Правда, документа об ее удочерении у меня нет, но об этом — молчок.
Об этом даже она не знает. Все подтвердят, что она всю жизнь приходилась мне внучкой.
Подчеркиваю телефонный номер и дописываю: «Передать Президенту».
Такова моя последняя воля.
Прячу листок в карман, усаживаюсь в кресло и просматриваю статью о зубной боли профессора Степаняка-Енисейского. Как я и предполагал, Дроздов надул-таки Енисейского и проиграл ему в очко забракованный черновик. Придется сидеть и делать вид, что читаешь журналы. Так надо: сидеть и делать вид, что тебе интересно читать журналы, хотя в них ничего интересного нет. Насчет жития Перуна в Древней Греции мы уже читали. «Человечество и прогресс» побоку, на нем колбасу резать. Второй, академический, пусть читают академики. Листаю третий журнал, самый легкомысленный, и нахожу в нем переводную статью какого-то графа Водзорда, где высказываются соображения об авторстве и подлинности «Слова о полку Игореве»…
Не люблю, когда иностранцы лезут в нашу историю (равно и наших лаптей, лезущих в чужую), но читаю.
В гостинице происходит обустройство на новом месте — носят по коридору чайник с кипятком и наскоро ужинают перед началом ночной развлекательной программы в номере у Татьяны, где Леонард Христианович Гланц наконец-то согласился провести специально для сотрудников «Науки и мысли» показательный экстрасеанс по вызову из тарелочки нечистой силы… Как дети! Меня, конечно, не приглашают, чтобы я из них дураков не сделал. Леонард Христианович уже подогрел на свечке щербатую общепитовскую тарелку, надеясь, что мои сотрудники будут по стандарту вызывать духов своих бабушек и тени Наполеона, Сталина и Есенина. Зря надеется… Где там Дроздов с Ашотом? Они уж ему навязывают! Но им сейчас не хватило последней бутылки, и они перед сеансом отправились на охоту с расквашенным носом и подбитым глазом. Ашот в вестибюле уже соблазняет дежурную синюю даму, объясняя ей, почему у нас обложка белая.
«Ангелы какого цвета? — спрашивает Ашот. — То-то! Поэтому мы идеальные и неподкупные, хотя иногда любим выпить. А дьяволы? Их не поймешь, они серо-буро-малиновые, как обложка журнала „Человечество и прогресс“. И потому нас быстрее раскупают в привокзальных киосках. Если у вас найдется бутылка водки — могу нарисовать ваш портрет».
Синий чулок его благосклонно слушает, и мне кажется, что Ашот сейчас гораздо ближе к цели, чем Дроздов, — тот подбивает полтавского сержанта, который уже ревнует синюю даму к Ашоту, к использованию служебного положения вплоть до взлома ресторанного буфета.
Не знаю, что у них из этого выйдет, зато этот англичанин-русист, к моему удивлению, пишет свою статью со знанием дела и с полным пониманием русской души, хотя толкует о вещах спорных и деликатных. Такую статью я, пожалуй, опубликовал бы в «Науке и мысли», да простит меня академик Лихачев. «Слово о полку» — вещь деликатная. Я солидарен с английским графом: он называет «слово» апокрифом конца восемнадцатого века, хотя его коллега по титулу Лев Николаевич Толстой отзывался о «Слове» еще энергичней. Но, что дозволено Толстому…
Английский граф начинает с извинений. Понятно, что «Слово о полку Игореве», пишет он, является для русских людей святыней. И даже осторожные сомнения в его подлинности воспринимаются как кощунство, хотя безоговорочно доказать подлинность «Слова» можно только находкой второго экземпляра, потому что не доказано даже существование первого.
Не знаю, не знаю, нужно ли извиняться… По мне, методы этого Мусина-Пушкина из восемнадцатого столетия похожи на приемчики трифоновдормидонтовичей из нашего двадцатого — нашел, издал и потерял. А вы кушайте. Сгорела рукопись в московском пожаре — удобно. «Есть ли жизнь на Марсе?», "Подлинно ли «Слово о полку Игореве», «Бывал ли Перун в Древней Греции?» — иди проверь. Впрочем, жизнь на Марсе — уже проверили. Что же делать?
А вот что: граф Водзорд советует искать второй экземпляр «Слова» не в монастырях, не на Севере и не в сибирской тайге, а в Центральном архиве Советской Армии. Англичанин уверен, что второй экземпляр «Слова» находится именно там. В самом деле, где ему еще прятаться? По меркам двенадцатого столетия «Слово о полку Игореве» ко всему прочему было военной реляцией и, как военный документ, рукопись могла сохраниться до петровских времен, угодить в архив какого-нибудь полка — Преображенского, например; и затеряться среди ведомостей о выдаче подштанников. А уж оттуда после революции «Слову» была прямая дорога в Центральный архив Советской Армии, потому что военные архивы пытались сохранить во все времена — даже ведомости о подштанниках.
Пожалуй эти рассуждения чересчур остроумны для научной статьи. Я с подозрением перечитываю концовку… Граф Водзорд едва заметно изменил тональность, и его совет искать второй экземпляр «Слова о полку Игореве» среди гренадерских подштанников Преображенского полка отдает мистификацией…
Леонард Христианович пыхтит за стеной, вызывая духов. Я заказал бы ему вызвать дух автора «Слова о полку Игореве», и тут собралась бы целая толпа теней-претендентов.
Стоп, себе думаю, а не дурак ли я?
Я внимательно приглядываюсь к фамилии графа Водзорда и, читая ее задом-наперед, обнаруживаю подлинную фамилию автора статьи.
Дроздов!
Попался, оборотень! Тискаешь статейки в чужих журналах и думаешь, что я тебя не узнаю! А я-то гадаю, откуда такие умницы английские графья берутся! Может, когда хочет. Что если вычеркнуть из завещания Белкина и вписать в заместители Дроздова?…
Я выхожу в сумрачный коридор, собираясь спуститься в вестибюль, чтобы в присутствии полтавского сержанта сказать Дроздову несколько добрых слов, а то он в самом деле может что-нибудь над собой сотворить.
Иду.
Как вдруг слышу на лестнице тяжелые шаги и замираю на месте.
Шаги в полумраке, когда за стеной вызывают духов, — это страшновато.
Мне чудится появление в коридоре по вызову доктора Гланца какого-то каменного гостя, вроде гранитного памятника одному ревнивому мужу одной веселой вдовы, которая, был грех, приходила ко мне по ночам в гости, когда Татьяна была маленькой. Этот памятник, ростом головы на три выше своего хозяина, торчит на пьедестале в самом центре печенежкинского кладбища, и при мысли, что этот громоотвод приперся в гостиницу, чтобы свести со мной счеты, у меня начинается сердцебиение.
Я прижимаюсь спиной к стене прямо под огнетушителем. Покойник был у
нас начальником отдела кадров после милейшего Луки Феодосьевича и очень не уважал меня за то, что я не выпивал с ним, не считался с его мнением и приводил устраиваться на работу в институт отсидевших подозрительных личностей. Ну и, наверно, был очень недоволен тем, что его не похоронили на мемориальном кладбище.
Но шаги все ближе…
О, ужас!…
В полумрачный коридор входит зеленоватая фигура с черными лапами и в круглом сверкающем головном уборе. Она (фигура), не размышляя, направляется к моему прежнему номеру — туда, где окно выбито.
Это за мной.
Дождался.
Допрыгался!
Таинственная фигура прислушивается перед моей бывшей дверью и глухо стучит в нее согнутым когтем.
Фигура, наверно, думает, что я там, но ей никто не отвечает, потому что я торчу здесь, как подставка под огнетушителем. Вот он, я! Но фигура не замечает меня. Она сдирает с правой лапы черную кожу, прикладывает ухо к двери и стучит громко, настойчиво: тук-тук-тук…
У, опять никто не отвечает. И не ответит. Молчок за дверью. Меня там нет, уж я-то знаю. Там холодно, там раму вынесли.
Фигура сдирает кожу с левой лапы, сует обе кожи в карман и уходит из коридора, вдавливаясь в мягкий ковер тяжелыми шагами. Только теперь со спины я узнаю Космонавта. Так, тяжело ступая, он, наверно, бродил по Марсу и пугал своим скафандром марсианских ворон — а здесь, в сумрачном коридоре, его новенькая генеральская форма выглядит попричудливее марсианского скафандра — на ней все блестит: погоны, пуговицы в два ряда, бляха на фуражке и черный лакированный козырек.
Ну, напугал…
Я с сердцебиением возвращаюсь в свой новый номер, сожалея о том, что разрешил Софье Сергеевне извести на Ведмедева всю бутылку дроздовского коньяка. Двадцать капель мне сейчас не помешали бы.
Валюсь в кресло и начинаю размышлять. Появление марсианина очень странно — час назад он со всеми распрощался и уехал в Москву на телевизионном автобусе, а вот сейчас скрытно вернулся и постучал в мой номер. Что все это значит?
В коридоре опять шаги…
Марсианин уже разузнал у дежурной дамы, в какой номер меня перевели, и возвращается. Сейчас он войдет ко мне. Кто он такой? Что ему от меня нужно?
Я бегу к подушке, перекладываю наган в карман пиджака, возвращаюсь в кресло и хватаю журнал.
Откуда столько прыти взялось… Так и до инфаркта недолго.
В дверь тихонько стучат.
— Входите!
Марсианин входит. Я гляжу ему в лицо, ожидая, что сейчас раскроется его настоящая сущность — полезут клыки, рога и все остальное, что ЕМУ положено.
— Вы не спите, Юрий Васильевич?
— Как видите. А я думал, что вы уехали.
— Да, уехал, но передумал и вернулся.
— Раздевайтесь.
Марсианин достает из шинели бутылку водки, ставит ее на стол и цепляет шинель на вешалку. Собирается сесть в кресло напротив меня, но шинель, как подбитая птица, срывается с вешалки и падает на пол.
— Шнурок оборвался, — огорчается марсианин и цепляет шинель на вешалку прямо за воротник. — Шьют, мастера! Даже генеральскую шинель толком не умеют…
Он не успевает договорить — на этот раз обрывается вся вешалка вместе
с моим пальто и шинелью. Марсианин в полной растерянности разводит руками:
— Делают, мастера!
— Бросьте на постель. У вас на Марсе за такую халтуру дали бы по рукам?
— По морде, — отвечает марсианин с интонацией Андрея Ивановича.
Мы смеемся.
Наконец пальто и шинель устраиваются на постели. Я готов внимательно слушать.
— Вы разрешите мне выпить для храбрости? — спрашивает марсианин, углядывая на подоконнике граненый гостиничный стакан.
— Пейте, но закусывать нечем.
— У меня есть, — он достает из шинели луковицу и плавленный сырок. — Газетку бы… подстелить.
— А вот журналы! Вот, прямо на «Человечестве и прогрессе»! Сделайте одолжение!
Марсианин зубами отрывает водочную шляпку с козырьком и нарезает луковицу прямо на «Человечестве и прогрессе».
— Где вы ночью-то водку раздобыли?
— Ну уж… Тоже мне, проблема! Было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не достал выпивки. Жаль, хлеба нет. — Марсианин прислушивается. — Что они там делают?
— Вызывают духов.
— А я-то думаю… бормочут что-то… — марсианин наливает полстакана и лихо дует. — Хороша… Холодненькая…
С хрустом жует лук.
— А почему для храбрости? Разве я такой страшный?
— Вы? Да. В чем-то страшный, пока не разберу. А может быть, не вы страшный, а мне страшно.
Решается:
— Короче… Как вы посмотрите на то, если я попрошу руки вашей внучки?
Я, конечно, удивлен таким оборотом, хотя всегда знал, что Татьяна способна с первого взгляда сводить с ума мужчин, даже настоящих.
— Посмотрю с удовольствием, но при чем тут я? Спрашивайте у нее.
— К ней я уже обращался. По всей форме, с отданием чести. И знаете, какой ответ получил?
— Отказала?
— Нет. Она ответила так: «О, еще один!» — с интонацией Татьяны произносит марсианин.
— Идиотка, — бурчу я. — И вы, конечно, обиделись?
— Нет. Она объяснила, что не может принять мое предложение, потому что завтра состоится рыцарский турнир за право обладания ею. Мол, завтра утром в спортивном зале она сыграет в теннис с любым желающим ее. Объявление будет вывешено. Кто у нее выиграет, тот станет ее мужем. И внесла меня в список. Да. В список претендентов. Под восьмым номером. Так и сказала: «Ваш номер восемь». И внесла.
— Психопатка. И вы, конечно, обиделись.
— Обиделся и уехал. Но потом передумал. Почему бы не сыграть? Вышел на переезде, купил у обходчика бутылку и пошел обратно. А тут как раз ваш Павлик на «ЗИМе».
— Да, история… Жениться — это вам не на Марс слетать. Налейте мне двадцать капель.
Космонавт наливает мне на палец водки, я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол и взглядом придвигаю стакан к марсианину.
Тот даже не удивляется. Знает он эти фокусы: ножи-вилки взглядом гнем!
— Вам на Марсе не приходилось бывать? — спрашивает он, ненароком поднимает взглядом бутылку и доливает себе водки до ста грамм. — Я почему спрашиваю… Я бы не удивился, если бы встретил вас там. Вы же знаете, что люди делятся на марсиан и немарсиан. Первых очень и очень мало. Ну, вы меня понимаете, да?
— Понимаю. Я думаю, у вас много шансов выиграть у Татьяны, хотя она кандидат в мастера по теннису. Она вам поддастся и этим выразит свое согласие.
— Вы думаете?
— Уверен.
— Из-за того, что я генерал?
— Нет. Фи, генеральша!
— Из-за того, что я — космонавт?
— Из-за того, что вы — марсианин. В том смысле, о чем вы говорили.
— Значит, вы мне советуете завтра принять участие в этих скачках?
— Очень рекомендую. Тем более, что претендентов, кроме вас, не будет. Просто Татьяна таким способом пригласила вас поиграть в теннис. Она стеснительная.
Космонавт опрокидывает в себя вторые полстакана, хрустит луком и задумчиво сдирает с сырка фольгу.
— Вы пьете? — спрашиваю я.
— Почти нет. Иногда. И равнодушно.
— Так и надо. Я хотел вас спросить… Как там дела у нас на Марсе?
Нет, я читал ваши интервью, но у вас, наверно, есть личные впечатления.
— Есть. Сокровенные.
— В двух словах, для меня.
— Ржаво, — отвечает Космонавт и разламывает сырок на две части. -
Ржаво там у нас на Марсе. Ваша внучка сказала бы: «Оранжево». Ржавая пыль и камни. На фотографиях красиво, на деле — глупо. Посмотришь по сторонам — на зубах хрустит. Нечего там делать. Я там чувствовал себя абсолютным дураком. Хотя, конечно, — родина.
— Зря летали?
— Нет! Один раз стоило слетать, посмотреть. И достаточно. А разок
надо было слетать, чтобы избавиться от мифа, — Космонавт с аппетитом жует свою часть сырка.
— Как вы сказали?… От мифа? Ах, да, да, не объясняйте, я понял.
Я понял: надо избавляться от мифов. Жизнь на Марсе — это очередной миф Древней Греции. Надо избавляться от старых мифов и не создавать новых. Чу! В коридоре опять шаги. Опять Леонард Христианович кого-то вызвал.
Опять кто-то проходит мимо по коридору и стучится в дверь моего прежнего номера.
— Это к вам… Вы кого-нибудь ожидаете? — спрашивает марсианин.
Я отвечаю:
— Скажите там кому бы то ни было, что я сейчас занят. Если кому нужен, пусть подождет.
Марсианин выходит в коридор и возвращается:
— Какой-то старичок. Испугался и просил передать, что потом зайдет. Меня многие пугаются.
— Так и надо. Старикашки должны бояться марсиан. Налейте мне еще. Самую малость… Достаточно. А теперь избавьте меня еще от одного мифа. Кто все-таки первым вышел на Марс: вы или Харрисон?
— Оба.
— Но первым-то кто ступил на грунт?
— Вдвоем, — смеется марсианин.
— Но этого не могло быть — шлюз для двоих слишком узкий, кто-то все-таки вылез первым.
— Первыми вышли на Марс мы с Харрисоном. Мы с ним решили отвечать именно так. Хотите подробности? Мы умышленно нарушили программу в этом пункте. Понимаете ли, после посадки нам надлежало вскрыть конверт и узнать, кому предписано выходить первым. Это на Земле так решили, чтобы в полете не возникало зависти. А мы с Харрисоном решили наоборот: приоритета не будет, и первого человека, ступившего на Марс, тоже не будет. Понимаете? Конверт уничтожили, не распечатывая. Телекамеры отключили. Потом подбросили монетку, и один из нас вышел на грунт. Потоптался. Через десять секунд к нему спустился второй. И только тогда мы включили телекамеры. Конечно, мы схлопотали выговор от Центра управления полетом, зато поступили справедливо.
— Монетка какая была?
— Не понял…
— Наша или американская?
— Понял. Десять центов. Я с собой деньги не брал, а Харрисон взял какую-то мелочь на счастье, — марсианин все-таки немного осовел и начал вставлять в промежутки между фразами «понял» и «понимаете».
— А вы что взяли на Марс для счастья?
— Перед выходом надел тельняшку.
— А, ну да… Военно-морская авиация?
— Точно. Кстати, меня все время спрашивают, как я, понимаете, отреагирую, если Харрисон вдруг объявит, что первым на Марс вышел именно он?
— Это невозможно.
— Вы сразу поняли, а немарсиане не понимают. Я им объясняю, что они тут на Земле попривыкли, а там все очень просто. Там нет ножниц между словом и делом. Не понимают. Там слово и дело едины, как пространство и время. Сказал — сделал. Если мы сказали, что вышли на Марс вдвоем — значит, так оно и есть.
Чтобы сравняться с ним, я делаю полный глоток и закусываю сырком с луком. Зубы слипаются, слезы из глаз… Марсианин одобрительно наблюдает. За стеной бормочет Леонард Христианович, вызывая дух… кого бы вы думали?… Иосифа Виссарионовича. Все-таки, я считал, что мои сотрудники умные люди, а они кого вызывают? Ну, придет Сталин, что вы с ним делать будете?
— Еще меня часто спрашивают, не наблюдались ли в экспедиции какие-нибудь таинственные явления, — говорит марсианин.
— А вы что на это? — у меня в шарике все поплыло, поплыло…
— Вам могу рассказать, но при одном условии…
— ?
— Юрий Васильевич! Отдайте наган!
— Нет, товарищ генерал.
— Я сам возьму!
— Не забывайтесь, молодой человек!
— Я возьму! — угрожает марсианин. — Он у вас под подушкой.
— Что ж, возьмите.
Марсианин решительно встает, откидывает подушку и остается с носом.
— Нюх подвел, — комментирует он, возвращаясь в кресло.
— Пить надо меньше.
— Нет, это луком отшибло.
— Пусть луком. Давайте свою таинственную историю.
— Но чтобы, понимаете, между нами.
— Могила!
— Это таинственное явление обнаружилось при подлете к Венере. Дело в том, что нам на всякий случай разрешили взять в экспедицию немного спирта…
— Для внутреннего употребления?! — восхищаюсь я.
— Да. В лечебных целях. Немного. Одну бутылку. На четверых. Такая зеленая опечатанная бутылка. Там разгуляться все равно не дадут. Так вот, все шло по программе. Бутылка стояла в аптечке, а мы подлетали к Венере, чтобы от нее с ускорением повернуть к Марсу. Через Венеру к Марсу иногда ближе… — Космонавт показывает этот маневр на столе между стаканом и бутылкой.
— Я в курсе.
— А я, пожалуй, еще выпью… — Космонавт загребает бутылку в кулак и наливает полстакана.
— Вы не устанете? Завтра у вас Большая Игра, — напоминаю я.
— Ничего. Главное, равнодушно. Так вот… Понимаете, любой из нас мог воспользоваться этим спиртом как лекарством и никому специально не сообщать. Но о спирте никто из нас не думал, потому что ТАМ как-то странно думать об этом деле… — Космонавт щелкает пальцем по горлу. — Там черт знает о чем иногда думаешь, но только не об этом. Так вот… Однажды я погнался за непривязанным бортжурналом, тот залетел в аптечку, и я увидел, что спирта в бутылке убавилось.
«Значит, кто-то из ребят подлечился», — подумал я.
Еще через сутки мы сбросили на Венеру зонд, а второй заклинило, и мне выпало работать снаружи часов пять без передышки… наконец я не выдержал, схватил кувалду… да, да, был у нас и такой инструмент… и зонд отделился. Помню, я его еще ногой отпихнул и подумал:
«А не выпить ли мне для бодрости капель двадцать?»
Только потом я понял, что пить мне совсем не хотелось, но во мне уже сидел мелкий бес подозрения. Маленький такой бесенок. В общем, заглянул я в бутылку… Так и есть! Уровень спирта опять понизился!
И началось! Подозрения хуже отравы. Тут мы к Марсу поворачиваем, дел невпроворот, времени нет, а я опять туда же — инспектировать бутылку. Мать моя родная! За два дня спирта убавилось ровно на треть! Кто-то опять причастился, да так, что концов не найдешь!
«Кто из них? — мучительно гадал я. — Харрисон? Брэдли? Или мой лучший друг Коля Дашкиев? Может, они втроем пьют, а меня не приглашают?»
— Чувствую, что начинаю звереть, — продолжает Космонавт. — Пока я работаю, кто-то пьет! Меня не уважают! С кем я на Марс лечу?! С какими-то подзаборными алкоголиками! Сегодня жрут неразбавленный спирт на борту космического корабля, а завтра что? Марихуану на Марсе? И вот, когда бесенок моего подозрения вымахал в громадного пса коммунально-квартирного скандалиста, я сказал себе:
«Стоп! А кто Я такой? А не дурак ли я? Тут что-то не так. Первая марсианская экспедиция не должна закончиться катастрофой из-за бутылки спирта. Остановись! Человеческая природа, конечно, противоречива, и на корабле возникла отвратительная психологическая ситуация — а что может быть оскорбительней для настоящих мужиков и ковбоев, если кто-то из них втихомолку пьет, и все подозревают друг друга? — но я не могу поверить, чтобы кто-нибудь из нас тайком потягивал этот паршивый спирт, потому что мы здесь не просто человеки, а как бы представители человечества. Тут что-то не так!»
И тогда мы созвали профсоюзное собрание. Устроились на потолке и начали митинговать. На повестке дня один вопрос: «Кто пьет?» Пусть честно признается, ему за это ничего не будет! Американцы божатся, мы с Колей клянемся, что никто к бутылке не прикасался. Кто же тогда? Пушкин? Проверяем бутылку, а она уже пуста! Мы верим друг другу, но не можем понять, куда исчез спирт. Мы перебираем все мыслимые варианты, вплоть до пробития бутылки микроскопическим метеоритом, и все немыслимые, вплоть до присутствия на корабле пьющей нечистой силы, как вдруг американцы начинают, что называется, «ржать»… Совсем, как эти…
За стеной в Танькиной комнате ржут истерическим первобытным смехом.
— Что это с ними?
— Навызывались, — объясняю я. — Вызывали дух Сталина, а явился Степаняк-Енисейский.
— Пойду взгляну.
Марсианин выходит и вскоре возвращается, вводя в номер перепуганного Степаняка. Опять он не в ту дверь вошел.
— У него коньяк есть, — сообщает Космонавт.
Степаняк суетится и ставит на стол бутылку армянского.
— А закусить? — строго спрашиваю я.
И закуска есть. Из дипломата с готовностью появляется полпалки копченой колбасы; от ее запаха у меня начинает течь слюна, как у собак Павлова.
— А хлеб?
И хлеб у него есть.
Марсианин тоже принюхивается.
— Почему вы решили, что здесь с вами будут пить и закусывать? — спрашиваю я.
Степаняк— Енисейский конфузится. Марсианину тоже неловко. Он пытается телепатировать:
«Юрий Васильевич, что вы задумали? Кто этот старикашка?»
«Мой личный Трифон Дормидонтович», — как можно отчетливей отвечаю я.
«Отдайте наган! Зачем вам оружие? Вы даже не умеете им пользоваться».
«А что тут уметь? Вставил патрон — и русская рулетка готова».
Передача у марсианина получается неплохо, а вот с приемом у него худо. Из моих ответов он уловил лишь образ патрона в наганной каморе.
— Кто же на корабле спирт выпил? — напоминаю я.
— Сама бутылка. Фирма «Кока-кола» поставляла для экспедиции напитки и умышленно подсунула бутылку с поршневым двойным дном. Известный розыгрыш — вытягиваешь пробку, поршень срабатывает; бутылка пуста. А в невесомости поршень как видно сработал, не дожидаясь открытия. За этот фокус фирма уплатила крупный штраф, но реклама, реклама… — Марсианин добывает сигарету и взглядом обращается к Степаняку-Енисейскому:
«У вас спички есть?»
В этом взгляде совет: «Убирайся отсюда, пока цел!», но Енисейский не слышит, нет. Он давно потерял нюх. Он типичный не хомо сапиенс сапиенс.
Я взглядом зажигаю марсианину сигарету.
Тот поражен.
«Идите спать, товарищ генерал. У вас утром Большая Игра, а мне до утра все равно не дожить».
Космонавт медлит.
«Зайду, что ли, к вашей внучке чаю попить?» — раздумчиво спрашивает он.
«Это ваши проблемы»
«Она у вас что… дура?»
«Нет, наоборот».
«Тогда в лоб ей, чтоб не была сильно умная».
«Вот вы и займитесь».
— Пойду спать, пожалуй, — говорит марсианин, надевает шинель, и я наконец остаюсь наедине со своим личным Трифоном Дормидонтовичем.
Трифоны Дормидонтовичи бывают разные. Этот, например, похож на меня — лоб, лысина, седая бороденка. Мы с ним в каком-то смысле двойники, хотя это уже похоже на литературщину. Но, более того, в каждом из нас сидит свой Трифон Дормидонтович и норовит, норовит, норовит… Думаю, у каждого крупного ученого есть свой собственный Трифон Дормидонтович, много Трифонов Дормидонтовичей. Биографии наших крупных ученых в общем-то схожи: образование в Москве или в Питере, потом галопом по Европе и Сорбоннам, и, наконец, мозговая работа до конца жизни по восемнадцать часов в сутки — работа, сопровождаемая доносами и анонимками, прерываемая руганью с правителями, арестами, инфарктами, расстрелами (ну, не расстреляют, так доведут до самоубийства, сгноят в камере или, в лучшем случае, зашлют к черту на рога), работа, увенчанная наконец никому не нужным бессмертием, — биографии наших крупных ученых, как крик души:
«Вот дураков-то!»
(Мысли у меня заплетаются, я не пил водку уйму лет, я пьян, тем лучше).
Взять, к примеру, вот этого… Вот он сидит передо мной — старенький, внушаемый, подобострастный и больной раком Трифон Дормидонтович. Жалко старичка. Прибыл на покаяние, принес мне на лапу бутылку коньяка, подсуетился, значит. Решил душу почистить и мне продать. Чтобы я его выслушал, понял, простил. Сейчас будет рассказывать биографию.
Об этом даже она не знает. Все подтвердят, что она всю жизнь приходилась мне внучкой.
Подчеркиваю телефонный номер и дописываю: «Передать Президенту».
Такова моя последняя воля.
Прячу листок в карман, усаживаюсь в кресло и просматриваю статью о зубной боли профессора Степаняка-Енисейского. Как я и предполагал, Дроздов надул-таки Енисейского и проиграл ему в очко забракованный черновик. Придется сидеть и делать вид, что читаешь журналы. Так надо: сидеть и делать вид, что тебе интересно читать журналы, хотя в них ничего интересного нет. Насчет жития Перуна в Древней Греции мы уже читали. «Человечество и прогресс» побоку, на нем колбасу резать. Второй, академический, пусть читают академики. Листаю третий журнал, самый легкомысленный, и нахожу в нем переводную статью какого-то графа Водзорда, где высказываются соображения об авторстве и подлинности «Слова о полку Игореве»…
Не люблю, когда иностранцы лезут в нашу историю (равно и наших лаптей, лезущих в чужую), но читаю.
В гостинице происходит обустройство на новом месте — носят по коридору чайник с кипятком и наскоро ужинают перед началом ночной развлекательной программы в номере у Татьяны, где Леонард Христианович Гланц наконец-то согласился провести специально для сотрудников «Науки и мысли» показательный экстрасеанс по вызову из тарелочки нечистой силы… Как дети! Меня, конечно, не приглашают, чтобы я из них дураков не сделал. Леонард Христианович уже подогрел на свечке щербатую общепитовскую тарелку, надеясь, что мои сотрудники будут по стандарту вызывать духов своих бабушек и тени Наполеона, Сталина и Есенина. Зря надеется… Где там Дроздов с Ашотом? Они уж ему навязывают! Но им сейчас не хватило последней бутылки, и они перед сеансом отправились на охоту с расквашенным носом и подбитым глазом. Ашот в вестибюле уже соблазняет дежурную синюю даму, объясняя ей, почему у нас обложка белая.
«Ангелы какого цвета? — спрашивает Ашот. — То-то! Поэтому мы идеальные и неподкупные, хотя иногда любим выпить. А дьяволы? Их не поймешь, они серо-буро-малиновые, как обложка журнала „Человечество и прогресс“. И потому нас быстрее раскупают в привокзальных киосках. Если у вас найдется бутылка водки — могу нарисовать ваш портрет».
Синий чулок его благосклонно слушает, и мне кажется, что Ашот сейчас гораздо ближе к цели, чем Дроздов, — тот подбивает полтавского сержанта, который уже ревнует синюю даму к Ашоту, к использованию служебного положения вплоть до взлома ресторанного буфета.
Не знаю, что у них из этого выйдет, зато этот англичанин-русист, к моему удивлению, пишет свою статью со знанием дела и с полным пониманием русской души, хотя толкует о вещах спорных и деликатных. Такую статью я, пожалуй, опубликовал бы в «Науке и мысли», да простит меня академик Лихачев. «Слово о полку» — вещь деликатная. Я солидарен с английским графом: он называет «слово» апокрифом конца восемнадцатого века, хотя его коллега по титулу Лев Николаевич Толстой отзывался о «Слове» еще энергичней. Но, что дозволено Толстому…
Английский граф начинает с извинений. Понятно, что «Слово о полку Игореве», пишет он, является для русских людей святыней. И даже осторожные сомнения в его подлинности воспринимаются как кощунство, хотя безоговорочно доказать подлинность «Слова» можно только находкой второго экземпляра, потому что не доказано даже существование первого.
Не знаю, не знаю, нужно ли извиняться… По мне, методы этого Мусина-Пушкина из восемнадцатого столетия похожи на приемчики трифоновдормидонтовичей из нашего двадцатого — нашел, издал и потерял. А вы кушайте. Сгорела рукопись в московском пожаре — удобно. «Есть ли жизнь на Марсе?», "Подлинно ли «Слово о полку Игореве», «Бывал ли Перун в Древней Греции?» — иди проверь. Впрочем, жизнь на Марсе — уже проверили. Что же делать?
А вот что: граф Водзорд советует искать второй экземпляр «Слова» не в монастырях, не на Севере и не в сибирской тайге, а в Центральном архиве Советской Армии. Англичанин уверен, что второй экземпляр «Слова» находится именно там. В самом деле, где ему еще прятаться? По меркам двенадцатого столетия «Слово о полку Игореве» ко всему прочему было военной реляцией и, как военный документ, рукопись могла сохраниться до петровских времен, угодить в архив какого-нибудь полка — Преображенского, например; и затеряться среди ведомостей о выдаче подштанников. А уж оттуда после революции «Слову» была прямая дорога в Центральный архив Советской Армии, потому что военные архивы пытались сохранить во все времена — даже ведомости о подштанниках.
Пожалуй эти рассуждения чересчур остроумны для научной статьи. Я с подозрением перечитываю концовку… Граф Водзорд едва заметно изменил тональность, и его совет искать второй экземпляр «Слова о полку Игореве» среди гренадерских подштанников Преображенского полка отдает мистификацией…
Леонард Христианович пыхтит за стеной, вызывая духов. Я заказал бы ему вызвать дух автора «Слова о полку Игореве», и тут собралась бы целая толпа теней-претендентов.
Стоп, себе думаю, а не дурак ли я?
Я внимательно приглядываюсь к фамилии графа Водзорда и, читая ее задом-наперед, обнаруживаю подлинную фамилию автора статьи.
Дроздов!
Попался, оборотень! Тискаешь статейки в чужих журналах и думаешь, что я тебя не узнаю! А я-то гадаю, откуда такие умницы английские графья берутся! Может, когда хочет. Что если вычеркнуть из завещания Белкина и вписать в заместители Дроздова?…
Я выхожу в сумрачный коридор, собираясь спуститься в вестибюль, чтобы в присутствии полтавского сержанта сказать Дроздову несколько добрых слов, а то он в самом деле может что-нибудь над собой сотворить.
Иду.
Как вдруг слышу на лестнице тяжелые шаги и замираю на месте.
40
Шаги в полумраке, когда за стеной вызывают духов, — это страшновато.
Мне чудится появление в коридоре по вызову доктора Гланца какого-то каменного гостя, вроде гранитного памятника одному ревнивому мужу одной веселой вдовы, которая, был грех, приходила ко мне по ночам в гости, когда Татьяна была маленькой. Этот памятник, ростом головы на три выше своего хозяина, торчит на пьедестале в самом центре печенежкинского кладбища, и при мысли, что этот громоотвод приперся в гостиницу, чтобы свести со мной счеты, у меня начинается сердцебиение.
Я прижимаюсь спиной к стене прямо под огнетушителем. Покойник был у
нас начальником отдела кадров после милейшего Луки Феодосьевича и очень не уважал меня за то, что я не выпивал с ним, не считался с его мнением и приводил устраиваться на работу в институт отсидевших подозрительных личностей. Ну и, наверно, был очень недоволен тем, что его не похоронили на мемориальном кладбище.
Но шаги все ближе…
О, ужас!…
В полумрачный коридор входит зеленоватая фигура с черными лапами и в круглом сверкающем головном уборе. Она (фигура), не размышляя, направляется к моему прежнему номеру — туда, где окно выбито.
Это за мной.
Дождался.
Допрыгался!
Таинственная фигура прислушивается перед моей бывшей дверью и глухо стучит в нее согнутым когтем.
Фигура, наверно, думает, что я там, но ей никто не отвечает, потому что я торчу здесь, как подставка под огнетушителем. Вот он, я! Но фигура не замечает меня. Она сдирает с правой лапы черную кожу, прикладывает ухо к двери и стучит громко, настойчиво: тук-тук-тук…
У, опять никто не отвечает. И не ответит. Молчок за дверью. Меня там нет, уж я-то знаю. Там холодно, там раму вынесли.
Фигура сдирает кожу с левой лапы, сует обе кожи в карман и уходит из коридора, вдавливаясь в мягкий ковер тяжелыми шагами. Только теперь со спины я узнаю Космонавта. Так, тяжело ступая, он, наверно, бродил по Марсу и пугал своим скафандром марсианских ворон — а здесь, в сумрачном коридоре, его новенькая генеральская форма выглядит попричудливее марсианского скафандра — на ней все блестит: погоны, пуговицы в два ряда, бляха на фуражке и черный лакированный козырек.
Ну, напугал…
Я с сердцебиением возвращаюсь в свой новый номер, сожалея о том, что разрешил Софье Сергеевне извести на Ведмедева всю бутылку дроздовского коньяка. Двадцать капель мне сейчас не помешали бы.
Валюсь в кресло и начинаю размышлять. Появление марсианина очень странно — час назад он со всеми распрощался и уехал в Москву на телевизионном автобусе, а вот сейчас скрытно вернулся и постучал в мой номер. Что все это значит?
В коридоре опять шаги…
Марсианин уже разузнал у дежурной дамы, в какой номер меня перевели, и возвращается. Сейчас он войдет ко мне. Кто он такой? Что ему от меня нужно?
Я бегу к подушке, перекладываю наган в карман пиджака, возвращаюсь в кресло и хватаю журнал.
Откуда столько прыти взялось… Так и до инфаркта недолго.
В дверь тихонько стучат.
— Входите!
Марсианин входит. Я гляжу ему в лицо, ожидая, что сейчас раскроется его настоящая сущность — полезут клыки, рога и все остальное, что ЕМУ положено.
— Вы не спите, Юрий Васильевич?
— Как видите. А я думал, что вы уехали.
— Да, уехал, но передумал и вернулся.
— Раздевайтесь.
Марсианин достает из шинели бутылку водки, ставит ее на стол и цепляет шинель на вешалку. Собирается сесть в кресло напротив меня, но шинель, как подбитая птица, срывается с вешалки и падает на пол.
— Шнурок оборвался, — огорчается марсианин и цепляет шинель на вешалку прямо за воротник. — Шьют, мастера! Даже генеральскую шинель толком не умеют…
Он не успевает договорить — на этот раз обрывается вся вешалка вместе
с моим пальто и шинелью. Марсианин в полной растерянности разводит руками:
— Делают, мастера!
— Бросьте на постель. У вас на Марсе за такую халтуру дали бы по рукам?
— По морде, — отвечает марсианин с интонацией Андрея Ивановича.
Мы смеемся.
Наконец пальто и шинель устраиваются на постели. Я готов внимательно слушать.
— Вы разрешите мне выпить для храбрости? — спрашивает марсианин, углядывая на подоконнике граненый гостиничный стакан.
— Пейте, но закусывать нечем.
— У меня есть, — он достает из шинели луковицу и плавленный сырок. — Газетку бы… подстелить.
— А вот журналы! Вот, прямо на «Человечестве и прогрессе»! Сделайте одолжение!
Марсианин зубами отрывает водочную шляпку с козырьком и нарезает луковицу прямо на «Человечестве и прогрессе».
— Где вы ночью-то водку раздобыли?
— Ну уж… Тоже мне, проблема! Было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не достал выпивки. Жаль, хлеба нет. — Марсианин прислушивается. — Что они там делают?
— Вызывают духов.
— А я-то думаю… бормочут что-то… — марсианин наливает полстакана и лихо дует. — Хороша… Холодненькая…
С хрустом жует лук.
— А почему для храбрости? Разве я такой страшный?
— Вы? Да. В чем-то страшный, пока не разберу. А может быть, не вы страшный, а мне страшно.
Решается:
— Короче… Как вы посмотрите на то, если я попрошу руки вашей внучки?
Я, конечно, удивлен таким оборотом, хотя всегда знал, что Татьяна способна с первого взгляда сводить с ума мужчин, даже настоящих.
— Посмотрю с удовольствием, но при чем тут я? Спрашивайте у нее.
— К ней я уже обращался. По всей форме, с отданием чести. И знаете, какой ответ получил?
— Отказала?
— Нет. Она ответила так: «О, еще один!» — с интонацией Татьяны произносит марсианин.
— Идиотка, — бурчу я. — И вы, конечно, обиделись?
— Нет. Она объяснила, что не может принять мое предложение, потому что завтра состоится рыцарский турнир за право обладания ею. Мол, завтра утром в спортивном зале она сыграет в теннис с любым желающим ее. Объявление будет вывешено. Кто у нее выиграет, тот станет ее мужем. И внесла меня в список. Да. В список претендентов. Под восьмым номером. Так и сказала: «Ваш номер восемь». И внесла.
— Психопатка. И вы, конечно, обиделись.
— Обиделся и уехал. Но потом передумал. Почему бы не сыграть? Вышел на переезде, купил у обходчика бутылку и пошел обратно. А тут как раз ваш Павлик на «ЗИМе».
— Да, история… Жениться — это вам не на Марс слетать. Налейте мне двадцать капель.
Космонавт наливает мне на палец водки, я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол и взглядом придвигаю стакан к марсианину.
Тот даже не удивляется. Знает он эти фокусы: ножи-вилки взглядом гнем!
— Вам на Марсе не приходилось бывать? — спрашивает он, ненароком поднимает взглядом бутылку и доливает себе водки до ста грамм. — Я почему спрашиваю… Я бы не удивился, если бы встретил вас там. Вы же знаете, что люди делятся на марсиан и немарсиан. Первых очень и очень мало. Ну, вы меня понимаете, да?
— Понимаю. Я думаю, у вас много шансов выиграть у Татьяны, хотя она кандидат в мастера по теннису. Она вам поддастся и этим выразит свое согласие.
— Вы думаете?
— Уверен.
— Из-за того, что я генерал?
— Нет. Фи, генеральша!
— Из-за того, что я — космонавт?
— Из-за того, что вы — марсианин. В том смысле, о чем вы говорили.
— Значит, вы мне советуете завтра принять участие в этих скачках?
— Очень рекомендую. Тем более, что претендентов, кроме вас, не будет. Просто Татьяна таким способом пригласила вас поиграть в теннис. Она стеснительная.
Космонавт опрокидывает в себя вторые полстакана, хрустит луком и задумчиво сдирает с сырка фольгу.
— Вы пьете? — спрашиваю я.
— Почти нет. Иногда. И равнодушно.
— Так и надо. Я хотел вас спросить… Как там дела у нас на Марсе?
Нет, я читал ваши интервью, но у вас, наверно, есть личные впечатления.
— Есть. Сокровенные.
— В двух словах, для меня.
— Ржаво, — отвечает Космонавт и разламывает сырок на две части. -
Ржаво там у нас на Марсе. Ваша внучка сказала бы: «Оранжево». Ржавая пыль и камни. На фотографиях красиво, на деле — глупо. Посмотришь по сторонам — на зубах хрустит. Нечего там делать. Я там чувствовал себя абсолютным дураком. Хотя, конечно, — родина.
— Зря летали?
— Нет! Один раз стоило слетать, посмотреть. И достаточно. А разок
надо было слетать, чтобы избавиться от мифа, — Космонавт с аппетитом жует свою часть сырка.
— Как вы сказали?… От мифа? Ах, да, да, не объясняйте, я понял.
Я понял: надо избавляться от мифов. Жизнь на Марсе — это очередной миф Древней Греции. Надо избавляться от старых мифов и не создавать новых. Чу! В коридоре опять шаги. Опять Леонард Христианович кого-то вызвал.
Опять кто-то проходит мимо по коридору и стучится в дверь моего прежнего номера.
— Это к вам… Вы кого-нибудь ожидаете? — спрашивает марсианин.
41
Я отвечаю:
— Скажите там кому бы то ни было, что я сейчас занят. Если кому нужен, пусть подождет.
Марсианин выходит в коридор и возвращается:
— Какой-то старичок. Испугался и просил передать, что потом зайдет. Меня многие пугаются.
— Так и надо. Старикашки должны бояться марсиан. Налейте мне еще. Самую малость… Достаточно. А теперь избавьте меня еще от одного мифа. Кто все-таки первым вышел на Марс: вы или Харрисон?
— Оба.
— Но первым-то кто ступил на грунт?
— Вдвоем, — смеется марсианин.
— Но этого не могло быть — шлюз для двоих слишком узкий, кто-то все-таки вылез первым.
— Первыми вышли на Марс мы с Харрисоном. Мы с ним решили отвечать именно так. Хотите подробности? Мы умышленно нарушили программу в этом пункте. Понимаете ли, после посадки нам надлежало вскрыть конверт и узнать, кому предписано выходить первым. Это на Земле так решили, чтобы в полете не возникало зависти. А мы с Харрисоном решили наоборот: приоритета не будет, и первого человека, ступившего на Марс, тоже не будет. Понимаете? Конверт уничтожили, не распечатывая. Телекамеры отключили. Потом подбросили монетку, и один из нас вышел на грунт. Потоптался. Через десять секунд к нему спустился второй. И только тогда мы включили телекамеры. Конечно, мы схлопотали выговор от Центра управления полетом, зато поступили справедливо.
— Монетка какая была?
— Не понял…
— Наша или американская?
— Понял. Десять центов. Я с собой деньги не брал, а Харрисон взял какую-то мелочь на счастье, — марсианин все-таки немного осовел и начал вставлять в промежутки между фразами «понял» и «понимаете».
— А вы что взяли на Марс для счастья?
— Перед выходом надел тельняшку.
— А, ну да… Военно-морская авиация?
— Точно. Кстати, меня все время спрашивают, как я, понимаете, отреагирую, если Харрисон вдруг объявит, что первым на Марс вышел именно он?
— Это невозможно.
— Вы сразу поняли, а немарсиане не понимают. Я им объясняю, что они тут на Земле попривыкли, а там все очень просто. Там нет ножниц между словом и делом. Не понимают. Там слово и дело едины, как пространство и время. Сказал — сделал. Если мы сказали, что вышли на Марс вдвоем — значит, так оно и есть.
Чтобы сравняться с ним, я делаю полный глоток и закусываю сырком с луком. Зубы слипаются, слезы из глаз… Марсианин одобрительно наблюдает. За стеной бормочет Леонард Христианович, вызывая дух… кого бы вы думали?… Иосифа Виссарионовича. Все-таки, я считал, что мои сотрудники умные люди, а они кого вызывают? Ну, придет Сталин, что вы с ним делать будете?
— Еще меня часто спрашивают, не наблюдались ли в экспедиции какие-нибудь таинственные явления, — говорит марсианин.
— А вы что на это? — у меня в шарике все поплыло, поплыло…
— Вам могу рассказать, но при одном условии…
— ?
— Юрий Васильевич! Отдайте наган!
— Нет, товарищ генерал.
— Я сам возьму!
— Не забывайтесь, молодой человек!
— Я возьму! — угрожает марсианин. — Он у вас под подушкой.
— Что ж, возьмите.
Марсианин решительно встает, откидывает подушку и остается с носом.
— Нюх подвел, — комментирует он, возвращаясь в кресло.
— Пить надо меньше.
— Нет, это луком отшибло.
— Пусть луком. Давайте свою таинственную историю.
— Но чтобы, понимаете, между нами.
— Могила!
— Это таинственное явление обнаружилось при подлете к Венере. Дело в том, что нам на всякий случай разрешили взять в экспедицию немного спирта…
— Для внутреннего употребления?! — восхищаюсь я.
— Да. В лечебных целях. Немного. Одну бутылку. На четверых. Такая зеленая опечатанная бутылка. Там разгуляться все равно не дадут. Так вот, все шло по программе. Бутылка стояла в аптечке, а мы подлетали к Венере, чтобы от нее с ускорением повернуть к Марсу. Через Венеру к Марсу иногда ближе… — Космонавт показывает этот маневр на столе между стаканом и бутылкой.
— Я в курсе.
— А я, пожалуй, еще выпью… — Космонавт загребает бутылку в кулак и наливает полстакана.
— Вы не устанете? Завтра у вас Большая Игра, — напоминаю я.
— Ничего. Главное, равнодушно. Так вот… Понимаете, любой из нас мог воспользоваться этим спиртом как лекарством и никому специально не сообщать. Но о спирте никто из нас не думал, потому что ТАМ как-то странно думать об этом деле… — Космонавт щелкает пальцем по горлу. — Там черт знает о чем иногда думаешь, но только не об этом. Так вот… Однажды я погнался за непривязанным бортжурналом, тот залетел в аптечку, и я увидел, что спирта в бутылке убавилось.
«Значит, кто-то из ребят подлечился», — подумал я.
Еще через сутки мы сбросили на Венеру зонд, а второй заклинило, и мне выпало работать снаружи часов пять без передышки… наконец я не выдержал, схватил кувалду… да, да, был у нас и такой инструмент… и зонд отделился. Помню, я его еще ногой отпихнул и подумал:
«А не выпить ли мне для бодрости капель двадцать?»
Только потом я понял, что пить мне совсем не хотелось, но во мне уже сидел мелкий бес подозрения. Маленький такой бесенок. В общем, заглянул я в бутылку… Так и есть! Уровень спирта опять понизился!
И началось! Подозрения хуже отравы. Тут мы к Марсу поворачиваем, дел невпроворот, времени нет, а я опять туда же — инспектировать бутылку. Мать моя родная! За два дня спирта убавилось ровно на треть! Кто-то опять причастился, да так, что концов не найдешь!
«Кто из них? — мучительно гадал я. — Харрисон? Брэдли? Или мой лучший друг Коля Дашкиев? Может, они втроем пьют, а меня не приглашают?»
— Чувствую, что начинаю звереть, — продолжает Космонавт. — Пока я работаю, кто-то пьет! Меня не уважают! С кем я на Марс лечу?! С какими-то подзаборными алкоголиками! Сегодня жрут неразбавленный спирт на борту космического корабля, а завтра что? Марихуану на Марсе? И вот, когда бесенок моего подозрения вымахал в громадного пса коммунально-квартирного скандалиста, я сказал себе:
«Стоп! А кто Я такой? А не дурак ли я? Тут что-то не так. Первая марсианская экспедиция не должна закончиться катастрофой из-за бутылки спирта. Остановись! Человеческая природа, конечно, противоречива, и на корабле возникла отвратительная психологическая ситуация — а что может быть оскорбительней для настоящих мужиков и ковбоев, если кто-то из них втихомолку пьет, и все подозревают друг друга? — но я не могу поверить, чтобы кто-нибудь из нас тайком потягивал этот паршивый спирт, потому что мы здесь не просто человеки, а как бы представители человечества. Тут что-то не так!»
И тогда мы созвали профсоюзное собрание. Устроились на потолке и начали митинговать. На повестке дня один вопрос: «Кто пьет?» Пусть честно признается, ему за это ничего не будет! Американцы божатся, мы с Колей клянемся, что никто к бутылке не прикасался. Кто же тогда? Пушкин? Проверяем бутылку, а она уже пуста! Мы верим друг другу, но не можем понять, куда исчез спирт. Мы перебираем все мыслимые варианты, вплоть до пробития бутылки микроскопическим метеоритом, и все немыслимые, вплоть до присутствия на корабле пьющей нечистой силы, как вдруг американцы начинают, что называется, «ржать»… Совсем, как эти…
За стеной в Танькиной комнате ржут истерическим первобытным смехом.
— Что это с ними?
— Навызывались, — объясняю я. — Вызывали дух Сталина, а явился Степаняк-Енисейский.
— Пойду взгляну.
Марсианин выходит и вскоре возвращается, вводя в номер перепуганного Степаняка. Опять он не в ту дверь вошел.
— У него коньяк есть, — сообщает Космонавт.
Степаняк суетится и ставит на стол бутылку армянского.
— А закусить? — строго спрашиваю я.
И закуска есть. Из дипломата с готовностью появляется полпалки копченой колбасы; от ее запаха у меня начинает течь слюна, как у собак Павлова.
— А хлеб?
И хлеб у него есть.
Марсианин тоже принюхивается.
— Почему вы решили, что здесь с вами будут пить и закусывать? — спрашиваю я.
Степаняк— Енисейский конфузится. Марсианину тоже неловко. Он пытается телепатировать:
«Юрий Васильевич, что вы задумали? Кто этот старикашка?»
«Мой личный Трифон Дормидонтович», — как можно отчетливей отвечаю я.
«Отдайте наган! Зачем вам оружие? Вы даже не умеете им пользоваться».
«А что тут уметь? Вставил патрон — и русская рулетка готова».
Передача у марсианина получается неплохо, а вот с приемом у него худо. Из моих ответов он уловил лишь образ патрона в наганной каморе.
— Кто же на корабле спирт выпил? — напоминаю я.
— Сама бутылка. Фирма «Кока-кола» поставляла для экспедиции напитки и умышленно подсунула бутылку с поршневым двойным дном. Известный розыгрыш — вытягиваешь пробку, поршень срабатывает; бутылка пуста. А в невесомости поршень как видно сработал, не дожидаясь открытия. За этот фокус фирма уплатила крупный штраф, но реклама, реклама… — Марсианин добывает сигарету и взглядом обращается к Степаняку-Енисейскому:
«У вас спички есть?»
В этом взгляде совет: «Убирайся отсюда, пока цел!», но Енисейский не слышит, нет. Он давно потерял нюх. Он типичный не хомо сапиенс сапиенс.
Я взглядом зажигаю марсианину сигарету.
Тот поражен.
«Идите спать, товарищ генерал. У вас утром Большая Игра, а мне до утра все равно не дожить».
Космонавт медлит.
«Зайду, что ли, к вашей внучке чаю попить?» — раздумчиво спрашивает он.
«Это ваши проблемы»
«Она у вас что… дура?»
«Нет, наоборот».
«Тогда в лоб ей, чтоб не была сильно умная».
«Вот вы и займитесь».
— Пойду спать, пожалуй, — говорит марсианин, надевает шинель, и я наконец остаюсь наедине со своим личным Трифоном Дормидонтовичем.
42
Трифоны Дормидонтовичи бывают разные. Этот, например, похож на меня — лоб, лысина, седая бороденка. Мы с ним в каком-то смысле двойники, хотя это уже похоже на литературщину. Но, более того, в каждом из нас сидит свой Трифон Дормидонтович и норовит, норовит, норовит… Думаю, у каждого крупного ученого есть свой собственный Трифон Дормидонтович, много Трифонов Дормидонтовичей. Биографии наших крупных ученых в общем-то схожи: образование в Москве или в Питере, потом галопом по Европе и Сорбоннам, и, наконец, мозговая работа до конца жизни по восемнадцать часов в сутки — работа, сопровождаемая доносами и анонимками, прерываемая руганью с правителями, арестами, инфарктами, расстрелами (ну, не расстреляют, так доведут до самоубийства, сгноят в камере или, в лучшем случае, зашлют к черту на рога), работа, увенчанная наконец никому не нужным бессмертием, — биографии наших крупных ученых, как крик души:
«Вот дураков-то!»
(Мысли у меня заплетаются, я не пил водку уйму лет, я пьян, тем лучше).
Взять, к примеру, вот этого… Вот он сидит передо мной — старенький, внушаемый, подобострастный и больной раком Трифон Дормидонтович. Жалко старичка. Прибыл на покаяние, принес мне на лапу бутылку коньяка, подсуетился, значит. Решил душу почистить и мне продать. Чтобы я его выслушал, понял, простил. Сейчас будет рассказывать биографию.