Любопытно… Я тяну третью дверцу. Заперта.
— А я тут при чем?
— Мне нужно покаяться именно вам!
— Что я вам, поп?
— Выше! Бог!
Я дергаю четвертую дверцу… Открыта!
— А вы с ума не сошли?
— Счел бы за честь в вашем присутствии! Не закрывайте! — Степаняк-Енисейский хватается за дверцу и шепчет скороговоркой: — Я не сошел с ума, я преследую личный интерес. Я вам сейчас сообщу предварительную информацию, чтобы вас заинтриговать… Компьютер японский где, по-вашему? Моргал с Ведмедевым что задумали? Зачем Дроздов на свою статью в карты играет? С Чернолуцким что будет? Насчет вашего давнего дьявольского договора многолетней давности… заинтриговал я вас?
Заинтриговал, слов нет.
— Уделите мне один час, не пожалеете!
— Хорошо, приходите в гостиницу.
— Когда?
— После полуночи.
— О! Классическое время! — восторгается Степаняк.
— Но не больше двадцати минут.
— Полчаса! — торгуется он. — Не успею покаяться, грехов много.
— Ладно. Еще одно… Принесите справку от администратора Дома ученых.
— На предмет?
— О том, что после сеанса вы извинились перед публикой за свое вступительное слово. Вот тогда я поверю в ваше раскаяние.
— Понял! Это испытание? В виде публичного унижения? — восторгается он. — Бегу!
Степаняк— Енисейский снимает смушковый пирожок и отряхивает им колени.
Я сажусь в «ЗИМ».
Может быть, на него так циклон подействовал?
В «ЗИМе» темно, безжизненно, холодно и пахнет березовым веником, оставленным здесь Тронько. Запах березы вызывает в памяти какой-то чеховский рассказ, где через тысячу лет на другой планете люди вспоминали название этих белых деревьев и не могли вспомнить… Береза, что ли? И вообще: что я здесь делаю? Зачем сюда пришел? Камо грядеши? Возможно, это очередная ловушка?
Я вылавливаю двумя пальцами из нагрудного кармана последний патрончик и заряжаю наган. Теперь полный порядок, я опять вооружен. Много не нужно, достаточно одного патрона чтобы чувствовать себя в безопасности.
Но где же ОН? Меня скоро хватятся. Уж полночь близится… Конечно, ему помешал Степаняк-Енисейский со своим покаянием. Экое кайло!
Может быть, надо ЕГО позвать? Вернее, ПРИЗВАТЬ ЕГО?
Не знаю зачем, но я сажусь на березовый веник и призывно давлю на сигнал. «ЗИМ» гудит, как трехрядная гармонь, звук разносится над Кузьминками и затухает в небесах, как в прорве. Мой призыв не слышат. Начинается марсианское затмение. Луна уже перевалила за трубу, подкрадывается к Марсу, и тот скоро исчезнет в земной тени между лунными рогами.
Я сигналю еще раз. Степаняк-Енисейский уже добрался по гололеду к
Дому ученых, но, оглянувшись на мой призыв, зачастил ногами и шлепнулся на мраморные ступеньки. Павлик, вышедший покурить на пожарную площадку киномеханика, жестокосердно комментирует это падение. Павлику не жалко этого падшего ангела, Павлик бы ему еще ножку подставил.
Нет, ОН не подойдет ко мне при свидетелях…
Зато ОН, кажется, придумал нечто иное… Вдруг я чувствую, как «ЗИМ» бесшумно трогается с места и начинает скользить мимо креста «Скорой помощи» и мимо выходящих из Дома ученых Андрея Ивановича с царицей Тамарой, которые оставили Татьяну наедине с марсианином. Андрей Иванович, приобняв царицу, собирается разъяснить ей, кто такой Трифон Дормидонтович Эл, из-за которого она получила взбучку от Деда, но вместо этого он спешит к охающему Степаняку-Енисейскому, поднимает его, отряхивает и разыскивает свалившийся пирожок. Ему жалко упавшего дедушку. Если бы Андрей Иванович знал, чего в своей жизни нашебуршил этот старик, он бы его опять уронил.
Тем временем «ЗИМ» меня куда-то увозит… Это интересно!
Мы медленно начинаем скатываться с подмерзшей горки. Сейчас в «ЗИМе» темно и холодно, зато, когда он разгонится, здесь станет светло и жарко… Опять на меня покушение! Дело в том, что в самом низу этого затяжного спуска на крутом повороте расположилась последняя в моей жизни дьявольская ловушка в виде зеленой трансформаторной будки. На ней изображен оскаленный неандертальский череп с надписью:
В эту— то будку мы в аккурат врежемся, и я без дополнительных расходов на крематорий наконец трансформируюсь в кучку обугленных останков. Мой прах выгребут из «ЗИМа», сложат в урну и похоронят (точнее, «подхоронят», как говорят могильщики) на мемориальном кладбище. А спуск Академический переименуют в спуск имени академика Невеселова в честь того, что с этой горки академик съехал, как на санках, в последний раз.
Я размышляю: может быть, выпрыгнуть на ходу?
Не смеши козу, дед. Дорога здесь не посыпана песочком.
К тому же, кроме чувства космического неодиночества, некоторые люди обладают чувством собственного достоинства. Из черных «ЗИМов» не прыгают на ходу, как с трамвайных подножек. Опять же, тебя честно предупредили: «Не влезай, убьет!» В начале прошлого века, когда ты появился на свет, тебя честно предупредили, что в конце концов жизнь убьет, а ты взял и тут же расплакался.
Вспомни: тебя предупреждали?
Да. Наверно.
Тогда едь до конца и не прыгай.
Вороной «ЗИМ» все чует. Он таких людей возил, в таких передрягах бывал, что никаким «фордам» не снилось. На парады возил, на ядерные испытания, на приемы, на свадьбы, на похороны. На допросы тоже возил. Его преследовали, он догонял, в него стреляли, он отстреливался. Он давно сменил все внутренности, но еще бегает, а сейчас, как старый умный конь, чувствуя отпущенные вожжи, не спеша разгоняется мимо мемориальной арки, будто спрашивает:
— Так ли я делаю, хозяин? Ты этого хочешь? Чтобы все произошло быстро и без мучений?
— Да. И с ветерком, — отвечаю я.
— Тогда садись поудобней.
Я забрасываю березовый веник на заднее сиденье и устраиваюсь поудобней. Мы катимся с горы. Какой русский не любит быстрой езды? Я — не люблю. Мешает думать. А здесь уже не езда, а падение. Ощущения не из приятных, как в невесомости. Но умирать в сто с чем-то лет — это как удалять последний зуб: неприятно, а нужно, чтобы не отравлял весь организм. Вот именно: таких, как я, если не выпадают сами, нужно по возможности безболезненно удалять, а Степаняков-Енисейских — рвать без пощады, как на картине того фламандца.
Но я отвлекся. Слева уже мелькает бетонная кладбищенская ограда, справа — станция «Скорой помощи» (бывшая больница, где мы с Лешей лежали, — сейчас около больниц не хоронят), а сзади, сотрясая небо отборной бранью, за мной уже кто-то гонится.
Это Павлик решил, что мотоциклетные злоумышленники угоняют наш «ЗИМ», прервал «Звездные войны» и, кликнув на помощь Андрея Ивановича, пустился вдогонку. Пожалуй, это сильно сказано: «пустился вдогонку»… Скользко. Павлик еще кое-как держится на льду, а Андрей Иванович уже покатился.
Ладно, ладно, я пошутил.
Я с трудом отворачиваю руль, и «ЗИМ», неохотно пойдя юзом, зарывается мордой в колючие кусты у кладбища. Я хочу самостоятельно выбраться из «ЗИМа», но дверца с моей стороны прижата кустами. Подбежавший Павлик рвет на себя закрытую дверцу и, оторвав ручку, улетает спиной в сугроб. Хочу опустить боковые стекла, но все заклинило, даже форточки. Андрей Иванович уже подоспел. Он пытается откупорить «ЗИМ» и вызволить меня, а Павлик тяжело дышит, сплевывает в снег и с надрывом говорит обо мне в третьем лице, думая, что я его не слышу:
— Вы не знаете, Андрей Иванович, зачем он туда залез? У меня после урагана тормоза не в порядке, он бы разбился! Да меня голым в Африку сошлют, если с ним что-нибудь случится… А там СПИД! Он о людях не думает, нет! О своих соратниках он не думает! Черт со мной, но у него внучка еще не устроена в жизни… Возьмите в багажнике монтировку и оторвите дверь… Отрывайте, хрен с ней. Сгорела хата, нехай горить забор. А о журнале он подумал? Он же прекрасно знает, кого хотят назначить директором «Перспективы». О своих сотрудниках он подумал? Что с ними будет? Нет, он неправильно себя ведет. Та японочка предсказала ему четыреста лет жизни — ну и живи себе в свое удовольствие, а мы поможем как можем. А он о чем думает? Я знаю, о чем он думает… Ему, понимаешь, жить надоело. Честное слово, как дите! Ему все идут навстречу, а он что надумал?
Устами кобеля глаголет истина. Андрей Иванович слушает эту критику в мой адрес и аккуратно расклинивает монтировкой дверцу. Ему не нравится, когда меня критикуют. Он считает, что Дед все делает правильно, даже если делает наоборот. Наконец я выбираюсь из заточения и язвительно спрашиваю:
— Эй, соратник, чего замолчал? Давай выкладывай, мне интересно.
— А чего? — тушуется Павлик.
— Кого хотят назначить директором «Перспективы»?
Павлик долго сопит, но, поняв, что проболтался, невнятно произносит:
— Ну этого… Как его… Ленского.
— Какого еще Ленского?
— Ну, этого… С лошадиной фамилией… — Павлик, оказывается, читал Чехова.
— Пржевальского?
— Да нет… Приобского-Забайкальского… Забыл, как река называется. Которого вы, Андрей Иванович, только что на льду подобрали.
— Степаняка-Енисейского? — уточняю я.
— Точно.
— Степаняка — директором «Перспективы»? Да это… это же профанация! — угрюмо произносит Андрей Иванович.
Он, оказывается, и такие слова знает.
— Я не знал, что он тот самый Енисейский. Думал, простой старичок.
Я перевариваю это известие и не могу связать концы с концами…
Кажется, меня впутывают в какую-то очередную издательскую историю. Там, где появляется этот тунгусский метеорит, время с пространством начинают идти вспять — исчезают японские компьютеры, оживают динозавры, вывешиваются старые портреты. Со скрипом приподнимается гробовая доска и выглядывает сам Трифон Дормидонтович. Обычно моя разведка действует на большую глубину и не подсовывает непроверенных данных; и потом, я еще, слава Богу, отличаю разведданные от примитивных слухов — этим делом у нас занимаются все: что добудут, то и тащат в редакцию, как вороны, но Павлик среди ворон занимает особое положение, потому что информацию получает от других шоферов, а уж эти сами слышат звон, отраженный от самой высокой колокольни.
— Ты не знаешь, случаем, кто станет главным вместо меня, когда я умру?
— Почему «умрете», при чем тут «умрете»? — возмущается Павлик.
— Да, зачем такие слова? — впервые не соглашается со мной Андрей Иванович. — Вы всех нас переживете.
— Значит, меня сменят еще при жизни. Ладно, поехали куда-нибудь… Нет, постой…
К нам с горы спешит царица Тамара с какими-то важными новостями. Надо полагать, она несет мне хорошее известие и заранее виляет лисьими хвостами своей шубы, чтобы я ее погладил по спине и не сердился из-за неверно развешанных портретов. Она уже осознала свою ошибку и в следующий раз повесит меня вместо Ломоносова.
— Вам звонили и просили передать… — царица отдает мне телефонограмму и делает на льду нечто среднее между книксеном и реверансом. Фигурное катание продолжается.
— Откуда звонили? Из Академии наук? — благосклонно спрашиваю я, разыскивая очки. (Значит, я еще надеюсь, что Президент мне позвонит).
— Нет, — пугается царица. — Из гостиницы.
Опять записка, опять на календарном листке, но теперь уже за 29 февраля: «ПЕРЕДАЙТЕ НЕВЕСЕЛОВУ, ПУСТЬ ПОЗВОНИТ В НОВОСИБИРСК ПО ТАКОМУ-ТО ТЕЛЕФОНУ».
Сегодня все происходит как в сонном бреду. Никак не проснусь. Почему я должен звонить в Новосибирск по какому-то телефону?
Значит, договариваемся так: Андрей Иванович возвращается с царицей Тамарой в Дом ученых на «скорой помощи», которую («скорую помощь») Леонард Христианович уже услужливо подгоняет к нам вместе с моим пальто, и там он (Андрей Иванович) подменит Павлика в качестве киномеханика, а то мотоциклисты уже нервничают без «Звездных войн», а Павлик отвезет меня в Новосибирск… не в Новосибирск, а в гостиницу, чтобы оттуда позвонить в Новосибирск.
Всем все ясно? Порешили. Быть тому.
С помощью царицы Тамары надеваю пальто и наблюдаю, как Павлик выводит из кустов рычащий «ЗИМ». «ЗИМ» упирается, морда у него поцарапанная. Едем вниз. «ЗИМ» трясется и источает бензиновый дух. В молчании проезжаем мимо трансформаторной будки с оскаленным черепом. Оревуар, камарад! Извини, но познакомиться с тобой накоротке я сегодня, наверно, уже не смогу — оказывается, у меня в Новосибирске дела.
— Откуда ты узнал, что директором издательства назначат Степаняка-Енисейского?
— Скажу, скажу… — усмехается Павлик. — Вы же не успокоитесь, пока не узнаете. Ведмедев в аэропорту сказал. Приехали туда после урагана, а Ведмедев и говорит: видишь того старикана? Мы в грязи, а он чистенький. Всегда так. Этот вот Забайкальский будет нашим директором. И ему, кстати, понадобится толковый шофер.
— А ты ему: наше дело кобелиное — кто наймет, того и будем возить. И подгавкивать. Лишь бы не сократили.
— За кого вы меня принимаете? — обижается Павлик. — Вы думаете, я из-за этих баб уже не человек?
О Павлике я так не думаю, но, в общем, люди, излишне увлеченные чем бы то ни было — хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками, — сродни наркоманам и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы. Павлика мне не дадут сократить — он не из нашего штатного расписания.
— Юрий Васильевич, давно хотел вас спросить… Но, боюсь, обидитесь…
— Давай.
— Вот вы скажите… Как мужик мужику. Для меня это важно. Вы ту японочку тогда на Чукотке… это… Ну, это самое… Да или нет?
— На Чукотке — нет. Негде было. И холодно. А в поезде — да.
— Я вами горжусь. Я верил! — радуется Павлик. — Все Кузьминки рассуждают… Бессмертие без этого дела — зачем? Четыреста лет без этого дела я бы не смог.
И это выяснили.
Подъезжаем к гостинице. В ресторане оркестр наяривает «стюардессу по имени Жанна». Там происходит свадьба: невеста в длинной фате и в пиджаке жениха выходит с подружками на перекур, и ее фотографируют на фоне чеканного герба города Кузьминок. В одной руке у этой самой Жанны сигаретка, в другой — шлейф от платья, а над ее головой в третьей стилизованной руке — электронные орбиты. Пока невесту фотографируют, наверху дерутся. Ну, это мы умеем. Вообще Кузьминки у нас хоть и не город-герой, но тоже парень отчаянный с этими играми в мирный атом.
— Хороша Снегурочка, — облизывается Павлик. — Жаль, что беременная, а то бы увел.
— А ты откуда знаешь, что беременная?
— Глаз-алмаз.
Павлик загоняет «ЗИМ» между вертолетом и автобусом, открывает форточку и бесцеремонно разглядывает беременную Снегурочку. А я готовлюсь к очередному испытанию: в гостинице с прошлой пятилетки установлены электронные двери — как только ступишь на крыльцо, они разъезжаются перед самым носом и терпеливо ждут, пока ты пройдешь в вестибюль. Я всякий раз вздрагиваю и не могу привыкнуть… Боюсь, что однажды эта подхалимажная механика нарочно не сработает и прихлопнет меня в створе ворот. Подхалимы — они такие. На лифтах я тоже не люблю разъезжать, а уж на эскалатор в метро меня не заманишь — это все потенциальные ловушки.
Но на этот раз я благополучно вхожу.
Незнакомая дежурная дама за стойкой откладывает вязанье синего носка и подозрительно обозревает меня. Новенькая. Строгонькая. Не знает, кто я такой. На ее электронном табло мест нет, а в гостинице уже пахнет жареной рыбой и луком — Дроздов с Ашотом закусывают, а Белкин никак не может найти сверток с котлетами, который остался в Печенежках. Эти запахи теперь будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Еще лет триста… Это очень-очень долго.
— Вы здесь что-нибудь забыли, дедушка? — вежливо спрашивает дежурная дама.
Она, конечно, осведомлена, что в гостинице поселились журналисты, космонавты и академики, и сейчас прикидывает, на кого из этих деятелей я похож. Интересно, похож ли я с точки зрения этого синего чулка на академика? Или она принимает меня за безработного швейцара-луддита, который примется сейчас крушить электронные двери?
Что же я здесь забыл? Надо вспомнить.
Вспомнил: я должен позвонить в Новосибирск.
Я выкладываю перед синим чулком календарный листок с телефонограммой, которую она же приняла и передала в Дом ученых. Теперь она знает, кто я такой. Она разыскивает код Новосибирска и набирает номер.
— С вами будет говорить академик Невеселов, — произносит она таким голосом, будто звонит из кремлевского кабинета самого товарища Сталина, и в Новосибирске сейчас все должны обделаться и не жить.
Но из трубки через пол-страны ей громко отвечают:
— А на кой ляд он мне нужен? Я же русским языком просил: Не-ве-се-ло-ву! Его внучку-секретаршу! Ладно, давайте академика…
Синий чулок в растерянности передает трубку мне.
— С кем имею честь? — не очень сердито спрашиваю я, чтобы случайно не спугнуть в Новосибирске возможного Танькиного жениха.
— А ты угадай, — отвечает голос Президента.
— А, это ты. — Я немного разочарован, хотя весь день ожидаю его звонка. — Как ты меня нашел?
— Мне нашли. Сказали, что Юрий Васильевич разыскивает своего президента. Чего тебе надобно, старче, в столь поздний час?
Мне надобно, отвечаю я, чтобы президент немедленно позвонил Моргалу и разъяснил, что за свой перевернутый портрет не имеет к издательству никаких претензий.
Вижу, как синий чулок, догадавшись, с кем я говорю, начинает линять и голубеть.
— Юра, у нас здесь два часа ночи, — зевает Президент и чешет в новосибирском академгородке свой живот (в трубке все слышно).
— А у нас десять вечера.
— Ну, это одно и то же. Все равно Моргала сейчас в издательстве нет. Вообще, ему будет много чести. Но не в том дело… Не перебивай… Помнишь, я всегда предупреждал, когда тебя собирались бить…
— Меня никогда не били!
— Ты не прав. Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как с гуся. Значит, всегда получали по морде те, кто рядом с тобой. Возле тебя стоять опасно!
— Это я уже слышал. Ты давай конкретно!
— Хорошо, конкретно. Почему Владик еще не в Москве? Он как раз стоял тогда около тебя.
— А что с ним? Плохо? Опять? — пугаюсь я.
— Очень плохо. А ты о каких-то перевернутых портретах. Немедленно отправь его самолетом. Быстро!
— Понял. Хватит об этом.
— Ладно, давай о другом. Так вот… раньше тебя пытались бить, но потом это всем надоело. Сейчас тебя не только не бьют, а наоборот: награждают и просят, чтобы ты делал что хочешь. Разве ты еще не догадался? Кому бы еще такой журнал разрешили? Объявляю тебе официально: делай что хочешь.
— Это как?
— Ну что ты хочешь в данный момент? Спать? Иди спать.
— Хочу, чтобы Моргал не преследовал Чернолуцкого.
— А он преследует? Из-за моего портрета? Дурак. Хочешь Моргала снять? Снимай. Давно пора. Тут на него такие телеги!… Будто у него за шкафом потайной кабинет, где сам первоиздатель Лыкин от жены любовниц прятал. А в том кабинете чего только нет! Например, где, думаешь, находится твой персональный японский компьютер?
— Чей?
— Твой. Личный, персональный. Который твоя японочка с острова Хонсю послала тебе в подарок за то, что ты ее… — Президент делает паузу.
— Что «ее»?
— За то, что ты ее согласился взять в лечащие врачи, — смеется
Президент. — А Моргал этот компьютер зажилил — будто бы для нужд издательства. Понял? А некий Ведмедев на него телегу. Мне. А за мой перевернутый портрет некий Степаняк на Моргала телегу в ЦК. Сейчас разбираются… Хочешь на его место сесть? Садись. В самом деле, почему бы тебе не сделаться директором «Перспективы»? Чего ты еще хочешь? Любое твое желание. Хочешь на мое место? Пожалуйста. Телегу писать не надо, сам уйду. Делай что хочешь. Что мы все о делах? Ты мне лучше вот что скажи… Как мужик мужику… Ты все-таки ту японочку… это… ну, это самое…
— Александр, — наставительно отвечаю я. — Ты же мальчик из интеллигентной семьи, а еще не научился называть вещи своими именами…
И я, пристально глядя на синюю даму, произношу глагол, который в русском языке точно обозначает то действие, которое имеет в виду Президент. Это, конечно, хулиганство. Наверно, я все-таки впал в детство, но я не могу удержаться, чтобы не провести мимоходом этот эксперимент и понаблюдать смену спектра на лице строгонькой дамы. Грешен, люблю вгонять в краску синие чулки!
— Я так и думал! — одобряет меня Президент. — Иначе, зачем бы она дарила тебе персональный компьютер за 12 тысяч долларов? Молодец! Значит, жив-здоров. Делай что хочешь, только будь жив-здоров! Это самое главное.
— Спасибо, Александр! Умер-шмумер, лишь бы был здоров!
Я кладу трубку и выхожу из гостиницы, чувствуя на себе восхищенный взгляд синего чулка.
Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли тучи, пошел снег, а у «ЗИМа» назрел скандал: Павлика скоро начнут бить друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку и, развалясь в «ЗИМе», уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением.
— Поехали!
Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится: «в одной рубашке»). Но мы уже далеко, нас уже не догнать.
— Ну и мужик ей достался… Пьянь болотная, — говорит Павлик.
— Зачем же она за него выходит?
— По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках. В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него.
— Да ты откуда знаешь? — поражаюсь я.
— Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю.
— Тут целая драма, а ты с юморком…
— Может, драма, может, нет… — вздыхает Павлик. — Обычное дело. А моя что вытворяла? Все они… Возьмем, к примеру, вашу внучку…
— Заткнись.
— Извините.
Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному черепу: что, взял?
— Ехать-то куда? — уточняет Павлик.
— На кладбище.
Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых досматривать «Звездные войны».
— Весь день слышу: «Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович…», а кто такой этот Трифон Дормидонтович? — спрашивает он.
— Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то куда-нибудь врежемся.
«ЗИМ» буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о лобовое стекло, как птичка.
— Останови здесь, — командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной арки.
Павлик не понимает.
— Останови, я скоро вернусь, — я вылезаю из машины и выдергиваю гвоздичку из-под правого дворника. — А насчет Трифона Дормидонтовича спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет.
— Куда вы, Юрий Васильевич?! — кричит Павлик. — При чем тут Трифон Дормидонтович? Это же кладбище!
— Оно мне и нужно, — бурчу я. — Ты не кричи, не кричи… Тут все спят, разбудишь.
Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища, хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится прямо у входа, найду наощупь.
Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в «ЗИМе» карманный фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится — в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не могут из него выскочить. Кого это сюда занесло?
Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени.
— Все понятно? — спрашиваю я Павлика. — Садись в машину, мы скоро. Фонарик оставь.
Успокоенный Павлик возвращается к «ЗИМу», а я с лучом света в руке подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите — корзина живых роз. Нет, я помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался, дурак, для кого Владик купил розы.
Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу.
Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же, хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы, Михалфедотыч уже успел сделать моментальный рентгеновский снимок и с неудовольствием обнаружил в моем боковом кармане наган с одним патрончиком, а Софья Сергеевна вызывает меня на обмен мыслями:
«О чем вы думаете, Юрий Васильевич?»
Ни о чем не думать не получается.
"Нас всех здесь подхоронят, думаю я какую-то ерунду специально для
Софы. — Кстати, слова «подхоронить» в словаре нет. Я проверял. Оно должно бы стоять между «подхомутником» и «подхорунжим»… эти слова уже никому не нужны. Зато после «подхорунжего» следует странное слово «подцветить». Наверно, оно означает то, что я только что сделал: подложил на могилку к розам одинокую белую гвоздичку".
«Подцветили то есть, — соглашается Софья Сергеевна. — О чем вы говорили с Президентом?»
— А я тут при чем?
— Мне нужно покаяться именно вам!
— Что я вам, поп?
— Выше! Бог!
Я дергаю четвертую дверцу… Открыта!
— А вы с ума не сошли?
— Счел бы за честь в вашем присутствии! Не закрывайте! — Степаняк-Енисейский хватается за дверцу и шепчет скороговоркой: — Я не сошел с ума, я преследую личный интерес. Я вам сейчас сообщу предварительную информацию, чтобы вас заинтриговать… Компьютер японский где, по-вашему? Моргал с Ведмедевым что задумали? Зачем Дроздов на свою статью в карты играет? С Чернолуцким что будет? Насчет вашего давнего дьявольского договора многолетней давности… заинтриговал я вас?
Заинтриговал, слов нет.
— Уделите мне один час, не пожалеете!
— Хорошо, приходите в гостиницу.
— Когда?
— После полуночи.
— О! Классическое время! — восторгается Степаняк.
— Но не больше двадцати минут.
— Полчаса! — торгуется он. — Не успею покаяться, грехов много.
— Ладно. Еще одно… Принесите справку от администратора Дома ученых.
— На предмет?
— О том, что после сеанса вы извинились перед публикой за свое вступительное слово. Вот тогда я поверю в ваше раскаяние.
— Понял! Это испытание? В виде публичного унижения? — восторгается он. — Бегу!
Степаняк— Енисейский снимает смушковый пирожок и отряхивает им колени.
Я сажусь в «ЗИМ».
Может быть, на него так циклон подействовал?
32
В «ЗИМе» темно, безжизненно, холодно и пахнет березовым веником, оставленным здесь Тронько. Запах березы вызывает в памяти какой-то чеховский рассказ, где через тысячу лет на другой планете люди вспоминали название этих белых деревьев и не могли вспомнить… Береза, что ли? И вообще: что я здесь делаю? Зачем сюда пришел? Камо грядеши? Возможно, это очередная ловушка?
Я вылавливаю двумя пальцами из нагрудного кармана последний патрончик и заряжаю наган. Теперь полный порядок, я опять вооружен. Много не нужно, достаточно одного патрона чтобы чувствовать себя в безопасности.
Но где же ОН? Меня скоро хватятся. Уж полночь близится… Конечно, ему помешал Степаняк-Енисейский со своим покаянием. Экое кайло!
Может быть, надо ЕГО позвать? Вернее, ПРИЗВАТЬ ЕГО?
Не знаю зачем, но я сажусь на березовый веник и призывно давлю на сигнал. «ЗИМ» гудит, как трехрядная гармонь, звук разносится над Кузьминками и затухает в небесах, как в прорве. Мой призыв не слышат. Начинается марсианское затмение. Луна уже перевалила за трубу, подкрадывается к Марсу, и тот скоро исчезнет в земной тени между лунными рогами.
Я сигналю еще раз. Степаняк-Енисейский уже добрался по гололеду к
Дому ученых, но, оглянувшись на мой призыв, зачастил ногами и шлепнулся на мраморные ступеньки. Павлик, вышедший покурить на пожарную площадку киномеханика, жестокосердно комментирует это падение. Павлику не жалко этого падшего ангела, Павлик бы ему еще ножку подставил.
Нет, ОН не подойдет ко мне при свидетелях…
Зато ОН, кажется, придумал нечто иное… Вдруг я чувствую, как «ЗИМ» бесшумно трогается с места и начинает скользить мимо креста «Скорой помощи» и мимо выходящих из Дома ученых Андрея Ивановича с царицей Тамарой, которые оставили Татьяну наедине с марсианином. Андрей Иванович, приобняв царицу, собирается разъяснить ей, кто такой Трифон Дормидонтович Эл, из-за которого она получила взбучку от Деда, но вместо этого он спешит к охающему Степаняку-Енисейскому, поднимает его, отряхивает и разыскивает свалившийся пирожок. Ему жалко упавшего дедушку. Если бы Андрей Иванович знал, чего в своей жизни нашебуршил этот старик, он бы его опять уронил.
Тем временем «ЗИМ» меня куда-то увозит… Это интересно!
Мы медленно начинаем скатываться с подмерзшей горки. Сейчас в «ЗИМе» темно и холодно, зато, когда он разгонится, здесь станет светло и жарко… Опять на меня покушение! Дело в том, что в самом низу этого затяжного спуска на крутом повороте расположилась последняя в моей жизни дьявольская ловушка в виде зеленой трансформаторной будки. На ней изображен оскаленный неандертальский череп с надписью:
«НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!»
В эту— то будку мы в аккурат врежемся, и я без дополнительных расходов на крематорий наконец трансформируюсь в кучку обугленных останков. Мой прах выгребут из «ЗИМа», сложат в урну и похоронят (точнее, «подхоронят», как говорят могильщики) на мемориальном кладбище. А спуск Академический переименуют в спуск имени академика Невеселова в честь того, что с этой горки академик съехал, как на санках, в последний раз.
Я размышляю: может быть, выпрыгнуть на ходу?
Не смеши козу, дед. Дорога здесь не посыпана песочком.
К тому же, кроме чувства космического неодиночества, некоторые люди обладают чувством собственного достоинства. Из черных «ЗИМов» не прыгают на ходу, как с трамвайных подножек. Опять же, тебя честно предупредили: «Не влезай, убьет!» В начале прошлого века, когда ты появился на свет, тебя честно предупредили, что в конце концов жизнь убьет, а ты взял и тут же расплакался.
Вспомни: тебя предупреждали?
Да. Наверно.
Тогда едь до конца и не прыгай.
Вороной «ЗИМ» все чует. Он таких людей возил, в таких передрягах бывал, что никаким «фордам» не снилось. На парады возил, на ядерные испытания, на приемы, на свадьбы, на похороны. На допросы тоже возил. Его преследовали, он догонял, в него стреляли, он отстреливался. Он давно сменил все внутренности, но еще бегает, а сейчас, как старый умный конь, чувствуя отпущенные вожжи, не спеша разгоняется мимо мемориальной арки, будто спрашивает:
— Так ли я делаю, хозяин? Ты этого хочешь? Чтобы все произошло быстро и без мучений?
— Да. И с ветерком, — отвечаю я.
— Тогда садись поудобней.
Я забрасываю березовый веник на заднее сиденье и устраиваюсь поудобней. Мы катимся с горы. Какой русский не любит быстрой езды? Я — не люблю. Мешает думать. А здесь уже не езда, а падение. Ощущения не из приятных, как в невесомости. Но умирать в сто с чем-то лет — это как удалять последний зуб: неприятно, а нужно, чтобы не отравлял весь организм. Вот именно: таких, как я, если не выпадают сами, нужно по возможности безболезненно удалять, а Степаняков-Енисейских — рвать без пощады, как на картине того фламандца.
Но я отвлекся. Слева уже мелькает бетонная кладбищенская ограда, справа — станция «Скорой помощи» (бывшая больница, где мы с Лешей лежали, — сейчас около больниц не хоронят), а сзади, сотрясая небо отборной бранью, за мной уже кто-то гонится.
33
Это Павлик решил, что мотоциклетные злоумышленники угоняют наш «ЗИМ», прервал «Звездные войны» и, кликнув на помощь Андрея Ивановича, пустился вдогонку. Пожалуй, это сильно сказано: «пустился вдогонку»… Скользко. Павлик еще кое-как держится на льду, а Андрей Иванович уже покатился.
Ладно, ладно, я пошутил.
Я с трудом отворачиваю руль, и «ЗИМ», неохотно пойдя юзом, зарывается мордой в колючие кусты у кладбища. Я хочу самостоятельно выбраться из «ЗИМа», но дверца с моей стороны прижата кустами. Подбежавший Павлик рвет на себя закрытую дверцу и, оторвав ручку, улетает спиной в сугроб. Хочу опустить боковые стекла, но все заклинило, даже форточки. Андрей Иванович уже подоспел. Он пытается откупорить «ЗИМ» и вызволить меня, а Павлик тяжело дышит, сплевывает в снег и с надрывом говорит обо мне в третьем лице, думая, что я его не слышу:
— Вы не знаете, Андрей Иванович, зачем он туда залез? У меня после урагана тормоза не в порядке, он бы разбился! Да меня голым в Африку сошлют, если с ним что-нибудь случится… А там СПИД! Он о людях не думает, нет! О своих соратниках он не думает! Черт со мной, но у него внучка еще не устроена в жизни… Возьмите в багажнике монтировку и оторвите дверь… Отрывайте, хрен с ней. Сгорела хата, нехай горить забор. А о журнале он подумал? Он же прекрасно знает, кого хотят назначить директором «Перспективы». О своих сотрудниках он подумал? Что с ними будет? Нет, он неправильно себя ведет. Та японочка предсказала ему четыреста лет жизни — ну и живи себе в свое удовольствие, а мы поможем как можем. А он о чем думает? Я знаю, о чем он думает… Ему, понимаешь, жить надоело. Честное слово, как дите! Ему все идут навстречу, а он что надумал?
Устами кобеля глаголет истина. Андрей Иванович слушает эту критику в мой адрес и аккуратно расклинивает монтировкой дверцу. Ему не нравится, когда меня критикуют. Он считает, что Дед все делает правильно, даже если делает наоборот. Наконец я выбираюсь из заточения и язвительно спрашиваю:
— Эй, соратник, чего замолчал? Давай выкладывай, мне интересно.
— А чего? — тушуется Павлик.
— Кого хотят назначить директором «Перспективы»?
Павлик долго сопит, но, поняв, что проболтался, невнятно произносит:
— Ну этого… Как его… Ленского.
— Какого еще Ленского?
— Ну, этого… С лошадиной фамилией… — Павлик, оказывается, читал Чехова.
— Пржевальского?
— Да нет… Приобского-Забайкальского… Забыл, как река называется. Которого вы, Андрей Иванович, только что на льду подобрали.
— Степаняка-Енисейского? — уточняю я.
— Точно.
— Степаняка — директором «Перспективы»? Да это… это же профанация! — угрюмо произносит Андрей Иванович.
Он, оказывается, и такие слова знает.
— Я не знал, что он тот самый Енисейский. Думал, простой старичок.
Я перевариваю это известие и не могу связать концы с концами…
Кажется, меня впутывают в какую-то очередную издательскую историю. Там, где появляется этот тунгусский метеорит, время с пространством начинают идти вспять — исчезают японские компьютеры, оживают динозавры, вывешиваются старые портреты. Со скрипом приподнимается гробовая доска и выглядывает сам Трифон Дормидонтович. Обычно моя разведка действует на большую глубину и не подсовывает непроверенных данных; и потом, я еще, слава Богу, отличаю разведданные от примитивных слухов — этим делом у нас занимаются все: что добудут, то и тащат в редакцию, как вороны, но Павлик среди ворон занимает особое положение, потому что информацию получает от других шоферов, а уж эти сами слышат звон, отраженный от самой высокой колокольни.
— Ты не знаешь, случаем, кто станет главным вместо меня, когда я умру?
— Почему «умрете», при чем тут «умрете»? — возмущается Павлик.
— Да, зачем такие слова? — впервые не соглашается со мной Андрей Иванович. — Вы всех нас переживете.
— Значит, меня сменят еще при жизни. Ладно, поехали куда-нибудь… Нет, постой…
К нам с горы спешит царица Тамара с какими-то важными новостями. Надо полагать, она несет мне хорошее известие и заранее виляет лисьими хвостами своей шубы, чтобы я ее погладил по спине и не сердился из-за неверно развешанных портретов. Она уже осознала свою ошибку и в следующий раз повесит меня вместо Ломоносова.
— Вам звонили и просили передать… — царица отдает мне телефонограмму и делает на льду нечто среднее между книксеном и реверансом. Фигурное катание продолжается.
— Откуда звонили? Из Академии наук? — благосклонно спрашиваю я, разыскивая очки. (Значит, я еще надеюсь, что Президент мне позвонит).
— Нет, — пугается царица. — Из гостиницы.
Опять записка, опять на календарном листке, но теперь уже за 29 февраля: «ПЕРЕДАЙТЕ НЕВЕСЕЛОВУ, ПУСТЬ ПОЗВОНИТ В НОВОСИБИРСК ПО ТАКОМУ-ТО ТЕЛЕФОНУ».
Сегодня все происходит как в сонном бреду. Никак не проснусь. Почему я должен звонить в Новосибирск по какому-то телефону?
34
Значит, договариваемся так: Андрей Иванович возвращается с царицей Тамарой в Дом ученых на «скорой помощи», которую («скорую помощь») Леонард Христианович уже услужливо подгоняет к нам вместе с моим пальто, и там он (Андрей Иванович) подменит Павлика в качестве киномеханика, а то мотоциклисты уже нервничают без «Звездных войн», а Павлик отвезет меня в Новосибирск… не в Новосибирск, а в гостиницу, чтобы оттуда позвонить в Новосибирск.
Всем все ясно? Порешили. Быть тому.
С помощью царицы Тамары надеваю пальто и наблюдаю, как Павлик выводит из кустов рычащий «ЗИМ». «ЗИМ» упирается, морда у него поцарапанная. Едем вниз. «ЗИМ» трясется и источает бензиновый дух. В молчании проезжаем мимо трансформаторной будки с оскаленным черепом. Оревуар, камарад! Извини, но познакомиться с тобой накоротке я сегодня, наверно, уже не смогу — оказывается, у меня в Новосибирске дела.
— Откуда ты узнал, что директором издательства назначат Степаняка-Енисейского?
— Скажу, скажу… — усмехается Павлик. — Вы же не успокоитесь, пока не узнаете. Ведмедев в аэропорту сказал. Приехали туда после урагана, а Ведмедев и говорит: видишь того старикана? Мы в грязи, а он чистенький. Всегда так. Этот вот Забайкальский будет нашим директором. И ему, кстати, понадобится толковый шофер.
— А ты ему: наше дело кобелиное — кто наймет, того и будем возить. И подгавкивать. Лишь бы не сократили.
— За кого вы меня принимаете? — обижается Павлик. — Вы думаете, я из-за этих баб уже не человек?
О Павлике я так не думаю, но, в общем, люди, излишне увлеченные чем бы то ни было — хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками, — сродни наркоманам и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы. Павлика мне не дадут сократить — он не из нашего штатного расписания.
— Юрий Васильевич, давно хотел вас спросить… Но, боюсь, обидитесь…
— Давай.
— Вот вы скажите… Как мужик мужику. Для меня это важно. Вы ту японочку тогда на Чукотке… это… Ну, это самое… Да или нет?
— На Чукотке — нет. Негде было. И холодно. А в поезде — да.
— Я вами горжусь. Я верил! — радуется Павлик. — Все Кузьминки рассуждают… Бессмертие без этого дела — зачем? Четыреста лет без этого дела я бы не смог.
И это выяснили.
Подъезжаем к гостинице. В ресторане оркестр наяривает «стюардессу по имени Жанна». Там происходит свадьба: невеста в длинной фате и в пиджаке жениха выходит с подружками на перекур, и ее фотографируют на фоне чеканного герба города Кузьминок. В одной руке у этой самой Жанны сигаретка, в другой — шлейф от платья, а над ее головой в третьей стилизованной руке — электронные орбиты. Пока невесту фотографируют, наверху дерутся. Ну, это мы умеем. Вообще Кузьминки у нас хоть и не город-герой, но тоже парень отчаянный с этими играми в мирный атом.
— Хороша Снегурочка, — облизывается Павлик. — Жаль, что беременная, а то бы увел.
— А ты откуда знаешь, что беременная?
— Глаз-алмаз.
Павлик загоняет «ЗИМ» между вертолетом и автобусом, открывает форточку и бесцеремонно разглядывает беременную Снегурочку. А я готовлюсь к очередному испытанию: в гостинице с прошлой пятилетки установлены электронные двери — как только ступишь на крыльцо, они разъезжаются перед самым носом и терпеливо ждут, пока ты пройдешь в вестибюль. Я всякий раз вздрагиваю и не могу привыкнуть… Боюсь, что однажды эта подхалимажная механика нарочно не сработает и прихлопнет меня в створе ворот. Подхалимы — они такие. На лифтах я тоже не люблю разъезжать, а уж на эскалатор в метро меня не заманишь — это все потенциальные ловушки.
Но на этот раз я благополучно вхожу.
Незнакомая дежурная дама за стойкой откладывает вязанье синего носка и подозрительно обозревает меня. Новенькая. Строгонькая. Не знает, кто я такой. На ее электронном табло мест нет, а в гостинице уже пахнет жареной рыбой и луком — Дроздов с Ашотом закусывают, а Белкин никак не может найти сверток с котлетами, который остался в Печенежках. Эти запахи теперь будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Еще лет триста… Это очень-очень долго.
— Вы здесь что-нибудь забыли, дедушка? — вежливо спрашивает дежурная дама.
Она, конечно, осведомлена, что в гостинице поселились журналисты, космонавты и академики, и сейчас прикидывает, на кого из этих деятелей я похож. Интересно, похож ли я с точки зрения этого синего чулка на академика? Или она принимает меня за безработного швейцара-луддита, который примется сейчас крушить электронные двери?
Что же я здесь забыл? Надо вспомнить.
Вспомнил: я должен позвонить в Новосибирск.
Я выкладываю перед синим чулком календарный листок с телефонограммой, которую она же приняла и передала в Дом ученых. Теперь она знает, кто я такой. Она разыскивает код Новосибирска и набирает номер.
— С вами будет говорить академик Невеселов, — произносит она таким голосом, будто звонит из кремлевского кабинета самого товарища Сталина, и в Новосибирске сейчас все должны обделаться и не жить.
Но из трубки через пол-страны ей громко отвечают:
— А на кой ляд он мне нужен? Я же русским языком просил: Не-ве-се-ло-ву! Его внучку-секретаршу! Ладно, давайте академика…
Синий чулок в растерянности передает трубку мне.
— С кем имею честь? — не очень сердито спрашиваю я, чтобы случайно не спугнуть в Новосибирске возможного Танькиного жениха.
— А ты угадай, — отвечает голос Президента.
— А, это ты. — Я немного разочарован, хотя весь день ожидаю его звонка. — Как ты меня нашел?
— Мне нашли. Сказали, что Юрий Васильевич разыскивает своего президента. Чего тебе надобно, старче, в столь поздний час?
Мне надобно, отвечаю я, чтобы президент немедленно позвонил Моргалу и разъяснил, что за свой перевернутый портрет не имеет к издательству никаких претензий.
Вижу, как синий чулок, догадавшись, с кем я говорю, начинает линять и голубеть.
— Юра, у нас здесь два часа ночи, — зевает Президент и чешет в новосибирском академгородке свой живот (в трубке все слышно).
— А у нас десять вечера.
— Ну, это одно и то же. Все равно Моргала сейчас в издательстве нет. Вообще, ему будет много чести. Но не в том дело… Не перебивай… Помнишь, я всегда предупреждал, когда тебя собирались бить…
— Меня никогда не били!
— Ты не прав. Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как с гуся. Значит, всегда получали по морде те, кто рядом с тобой. Возле тебя стоять опасно!
— Это я уже слышал. Ты давай конкретно!
— Хорошо, конкретно. Почему Владик еще не в Москве? Он как раз стоял тогда около тебя.
— А что с ним? Плохо? Опять? — пугаюсь я.
— Очень плохо. А ты о каких-то перевернутых портретах. Немедленно отправь его самолетом. Быстро!
— Понял. Хватит об этом.
— Ладно, давай о другом. Так вот… раньше тебя пытались бить, но потом это всем надоело. Сейчас тебя не только не бьют, а наоборот: награждают и просят, чтобы ты делал что хочешь. Разве ты еще не догадался? Кому бы еще такой журнал разрешили? Объявляю тебе официально: делай что хочешь.
— Это как?
— Ну что ты хочешь в данный момент? Спать? Иди спать.
— Хочу, чтобы Моргал не преследовал Чернолуцкого.
— А он преследует? Из-за моего портрета? Дурак. Хочешь Моргала снять? Снимай. Давно пора. Тут на него такие телеги!… Будто у него за шкафом потайной кабинет, где сам первоиздатель Лыкин от жены любовниц прятал. А в том кабинете чего только нет! Например, где, думаешь, находится твой персональный японский компьютер?
— Чей?
— Твой. Личный, персональный. Который твоя японочка с острова Хонсю послала тебе в подарок за то, что ты ее… — Президент делает паузу.
— Что «ее»?
— За то, что ты ее согласился взять в лечащие врачи, — смеется
Президент. — А Моргал этот компьютер зажилил — будто бы для нужд издательства. Понял? А некий Ведмедев на него телегу. Мне. А за мой перевернутый портрет некий Степаняк на Моргала телегу в ЦК. Сейчас разбираются… Хочешь на его место сесть? Садись. В самом деле, почему бы тебе не сделаться директором «Перспективы»? Чего ты еще хочешь? Любое твое желание. Хочешь на мое место? Пожалуйста. Телегу писать не надо, сам уйду. Делай что хочешь. Что мы все о делах? Ты мне лучше вот что скажи… Как мужик мужику… Ты все-таки ту японочку… это… ну, это самое…
— Александр, — наставительно отвечаю я. — Ты же мальчик из интеллигентной семьи, а еще не научился называть вещи своими именами…
И я, пристально глядя на синюю даму, произношу глагол, который в русском языке точно обозначает то действие, которое имеет в виду Президент. Это, конечно, хулиганство. Наверно, я все-таки впал в детство, но я не могу удержаться, чтобы не провести мимоходом этот эксперимент и понаблюдать смену спектра на лице строгонькой дамы. Грешен, люблю вгонять в краску синие чулки!
— Я так и думал! — одобряет меня Президент. — Иначе, зачем бы она дарила тебе персональный компьютер за 12 тысяч долларов? Молодец! Значит, жив-здоров. Делай что хочешь, только будь жив-здоров! Это самое главное.
— Спасибо, Александр! Умер-шмумер, лишь бы был здоров!
Я кладу трубку и выхожу из гостиницы, чувствуя на себе восхищенный взгляд синего чулка.
35
Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли тучи, пошел снег, а у «ЗИМа» назрел скандал: Павлика скоро начнут бить друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку и, развалясь в «ЗИМе», уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением.
— Поехали!
Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится: «в одной рубашке»). Но мы уже далеко, нас уже не догнать.
— Ну и мужик ей достался… Пьянь болотная, — говорит Павлик.
— Зачем же она за него выходит?
— По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках. В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него.
— Да ты откуда знаешь? — поражаюсь я.
— Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю.
— Тут целая драма, а ты с юморком…
— Может, драма, может, нет… — вздыхает Павлик. — Обычное дело. А моя что вытворяла? Все они… Возьмем, к примеру, вашу внучку…
— Заткнись.
— Извините.
Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному черепу: что, взял?
— Ехать-то куда? — уточняет Павлик.
— На кладбище.
Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых досматривать «Звездные войны».
— Весь день слышу: «Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович…», а кто такой этот Трифон Дормидонтович? — спрашивает он.
— Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то куда-нибудь врежемся.
«ЗИМ» буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о лобовое стекло, как птичка.
— Останови здесь, — командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной арки.
Павлик не понимает.
— Останови, я скоро вернусь, — я вылезаю из машины и выдергиваю гвоздичку из-под правого дворника. — А насчет Трифона Дормидонтовича спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет.
— Куда вы, Юрий Васильевич?! — кричит Павлик. — При чем тут Трифон Дормидонтович? Это же кладбище!
— Оно мне и нужно, — бурчу я. — Ты не кричи, не кричи… Тут все спят, разбудишь.
Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища, хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится прямо у входа, найду наощупь.
Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в «ЗИМе» карманный фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится — в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не могут из него выскочить. Кого это сюда занесло?
Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени.
— Все понятно? — спрашиваю я Павлика. — Садись в машину, мы скоро. Фонарик оставь.
Успокоенный Павлик возвращается к «ЗИМу», а я с лучом света в руке подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите — корзина живых роз. Нет, я помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался, дурак, для кого Владик купил розы.
Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу.
Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же, хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы, Михалфедотыч уже успел сделать моментальный рентгеновский снимок и с неудовольствием обнаружил в моем боковом кармане наган с одним патрончиком, а Софья Сергеевна вызывает меня на обмен мыслями:
«О чем вы думаете, Юрий Васильевич?»
Ни о чем не думать не получается.
"Нас всех здесь подхоронят, думаю я какую-то ерунду специально для
Софы. — Кстати, слова «подхоронить» в словаре нет. Я проверял. Оно должно бы стоять между «подхомутником» и «подхорунжим»… эти слова уже никому не нужны. Зато после «подхорунжего» следует странное слово «подцветить». Наверно, оно означает то, что я только что сделал: подложил на могилку к розам одинокую белую гвоздичку".
«Подцветили то есть, — соглашается Софья Сергеевна. — О чем вы говорили с Президентом?»