Страница:
Во время церемонии представления ко двору все танцовщицы показали себя с лучшей стороны, и трудно было кому-то отдать предпочтение. Однако многие сочли возможным особо выделить благородных девиц из домов Великого министра и Адзэти-но дайнагона.
Сказать, кто из них прекраснее, было почти невозможно. Но, пожалуй, дочь Корэмицу все же превосходила соперницу. В ее красоте было что-то гордое, величавое и вместе с тем милое до очарования. Одетая с восхитительным изяществом и убранная сообразно требованиям современного вкуса, она казалась гораздо выше своего звания, и придворные наперебой восхваляли ее достоинства.
Своеобразие нынешнего празднества заключалось в том, что танцовщицы были немного старше, чем полагается. Любуясь ими, Великий министр невольно вспомнил деву Госэти, которая так восхитила его когда-то. И вот в день Дракона, в сумерках, отправил ей письмо. Нетрудно себе представить его содержание:
Сын Великого министра, плененный красотой юной танцовщицы, томился тайным желанием снова увидеть ее, но, избегая короткости, она старалась держать его в отдалении, а поскольку юноша был еще слишком робок, ему оставалось только вздыхать. А надо сказать, что девушка весьма ему по душе пришлась и у него даже возникла надежда, что она поможет ему утешиться и примириться с потерей той, другой, которая, наверное, и думать о нем забыла.
Предполагалось, что танцовщицы, оставшись во Дворце, незамедлительно приступят к придворным обязанностям, но после церемонии представления они разъехались по отчим домам, откуда дочь правителя Оми отправилась на Священное омовение в Карасаки[20], а дочь правителя Цу – в Нанива, причем каждая постаралась затмить соперницу пышностью свиты. Адзэти-но дайнагон еще раз подтвердил свою готовность отдать дочь на службу во Дворец. Саэмон-но ками навлек на себя всеобщее осуждение тем, что представил ко двору девицу, недостойную принимать участие в столь значительной церемонии, но в конце концов ее тоже оставили во Дворце.
Прослышав, что в Отделении дворцовых прислужниц пустует место распорядительницы, найси-но сукэ, правитель Цу обратился к Великому министру с просьбой о содействии, и тот выразил готовность сделать все, что в его силах. Узнав о том, юноша почувствовал себя еще более уязвленным. «Будь я постарше и в чинах, – подумал он, – я попросил бы ее себе, мое же положение настолько ничтожно, что я вряд ли решусь даже открыть ей свое сердце…»
Нельзя сказать, чтобы намерения юноши и в самом деле были столь определенны, но известие о поступлении танцовщицы на придворную службу возбудило в нем досаду, и слезы то и дело навертывались ему на глаза. Он постарался сблизиться с ее братом, мальчиком, прислуживающим во Дворце и довольно часто бывавшим в доме на Второй линии.
– Когда ваша сестрица должна приступить к придворным обязанностям. – спросил он его однажды.
– Кажется, уже в этом году, – отвечал тот.
– Своей необыкновенной красотой она покорила мое сердце. Как я завидую вам, ведь вы часто ее видите. Смею ли я надеяться, что при случае…
– Что вы, разве можно? Я и сам не могу видеться с ней так часто, как мне этого хотелось бы. А уж ежели братьям не позволяют приближаться к ней…
– Тогда хотя бы письмо… – упрашивал юноша.
Хорошо помня, что отец не раз наставлял его, как должно вести себя в подобных случаях, мальчик долго колебался, но в конце концов, вняв настояниям юноши, передал письмо сестре, и та прочла его с восхищением. Как видно, несмотря на юный возраст, она знала толк в таких вещах. Письмо было написано на тонкой светло-зеленой бумаге и завернуто в несколько листков, умело подобранных по цвету. Почерк – совсем еще юный, но многообещающе изысканный.
– Что это за письмо. – спрашивает Корэмицу, отбирая у них зеленоватый листок бумаги, и лица брата и сестры заливаются жарким румянцем.
– Как вы посмели. – негодует отец.
Мальчик пытается скрыться, но это ему не удается.
– От кого это письмо?
– Молодой господин из дома Великого министра попросил меня передать. – отвечает мальчик, и, сразу же позабыв о гневе, отец довольно улыбается.
– Что за милые шалости! Вам почти столько же лет, сколько ему, а вы ни на что не способны.
Корэмицу поспешил показать письмо супруге.
– Если он готов удостоить нашу дочь вниманием, я предпочел бы отдать ее ему, чем отправлять во Дворец, где ей вряд ли удастся выделиться. Я хорошо знаю, насколько надежен его отец, Великий министр, он не забыл ни одной женщины, с которой когда-либо был связан. Может быть, мне повезет так же, как Вступившему на Путь из Акаси?..
Однако его никто не слушал, все были заняты приготовлениями к переезду танцовщицы во Дворец.
А юноша между тем грустил и печалился, ибо, как ни хороша была дочь Корэмицу, сердцем его по-прежнему владела другая, а он даже написать ей не имел возможности. «Неужели я никогда больше не увижу ее милого лица?» – терзался он, но, увы… Мучительной, неизъяснимой тоской сжималась его грудь, когда приезжал он навестить госпожу Оомия. Покои, некогда принадлежавшие подруге его детских игр, будили в душе томительные воспоминания, и юноша старался как можно реже бывать в этом старом доме, где прошло его детство.
Великий министр поручил сына заботам обитательницы Восточной усадьбы.
– Госпоже Оомия недолго осталось жить в этом мире. Когда ее не станет, вам придется взять молодого господина на свое попечение, так что чем раньше вы к нему привыкнете…
Во всем послушная Гэндзи, женщина окружила юношу нежными заботами. Иногда ему случалось мельком видеть ее, и он думал: «А ведь она совсем некрасива. И все-таки отец не может ее оставить. Не глупо ли, что мое сердце до сих пор стремится к той, которая скорее всего давно забыла о моем существовании? Не лучше ли было соединить свою судьбу с такой вот кроткой женщиной? Впрочем, вряд ли приятно иметь супругу, на которую и смотреть-то не хочется. Взять, к примеру, господина Великого министра. Уже много лет заботится он об этой особе, но, хорошо зная ее достоинства и недостатки, прячет ее за ширмами, многослойными, как листья лилий, чтобы, встречаясь с ней, не видеть ее лица. И он совершенно прав».
Юноше и самому неловко становилось от таких мыслей. Но ведь его с детства окружали прелестные женские лица, на которые глядя он успел укрепиться в мысли, что все женщины красивы. Даже госпожа Оомия, несмотря на монашеское обличье, до сих пор была по-своему миловидна. Поэтому юноша с некоторым пренебрежением относился к обитательнице Восточной усадьбы, которая и в молодые годы не отличалась особенной красотой, а теперь стала просто уродлива. Чрезмерная худоба, сильно поредевшие волосы – все это производило весьма неприятное впечатление.
Приблизился конец года, и госпожа Оомия поспешила приготовить внуку – теперь одному ему – новогоднее платье. Множество великолепных нарядов было сшито, но, по-прежнему чувствуя себя обиженным, юноша и смотреть на них не хотел.
– Я не уверен, что вообще пойду во Дворец. Так что не стоило вам утруждать себя, – заявил он.
– Вы говорите словно старик, лишившийся последних сил, – попеняла ему госпожа.
– Разумеется, я не старик, но мне кажется, что сил у меня и в самом деле уже не осталось, – тихонько, словно ни к кому не обращаясь, проговорил юноша, и слезы заблестели у него на глазах. «Видно, не может забыть ее», – подумала госпожа, и так обидно ей стало за внука, что она едва не заплакала.
– Даже в самом жалком положении очутившись, мужчина должен уметь сохранять достоинство, – сказала она. – Не годится проявлять такое малодушие. Да и о чем вам печалиться? Сегодня это тем более не к добру.
– В самом деле – о чем? Вот только люди смеются надо мной, называя придворным без ранга. Знаю, что это ненадолго, но мне неприятно бывать во Дворце. Был бы жив мой дед, меня никто даже в шутку не осмелился бы попрекнуть низким званием. Я понимаю, что не должен сторониться отца, но он слишком суров, и особой доверительности меж нами нет. Даже в его покои я не смею заходить и вижусь с ним лишь тогда, когда он бывает в Восточной усадьбе. Одна лишь госпожа Западных покоев добра ко мне. Ах, если бы была жива матушка!
По щекам юноши текли слезы, и он пытался их скрыть. Печаль его была столь трогательна, что госпожа Оомия не выдержала и тоже заплакала.
– Печаль сокрушает сердце каждого, кто потерял мать, какого бы звания он ни был, – говорит она. – Но все люди раньше или позже достигают того положения в мире, которое им предопределено, и тогда уже никто не осмеливается ими пренебрегать. Не поддавайтесь же мрачным мыслям! Как жаль, что ваш дед так рано оставил нас! Разумеется, вы имеете надежного покровителя, но, к сожалению, он не всегда откликается на мои просьбы. А господин министр Двора, хоть люди и превозносят его до небес, совсем переменился ко мне, и я не устаю сетовать на собственное долголетие. Когда же вы, человек, только что вступивший в жизнь, начинаете по пустякам падать духом, мир представляется еще более безотрадным.
Первый день года Великий министр, воспользовавшись тем, что его присутствие во Дворце не обязательно, провел в доме на Второй линии, предаваясь всевозможным тихим удовольствиям. Следуя примеру человека, известного в мире под именем министра Ёсифуса[21], он любовался шествием Белых коней из своего собственного дома, да и остальные обряды, которыми принято отмечать наступление Нового года, справил в своей усадьбе, причем с гораздо большим размахом, нежели тогда, когда этому было положено начало.
По прошествии Двадцатого дня Второй луны Государь изволил посетить дворец Красной птицы. Весеннее цветение еще не достигло полной силы, но на Третью луну приходилась годовщина со дня кончины Государыни-супруги. Впрочем, вишни, распустившиеся раньше других, всегда таят в себе какое-то особое очарование.
Во дворце Красной птицы не пожалели сил, чтобы достойно встретить Государя. Все было приведено в порядок и начищено до блеска. Не менее тщательно подготовились к церемонии и те, кому предстояло сопутствовать Государю, – его свита, в которую вошли все высшие сановники и принцы крови, поражала великолепием. Придворные были в желтовато-зеленых парадных платьях, надетых поверх нижних одеяний цвета «вишня», а Государь был в красном.
По особому указу в церемонии участвовал и Великий министр. На нем тоже было красное платье, и словно одним светом светились они с Государем, так что иногда трудно было отличить одного от другого.
Было в этой церемонии что-то такое, что делало ее непохожей на предыдущие. Наряды людей, праздничное убранство – все казалось необычным.
Ушедший на покой Государь за последние годы стал еще прекраснее, какая-то особая утонченность появилась в его чертах.
Вместо обычных стихотворцев пригласили десятерых наиболее одаренных учащихся из Палаты наук и образования. Им, словно в Церемониальном ведомстве, были розданы темы. Похоже было, что Государь задумал подвергнуть испытанию сына Великого министра.
Робких школяров, не помнивших себя от страха и вид имевших весьма растерянный, посадили в ладьи, и они поплыли по пруду – каждый к своему острову[22].
Солнце спускалось все ниже, по водной глади скользили ладьи с музыкантами, звучала музыка. Ветер, прилетая с гор, вторил голосам инструментов, сообщая им особую прелесть.
Юноша из дома Великого министра с трудом скрывал досаду: «Почему я должен корпеть над стихами, вместо того чтобы развлекаться вместе со всеми?»
Когда исполняли танец «Трели весеннего соловья», невольно вспомнился тот давний праздник цветов[23]…
– Доведется ли нам еще раз увидеть что-нибудь подобное. – вздохнул бывший Государь, и Великий министр унесся думами в прошлое. Когда замолкла музыка, он поднес бывшему Государю чашу:
Музыканты располагались поодаль, и музыки почти не было слышно, поэтому Государь распорядился, чтобы принесли струнные инструменты и раздали присутствующим. Принцу Хёбукё досталось бива, министру Двора – японское кото, а кото «со» поставили перед бывшим Государем. Китайское кото, как всегда, отдали Великому министру. Все они были выдающимися музыкантами своего времени и в совершенстве владели приемами игры, но, говорят, в тот день им удалось превзойти самих себя.
В церемонии участвовали многие придворные певцы. После «Благословенья» они запели «Деву из Сакура»[24]. Скоро на небо выплыла прекрасная, окутанная легкой дымкой луна, на островах замерцали огни, и празднество подошло к концу.
Стояла поздняя ночь, но уехать, не засвидетельствовав своего почтения Великой государыне, было бы неучтиво, и Государь отправился во дворец Каэдоно. Его сопровождал Великий министр. Немалую радость доставили они Государыне.
Увидев ее, давно уже миновавшую пору расцвета, Великий министр невольно вспомнил ушедшую Государыню и с досадой подумал: «Есть же люди, которые надолго задерживаются в этом мире…»
– Я совсем стара и все забыла… Но ваше милостивое посещение заставило меня вспомнить о былых днях. – сказала Государыня плача.
– С тех пор как покинули меня мои близкие, я не различаю даже прихода весны… Но сегодня рассеялась тоска. Надеюсь, что еще не раз. – молвил Государь.
Министр, тоже произнеся все, что полагалось, заверил:
– Почту за честь снова навестить вас…
Особенно не задерживаясь, они поспешили в обратный путь, и, глядя на величественную свиту министра, Государыня встревожилась. «С каким чувством вспоминает он прошлое? Предопределение его все-таки исполнилось, и он стал оплотом Поднебесной, а все мои попытки воспрепятствовать этому…. – думала она, раскаиваясь.
У Найси-но ками тоже оставалось теперь немало досуга, чтобы предаваться воспоминаниям, и часто, не в силах превозмочь сердечного волнения, она спешила украдкой вручить письмецо посланцу-ветру…
Великая государыня, постоянно чем-то недовольная, жаловалась на недостаточные размеры своего годового содержания и вознаграждений. Удрученная собственным долголетием, из-за которого ей пришлось жить в столь неблагоприятные для нее времена, она испытывала сильнейшую тоску по прошлому и не скрывала своей неприязни к настоящему. Старея, она становилась все сварливее, и даже ушедший на покой Государь не мог выносить ее общества, ибо трудно было найти более докучливую особу.
Сын Великого министра, прекрасно справившись в тот день с данной ему темой, стал называться синдзи[25]. К испытанию были допущены лишь старшие по возрасту и самые одаренные юноши, выдержали же его только трое.
В день Осеннего назначения сыну Великого министра были присвоены Пятый ранг и звание дзидзю.
Он не забыл о дочери министра Двора, но, к его величайшему огорчению, она по-прежнему находилась под строгим надзором, и, как он ни старался, увидеть ее ему не удавалось. Лишь иногда, когда позволяли приличия, молодые люди обменивались письмами, и тоска царила в сердцах у обоих.
Тем временем Великий министр, приобретя участок земли в четыре тё[26] на Шестой линии у Столичного предела, неподалеку от старого дома нынешней Государыни-супруги, решил начать там строительство нового жилища, в котором он мог бы спокойно прожить остаток лет, красивого и достаточно просторного, чтобы разместить там всех близких ему женщин, включая и тех, что до сих пор жили в горной глуши.
В будущем году принцу Сикибукё должно было исполниться пятьдесят лет. Госпожа из Западного флигеля готовилась отметить это событие, и министр Гэндзи, не желая оставаться в стороне, торопил со строительными работами, ибо новый, великолепный дом как нельзя лучше подходил для столь торжественной церемонии.
Пришел Новый год, а с ним новые заботы. Великий министр все силы свои отдавал приготовлениям к празднеству. Ему предстояло позаботиться об устройстве пиршества после торжественного молебна, подобрать музыкантов и танцоров. Госпожа занималась подготовкой сутр и утвари, нарядов для участников церемонии и вознаграждений для монахов.
Ей помогала обитательница Восточной усадьбы. Общие заботы сблизили этих двух женщин, они получали истинное удовольствие, сообщаясь друг с другом.
Слух о том, что готовится нечто исключительное по размаху, разнесся по миру и достиг ушей принца Сикибукё.
До сих пор, расточая милости свои всему свету, Великий министр словно не замечал принца и по любому поводу выказывал ему нерасположение, пренебрегая не только им, но и его домочадцами. Разумеется, принца огорчала столь явная неприязнь, но, рассудив, очевидно, что министр имеет основания быть им недовольным, он не смел роптать. К тому же принц всегда чувствовал себя польщенным, зная, сколь исключительное положение занимает его дочь в доме министра. И хотя счастливая судьба, определившая ей быть опекаемой человеком столь выдающихся достоинств, не озарила своим сиянием его собственное семейство, принц все же считал, что удостоился великой чести, и не мог не испытывать признательность теперь, когда в мире только и говорили, что о готовящемся празднестве, призванном на склоне лет увенчать его неслыханными почестями.
Только супруга его по-прежнему обижалась и сердилась, так и не простив Великому министру невнимание, с которым тот отнесся к ее дочери.
На Восьмую луну было наконец завершено строительство дома на Шестой линии, и Великий министр готовился к переезду.
Юго-западная часть нового дома предназначалась для Государыни-супруги, тем более что там находилось ее старое жилище.
В юго-восточной части предполагал поселиться сам Великий министр.
Северо-восточную решено было отдать особе, живущей сейчас в западных покоях Восточной усадьбы, а северо-западную – госпоже Акаси.
В старом саду по распоряжению Великого министра произвели различные преобразования, отвечавшие вкусам и желаниям будущих обитательниц дома. Кое-что было убрано совсем, кое-где были изменены очертания ручьев, насыпаны новые холмы.
В юго-восточной части сада, где холмы были самыми высокими, посадили разнообразные весенние цветы. Пруд здесь имел спокойные, плавные очертания, а в саду, примыкавшем к дому, были нарочно собраны деревья, которыми принято любоваться весной: пятиигольчатая сосна, слива, вишня, глициния, керрия, азалия и прочие. Между ними посадили некоторые осенние растения.
Рядом с покоями Государыни, на оставшихся от прежних времен холмах, разместили деревья, славящиеся особенно глубокими оттенками осенней листвы, провели в сад прозрачные ручьи, расставили камни, через которые переливаясь вода журчала особенно сладостно, позаботились и о водопаде. Словом, здесь можно было в полной мере насладиться прелестью осеннего пейзажа, а как пора теперь стояла самая благоприятная, сад сверкал яркими красками, превосходя даже прославленные горы и луга в окрестностях реки Ои в Сага.
В северо-восточной части сада били прохладные ключи, суля защиту от летнего зноя. Возле дома рос черный бамбук, под листьями которого словно притаился свежий ветерок. Рядом темнела роща – такая же тенистая и прекрасная, как где-нибудь в горной глуши; изгородь была поставлена будто нарочно для того, чтобы на ней цвели унохана[27]. Тут же росли напоминающие о былых днях померанцы (103), гвоздики, розы, горечавки, кое-где к ним были подсажены весенние и осенние цветы.
На особо выделенном участке в восточной части сада был построен обнесенный частоколом павильон Для верховой езды, а поскольку предполагалось использовать его по преимуществу в дни Пятой луны[28], возле пруда посадили аир, а на противоположном берегу устроили конюшню, где были собраны превосходные скакуны.
В западной части сада, с северной стороны, за глинобитной стеной разместились хранилища. Их отгородили китайским бамбуком и соснами, рассчитывая зимой любоваться здесь снегом. Рядом виднелась изгородь из хризантем, чтобы было на что ложиться утреннему инею в первые зимние дни, а чуть подальше высились надменные «материнские» дубы[29] и еще какие-то раскидистые горные деревья, названий которых никто и не знает.
Переезд был приурочен к празднику Другого берега[30]. Предполагалось, что все переедут разом, но Государыня: «Стоит ли поднимать такой шум?» – подумав, предпочла задержаться на некоторое время. Госпожу Мурасаки сопровождала лишь кроткая, старающаяся держаться в тени Ханатирусато.
Осень – не самое благоприятное время для весеннего сада, но и он был прекрасен.
Дамы госпожи Мурасаки разместились в пятнадцати каретах, путь перед которыми расчищали передовые Четвертого и Пятого рангов. Из приближенных Шестого ранга были выбраны лишь достойнейшие из достойных. Вместе с тем свита не казалась чересчур пышной. Опасаясь нежелательных толков, Великий министр постарался ограничиться самым необходимым.
Свита обитательницы Восточной усадьбы была почти столь же многочисленной. К тому же ее сопровождал чрезвычайно предупредительный молодой Дзидзю – честь, которую все сочли вполне заслуженной.
Для прислужниц были выделены особые покои, убранные куда изящнее обыкновенного.
По прошествии пяти или шести дней переехала Государыня-супруга. Несмотря на более чем скромные приготовления, свита ее производила весьма внушительное впечатление. И немудрено: отмеченная счастливой судьбой, Государыня отличалась спокойным нравом и обладала на редкость чувствительной душой – достоинства, благодаря которым ей удалось снискать всеобщее уважение.
Сказать, кто из них прекраснее, было почти невозможно. Но, пожалуй, дочь Корэмицу все же превосходила соперницу. В ее красоте было что-то гордое, величавое и вместе с тем милое до очарования. Одетая с восхитительным изяществом и убранная сообразно требованиям современного вкуса, она казалась гораздо выше своего звания, и придворные наперебой восхваляли ее достоинства.
Своеобразие нынешнего празднества заключалось в том, что танцовщицы были немного старше, чем полагается. Любуясь ими, Великий министр невольно вспомнил деву Госэти, которая так восхитила его когда-то. И вот в день Дракона, в сумерках, отправил ей письмо. Нетрудно себе представить его содержание:
Перебирая в памяти луны и годы, с тех пор протекшие, Гэндзи не сумел справиться с волнением и написал это письмо, которое, разумеется, растрогало женщину, но, увы, не напрасно ли?..
«Юная дева,
И она, наверно, состарилась,
Ведь совсем уже стар
Тот, кто видел, как ввысь взлетали
Небесные рукава…»
Она выбрала узорчатую бумагу, которая, будучи того же синего цвета, что и платья танцовщиц Госэти, как нельзя лучше подходила к случаю, и, нарочно изменив почерк, написала эти несколько строк изящной скорописью, с переходами в тональности туши – от густо-черной к тающе-бледной, еле уловимой глазом. От женщины ее ранга лучшего и ожидать было невозможно.
«Речи твои
Мне так живо напомнили прошлое,
Когда солнечный свет,
Меня озарив, растопил
Иней на рукавах…»
Сын Великого министра, плененный красотой юной танцовщицы, томился тайным желанием снова увидеть ее, но, избегая короткости, она старалась держать его в отдалении, а поскольку юноша был еще слишком робок, ему оставалось только вздыхать. А надо сказать, что девушка весьма ему по душе пришлась и у него даже возникла надежда, что она поможет ему утешиться и примириться с потерей той, другой, которая, наверное, и думать о нем забыла.
Предполагалось, что танцовщицы, оставшись во Дворце, незамедлительно приступят к придворным обязанностям, но после церемонии представления они разъехались по отчим домам, откуда дочь правителя Оми отправилась на Священное омовение в Карасаки[20], а дочь правителя Цу – в Нанива, причем каждая постаралась затмить соперницу пышностью свиты. Адзэти-но дайнагон еще раз подтвердил свою готовность отдать дочь на службу во Дворец. Саэмон-но ками навлек на себя всеобщее осуждение тем, что представил ко двору девицу, недостойную принимать участие в столь значительной церемонии, но в конце концов ее тоже оставили во Дворце.
Прослышав, что в Отделении дворцовых прислужниц пустует место распорядительницы, найси-но сукэ, правитель Цу обратился к Великому министру с просьбой о содействии, и тот выразил готовность сделать все, что в его силах. Узнав о том, юноша почувствовал себя еще более уязвленным. «Будь я постарше и в чинах, – подумал он, – я попросил бы ее себе, мое же положение настолько ничтожно, что я вряд ли решусь даже открыть ей свое сердце…»
Нельзя сказать, чтобы намерения юноши и в самом деле были столь определенны, но известие о поступлении танцовщицы на придворную службу возбудило в нем досаду, и слезы то и дело навертывались ему на глаза. Он постарался сблизиться с ее братом, мальчиком, прислуживающим во Дворце и довольно часто бывавшим в доме на Второй линии.
– Когда ваша сестрица должна приступить к придворным обязанностям. – спросил он его однажды.
– Кажется, уже в этом году, – отвечал тот.
– Своей необыкновенной красотой она покорила мое сердце. Как я завидую вам, ведь вы часто ее видите. Смею ли я надеяться, что при случае…
– Что вы, разве можно? Я и сам не могу видеться с ней так часто, как мне этого хотелось бы. А уж ежели братьям не позволяют приближаться к ней…
– Тогда хотя бы письмо… – упрашивал юноша.
Хорошо помня, что отец не раз наставлял его, как должно вести себя в подобных случаях, мальчик долго колебался, но в конце концов, вняв настояниям юноши, передал письмо сестре, и та прочла его с восхищением. Как видно, несмотря на юный возраст, она знала толк в таких вещах. Письмо было написано на тонкой светло-зеленой бумаге и завернуто в несколько листков, умело подобранных по цвету. Почерк – совсем еще юный, но многообещающе изысканный.
Залюбовавшись письмом, они не заметили, как вошел отец, и, до смерти перепугавшись и растерявшись, не успели ничего спрятать.
«Знаешь ли ты,
Озаренная солнечным светом
Юная дева,
Что сердце мое в плену
Небесных твоих рукавов?»
– Что это за письмо. – спрашивает Корэмицу, отбирая у них зеленоватый листок бумаги, и лица брата и сестры заливаются жарким румянцем.
– Как вы посмели. – негодует отец.
Мальчик пытается скрыться, но это ему не удается.
– От кого это письмо?
– Молодой господин из дома Великого министра попросил меня передать. – отвечает мальчик, и, сразу же позабыв о гневе, отец довольно улыбается.
– Что за милые шалости! Вам почти столько же лет, сколько ему, а вы ни на что не способны.
Корэмицу поспешил показать письмо супруге.
– Если он готов удостоить нашу дочь вниманием, я предпочел бы отдать ее ему, чем отправлять во Дворец, где ей вряд ли удастся выделиться. Я хорошо знаю, насколько надежен его отец, Великий министр, он не забыл ни одной женщины, с которой когда-либо был связан. Может быть, мне повезет так же, как Вступившему на Путь из Акаси?..
Однако его никто не слушал, все были заняты приготовлениями к переезду танцовщицы во Дворец.
А юноша между тем грустил и печалился, ибо, как ни хороша была дочь Корэмицу, сердцем его по-прежнему владела другая, а он даже написать ей не имел возможности. «Неужели я никогда больше не увижу ее милого лица?» – терзался он, но, увы… Мучительной, неизъяснимой тоской сжималась его грудь, когда приезжал он навестить госпожу Оомия. Покои, некогда принадлежавшие подруге его детских игр, будили в душе томительные воспоминания, и юноша старался как можно реже бывать в этом старом доме, где прошло его детство.
Великий министр поручил сына заботам обитательницы Восточной усадьбы.
– Госпоже Оомия недолго осталось жить в этом мире. Когда ее не станет, вам придется взять молодого господина на свое попечение, так что чем раньше вы к нему привыкнете…
Во всем послушная Гэндзи, женщина окружила юношу нежными заботами. Иногда ему случалось мельком видеть ее, и он думал: «А ведь она совсем некрасива. И все-таки отец не может ее оставить. Не глупо ли, что мое сердце до сих пор стремится к той, которая скорее всего давно забыла о моем существовании? Не лучше ли было соединить свою судьбу с такой вот кроткой женщиной? Впрочем, вряд ли приятно иметь супругу, на которую и смотреть-то не хочется. Взять, к примеру, господина Великого министра. Уже много лет заботится он об этой особе, но, хорошо зная ее достоинства и недостатки, прячет ее за ширмами, многослойными, как листья лилий, чтобы, встречаясь с ней, не видеть ее лица. И он совершенно прав».
Юноше и самому неловко становилось от таких мыслей. Но ведь его с детства окружали прелестные женские лица, на которые глядя он успел укрепиться в мысли, что все женщины красивы. Даже госпожа Оомия, несмотря на монашеское обличье, до сих пор была по-своему миловидна. Поэтому юноша с некоторым пренебрежением относился к обитательнице Восточной усадьбы, которая и в молодые годы не отличалась особенной красотой, а теперь стала просто уродлива. Чрезмерная худоба, сильно поредевшие волосы – все это производило весьма неприятное впечатление.
Приблизился конец года, и госпожа Оомия поспешила приготовить внуку – теперь одному ему – новогоднее платье. Множество великолепных нарядов было сшито, но, по-прежнему чувствуя себя обиженным, юноша и смотреть на них не хотел.
– Я не уверен, что вообще пойду во Дворец. Так что не стоило вам утруждать себя, – заявил он.
– Вы говорите словно старик, лишившийся последних сил, – попеняла ему госпожа.
– Разумеется, я не старик, но мне кажется, что сил у меня и в самом деле уже не осталось, – тихонько, словно ни к кому не обращаясь, проговорил юноша, и слезы заблестели у него на глазах. «Видно, не может забыть ее», – подумала госпожа, и так обидно ей стало за внука, что она едва не заплакала.
– Даже в самом жалком положении очутившись, мужчина должен уметь сохранять достоинство, – сказала она. – Не годится проявлять такое малодушие. Да и о чем вам печалиться? Сегодня это тем более не к добру.
– В самом деле – о чем? Вот только люди смеются надо мной, называя придворным без ранга. Знаю, что это ненадолго, но мне неприятно бывать во Дворце. Был бы жив мой дед, меня никто даже в шутку не осмелился бы попрекнуть низким званием. Я понимаю, что не должен сторониться отца, но он слишком суров, и особой доверительности меж нами нет. Даже в его покои я не смею заходить и вижусь с ним лишь тогда, когда он бывает в Восточной усадьбе. Одна лишь госпожа Западных покоев добра ко мне. Ах, если бы была жива матушка!
По щекам юноши текли слезы, и он пытался их скрыть. Печаль его была столь трогательна, что госпожа Оомия не выдержала и тоже заплакала.
– Печаль сокрушает сердце каждого, кто потерял мать, какого бы звания он ни был, – говорит она. – Но все люди раньше или позже достигают того положения в мире, которое им предопределено, и тогда уже никто не осмеливается ими пренебрегать. Не поддавайтесь же мрачным мыслям! Как жаль, что ваш дед так рано оставил нас! Разумеется, вы имеете надежного покровителя, но, к сожалению, он не всегда откликается на мои просьбы. А господин министр Двора, хоть люди и превозносят его до небес, совсем переменился ко мне, и я не устаю сетовать на собственное долголетие. Когда же вы, человек, только что вступивший в жизнь, начинаете по пустякам падать духом, мир представляется еще более безотрадным.
Первый день года Великий министр, воспользовавшись тем, что его присутствие во Дворце не обязательно, провел в доме на Второй линии, предаваясь всевозможным тихим удовольствиям. Следуя примеру человека, известного в мире под именем министра Ёсифуса[21], он любовался шествием Белых коней из своего собственного дома, да и остальные обряды, которыми принято отмечать наступление Нового года, справил в своей усадьбе, причем с гораздо большим размахом, нежели тогда, когда этому было положено начало.
По прошествии Двадцатого дня Второй луны Государь изволил посетить дворец Красной птицы. Весеннее цветение еще не достигло полной силы, но на Третью луну приходилась годовщина со дня кончины Государыни-супруги. Впрочем, вишни, распустившиеся раньше других, всегда таят в себе какое-то особое очарование.
Во дворце Красной птицы не пожалели сил, чтобы достойно встретить Государя. Все было приведено в порядок и начищено до блеска. Не менее тщательно подготовились к церемонии и те, кому предстояло сопутствовать Государю, – его свита, в которую вошли все высшие сановники и принцы крови, поражала великолепием. Придворные были в желтовато-зеленых парадных платьях, надетых поверх нижних одеяний цвета «вишня», а Государь был в красном.
По особому указу в церемонии участвовал и Великий министр. На нем тоже было красное платье, и словно одним светом светились они с Государем, так что иногда трудно было отличить одного от другого.
Было в этой церемонии что-то такое, что делало ее непохожей на предыдущие. Наряды людей, праздничное убранство – все казалось необычным.
Ушедший на покой Государь за последние годы стал еще прекраснее, какая-то особая утонченность появилась в его чертах.
Вместо обычных стихотворцев пригласили десятерых наиболее одаренных учащихся из Палаты наук и образования. Им, словно в Церемониальном ведомстве, были розданы темы. Похоже было, что Государь задумал подвергнуть испытанию сына Великого министра.
Робких школяров, не помнивших себя от страха и вид имевших весьма растерянный, посадили в ладьи, и они поплыли по пруду – каждый к своему острову[22].
Солнце спускалось все ниже, по водной глади скользили ладьи с музыкантами, звучала музыка. Ветер, прилетая с гор, вторил голосам инструментов, сообщая им особую прелесть.
Юноша из дома Великого министра с трудом скрывал досаду: «Почему я должен корпеть над стихами, вместо того чтобы развлекаться вместе со всеми?»
Когда исполняли танец «Трели весеннего соловья», невольно вспомнился тот давний праздник цветов[23]…
– Доведется ли нам еще раз увидеть что-нибудь подобное. – вздохнул бывший Государь, и Великий министр унесся думами в прошлое. Когда замолкла музыка, он поднес бывшему Государю чашу:
Вот что ответил бывший Государь:
– Поют соловьи,
Точно так же как пели когда-то
В те давние дни.
Но совсем другие цветы
Теперь окружают нас…
Принц Соти, которого называли теперь принцем Хёбукё, поднеся чашу нынешнему Государю, сказал:
– Девять врат далеки.
Где-то там, за густыми туманами,
Но сегодня и здесь,
В бедном моем жилище,
Весну возвестил соловей…
Тонко сказано, не правда ли? Приняв чашу, Государь произнес с неповторимым изяществом:
– Флейт голоса
Доносят до нас звучанье
Минувших времен.
Соловьи, и они в этот день
Поют точно так же, как прежде.
Церемония носила частный характер, и то ли чаши предлагались не всем, то ли не всё сочли нужным записывать…
– Поют соловьи,
С ветки на ветку порхая,
В их пенье – тоска
По былым временам. Видно, раньше
Были ярче даже цветы.
Музыканты располагались поодаль, и музыки почти не было слышно, поэтому Государь распорядился, чтобы принесли струнные инструменты и раздали присутствующим. Принцу Хёбукё досталось бива, министру Двора – японское кото, а кото «со» поставили перед бывшим Государем. Китайское кото, как всегда, отдали Великому министру. Все они были выдающимися музыкантами своего времени и в совершенстве владели приемами игры, но, говорят, в тот день им удалось превзойти самих себя.
В церемонии участвовали многие придворные певцы. После «Благословенья» они запели «Деву из Сакура»[24]. Скоро на небо выплыла прекрасная, окутанная легкой дымкой луна, на островах замерцали огни, и празднество подошло к концу.
Стояла поздняя ночь, но уехать, не засвидетельствовав своего почтения Великой государыне, было бы неучтиво, и Государь отправился во дворец Каэдоно. Его сопровождал Великий министр. Немалую радость доставили они Государыне.
Увидев ее, давно уже миновавшую пору расцвета, Великий министр невольно вспомнил ушедшую Государыню и с досадой подумал: «Есть же люди, которые надолго задерживаются в этом мире…»
– Я совсем стара и все забыла… Но ваше милостивое посещение заставило меня вспомнить о былых днях. – сказала Государыня плача.
– С тех пор как покинули меня мои близкие, я не различаю даже прихода весны… Но сегодня рассеялась тоска. Надеюсь, что еще не раз. – молвил Государь.
Министр, тоже произнеся все, что полагалось, заверил:
– Почту за честь снова навестить вас…
Особенно не задерживаясь, они поспешили в обратный путь, и, глядя на величественную свиту министра, Государыня встревожилась. «С каким чувством вспоминает он прошлое? Предопределение его все-таки исполнилось, и он стал оплотом Поднебесной, а все мои попытки воспрепятствовать этому…. – думала она, раскаиваясь.
У Найси-но ками тоже оставалось теперь немало досуга, чтобы предаваться воспоминаниям, и часто, не в силах превозмочь сердечного волнения, она спешила украдкой вручить письмецо посланцу-ветру…
Великая государыня, постоянно чем-то недовольная, жаловалась на недостаточные размеры своего годового содержания и вознаграждений. Удрученная собственным долголетием, из-за которого ей пришлось жить в столь неблагоприятные для нее времена, она испытывала сильнейшую тоску по прошлому и не скрывала своей неприязни к настоящему. Старея, она становилась все сварливее, и даже ушедший на покой Государь не мог выносить ее общества, ибо трудно было найти более докучливую особу.
Сын Великого министра, прекрасно справившись в тот день с данной ему темой, стал называться синдзи[25]. К испытанию были допущены лишь старшие по возрасту и самые одаренные юноши, выдержали же его только трое.
В день Осеннего назначения сыну Великого министра были присвоены Пятый ранг и звание дзидзю.
Он не забыл о дочери министра Двора, но, к его величайшему огорчению, она по-прежнему находилась под строгим надзором, и, как он ни старался, увидеть ее ему не удавалось. Лишь иногда, когда позволяли приличия, молодые люди обменивались письмами, и тоска царила в сердцах у обоих.
Тем временем Великий министр, приобретя участок земли в четыре тё[26] на Шестой линии у Столичного предела, неподалеку от старого дома нынешней Государыни-супруги, решил начать там строительство нового жилища, в котором он мог бы спокойно прожить остаток лет, красивого и достаточно просторного, чтобы разместить там всех близких ему женщин, включая и тех, что до сих пор жили в горной глуши.
В будущем году принцу Сикибукё должно было исполниться пятьдесят лет. Госпожа из Западного флигеля готовилась отметить это событие, и министр Гэндзи, не желая оставаться в стороне, торопил со строительными работами, ибо новый, великолепный дом как нельзя лучше подходил для столь торжественной церемонии.
Пришел Новый год, а с ним новые заботы. Великий министр все силы свои отдавал приготовлениям к празднеству. Ему предстояло позаботиться об устройстве пиршества после торжественного молебна, подобрать музыкантов и танцоров. Госпожа занималась подготовкой сутр и утвари, нарядов для участников церемонии и вознаграждений для монахов.
Ей помогала обитательница Восточной усадьбы. Общие заботы сблизили этих двух женщин, они получали истинное удовольствие, сообщаясь друг с другом.
Слух о том, что готовится нечто исключительное по размаху, разнесся по миру и достиг ушей принца Сикибукё.
До сих пор, расточая милости свои всему свету, Великий министр словно не замечал принца и по любому поводу выказывал ему нерасположение, пренебрегая не только им, но и его домочадцами. Разумеется, принца огорчала столь явная неприязнь, но, рассудив, очевидно, что министр имеет основания быть им недовольным, он не смел роптать. К тому же принц всегда чувствовал себя польщенным, зная, сколь исключительное положение занимает его дочь в доме министра. И хотя счастливая судьба, определившая ей быть опекаемой человеком столь выдающихся достоинств, не озарила своим сиянием его собственное семейство, принц все же считал, что удостоился великой чести, и не мог не испытывать признательность теперь, когда в мире только и говорили, что о готовящемся празднестве, призванном на склоне лет увенчать его неслыханными почестями.
Только супруга его по-прежнему обижалась и сердилась, так и не простив Великому министру невнимание, с которым тот отнесся к ее дочери.
На Восьмую луну было наконец завершено строительство дома на Шестой линии, и Великий министр готовился к переезду.
Юго-западная часть нового дома предназначалась для Государыни-супруги, тем более что там находилось ее старое жилище.
В юго-восточной части предполагал поселиться сам Великий министр.
Северо-восточную решено было отдать особе, живущей сейчас в западных покоях Восточной усадьбы, а северо-западную – госпоже Акаси.
В старом саду по распоряжению Великого министра произвели различные преобразования, отвечавшие вкусам и желаниям будущих обитательниц дома. Кое-что было убрано совсем, кое-где были изменены очертания ручьев, насыпаны новые холмы.
В юго-восточной части сада, где холмы были самыми высокими, посадили разнообразные весенние цветы. Пруд здесь имел спокойные, плавные очертания, а в саду, примыкавшем к дому, были нарочно собраны деревья, которыми принято любоваться весной: пятиигольчатая сосна, слива, вишня, глициния, керрия, азалия и прочие. Между ними посадили некоторые осенние растения.
Рядом с покоями Государыни, на оставшихся от прежних времен холмах, разместили деревья, славящиеся особенно глубокими оттенками осенней листвы, провели в сад прозрачные ручьи, расставили камни, через которые переливаясь вода журчала особенно сладостно, позаботились и о водопаде. Словом, здесь можно было в полной мере насладиться прелестью осеннего пейзажа, а как пора теперь стояла самая благоприятная, сад сверкал яркими красками, превосходя даже прославленные горы и луга в окрестностях реки Ои в Сага.
В северо-восточной части сада били прохладные ключи, суля защиту от летнего зноя. Возле дома рос черный бамбук, под листьями которого словно притаился свежий ветерок. Рядом темнела роща – такая же тенистая и прекрасная, как где-нибудь в горной глуши; изгородь была поставлена будто нарочно для того, чтобы на ней цвели унохана[27]. Тут же росли напоминающие о былых днях померанцы (103), гвоздики, розы, горечавки, кое-где к ним были подсажены весенние и осенние цветы.
На особо выделенном участке в восточной части сада был построен обнесенный частоколом павильон Для верховой езды, а поскольку предполагалось использовать его по преимуществу в дни Пятой луны[28], возле пруда посадили аир, а на противоположном берегу устроили конюшню, где были собраны превосходные скакуны.
В западной части сада, с северной стороны, за глинобитной стеной разместились хранилища. Их отгородили китайским бамбуком и соснами, рассчитывая зимой любоваться здесь снегом. Рядом виднелась изгородь из хризантем, чтобы было на что ложиться утреннему инею в первые зимние дни, а чуть подальше высились надменные «материнские» дубы[29] и еще какие-то раскидистые горные деревья, названий которых никто и не знает.
Переезд был приурочен к празднику Другого берега[30]. Предполагалось, что все переедут разом, но Государыня: «Стоит ли поднимать такой шум?» – подумав, предпочла задержаться на некоторое время. Госпожу Мурасаки сопровождала лишь кроткая, старающаяся держаться в тени Ханатирусато.
Осень – не самое благоприятное время для весеннего сада, но и он был прекрасен.
Дамы госпожи Мурасаки разместились в пятнадцати каретах, путь перед которыми расчищали передовые Четвертого и Пятого рангов. Из приближенных Шестого ранга были выбраны лишь достойнейшие из достойных. Вместе с тем свита не казалась чересчур пышной. Опасаясь нежелательных толков, Великий министр постарался ограничиться самым необходимым.
Свита обитательницы Восточной усадьбы была почти столь же многочисленной. К тому же ее сопровождал чрезвычайно предупредительный молодой Дзидзю – честь, которую все сочли вполне заслуженной.
Для прислужниц были выделены особые покои, убранные куда изящнее обыкновенного.
По прошествии пяти или шести дней переехала Государыня-супруга. Несмотря на более чем скромные приготовления, свита ее производила весьма внушительное впечатление. И немудрено: отмеченная счастливой судьбой, Государыня отличалась спокойным нравом и обладала на редкость чувствительной душой – достоинства, благодаря которым ей удалось снискать всеобщее уважение.