Сигунов Петр. Чернушка

   - Ну и потеха! - восторгался Николай Панкратович.
   А Рыжик пить молоко не стал, не понравилась ему "стеклянная мама".
   Только посадил Павел сонных бельчат в карман, откуда ни возьмись, налетела Найда. Она злобно зарычала, вцепилась зубами в куртку да так рванула, что лопнул по швам рукав. Никогда прежде в лагере собака не была такой дерзкой. Всю жизнь эту сибирскую лайку охотники-промысловики заставляли выискивать, выслеживать по первому, еще неглубокому снегу зверей. Она могла равнодушно смотреть только на убитых белок, а тут появились живые - и где? - в кармане у человека!
   "Ай-ай!.. Ай-ай-ай!.." - возмущалась Найда, требуя на своем собачьем языке немедленной расправы с бельчатами.
   А беззаботные, глупенькие малыши спокойно спали в кармане. Они не понимали еще, с какой опасной соседкой им придется жить.
   И раз... и два...
   Наутро мы поднялись, как обычно, с робкими первыми лучами солнца. Лишь Сашка не обратил внимания на призывный звон кастрюли, то есть на сигнал дневального. А когда мы стали будить его хором, он обозвал всех "полуночными ведьмами" и забился в самую глубину спального мешка, откуда его невозможно было вытащить.
   Тогда я позвал Рыжова. Мы схватили мешок, влезли на валун, стоящий у глубокой заводи, и вытряхнули неженку прямо в ледяную воду. Волынов, не успев даже охнуть и дрыгнуть ногами, столбиком пошел ко дну. Все ждали, что, всплыв, Сашка обязательно начнет ругаться. А он замотал смешливо головой, фыркнул по-моржиному, причем струистые брызги полетели сразу изо рта и ноздрей, перемахнул саженками через весь Тынеп, нырнул раз пять селезнем и, повернув к нам, миролюбиво вылез на берег.
   - Теперь непременно каждое утро буду купаться, - улыбнулся он. Надо закалять волю, чтобы стать мужественным.
   После завтрака я велел Сашке собираться в маршрут.
   - В настоящий геологический маршрут?! - Он встрепенулся. - Вот здорово!
   Он вскинул на плечо ружье, набил карман патронами, сбоку повесил охотничий топорик, на грудь - бинокль, за голенище кирзового сапога сунул остро наточенный кинжал в чехле.
   Рыжов и Курдюков, глядя на него, тихонько посмеивались.
   - Готов, товарищ начальник! - Лицо Сашки горело в предвкушении необычных приключений - ведь первый в жизни маршрут!
   - А накомарник где?
   - Я специально оставил его. Решил привыкать к комарам.
   - Ну хорошо, смотри, потом не скули.
   Мы круто завернули в синюю пасмурь тайги. В одной руке я зажал пластмассовый компас, чтобы не потерять его и точно, в соответствии с картой, выбирать направление пути; в другой - геологический молоток с длинным березовым черенком для опоры, на котором были вырезаны через равные интервалы риски-отметины для всяких быстрых линейных замеров. Так медленно, тяжело без привычки брел я по холмистому залесенному склону. Сашка понуро плелся сзади.
   Через редкие кружевные прогалины хвойных ветвей пробивались горячие лучи солнца; от буйного пышного мха, пропитанного до самых верховинок болотной влагой, тянуло грибным духом. Плотная кисея накомарника мешала дышать, раздраженно рябила перед глазами; темные унылые деревья делались от того еще мрачнее.
   Приостанавливаясь поминутно и глядя на фосфорическую стрелку компаса, чтобы не сбиться со строго намеченного азимута, я терпеливо считал парами пройденные шаги: "И раз... и два... и три..." Мой помощник остервенело махал осиновым веником, разгоняя клубящихся кровососов, которые так и льнули к его открытому, безбородому лицу. Хоть и слишком занят он был бесполезной расправой с неотвязным гнусом, напоминая порой крутящуюся ветряную мельницу, все же беспрерывно умудрялся болтать, то и дело задавая разные вопросы. А мне обязательно нужно было знать, сколько километров мы прошли, чтобы в любой момент можно было нанести на карту отрезок пути и, завернув по-иному азимуту, бормотать заново: "И раз... и два... и сто..." Пара шагов - это примерно полтора или два метра, смотря по сложности рельефа: по заболоченности и другим бесчисленным преградам тайги.
   Через каждые двести метров мы вырывали с помощью молотка под вывороченными корнями или на бестравной чистовине ямку, черпали алюминиевой ложкой сухую рыхлую почву и ссыпали в кальковый пакетик, на котором был написан номер.
   Я растолковал Сашке, что это не просто обыкновенная земля, а так называемая металлометрическая проба. Ее обязательно следует записать в специальный журнал документации и строго "привязывать" место взятия к аэрофотоснимку. Нашему отряду предстоит набрать за полевой сезон со всей площади исхоженной тайги две с половиной тысячи таких, с беглого взгляда пустяковых проб. Но они, как и речные шлихи, которые предстояло промывать Николаю Панкратовичу, нужны для поисков полезных ископаемых.
   Если, например, около поверхности прячется от глаз человеческих какое-нибудь богатое месторождение, то мелкий рыхлый грунт над ним песок или, скажем, глина - будет насыщен тем металлом, который заботливая природа накопила в невидимых рудных залежах. Сделав тончайшие спектральные анализы всех набранных проб и нанося итоговые результаты на сводную карту в виде всевозможных разноцветных кружочков, мы соединим однотонные, однозначные бусинки-проценты в замкнутые ожерелья. Они-то как раз в форме плавных, но причудливо-извилистых линий оконтурят участки тайги, где скрываются под корнями деревьев заколдованные клады.
   Конечно, я объяснил начинающему геологу основную суть метода подобных, так называемых геохимических поисков полезных ископаемых слишком упрощенно и, вероятно, не очень-то доходчиво. Но для более полного, широкого познания этой сложной, интересной науки надо долго и кропотливо учиться не только по учебникам, но и по каменным летописям Земли. Мало того, надо хорошо разбираться и в бесчисленных горных породах, и во всевозможных минералах, и в многообразном, запутанном мире растений, потому что некоторые травы и кустарники любят или, наоборот, избегают скапливаться над месторождениями избранных руд. Они, как сказочный огненный цветок папоротника, сами указывают, где спрятан таинственный клад Плутона.
   Однако слишком долго читать вступительную лекцию по металлометрии я не мог, потому что намеченный на карте путь довольно длинный, а времени мало - волей-неволей приходится побаиваться: а вдруг не успеем засветло вернуться в лагерь?
   Итак, я иду сегодня в первый поисково-съемочный геологический маршрут нынешнего полевого сезона, жадно смотрю по сторонам, надеясь увидеть хоть какой-нибудь завалящий камень. Но вокруг лишь деревья, деревья да чавкающий, хлюпающий мох.
   "И раз... и два... и три..." - устало, с тупым монотонным упрямством, чтобы не потерять цифру пройденного расстояния, повторяю про себя. От жары сохнут и трескаются губы, соленый пот застилает глаза, черная вуаль противно липнет к лицу. Не выдержав мучительного наваждения "комариной слепоты", задираю на шляпу матерчатую кисею, достаю из бокового кармана драгоценный флакончик живительного эликсира диметилфтолата, прозрачной маслянистой жидкости, намазываю шею, щеки, руки. Дышать теперь можно свободнее, всей грудью и смотреть на тайгу широко открытыми глазами, не боясь, что на тебя налетят осатаневшие комары.
   Чахленькие, тощие химеры-тонкокрылки с остервенелой настырностью тыкаются в лицо и пугливо отскакивают, словно опаленные невидимым огнем. Эти пробные лобовые атаки продолжаются беспрерывно. Они тоже угнетают и раздражают, но к ним притерпеться можно. Сперва кажется, что таежный шутник Берендей бросает в тебя пригоршнями мокрое, липучее просо. С ужасом закрываешь глаза, чтобы не ослепнуть от сора, однако невольный страх вскоре пропадает. Такова уж натура человеческая - привыкаешь ко всем неожиданным испытаниям.
   Уже полуденное солнце почти отвесно повисло над вершинами деревьев, расплавив косые синие тени, а мы еще не увидели ни одного обломка коренной горной породы.
   Тягостно бродить геологу-поисковику по мрачному сырому лесу вхолостую, когда на его тропках-дорожках не встречаются ни торжественно-величавые пики скал, ни грозные заманчивые обрывы-опасники "стратиграфических разрезов", ни веселые пестрые стайки заветных каменных развалов. Идешь-идешь впустую, и нет-нет да и закопошится где-то внутри раздражительный дьявольский голосок: "Зачем топать дальше, натирать суконными портянками водянисто-кровавые мозоли на ногах, зарабатывать из-за удушливых резиновых сапог ноющие ревматические ломоты в суставах? Бессмысленно и глупо рассчитывать на какие-то необыкновенные открытия, если на крупномасштабных аэрофотоснимках рельефа ясно видно, что ничего интересного не ждет тебя, упрямого дурака, ничего, кроме скучной путаной мешанины деревьев. Береги свое драгоценное здоровье, поворачивай в лагерь! Там - ароматные пшеничные лепешки с густым грузинским чаем и вареным сахаром! Там постель с теплым меховым мешком!"
   Остановишься в нерешительности, как будто передохнуть, а гулкий властный бас приказывает: "Ты - инженер-геолог. Разве ты имеешь право обманывать собственную душу? Ныть, скулить, проклинать комаров и чащобу? Тебя, кроме совести твоей, никто не проверит, а если и пройдут по твоим невидимым тропинкам братья по профессии, то не скоро, когда, возможно, ты уже будешь там, где успокоились предки. Но разве твоя совесть - не самый строгий судья? Ты можешь заблудиться, ошибиться, но чтобы специально обмануть самого себя - нет, нет и нет. Иначе - бросай в костер диплом, полученный с таким трудом в нелегком институте. Для составления геологической карты нужны только строгие факты, а не досужие вымыслы; зримые наблюдения, а не фантастическая спекуляция".
   И снова хрипло бормочу: "И раз... и два... и три..."
   Чем выше мы поднимаемся, тем плотнее смыкается чащоба. Иногда приходится ползти буквально на четвереньках, меряя расстояние коленями или, случалось, даже ползком.
   Из кустов то и дело неуклюже взлетают зажиревшие линялые глухари; по траве серенькими колобками скачут шустрые рябчата, вытянув смешные, как будто облезлые, шеи; волшебниками-невидимками растворяются в пестроте таежной подстилки тетеревятки-хамелеоны.
   Сашкино лицо сплошь покрылось мелкой красной сыпью, веки вздулись, подобно маслянистым сдобным кренделям, от въедливых хоботков насекомых.
   Все свое усердие парень направил на истребление кровожадных врагов. Он гневно хлестал их нудно гудящие рои еловыми ветками, однако черные крылатые полчища получали неисчислимое подкрепление из каждой затхлой болотины, из каждой теплой, заплесневшей мочажины. Бедняга рычал, стонал, скрежетал зубами, но ни разу не пожаловался, мужественно перенося адские пытки. Если б он посмотрел в зеркальце горного компаса, он бы отшатнулся от кроваво-багряной маски из раздавленных комаров.
   Деликатно, скрыв жалостливое сострадание, я протянул "бесстрашному" воину заветный спасательный флакончик диметилфтолата.
   - Нет, не соблазняйте! - ответил "железный" Александр.
   - Хватай скорей, мажься погуще, пока все соки из лица не высосали!
   - Отстаньте, говорю! - огрызнулся Волынов.
   - Не валяй дурака! Эти дьяволы так закалят тебя, что на всю жизнь психопатом сделаешься. Коли не хочешь мазаться добровольно, приказываю официально. Рабочий-маршрутник в полевой экспедиции обязан подчиняться геологу, как в бою солдат командиру.
   - Ну, если приказываете... - Сашка с нескрываемой радостью плеснул на ладонь густую жидкость, щедро, точно умывался, провел по вздутым щекам и болезненно сморщился: - Ой, как щиплет! Похлеще горчичников!
   Он запрыгал на одной ноге, зачихал, будто в ноздри ему набили нюхательного табаку. Из глаз градом покатились крупные слезы. Но, в конце концов, успокоился, и мы пошли дальше.
   Мшистые деревья перед нами расступились, открывая широкую солнечную поляну. Сердце мое заколотилось от волнения, язык перестал бормотать дурацкие неотвязные цифры, а ноги сами, не подчиняясь холодному рассудку, несли меня вперед. О, какое счастье! Вот оно, долгожданное коренное обнажение! И не какие-нибудь там бессмысленные, хаотичные развалы каменных глыб, обработанные морозными ветрами, а целехонькая, высоченная скала, темно-бурая, густо облепленная лохматыми, раковистыми ошметками седых и черносажистых лишайников.
   Волынов помчался за мной с неменьшей скоростью и прытью, чем гонялся за порхающими линялыми глухарями.
   Увидев, как я расхаживаю вокруг дряхлого пирамидального столба останца изверженной породы, как пристально, придирчиво осматриваю его со всех сторон, он уставился на меня внимательным, недоуменно испытующим взглядом. Он явно порывался что-то спросить, покусывая губы от неодолимого любопытства, но не решался, а терпеливо наблюдал, что же я буду делать дальше.
   А я прикинул шагами примерные размеры коренного выхода, определил компасом азимуты простирания и падения всех ровноскалистых и корявых, извилистых трещин, записал результаты в геологический дневник. Потом грозно поднял свое главное оружие - долговязый, похожий на стариковский костыль, увесистый стальной молоток - и принялся колотить по скале. Звенящие, дробные звуки далеко-далеко возвестили диких таежных обитателей о вторжении в их непуганые владения беспокойного искателя подземных сокровищ.
   Удивленный, ничего не понимающий Сашка только успевал складывать в матерчатые мешочки образцы с мудреными этикетками.
   - И какая же ценная руда содержится в этой скале? - спросил он, разглядывая осколок.
   - Никакой! Она абсолютно пуста...
   - А я подумал, что вы месторождение нашли, - произнес Волынов разочарованно.
   - Если бы, Саша, месторождения полезных ископаемых попадались на каждом шагу, как грибы в осеннем лесу, то геологам нечего было бы делать. Незачем было бы им составлять всевозможные мудреные карты, например тектонические, литологические, фациальные, палеогеографические, металлогенические, прогнозные и прочие-прочие, а также хитрые схемы, разрезы, колонки, диаграммы и многое-многое другое, что в конечном итоге предназначено для выявления промышленных залежей.
   Я взглянул на его огорченное лицо и рассмеялся:
   - Да ты не расстраивайся. Наша находка еще как пригодится другим исследователям.
   В лагерь мы вернулись, когда тайга окуталась бледными, сиреневыми сумерками. Немного нам удалось узнать за весь день - только то, что вершина пологого холма состоит из габбро-долеритов темно-серой кристаллической породы. Мы нарисовали на топографической карте лишь одно, да и то еле заметное, синее пятнышко, означающее выход изверженных образований. И больше ничего! И никто в мире, кроме нас двоих, не знает, как может измучить здоровых, сильных, молодых мужчин это крохотное пятнышко!
   За ужином я поймал себя на том, что черпаю ложкой гороховую кашу под команду: "И раз... и два..." Я обратил также внимание на то, что Сашка уже не разглядывал, как прежде, есть ли в мире вареные комары. Он уплетал подгоревшую размазню за обе щеки. И чай пил с такой жадностью, словно в кружке плавали не ошпаренные сибирские кровососы, а благоухающие лепестки болгарских роз. А закрыв глаза, он, вероятно, снова увидел подушки мха, таежные цветы и травы в пятнах солнечного света, и губы его чуть заметно шевелились, словно отсчитывая во сне: "И раз... и два... и три..."
   Строгая воспитательница
   На второй день и Рыжик стал пить из медицинской пипетки сладкое сгущенное молоко.
   Павел очень радовался, когда зверьки с удовольствием ели и при этом нежно урчали, словно их кормила мать.
   Насытившись, малышки норовили поскорее запрятаться в карман или юркнуть за пазуху. Они были еще совсем крохотные, боялись дневного света, особенно солнечных лучей, и знали только одно - спать да есть. Павел сажал их в большую меховую рукавицу.
   Ночью бельчата будили нас переливчатым ворчанием, похожим на тихое мурлыканье сытых, разомлевших от материнской ласки котят. Они не могли допустить, чтоб в рукавице у них сделалось сыро. Если же мы не очень торопились вытащить их из мягкого "домика", начинали громко, отрывисто пищать, словно цыплята, потерявшие наседку-квохтушку.
   - Ишь ты! Маленькие, а тоже понимающее соображение имеют! - умилялся Николай Панкратович.
   ...От охотников я слышал, будто белка приучает своих детишек к чистоплотности с первых дней рождения. Сначала, когда они еще квеленькие, беспомощные, сама вытаскивает их на улицу, затем заставляет их проситься, а как только подрастут, якобы применяет к непослушникам и грязнулям строгие меры наказания.
   Мне тоже кое-что загадочное, интересное удалось подсмотреть из жизни этих забавных, игривых обитателей сибирской тайги.
   Однажды белка вывела из бурого мшистого гнезда, которое лежало на развилистом суку толстого кедра, своих малышек на прогулку. Погода была добрая: тихая, теплая, солнечная.
   Четыре кудлатеньких корноухих зверька восторженно гонялись друг за другом, шаловливо прятались под длинноусыми пучками растопыренной хвои, кувыркались, как веселые цирковые акробаты. То и дело какой-нибудь проказник норовил поймать за хвост мамашу или, забавляясь, теребил кисточки на ее ушах.
   Озабоченная, деловито-строгая бельчиха терпеливо выносила все назойливые шалости бойких сорванцов. Но когда какой-нибудь слишком резвый малыш убегал далеко от родного домика-ворошка, белка сердито верещала: "цвирь-цвирь-цвирь..." Если упрямый непослушник долго не возвращался, она подскакивала к нему и загоняла в гнездо. При этом звонко свистела: "цик... цик... цик..." - видимо, бранилась.
   Чаще всего цокотуха просто бесцеремонно схватывала разыгравшегося бельчонка зубами за шиворот и, словно кошка котенка, волокла прочь от "запретной зоны".
   Время от времени белка срывала еще незрелую, липко-смолистую кедровую шишку, по очереди оделяла детишек мягкими белыми орешками.
   Как-то незаметно подкралась темная косматая туча. Полил крупный сильный дождь. Веселая семейка поспешно спряталась в свое гнездо-гайно.
   Я собрался покинуть наблюдательный пункт, но снова появилась та же попрыгушка-цокотушка. В лапах у нее отчаянно барахтался, пытаясь вырваться, корноухий рыженький пискун. Она равнодушно бросила малыша на сырые ветви, под проливной дождь. Бросила, а сама спряталась в круглый домик вблизи ствола, под плотным навесом хвоистых ветвей. Бельчонок вопил под холодным душем так, будто его за хвост дергали. Изгнанник намеревался залезть в теплое сухое гнездо, но сердитая мамаша почему-то не пускала. Малыш сиротливо притулился к мшистому ворошку и жалостливо пищал - то ли стонал от обиды, то ли плакал: "уу-оо... уу-оо..."
   Когда взошло солнце, цокотуха подскочила к мокрому дрожащему ребятенку, которого она, вероятно, за что-то наказала, и ласково стала слизывать с его короткой жиденькой шерстки дождевые капли.
   Белка летней бахтинской тайги - олицетворение резвости и миловидности. Мордочка - с круглым бархатистым носиком и пышными усами. Глаза как бы прищуренные, овально-продолговатые, темные-темные, с синеватым оттенком. Уши куцые, почти совсем без кисточек-мохнатушек (они вырастают в полную силу лишь к осени). Каждый волосок на "лице" густо-серый с рыжими и желтыми кончиками. Спина черная с красноватым отливом. Брюшко и подгрудок - беленькие, а бока и прижимные стороны лапок - светло-бурые. Смоляной хвост лоснится на солнце, как антрацит, лишь верховинка коричневая. Под острыми когтистыми пальцами - круглые, потрескавшиеся, точно кора, мягкие подушки.
   Не скрою, люблю я этих забавных веселых зверьков, очень люблю. И всегда с печальным сожалением смотрю на женщин, которые кичливо щеголяют в модных беличьих шубках.
   И снова в путь
   Как ни хорошо нам жилось в лагере "Дунькин сюрприз", настало время покинуть песчаную желтую поляну, усыпанную поблекшими жарками. Мы залили водой костер, распихали по вьюкам закопченную посуду, скатали марлевые полога.
   Вместо порванных брезентовых сум Павел сплел из тальниковых прутьев удобные корзины.
   Злополучный поход научил меня многому. Нет, я уже больше не буду сносить, хоть и справедливые, но слишком грубые реплики Рыжова; смущенно опускать глаза под хитреньким сочувственным взглядом Николая Панкратовича; как школьник, выслушивать "дружеские" поучения Курдюкова. Я не буду больше метаться по лагерю в поисках затерявшихся вещей. Надоели мне эти вечные споры, препирательства. Все! Добрые товарищеские отношения в походе хороши, но твердая хозяйская рука лучше.
   Я решил за каждым человеком закрепить на весь полевой сезон по лошади вместе с вьюками.
   - Давно бы так! Нечего, как с малютками, нянчиться, - поддержал меня Рыжов.
   Курдюков дипломатично промолчал. И хотя он по-прежнему добродушно, прямо-таки лучезарно улыбался, но в его мягком, угодливом взгляде нет-нет да и проскакивали отблески замаскированного негодования, чувствовалось, что прораб-геолог явно недоволен и даже оскорблен моим решением. Еще бы! Он, имеющий высшее университетское образование, аспирант геоморфологической кафедры, то есть будущий кандидат наук, и вот те на: его приравняли к лошадиному "командиру" Павлу, который едва кончил начальную школу.
   Глядя, как я поднимаю тяжелые вьюки, помогая то Рыжову, то Николаю Панкратовичу, Курдюков презрительно отвернулся. Подковыристая ухмылка так и змеилась сквозь его неизменную добродушную улыбку.
   "Черт с ним! - думал я. - Пускай ехидничает себе в утешение. В геологическом отряде все равны и все обязаны трудиться одинаково. Почему я должен стоять и смотреть, как надрывается Павел? Чем он хуже меня, Курдюкова, Рыжова?"
   В то время, когда распределяли лошадей, Сашка возился у реки с резиновой лодкой: выжимал из нее воздух, сворачивал тугим катком и укладывал в брезентовый чехол. Когда он вернулся, весь "гужевой транспорт" был разобран, свободной осталась лишь одна кобыла Дунька.
   Сашка возмущенно заявил, что он согласен на любую кличку, согласен даже вести сразу двух меринов, только избавьте его от этой "брыкливой шалавы". Но меняться с ним конями никто не захотел.
   Наконец после долгих перевьючек наш караван тронулся.
   Впереди, подняв баранкой черно-белый хвост, зигзагами бежит Найда, тщательно обнюхивает подозрительные, по ее мнению, камни; водит чутким носом среди деревьев, тревожно прядет острыми, настороженно оттопыренными ушами, пристально вглядывается в голубовато-зеленую, сумрачную даль. Она как-то вся преобразилась, подобралась, точно понимала, что перед ней большая ответственность - своевременно предупреждать отряд о коварных замыслах зверей.
   За лайкой неторопливо шагаю я, прокладывая дорогу каравану, внимательно смотрю, нет ли крутых склонов, затаенных опасных рытвин-промоин, баррикадных нагромождений буревальных лесин, цепкого валежника, корневывертов, топких болотин, коварных ручьев... Да мало ли может встретиться на неведомом пути неожиданных преград! А задерживаться нам нельзя.
   В одной руке у меня стальной молоток, чтоб при случае не пройти мимо встреченной породы; в другой - хрупкий бамбуковый спиннинг, который рискованно было привязывать к вьюкам. На правом боку - полевая сумка с топографическими картами, геологическими дневниками и всякими производственными журналами, на левом боку - непромокаемый клеенчатый планшет с ломкими аэрофотоснимками таежного рельефа Эти документы ни в коем случае нельзя терять... Но самая необычная, самая деликатная ноша спрятана за пазухой - меховая рукавица с Чернушкой и Рыжиком.
   Павел сказал, что бельчат лучше и безопаснее нести мне, а он, как наиболее опытный, привычный к лошадям, поведет сразу двух "тяжеловозов". Конюх попросил, чтоб я шел как можно осторожнее - "не дай бог, спотыкнуться и раздавить малюток". Он бесцеремонно сунул мне в боковой карман пиджака стеклянный пузырь с молоком и пипетку в картонном футляре, строго-настрого предупредив, чтобы кормил зверьков ровно через каждые два часа. Так я получил должность главной походной нянечки.
   Идем. У всех за поясами кинжалы, охотничьи ножи, топоры и топорики. Лиц не видно: все в черных масках, то есть в накомарниках. И одеты одинаково: в болотных резиновых сапогах, синих штанах и зеленых куртках.
   Процессия движется молча, только побренькивает во вьюках посуда.
   Погода испортилась. Подул шквалистый ветер, тайга заскрипела, застонала, зашумела. Средь мутно посиневшего неба бесновато закружились черные лохматые тучи. Комары так и льнули ко всему живому, словно спешили напиться кровью перед неминуемой погибелью. Закат был дурной, зловеще багровый. Мы спешно принялись ставить палатку. Едва успели накрыть брезентом вьючные сумы, начался ливень.
   Рыжик
   Наши воспитанники заметно повзрослели. Все очень полюбили зверюшек и с нетерпением ждали, когда они начнут играть.
   Николай Панкратович частенько выпрашивал у Павла пипетку, чтобы покормить малышей. Лицо старика светилось восторгом, как будто он нянчился с родными внучатами. И хмурый, молчаливый Рыжов, глядя на бухгалтера, на крохотные пальцы бельчонка, обнимающего стеклянную "бутылочку", тоже добрел, улыбался.
   От вкусной сгущенки наши малышки крепли довольно быстро, особенно худющий Рыжик. Он сделался просто неузнаваемым: на ушах появились красивые черные кисточки, хвост ощетинился густым пухом и, как положено взрослым поскакушкам, изгибался дугой. Потолстел бедный заморыш, стал колобкастым, пышный воротничок под бородой отрастил.