Шукшин Василий Макарович. Живет такой парень

   — По стаканчику — это можно, — рассудил Кондрат.
   Анисья поставила на стол огурцы, помидоры, нарезала ветчины. Присела с краешку сама.
   — Тебе налить, тетка Анисья?
   — Немного!.. С наперсток!
   Пашка разлил по стаканам.
   — Ну… радехоньки будем!
   Выпили.
   Некоторое время мужики смачно хрустели огурцами, рвали зубами розоватое сало. Молчали.
   — Замуж-то собираешься выходить, тетка Анисья? — ляпнул Пашка.
   Анисья даже слегка покраснела.
   — Господи-батюшки!.. Да ты что это, Павел? Ты с чего это взял-то?
   Теперь Пашка очень удивился.
   — Привет! Так ты же сама говорила мне!
   Кондрат готов был сквозь землю провалиться.
   — Ну и балаболка ты, Павел, — сказал он с укоризной. — Ешь лучше.
   — Жельтмены! — воскликнул Пашка. — Я вас не понимаю! Мы же зачем приехали?
   — Тьфу! — Кондрат горько сморщился и растерянно поглядел на Анисью.
   Анисье тоже было не по себе, но она женским хитрым умом своим нашлась, как вывернуться из того трудного положения, куда их загнал Пашка. Она глянула в окно и вдруг всплеснула руками.
   — Матушки мои! Свиньи-то! Свиньи-то! В огороде! — И вылетела из избы.
   — Все! — Кондрат встал и бросил на стол вилку. — Поехали! Не могу больше: со стыда лопну. Ты что же это со мной делаешь-то?
   — Спокойно, дядя Кондрат! — невозмутимо сказал Пашка. — Я в этих делах опытный. Если мы разведем туг канитель, то будем три дня ездить и ничего не добьемся. Надо с ходу делать нокаут. Понял?
   — Да что же ты меня позоришь-то так на старости лет! Вить мне не тридцать, чтобы нокауты твои дурацкие делать.
   — Ничего, — успокоил Пашка, — сперва неловко, потом пройдет. Спокойствие, только спокойствие. Нам нельзя ждать милости от природы. Садись. Давай еще по махонькой. Что тут позорного? Ты говоришь «позор». Мы же не воруем.
   — По-другому как-то делают люди… Язви ее, прямо хоть со стула падай.
   — Глянется она тебе?
   — Да ничего вроде… — Кондрат сел опять к столу. — Живая вроде бабенка.
   — Все! — Пашка сделал жест рукой. — Наша будет!
   — Но ты все-таки полегче, Павел, ну тя к шутам.
   — А ты посмеивайся надо мной, — посоветовал Пашка. — Вроде бы я — дурачок. А с дурачка взятки гладки.
   — Ну а как она-то? Как думаешь? Может, возьмет потом да скажет: «Вы что?»
   — О-о, мне эти фраера! — изумился Пашка. — Да ты видишь, она с тебя глаз не спускает.
   — Ты хаханьки тут не разводи! — разозлился Кондрат. — Тебя дело спрашивают.
   — А что ты спрашиваешь, я никак не пойму?
   — Вот мы ей счас скажем, что… это… ну, мол, согласная? А она возьмет да скажет: «Вы что». Она же сказала тебе, что, мол, ты что, Павел, когда это я замуж собиралась?
   — О-о, — застонал Пашка, — о наивняк! Ты же совсем не знаешь женщин! Женщины — это сплошной кошмар. Давай, быстро хлопнули, потом, пока она выгоняет свиней, я тебе прочитаю лекцию про женщин.
   — Хватит «хлопать», а то нахлопаешься.
   — Начнем со свиней, — заговорил Пашка, встал из-за стола и стал прохаживаться по избе — ему так легче было подыскивать нужные слова. — Вот она сейчас побежала выгонять свиней. Так?
   — Ну.
   — Вопрос: каких свиней?
   — Не выпендривайся, Пашка.
   — Нет, нет, каких свиней?
   — Ну… обыкновенных… белых. Грязные они бывают… Пошел ты к черту! Дурака ломает тут…
   — Стопинг! Мы пришли к главному: она побежала выгонять свиней, а… что?
   — Что?
   — Вопрос: она побежала…
   — Тьфу! Трепач! Пирамидон проклятый!
   — Внимание! Женщина побежала выгонять свиней из огорода, а никаких свиней нету! — Пашка торжественно поднял руку. — Что и требовалось доказать. Она притворилась, что в огороде свиньи. Значит, она притворилась, когда сказала: «Что ты, Паша, я не собираюсь замуж». Потому что она мне самому говорила: «Найди, — мол, — какого-нибудь пожилого». А когда я, как жельтмен, привез ей пожилого, она начинает ломаться, потому что она — женщина, хоть и старая. Женщина — это стартер: когда-нибудь да подведет.
   — Ни хрена ты сам не знаешь — трепешься только.
   — Я? Не знаю?
   — Не знаешь.
   — Я женский вопрос специально изучал, если хочешь знать. Когда в армии возил генерала, я спер у него из библиотеки книгу: «Мужчина и женщина». И там есть целая глава: «Отношения полов среди отдельных наций». И там написано, что даже индусы, например…
   Вошла Анисья. Пожаловалась:
   — Ограда вся прохудилась — свиньи так и прут, так и прут в огород. Наказание Господнее.
   Пашка перестал ходить, постоял, подумал, что-то решил.
   — Тетка Анисья…
   — Аиньки, Паша.
   — Выйдем с тобой на пару слов…
   — Хе-хе, — посмеялась Анисья, — чудной ты парень, ей-Богу. Ну пойдем, пойдем…
   Вышли. Несколько минут их не было. Кондрат сидел неподвижно за столом, смотрел в одну точку. Вошел Пашка.
   — Дядя Кондрат, мы в полном порядке. Первое: она, конечно, согласная. Хороший, говорит, мужик, сразу видно. Второе: я сейчас поеду, а вы останетесь тут… Потолкуйте. В совхозе я скажу, что ты стал на дороге — подшипники меняешь. К вечеру, мол, будет. Вечером ты приедешь. Третье: налей мне семьдесят пять грамм, и я поеду.
   — Ты ничего тут не… это… не придумал? — спросил Кондрат.
   — Нет, нет.
   — Что-то мне… страшновато, Павел, — признался Кондрат. — Войдет, а чего я ей скажу?
   — Она сама чего-нибудь скажет. Наливай ноль семьдесят пять килограмма…
   — Пить хватит — поедешь.
   Пашка подумал и согласился.
   — Правильно. Мы лучше в совхозе наверстаем.
   — Боязно мне, Пашка, — опять сказал Кондрат, — не по себе как-то.
   — В общем, я поехал. Гудбай! — Пашка решительно вышел.
   Через минуту вошла Анисья с тарелкой соленых помидоров.
   — Ведро-то какое стоит! Благодать Господня! — заговорила она.
   — Да-а, — согласился Кондрат. — Погода прямо как на заказ.

 

 
   На хмелесовхозе, куда приехал Пашка, он сперва потрепался с бабами, собиравшими хмель… Потом нашел директора.
   — А где другой? — спросил тот, заглянув в Пашкину путевку.
   — У него подшипники поплавились — меняет, — сказал Пашка.
   — А ты шибко устал?
   — Нет. А что?
   — Надо бы поехать на нефтебазу — горючее получить. Я свои машины все раскидал, а у нас горючее кончается…
   — Сфотографировано, — сказал Пашка.
   — Что? — не понял директор.
   — Будет сделано.

 

 
   День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дождя, колеса то и дело буксовали. Пашка, пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
   Бензохранилище — целый городок, строгий, стройный, однообразный, даже красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стоят огромные серебристо-белые цистерны — цилиндрические, квадратные.
   Пашка подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими и пошел оформлять документы.
   И тут — никто потом не мог сказать, как это случилось, почему, — низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
   В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и толстый мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он и оформлял бумаги.
   Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице:
   — Пожар!
   Шарахнули из конторы…
   Горели бочки на одной из машин. Горели как-то зловеще, бесшумно, ярко.
   Люди бежали от машин.
   Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
   — Давайте брезент! Э-э!.. — заорал он. — Куда вы?! Успеем же!.. Э-э!
   — Бежи — сейчас рванет! Бежи, дура толстая! — крикнул кто-то из шоферов.
   Несколько человек остановились. Остановился и Пашка.
   — Сча-ас… Ох и будет! — послышался сзади чей-то голос.
   — Добра пропадет сколько! — ответил другой.
   Кто-то заматерился. Все ждали.
   — Давайте брезент! — непонятно кому кричал толстый мужчина, но сам не двигался с места.
   — Уходи! — опять крикнули ему. — Вот ишак. Что тут брезентом сделаешь? «Брезент»…
   Пашку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. Видел, как впереди, над машиной, огромным винтом свивается белое пламя.
   Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, даванул стартер, «воткнул» скорость — человеческий механизм сработал точно. Машина рванулась и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин с горючим.
   …Река была в полукилометре от хранилища! Пашка правил туда, к реке.
   Машина летела по дороге, ревела… Горящие бочки грохотали в кузове, Пашка закусил до крови губу, почти лег на штурвал…

 

 
   В палате, куда попал Пашка, лежало еще человек семь. Большинство лежало, задрав кверху загипсованные ноги.
   Пашка тоже лежал, задрав кверху левую ногу.
   Около него сидел тот самый человек с нефтебазы, который предлагал брезентом погасить пламя.
   — Сколько лежать-то придется? — спросил толстый.
   — Не знаю. С месяц, наверно, — ответил Пашка.
   — Перелом бедренной кости? — спросил один белобрысый паренек (он лежал, задрав сразу обе ноги. Лежал, видно, долго, озверел и был каждой бочке затычка). — А сто суток не хочешь? Быстрые все какие…
   — Ну, привет тебе от наших ребят, — продолжал толстый. — Хотели прийти сюда — не пускают. Меня как профорга и то еле пропустили. Журналов вот тебе прислали… — Мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. — Из газеты приходили, расспрашивали про тебя… А мы и знать не знаем, кто ты такой. Сказали, что придут сюда.
   — Это ничего, — сказал Пашка самодовольно. — Я им тут речь скажу.
   — «Речь»? Хэх!.. Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни — я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай.
   — Ничего.
   Профорг пожал Пашке руку, сказал всем «до свидания» и ушел.
   — Ты что, герой, что ли? — спросил Пашку один «ходячий», когда за профоргом закрылась дверь.
   Пашка некоторое время молчал.
   — А вы разве ничего не слышали? — спросил он серьезно. — Должны же были по радио передавать.
   — У нас наушники не работают. — Белобрысый щелкнул толстым пальцем по наушникам, висевшим у его изголовья.
   Пашка еще немного помолчал. И ляпнул:
   — Меня же на Луну запускали.
   У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приоткрыл.
   — Нет, серьезно?
   — Конечно. Кха! — Пашка смотрел в потолок с таким видом, как будто он на спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он переварится, — как будто он нисколько не сомневался в этом.
   — Врешь ведь? — негромко сказал белобрысый.
   — Не веришь — не верь, — сказал Пашка. — Какой мне смысл врать?
   — Ну и как же ты?
   — Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыгнул. И ногу вот сломал — неточно приземлился.
   Первым очнулся человек с «самолетом».
   — Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось.
   — Трепло, — сказал белобрысый разочарованно. — Я думал — правда.
   — А как это ты на парашюте летел, если там воздуха нету? — спросил «ходячий».
   — Затяжным.
   — А кто это к тебе приходил сейчас? — спросил человек с «самолетом». — По-моему, я его где-то…
   Тут в палату вошли старичок доктор с сестрами и с ними молодая изящная женщина в брюках, маленькая, в громадном свитере — «странная и прекрасная».
   Доктор подвел девушку к Пашке.
   — Вот ваш герой. Прошу любить.
   — Вы будете товарищ Колокольников?
   — Я, — ответил Пашка и попытался привстать.
   — Лежите, лежите, что вы! — воскликнула девушка, подходя к Пашкиной койке. — Я вот здесь присяду немножко. Можно?
   — Боже мой! — сказал Пашка и опять попытался сдвинуться на койке.
   Девушка села на краешек белой плоской койки.
   — Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами.
   Белобрысый перестал хохотать, смотря то на Пашку, то на девушку.
   — Это можно, — сказал Пашка и мельком глянул на белобрысого.
   Тот начал теперь икать.
   — Как вы себя чувствуете? — спросила девушка, раскладывая на коленях большой блокнот.
   — Железно, — сказал Пашка.
   Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на него. Пашка тоже улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опустила глаза к блокноту.
   — Для начала… такие… формальные вопросы: откуда родом, сколько лет, где учились…
   — Значит, так… — начал Пашка, закуривая. — А потом я речь скажу. Ладно?
   — Речь?
   — Да.
   — Ну… хорошо… Я могу потом записать. В другой раз.
   — Значит, так: родом я из Суртайки — семьдесят пять километров отсюда. А вы сами откуда?
   Девушка весело посмотрела на Пашку, на других больных; все, притихнув, смотрели на нее и на Пашку, слушали. Белобрысый икал.
   — Я из Ленинграда. А что?
   — Видите ли, в чем дело, — заговорил Пашка, — я вам могу сказать следующее…
   Белобрысый неудержимо икал.
   — Выпей воды! — обозлился Пашка.
   — Я только что пил — не помогает, — сказал белобрысый, сконфузившись.
   — Значит, так… — продолжал Пашка, затягиваясь папироской. — О чем мы с вами говорили?
   — Где вы учились?
   — Я волнуюсь, — сказал Пашка (ему не хотелось говорить, что он окончил только пять классов). — Мне трудно говорить.
   — Вот уж никогда бы не думала! — воскликнула девушка. — Неужели вести горящую машину легче?
   — Видите ли… — опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг поманил к себе девушку и негромко, так, чтобы другие не слышали, доверчиво спросил: — Вообще-то, в чем дело? Вы только это не пишите. Я что, на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы напишете, а мне стыдно будет перед людями. «Вон, — скажут, — герой пошел!» Народ же знаете какой… Или — ничего, можно?
   Девушка тоже засмеялась… А когда перестала смеяться, некоторое время с интересом смотрела на Пашку.
   — Нет, это ничего, можно.
   Пашка приободрился.
   — Вы замужем? — спросил он.
   Девушка растерялась.
   — Нет… А, собственно, зачем вам это?
   — Можно я вам письменно все опишу? А вы еще раз завтра придете, и я вам отдам. Я не могу, когда рядом икают.
   — Что я, виноват, что ли? — сказал белобрысый и опять икнул.
   Девушку Пашкино предложение поставило в тупик.
   — Понимаете… я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы из Суртайки. Так?
   — Так. — Пашка скис.
   — Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе.
   — Я понимаю.
   — Где вы учились?
   — В школе.
   — Где, в Суртайке же?
   — Так точно.
   — Сколько классов кончили?
   Пашка строго посмотрел на девушку.
   — Пять. Неженатый. Не судился еще. Все?
   — Что вас заставило броситься к горящей машине?
   — Дурость.
   Девушка посмотрела на Пашку.
   — Конечно. Я же мог подорваться, — пояснил тот.
   Девушка задумалась.
   — Хорошо, я завтра приду к вам, — сказала она. — Только я не знаю… завтра приемный день?
   — Приемный день в пятницу, — подсказал «ходячий».
   — А мы сделаем! — напористо заговорил Пашка. — Тут доктор добрый такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, бюллетень выпишет.
   — Приду. — Девушка улыбнулась. — Обязательно приду. Принести чего-нибудь?
   — Ничего не надо! Меня профсоюз будет кормить.
   — Тут хорошо кормят, — вставил белобрысый. — Я уж на что — вон какой, и то мне хватает.
   — Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
   — Книжку — это да, это можно. Желательно про любовь.
   — Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к машине?
   Пашка мучительно задумался.
   — Не знаю, — сказал он. И виновато посмотрел на девушку. — Вы сами напишите что-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое…
   Пашка покрутил растопыренными пальцами.
   — Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар распространится дальше — на цистерны. Да?
   — Конечно!
   Девушка записала.
   — А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты приедешь? — спросил вдруг Пашка.
   — Я как-нибудь сделаю.
   В палату вошел доктор.
   — Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть? — спросил он.
   — Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса… Вас зовут Павлом?
   — Колокольников Павел Егорыч. — Пашка взял руку девушки, посмотрел ей прямо в глаза. — Приди, а?
   — Приду. — Девушка ободряюще улыбнулась. Оглянулась на доктора, нагнулась к Пашке и шепнула: — Только бюллетень у доктора не надо просить. Хорошо?
   — Хорошо. — Пашка ласково, благодарно смотрел на девушку.
   — До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
   Девушку все проводили добрыми глазами.
   Доктор подошел к Пашке.
   — Как дела, герой?
   — Лучше всех.
   — Дай-ка твою ногу.
   — Доктор, пусть она придет завтра, — попросил Пашка.
   — Кто? — спросил доктор. — Корреспондентка? Пусть приходит. Влюбился, что ли?
   — Не я, а она в меня.
   Смешливый доктор опять засмеялся.
   — Ну, ну… Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я погляжу.
   Он посмотрел Пашкину ногу и ушел в другую палату.
   — Думаешь, она придет? — спросил белобрысый Пашку.
   — Придет, — уверенно сказал Пашка. — За мной не такие бегали.
   — Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспросить. Я в прошлом году сжал много, — начал рассказывать белобрысый, — так ко мне тоже корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он мне даже пол-литра не поставил. Я, говорит, не пьющий, то-се — начал вилять.
   Пашка смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом отвернулся к стене и закрыл глаза.
   — Слышь, друг! — окликнул его белобрысый.
   — Спит, — сказал человек с «самолетом». — Не буди, не надо. Он на самом деле что-то совершил.
   — Шебутной парень! — похвалил белобрысый. — В армии с такими хорошо.

 

 
   Пашка долго лежал с открытыми глазами, потом действительно заснул. И приснился ему такой сон.
   Как будто он генерал. И входит он в ту самую палату, где лежал он сам… Но только в палате лежат женщины. Тут Катя Лизунова, корреспондентка, Маша-птичница, городская женщина, женщина с нефтебазы и даже тетка Анисья… И свита вокруг Пашки — тоже из женщин.
   Вошел Пашка и громко поздоровался.
   Ему дружно ответили:
   — Здравствуйте, товарищ генерал!
   — Почему я не слышу аплодисментов? — тихо, но строго спросил Пашка-генерал у свиты. Одна из свиты угодливо пояснила:
   — Дамская палата…
   И она же попыталась надеть на Пашку халат.
   — Не нужно, — сказал Пашка, — я стерильный.
   И началось стремительное шествие генерала по палате — обход.
   Первая — Катя Лизунова.
   — Что болит? — спросил Пашка.
   — Сердце.
   — Желудочек?
   Катя смотрит на Пашку как на дурака.
   — Сердце!
   Пашка повернулся к свите.
   — Считается, что генерал — ни бум-бум в медицине. — И снисходительно пояснил Кате: — Сердце тоже имеет несколько желудочков. Ма-аленьких.
   И дальше. Дальше — корреспондентка, «странная и прекрасная».
   — Что? — ласково спросил Пашка.
   — Сердце.
   — Давно?
   — С семнадцати лет.
   — Ну, ничего, ничего…
   Пашка двинулся дальше. Маша-птичница.
   — Тоже сердце? — изумился Пашка.
   — Сердце.
   — Кошмар.
   Пашка идет дальше.
   Городская женщина.
   Пашка демонстративно прошел мимо.
   Тетя Анисья. Поет.
   Пашка остановился над ней.
   — И у тебя сердце?
   — А что же я, хуже других, что ли? — обиделась Анисья. — Смешной ты, Павел: как напялит человек мундир, так начинает корчить из себя…
   — Выписать ей пирамидону! — приказал Пашка. — Пятьсот грамм. Трибуну.
   Принесли трибуну. Пашка взошел на нее.
   — Я вам скажу небольшую речь, — начал он, но обнаружил непорядок. — Где графин?!
   — Несут, товарищ генерал.
   — Ну, что?! — Пашка обращался к женщинам, лежащим в палате. — Допрыгались?! Докатились?! Доскакались?!.

 

 
   …И тут засмеялся белобрысый. Пашка поднял голову.
   — Ты чего?
   Белобрысый все смеялся.
   — Это он во сне, — пояснил один пожилой больной. Все другие уже спали. Была ночь.
   — Вот жеребец, — возмутился Пашка. — Здесь же больница все же.
   Он лег и крепко зажмурился… И снова он на трибуне.
   — На чем я остановился? — спросил он свиту.
   — Вы сказали, что они доскакались…
   — Куда доскакались? — с начальственным раздражением переспросил Пашка. — Работнички! Только форсить умеете!
   И опять его разбудил смех белобрысого.
   — Вот паразит, — сказал Пашка, поднимаясь. — Что он ржет-то всю ночь?
   — Выздоравливает он, — опять сказал пожилой больной.
   — Можно же потихоньку выздоравливать. Может, разбудить его, а? Сказать, что у него дом сгорел — ему тогда не до смеха будет.
   — Не надо, пусть смеется.
   Пашка опять крепко зажмурился, но больше не получалось, не спалось.
   — А вы чего не спите? — спросил он пожилого больного.
   — Так… не хочется.
   Помолчали.
   — Вот вы принадлежите к интеллигенции, — заговорил Пашка.
   — Ну, допустим.
   — Книжек, наверно, много прочитали. Скажите: есть на свете счастливые люди?
   — Есть.
   — Нет, чтобы совсем счастливые.
   — Есть.
   — А я что-то не встречал. По-моему, нет таких. У каждого что-нибудь да не так…
   — Вот хочешь, я прочитаю тебе…
   — Что, письмо?
   — Нет. — Больной взял с тумбочки ученическую тетрадку. — Сочинение одного молодого человека…
   — Ну-ка, ну-ка… — Пашка приготовился слушать.
   — «С утра мы пошли с пацанами в лес, — начал читать больной. — Все были почти из нашего четвертого „б“. Пошли мы сорок зорить. Ну, назорили яичек, испекли и съели. Потом Колька Докучаев рассказывал, как они волка с отцом видали. Мы маленько струсили. В лесу было хорошо. А потом мы хохотали, как Серега Зиновьев из второго „а“ петухом пел. В лесу было шибко хорошо. Потом мы пошли домой. Мне мама маленько всыпала, чтобы я не шлялся по лесам и не рвал последние штаны. А потом мы ели лапшу. Папка спросил меня: „Хорошо было в лесу?“ Я сказал: „Ох, и хорошо!“ Папка засмеялся. Вот и все. Больше я не знаю, чего».
   — А для чего это вы? — спросил Пашка.
   — Это писал счастливый человек.
   — Так какое же туг счастье-то? — изумился Пашка.
   — Самое обыкновенное: человек каждый день открывает для себя мир. Он умеет смеяться, плакать. И прощать умеет. И делает это от души. Это — счастье.
   — Так он же маленький еще!
   — Ну, найдется кто-нибудь и большого его научит таким же быть.
   — Каким?
   — Добрым. Простым. Честным. Счастливых много… Ты тоже счастливый, только… учиться тебе надо. Хороший ты парень, врешь складно… А знаешь мало.
   — Когда же мне учиться-то? Я же работаю.
   — Вот поэтому и надо учиться.
   — А вы — учитель, да?
   — Учитель.
   — Значит, вы счастливый, если вы учите?
   — Наверно. Позови-ка сестру.
   — Что, плохо?
   — Нет, просто устал.
   — Лиля Александровна! — позвал Пашка.
   Вошла сестра и сделала учителю укол.
   — Ну, вот теперь уснем, — сказал тот и выключил свет.
   Пашка долго еще лежал с открытыми глазами, думал о чем-то. А как только стал засыпать, услышал голос Насти:
   — Павел, иди ко мне.
   …И опять снится Пашке сон:
   Ждет его Настя на том самом месте, где встречала его во сне в первый раз.
   — Здравствуй, Павел.
   — Здравствуй.
   — Как живешь?
   — Ничего.
   — Идеал-то не нашел еще?
   Пашка усмехнулся.
   — Нет.
   — Помнишь сказку? — спросила вдруг Настя. — Бабушка тебе рассказывала…
   — Про голую бабу, что ли?
   — Да.
   — Помню.
   — Так вот, ты не верь: это не смерть была, это любовь по земле ходит.
   — Как это?
   — Любовь. Ходит по земле.
   — А чего она ходит?
   — Чтобы люди знали ее, чтоб не забывали.
   — Она, что, тоже голая?
   — Она красивая-красивая.
   — Хоть бы разок увидеть ее.
   — Увидишь. Она придет к тебе.
   — А если не придет? Ведь нельзя же сидеть и ждать, что придет кто-нибудь и научит, как добиться счастья. Будешь ждать, что придет, а он возьмет и не придет. Так и проживешь дураком. Правильно я рассуждаю?
   — Правильно. А учиться можно не только в школе. Жизнь — это, брат, тоже школа, только лучше.
   — И опять: если я буду сидеть и ждать…
   — Зачем же ждать, — перебивает его Настя. — Надо искать. Надо все время искать, Павел.
   — Так вот я ищу. Но я же хочу идеал!

 

 
   Опять засмеялся белобрысый. Пашка проснулся. Утро. Еще спят все. Пашка огляделся по палате. И вдруг ему показалось…
   — Братцы! — заорал он.
   Повскакали больные.
   — Ты чего, Пашка? — спросил белобрысый.
   Пашка показал на учителя, который лежит недвижно.
   — Няня! — рявкнул белобрысый.
   Учитель приподнялся.
   — Что такое? В чем дело?
   Все смотрят на него.
   — Что случилось-то?
   Пашка негромко засмеялся.
   — А мне показалось, ты помер, — сказал он простодушно.
   Учитель досадливо сморщился.
   — Первую ночь спокойно уснул… Надо же!
   Пашка лег и стал смотреть в потолок. На душе у него легко.
   — Значит, будем жить, — сказал он, отвечая своим мыслям.
   А за окнами больницы — большой ясный день. Большая милая жизнь…