Шукшин Василий Макарович. Живет такой парень

   Пашка ласково улыбнулся ей.
   — Испугалась?
   Настя схватила со стула юбку, надела ее, подошла к Пашке…
   — Здравствуйте, Павел Егорыч.
   Пашка «культурно» поклонился… И тотчас ощутил на левой щеке сухую звонкую пощечину. Он ласково посмотрел на Настю.
   — Ну зачем же так, Настя?

 

 
   А Гена ходит, мучается по комнате. «Неужели все это серьезно?» — думает он. Постоял у окна, подошел к столу, постоял… Взял журнал, прилег на диван.
   И тут вошел Пашка.
   — Переживаешь? — спросил он.
   Гена вскочил с дивана.
   — Я не понимаю, слушай… — начал он строго.
   — Поймешь, — прервал его Пашка. — Любишь Настю?
   — Что тебе нужно?! — взорвался Гена.
   — Любишь, — продолжал Пашка. — Иди — она в машине сидит.
   — Где сидит?
   — В машине! На улице.
   Гена взял фонарик и пошел на улицу.
   — А ко мне зря приревновал, — грустно вслед ему сказал Пашка. — Мне с хорошими бабами не везет.
   Настя сидела в кабине Пашкиной машины.
   Гена постоял рядом, помолчал… Сел тоже в кабину. Молчат. Чем нелепее ссора, тем труднее бывает примириться — так повелось у влюбленных.

 

 
   А Пашка пошел на Катунь — пожаловаться родной реке, что не везет ему с идеалом, никак не везет.
   Шумит, кипит в камнях река… Слушает Пашку, понимает и несется дальше, и уносит Пашкину тоску далеко-далеко. Жить все равно надо, даже если очень обидно.
   Утро ударило звонкое, синее. Земля умылась ночным дождиком, дышала всей грудью.

 

 
   Едет Пашка. Устал за ночь.
   У одной небольшой деревни подсадил хорошенькую круглолицую молодую женщину.
   Некоторое время ехали молча.
   Женщина поглядывала по сторонам.
   Пашка глянул на нее пару раз и спросил:
   — По-французски не говорите?
   — Нет, а что?
   — Так, поболтали бы… — Пашка закурил.
   — А вы что, говорите по-французски?
   — Манжерокинг!
   — Что это?
   — Значит, говорю.
   Женщина смотрела на него широко открытыми глазами.
   — Как будет по-французски «женщина»?
   Пашка снисходительно улыбнулся.
   — Это — смотря какая женщина. Есть — женщина, а есть — элементарная баба.
   Женщина засмеялась.
   — Не знаете вы французский.
   — Я?
   — Да, вы.
   — Вы думаете, что вы говорите?
   Бежит машина. Блестит Катунь под нежарким осенним солнышком.
   — …А почему, как вы думаете? — продолжается разговор в кабине.
   — Скучно у нас, — отвечает Пашка.
   — Ну а кто виноват, как вы думаете?
   — Где?
   — Что скучно-то. Кто виноват?
   — Начальство, конечно.
   Женщина заметно заволновалась.
   — Да при чем же здесь начальство-то? Ведь мы сами иногда не умеем сделать свою жизнь интересной. Причем с мелочей начиная. Я уже не говорю о большем. Вы зайдите в квартиру к молодой женщине, посмотрите!.. Боже, чего там только нет! Думочки разные, подушечки, слоники дурацкие…
   Пашкиному взору представилась эта картина: думочки, сумочки, вышивки, слоники… Катя Лизунова вспомнилась (знакомая его).
   — …Кошечки, кисочки, — продолжает женщина. — Это же пошлость, элементарная пошлость. Неужели это трудно понять? Ведь это же в наших руках — сделать жизнь интересной.
   — Нет, если, допустим, хорошо вышито, то… почему? Бывает, вышивать не умеют, это действительно, — вставил Пашка.
   — Да все равно, все равно!.. — загорячилась женщина. — Поймите вы это, ради Бога! Неужели трудно поставить какую-нибудь тахту вместо купеческой кровати, повесить на стенку три-четыре хорошие репродукции, на стол — какую-нибудь современную вазу…
   Пашке опять представилась комната знакомой ему Катьки Лизуновой. Волшебством кинематографа высокая Катькина кровать сменяется низкой тахтой, срываются со стен вышивки и заменяются репродукциями картин больших мастеров, исчезают слоники…
   — Поставить книжный шкаф, на стол бросить несколько журналов, торшер поставить, — продолжает женщина.
   …А в комнате Катьки Лизуновой (по команде женщины, под ее голос), продолжают происходить чудесные преобразования…
   И вот — кончилось преобразование. (Смолк голос женщины.)
   И сидит в комнате не то Катька, не то совсем другая женщина, скорей всего француженка какая-то, но похожая на Катьку. Читает.
   И входит в комнату сам Пашка — в цилиндре, в черном фраке, с сигарой и с тросточкой. Раскланялся с Катькой, снял цилиндр, уселся в кресло и начали они с Катькой шпарить по-французски. Да так это у них все ловко получается! Пашка ей с улыбкой — слово, она ему — два, он ей — слово, она ему — два. Да все с прононсом, все в нос.
   — …Неужели все это трудно сделать? — спрашивает женщина Пашку. — Ведь я уверена, что денег для такой обстановки потребуется не больше.
   Пашка с интересом посмотрел на женщину. Она ему явно нравится.
   — Можно, наверно.
   — Можно!.. Все можно. Сами виноваты. Это же в наших возможностях.
   А над русской землей встает огромное солнце. Парит пашня. Дымят далекие костры. Стелется туман.
   Едут Пашка с женщиной.
   Пашка заметил, что женщина что-то уж очень нетерпеливо стала посматривать вперед. Спросила:
   — А долго нам еще ехать?
   — Еще километров тридцать с гаком. Да гак — километров десять.
   — Сколько? — Женщина затосковала.
   Пашка понял: приспичило. Выбрал место, где тракт ближе всего подходит к Катуни, остановил машину.
   — Ну-ка, милая, возьми ведерко да сходи за водой. А я пока мотор посмотрю.
   — С удовольствием! — воскликнула женщина, взяла ведро и побежала через кустарник вниз, к реке. Пашка внимательно посмотрел ей вслед.

 

 
   Муж действительно ждал жену на тракте. Длинный, опрятный, с узким остроносым лицом. Очень обрадовался. Растерялся: не знал — то ли целовать жену, то ли снимать чемоданы с кузова. Запрыгнул в кузов.
   Женщина полезла в сумочку за деньгами.
   — Сколько вам?
   — Нисколько. Иди к мужу-то… поцелуйтесь хоть — я отвернусь. — Пашка улыбнулся.
   Женщина засмеялась.
   — Нет, правда, сколько?
   — Да нисколько! — заорал Пашка. — Кошмар с этими… культурными. Другая давно бы уж поняла.
   Женщина пошла к мужу.
   Тот стал ей подавать чемоданы. Негромко стал выговаривать:
   — Почему все-таки одна приехала? Я же писал: не садись одна с шофером. Писал?
   — А что тут особенного? — тоже негромко возразила женщина. — Он хороший парень.
   — Откуда ты знаешь, хороший он или плохой? Что у него, на лбу написано? Хороший… Ты еще не знаешь их. Они тут не посмотрят…
   Пашка слышал этот разговор. Злая, мстительная сила вытолкнула его из кабины.
   — Ну-ка, плати за то, что я вез твою жену. Быстро!
   — А она что, не заплатила? Ты разве не заплатила? — Муж растерялся: глаза у Пашки были как у рассвирепевшей кошки.
   — Он не взял… — Женщина тоже растерялась.
   Пашка не смотрел на нее.
   — Плати! — рявкнул он.
   Муж поспешно сунулся в карман… Но тут же спохватился.
   — А вы что кричите-то? Заплачу, конечно. Что вы кричите-то? Сколько?
   — Два рубля.
   — Что-о! Тут же только пятьдесят копеек берут!
   — Два рубля!!!
   — Олег! — сказала женщина. — Немедленно заплати ему… Заплати ему два рубля.
   — Пожалуйста. — Муж отдал Пашке два рубля.

 

 
   Машина рванула с места и поехала дальше.
   Пашка догнал Кондрата (напарника своего).
   Кондрат сидел со стариком хозяином, у которого он остановился. Старики толковали про жизнь. Хозяин рассказывал:
   — Да… вот так, значит. Вырастил я их, лоботрясов, шесть человек, а сейчас один остался, как гвоздь в старой плахе. Разъехались, значит, по городам. Ничего, вроде, живут, справно, а меня обида берет: для кого же я весь век горбатился, для кого дом этот строил?
   — Такая уж теперь наша жизнь пошла — ничего не поделаешь.
   — Жись эта меня не касается?
   — Она всех касается, кум.
   — Кхх!.. Мне вот надо бы крышу сейчас новую, а не могу — сил не хватает. А эта, лонись, приехал младший: поедем, говорит, тять, со мной. Продай, говорит, дом и поедем. Эх ты, говорю, сопля ты такая! Я сейчас кто? Хозяин. А без дома кто? Пес бездомный.
   — Ты зря так… Зря.
   — Нет, не зря.
   — Зря.
   — Ты, значит, никогда не крестьянствовал, если так рассуждаешь.
   — Я до тридцати пяти годов крестьянствовал, если хочешь знать. А опора сейчас — не дом.
   — А кто же? Тилифизоры ваши? Финтифлюшки разные?
   Тут вошел Пашка.
   — Здорово, старички!
   Кондрат нахмурился.
   — Подольше не мог?
   — Все в порядке, дядя Кондрат.
   Кондрат хочет изобразить из себя — перед хозяином — наставника строгого, как бы отца.
   — Шалапутничать начинаешь, Павел. Сма-атри! Я на сколько тебя отпускал?
   Пашка для приличия виновато наморщился.
   Пауза.
   — Чего делал-то там? — мягче спросил Кондрат.
   — Лес возили. — Пашка пошел переодеваться в другую комнату.
   — Посиди с нами, — пригласил хозяин. — Мы тут как раз про вас, кобелей, разговариваем.
   — Некогда, братцы, — отказался Пашка. — В гости иду.
   — Далеко ли? — поинтересовался Кондрат.
   — К Лизуновым.
   — Это кто такие?
   — Тэ-э… знакомая одна…
   — Расплодил ты этих знакомых!.. — строго заметил Кондрат. — Переломают где-нибудь ноги-то.
   — Искобелились все, — согласно проворчал хозяин. — А вот был бы при хозяйстве-то, небось не побежал бы сейчас к Катьке-разведенке, а копался бы дома.
   — Свобода личности, чего вы хотите! — возразил Пашка.
   — Избаловала вас Советская власть, избаловала. Я бы вам показал личность! Встал бы у меня в пять часов и работал бы, сукин сын, допоздна, пока солнце не сядет. Вот тогда не до Катьки было бы.
   Тут вошла хозяйка. Закудахтала…
   — Кум! Здравствуй, кум!
   — Марфынька, — заныл старик хозяин. — Однако ж где-то было ведь у нас… кхэ…
   — Чего «было»? Чего закряхтел?..
   — Было же где-то… Нам бы с кумом — по махонькой.
   — Э-эх… Ладно, для кума…
   — Давай, давай…

 

 
   Лизуновы ужинали.
   — Приятного аппетита! — сказал Пашка.
   — Садись с нами, — пригласил хозяин.
   — Спасибо. — Пашка присел на припечке. — Только что из-за стола.
   Катя поспешно дохлебала, встала.
   Прошли в горницу.
   — Ты что?
   Пашка смотрел на Катерину. Стоит — молодая еще, а уже намучилась, накричалась на своем веку, устала.
   — Так… зашел попроведать.
   Пашка натянуто улыбнулся, стало жалко Катьку.
   — Опять в командировку, что ль? — Катерина угасла.
   — Ага.
   — Надолго?
   — Да нет.
   — Ну, садись.
   Пашка присел на крашеный табурет.
   — Как живешь-то? — спросил он.
   — Ничего. Какая моя жизнь? Кукую. — Катерина тоже присела на высокую свою кровать, невесело задумалась.
   — Не сошлась с мужем-то?
   — Не сошлась.
   — Что он сейчас делает-то?
   — Пьет. Что ему еще делать.
   — Мдэ… На танцы пойдем вечером?
   Катька удивленно посмотрела на Пашку, усмехнулась.
   — Легко вам, ребятам: тридцать лет — вы все еще по танцулькам бегаете. Даже завидки берут.
   — А тебе кто запрещает?
   — Куда же я на танцы попрусь? Ты что? Совесть-то есть у меня?
   — Серость, — сказал Пашка.
   — Серость или нет, а мои танцы кончились, Паша.
   — Ну, тогда я в гости приду попозже. Мм?
   — Зачем?
   — В гости!
   — Как же ты придешь? Что, я одна, что ль?
   — А чего они тебе? Ты на них — ноль внимания.
   — Ноль внимания…
   — Ну, выйди тогда. В садик. Попозже. Мм?
   — А для чего?
   Пашка ответил не сразу. Действительно — для чего?
   — А я откуда знаю? Так просто. Тоскливо ж тебе одной-то. И мне тоскливо.
   — Тоскливо, верно.
   — Ну и вот!
   — Думаешь, нам веселее будет? Вдвоем?
   — Не знаю. Не ручаюсь.
   — Нет, не будет нам веселее. Так это… самообман. Не будет веселее.
   — Ну, ты сильно-то не унывай.
   — Я и не унываю.
   — Взяла бы да снова замуж вышла, раз такое дело.
   Катерина усмехнулась.
   — Бери. Пойду.
   — Вот и выходи. Сегодня потолкуем. — Пашка сам не ждал, что так брякнет.
   — Перестань ты, болтало! — рассердилась Катерина. — Зачем пришел-то?
   — Некультурная ты, Катерина. Темнота.
   — Ох, батюшки!.. Давно культурным-то таким стал?
   — Что это, например, такое? — Пашка подошел к слоникам, взял пару самых маленьких. — Для чего, спрашивается? Для счастья? Или олень вот этот… — Пашка презрительно прищурился на оленя. (Олень, кстати, ему нравился.) — Это же… пошлость! В горнице как в магазине. Мой тебе совет: выкинь все это, пока не поздно.
   Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашку неудержимо повело.
   — Вы сами, Катька, виноваты во всем: обвиняете ребят, что они за городскими начинают приударять, а вас забывают. А нет, чтобы подумать: а почему так? А потому, что городские интереснее вас. С ней же поговорить и то тянет. Наша деревенская — она, может, в десять раз красивше ее, а как нарядится в какой-нибудь малахай — черт не черт и дьявол не такой. Нет, чтобы подтянуть все на себе да пройтись по улице весело, станцевать, спеть… Нет, вы лучше будете семечки проклятые лузгать да сплетничать друг про дружку. Ммх, эти сплетни!.. — Пашка, стиснув зубы, крутнул головой. — Бросать это надо к чертовой матери — эти сплетни. Ты делай вид, что ничего не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает тебе про своих же подружек: ля-ля-ля… Все плохие, она одна хорошая. Бросать надо эту моду.
   — Ты что, с цепи сорвался? — спросила Катерина.
   — Ну вот, пожалуйста, сразу по лбу: «С цепи сорвался?» А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: «В чем дело, Павлик?»
   — Пошел к дьяволу!.. Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.
   — А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся. Вот тогда будешь интересная женщина. Ходи, вроде тебя ни одна собака сроду не кусала: голову кверху, грудь вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи — это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нету к тебе подходить.
   — Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к чертям, кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю! А туда же — «некультурная». Так иди к своим культурным. Или не шибко они тебя принимают, культурные-то?
   — Никакого сдвига в человеке! — горько воскликнул Пашка. — Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю. Ничего мне от тебя не надо!
   — Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту! Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный — по чужим бабам шастать. Наверно, уж весь Чуйский тракт охватил?
   — Я от тоски, — возразил Пашка. — Я нигде не могу идеал найти.
   — Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои нотации. По воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно? Выметывайся отсюда, культурный! Чего ты с некультурными разговариваешь?
   — Знаешь, как я вас всех называю? — сказал Пашка. — «Дайте мужа Анне Заккео». Мне вас всех жалко, дурочка.
   — От дурачка слышу. Уходи, а то огрею чем-нибудь по загривку-то — враз жалеть перестанешь.
   — Эхх, — вздохнул Пашка. И вышел.
   Над деревней, в глухом теплом воздухе, висел несуетливый вечерний гомон: мычали коровы, скрипели колодцы, переговаривались через ограды люди. Где-то стыдливо всхлипнула гармонь и смолкла.
   Пашка шел к дому, где они остановились с Кондратом на постой.

 

 
   Хозяин и Кондрат спали уже — «нафилософствовались» давеча.
   Хозяйка ворожила на картах. И ее тоже беспокоила судьба сынов, которые разъехались по белому свету.
   — Что там слышно? Вы вот в разных местах бываете — война-то будет или нет? — спросила она.
   — Не будет, — уверенно сказал Пашка. — Не дадут.
   — Господи, хоть бы не было. В народе тоже не слышно. А то ведь перед войной-то всякие явления бывают.
   — Какие явления? — полюбопытствовал Пашка, попивая молоко.
   — Вот перед той-то войной — явление было.
   — Какое?
   — А вот едет шофер сверху откуда-то, с гор, и подъезжает к одному месту… А место это — как выезжать в Долину Свободы…
   — Знаю, — сказал Пашка.
   — Вот. Выезжает из лесочка-то, глянь: впереди баба стоит. Голая. Подняла руку. Шофер маленько оробел. Останавливается. Подходит она к нему и говорит: «На, говорит, тебе двадцать рублей…»
   — По новым деньгам, что ли? — встрял Пашка.
   — По каким «по новым»? Дело-то до войны было, как раз перед войной.
   — Так.
   — «…На, говорит, тебе двадцать рублей и купи мне на платье белой материи. Когда, говорит, поедешь назад, я тебя здесь встречу. Только смотри, говорит, купи — вишь, я голая вся». Ну, шофер что, взял. «Ладно, говорит, куплю». — «Только смотри — не забудь», — она-то ему еще раз. И ушла. В лес. Едет шофер. Приехал на свою базу какую-то…
   — На автобазу.
   — Ну. И расскажи этот случай товарищам своим. Те его — на смех. «Пойдем, говорят, пропьем лучше эти деньги». Тот шофер-то махнул рукой, пошел и пропил эти деньги. Да. А когда назад-то ехать стал — струсил. «Боюсь, говорит, хоть убейте». Пошел к жене, рассказал ей все. Та — ругать его. Ну, поругала, поругала, а деньги дала. Да. Купил шофер белую материю, опять заехал на свою базу. Ну, двое поехали с ним — чтобы убедиться: есть такая баба или нет. Едут. Не доезжая до того места с версту, эти два шофера поснули убойным сном. Спят, и все. Уж тот шофер, который материю-то вез, толкал их, толкал их, бил даже — ничего не помогает, спят. Делать нечего — надо ехать. Поехал. Доезжает до того места — баба ждет его. «Купил?» — спрашивает. «Купил». — «Спасибо». Взяла материю. А потом поглядела на шофера и спрашивает: «Ты зачем же мои деньги-то пропил?» Тот молчит. Она так тихонечко засмеялась и говорит: «Ну ладно, они ведь деньги-то не мои, а ваши. А вот этих зачем с собой взял? — показывает на двух сонных. — Испугался?» Опять засмеялась и ушла в лес. Отъехал шофер с полверсты, те двое проснулись…
   Пашка крепко спит.
   — Спит, — сказала старуха. — Рассказывай им.
   …Едет Пашка по тракту. Подъезжает он к тому месту, где тракт выходит из гор в Долину Свободы, глядь: впереди стоит какая-то женщина. Руку подняла. А сама вся в белом, в какой-то простыне. Остановился он. Подходит женщина — а это Настя Платонова.
   — Здравствуй, Павлик.
   Пашка очень удивился.
   — Ты чего тут?
   А она ему так грустно-грустно:
   — Да вот тебя жду.
   — Что, опять с инженером поругались?
   — Нет, Павлик. На вот тебе двадцать рублей, купи мне белой материи на платье — вишь, я какая. — А сама смотрит, смотрит на Пашку.
   — А зачем тебе белое-то? Ты что, замуж вы…
   — Павел! А Павел, — будит старушка Пашку. — Павел!..
   Пашка проснулся.
   — Я что, заснул, что ли?
   — Заснул.
   — Ох ты… фу! А чем кончилась история-то?
   — А-а, интересно?
   — Привез он ей материи-то?
   — Привез. Привез, отдал ей, а она спрашивает: «Зачем же ты, говорит, мои деньги-то пропил?..»
   — Так откуда она узнала, что он деньги-то пропил?
   — Так разве ж это простая баба была! — изумилась старушка. — Это же смерть по земле ходила — саван себе искала. Вот вскоре после этого и война началась. Она, она, матушка, ходила…
   Пашка откровенно зевнул.
   — Ну-ка, ложись спать, — спохватилась старушка. — Вам завтра вставать рано.
   Пашка лег и сразу уснул.

 

 
   И опять звонкое синее утро.
   Выехали с проселка на тракт две машины — Кондрат и Пашка.
   Кондрат — впереди.
   Едут.
   Кондрат задумчив.
   Пашка не выспался, усиленно курит, чтобы прогнать дремоту.
   Впереди, близ дороги, большой серый валун. На нем что-то написано.
   Поравнявшись с камнем, Кондрат остановился. Пашка — тоже.
   Вышли из кабин, прихватив каждый по бутылке пива из-под сидений.
   Пошли к камню.
   На камне написано: «Тут погиб Иван Перетягин. 4.5.62 г.».
   Кондрат и Пашка сели на камень, раскрыли бутылки (вокруг камня много валяется бутылок из-под пива), отпили.
   — Сколько ему лет было? — спросил Пашка.
   — Ивану? Лет тридцать пять — тридцать восемь. Хороший был парень.
   Пауза.
   Еще отпили из бутылки.
   Молчат. Долго молчат. Думают.
   — Слышь, Павел, — сказал Кондрат, — помнишь, ты говорил насчет этой…
   — Тетки Анисьи?
   — Ну.
   — Надумал?
   — Черт ее знает… — Кондрат мучительно сморщился. — Не знаю. Колебаюсь.
   — А чего тут колебаться? Сейчас заедем к ней и потолкуем. Сколько бобылем-то жить!
   — Надоело, вообще-то…
   — А мне, думаешь, не надоело? Как только найду идеал, с ходу фотографируюсь. А у тетки Анисьи и домик хороший, и хозяйство. Я к вам заезжать буду, в баню с тобой ходить будем, пузырек раздавим после баньки… Благодать!
   Кондрат задумчиво, можно сказать, мечтательно улыбается. Но сдержанно.
   — Ты хорошо ее знаешь?
   — Два года к ней заезжаю.
   — А вдруг она скажет: «Вы что!»
   — Да она мне все уши прожужжала: «Найди, говорит, мне какого-нибудь пожилого одинокого, пускай, мол, здесь живет… Вдвоем-то легче».
   — Да?
   — Конечно! Чего тут колебаться? Она баба умная, хозяйственная… Ты там будешь сыт, пьян и нос в табаке.
   — Ну, я же тоже не с голыми руками приду. Мы ж зарабатываем как-никак. Потом… на книжке у меня малость имеется… Так что…
   — Вы будете как у Христа за пазухой жить!
   — Черт ее… — Кондрат опять мечтательно улыбнулся. — Охота, действительно, так вот приехать, натопить баню, попариться как следует. Шибко уж надоело по этим квартирам.
   — Что ты! — воскликнул Пашка, поддакивая.
   — Разбередил мне вчера душу этот кум, язви его. В деревне ведь… это… хорошо! Встанешь чуть свет — еще петухи не орали, идешь на речку… Тихо. Спят все. А ты идешь и думаешь: «Спите, спите — проспите все царство небесное: красота ж вокруг!» А от речки туман подымается. Я рыбачить ужасно люблю. Купил бы лодку…
   — Можно с мотором!
   — Можно, ага.
   — Я бы приехал к тебе в гости, мы бы заплыли с тобой на острова, порыбачили бы, постреляли, а вечером разложили бы костерчик, сварили бы уху, пузырек раздавили…
   Кондрат улыбается.
   — Ага, я тоже люблю на островах. Ночь, тихо, а ты лежишь, думаешь об чем-нибудь. Думать шибко люблю.
   — А костер потрескивает себе, угольки отскакивают. Я тоже думать люблю.
   — Речка шумит в камушках.
   — Можно баб с собой взять!
   — Нет, баб лучше не надо, они воды боятся, визжат, — возразил Кондрат.
   — Вообще — правильно, — легко согласился Пашка. — И насчет пузырька — не дадут.

 

 
   Тетка Анисья, женщина лет под пятьдесят, сухая, жилистая, с молодыми хитрыми глазами, беспокойная. Завидев из окна гостей, моментально подмахнула на стол белую камчатную скатерть, крутнулась по избе — одернула, поправила, подвинула… И села к столу как ни в чем не бывало. Сказала сама себе:
   — Пашка-то… правда, однако, кого-то привез.
   Пашка вошел солидный.
   — Здорово ночевала, тетка Анисья! — сказал.
   — Здрасте, — скромно буркнул Кондрат.
   — Здрасте, здрасте, — приветливо откликнулась тетка Анисья, а сама ненароком зыркнула на Кондрата. — Давно чего-то не заезжал, Паша.
   — Не случалось все… кхм! Вот познакомься, тетка Анисья. Это мой товарищ — Кондрат Степанович.
   — Мгм. — Тетка Анисья кивнула головкой и собрала губы в комочек. (Очень приятно, мол.) А Кондрат осторожно кашлянул в ладонь.
   — Вот, значит, приехали мы… — продолжал Пашка, но тетка Анисья и Кондрат оба испуганно взглянули на него. Пашка понял, что слишком скоро погнал дело… — Заехали, значит, к тебе отдохнуть малость, — сполз Пашка с торжественного тона.
   — Милости просим, милости просим, — застрекотала Анисья. — Может, чайку?
   — Можно, — разрешил Пашка.
   Анисья начала ставить самовар.
   Пашка вопросительно поглядел на Кондрата. Тот страдальчески сморщился. Пашка не понял: отчего? Оттого ли, что не нравится «невеста», или оттого, что он неумело взялся за дело?
   — Как живешь, тетка Анисья?
   — Живем, Паша… ничего вроде бы.
   — Одной-то небось тяжело? — издалека начал Пашка.
   — Хе-хе, — неловко посмеялась Анисья. — Знамо дело.
   Кондрат опять сморщился.
   Пашка недоуменно пожал плечами. Даже губами спросил: «Что?»
   Кондрат безнадежно махнул рукой. Пашка рассердился: как ни начни, все не нравится.
   — Самогон есть, тетка Анисья? — пошел он напрямик.
   Кондрат удовлетворенно кивнул головой.
   — Да вроде был где-то. Вы с машинами-то… ничего?
   — Ничего. Мы по маленькой.
   Анисья вышла в сенцы. И, как по команде, сразу торопливо заговорили Кондрат и Пашка.
   — В чем дело, дядя Кондрат?
   — Что ж ты сразу наобум Лазаря начинаешь? Ты… давай посидим, по…
   — Да чего с ней сидеть-то?
   — Тьфу!.. Ну кто же так делает, Павел? Ты… давай посидим…
   — А вообще-то, как она тебе? Ни…
   Вошла Анисья.
   — Ведро-то какое стоит! Благодать Господня. В огороде так и прет, так и прет все. — Анисья поставила на стол графин с самогоном.
   — Прет, говоришь? — переспросил Пашка, трогая графин.
   — Прет, прямо сердце радуется.
   — Садись, дядя Кондрат.
   — Садитесь, садитесь… Давайте к столу. У меня, правда, на стол-то шибко нечего выставить.
   — Ничего-о, — сказал Кондрат. — Что мы сюда, пировать приехали?
   — Счас огурчиков вам порежу, капустки… — хлопотала Анисья, сама все нет-нет да глянет на Кондрата.
   — Значит, хорошо живешь, тетя Анисья? — опять спросил Пашка. — Здоровьишко как?
   — Бог милует, Паша.
   — Самое главное. Так… Ну что, дядя Кондрат?.. Сфотографируем по стаканчику?