. Пробивать же вниз и выходить под облака будем над первым аэродромом по радиокомпасу. В другом месте и высота облаков может быть ниже и где-нибудь за бугор можем зацепиться.
   Высота полёта 3500 метров, температура минус 10°.
   Самолёт низко, чиркая брюхом по верхушкам, быстро несётся над облаками, и кажется, что это не облака, а что мы идём бреющим полётом над снежным полем.
   - А как, Саша, радиокомпас, надёжно работает?
   - Надёжно, Михаил Васильевич. Да ты сам послушай, как раз сейчас Лемешев поёт про тройку почтовую. Это про нас с тобой поёт, только у нас четвёрка...
   - Ну, веди, Саша! Только смотри не прозевай радиостанции.
   В телефонах слышимость нарастает. Музыка гремит всё громче. Звенят бубенцы. Цокают копыта тройки по гладкому волжскому льду. И несётся по всему самолёту заунывная песнь ямщика...
   Стрелка индикатора радиокомпаса задрожала и отвалилась в правую сторону.
   - Лётчики, давайте вниз! Радиостанция под нами!
   - Мосалев, влево сорок пять с резким снижением! Стрелкам смотреть землю, - раздаётся команда Водопьянова.
   Самолёт нырнул в облака. Стрелка высотомера быстро падает влево. Скорость нарастает. Самолёт как-то непривычно свистит, рассекая воздух. Высота 2000 метров... 1000 метров... 500 метров.
   Началось лёгкое обледенение.
   - Потише снижайся, Мосалев, а то машина развалится. Немного влево доверни. Сейчас впереди должен быть аэродром. Федорищенко, дайте ракету условную на всякий случай, а то вывалимся из облаков, кто-нибудь, не разобравшись, стрелять начнёт.
   Высота 300 метров... С винтов отрываются ледяшки и стучат по кабине. Стёкла обледенели, и сквозь них ничего не видно.
   - Мосалев, потише! Ниже двухсот метров не снижаться. Держи снижение один метр в секунду. Так, хорошо. Ещё пару десятков метров снизимся и землю увидим. Федорищенко, откройте окно, смотрите вперёд. Сейчас должны быть огни аэродрома.
   - Есть! Вижу огни! Под нами аэродром! - закричал Федорищенко.
   - Полный левый разворот вокруг аэродрома, сейчас решим, что делать! Михаил Васильевич! Что будем дальше делать? Здесь сядем или пойдём на свой аэродром?
   - А какая погода на нашем аэродроме?
   - Да такая же, как и здесь. Мосалев! Отверни влево, куда ты на мачты прёшься! Для того на них и красные лампочки нацепляли, чтобы в темноте не напороться, - ругаю я Мосалева.
   - Так тогда зачем здесь садиться? Пойдём уж к себе домой, - сказал Водопьянов, - а на нашем аэродроме радиостанция работает?
   - Работает. Вот только радиокомпас замёрз и рамка не вращается, но я думаю, что и с замёрзшим справимся как-нибудь. Мосалев, курс сто шестьдесят, пошли домой. Богданов, сообщите на наш аэродром, что через двенадцать минут будем дома, и пусть готовят прожектор и водку.
   - Последнего не забудь передать! - добавил Мосалев.
   Замёрзшая рамка хотя и не вращается, но всё же стрелка радиокомпаса ведёт нас прямо домой.
   Блеснул луч светомаяка, взвилась ракета. Большой круг над аэродромом.
   На аэродроме погасли все огни. В ту ночь мы прилетели последними.
   Бодрые и довольные, не чувствуя усталости, с удовольствием шагали мы в темноте по твёрдой земле.
   Полковнику Лебедеву была уже ясна работа обоих экипажей из нашей радиограммы и из доклада Пусэпа, видевшего взрывы наших бомб при отходе от цели.
   В столовой, низеньком бревенчатом сарайчике, при скудном свете коптилок, за простым, из необструганных досок, столом оба экипажа обмениваются воспоминаниями о прошедших часах в воздухе.
   Второй лётчик из экипажа Пусэпа, украинец Макаренко говорит своему соседу:
   - Наши бомбы как ахнули в самом центре города, так все огни сразу потухли. А прожекторы как зашарили, а зенитки как застреляли, я аж глаза закрыл.
   - Ты, Макаренко, лучше расскажи, как ты закричал...