Страница:
– Не скрою, вы несколько уронили себя в моих глазах тем, что до сих пор не проявляли решительно никакого интереса к музыке. Японское кото звучит особенно проникновенно и ярко в осенние вечера, когда окрестности залиты холодным и ясным лунным светом. Причем играть лучше не в глубине покоев, а на вольном воздухе, чтобы звуки струн свободно сплетались с голосами насекомых. Пожалуй, японскому кото недостает строгости и оно не подходит для торжественных случаев. Но даже тогда оно прекрасно сочетается с другими инструментами, легко приноравливаясь к любым мелодиям и ритмам. В этом его преимущество. Произведенное здесь, в Ямато, это кото может показаться слишком грубым, но приглядитесь и вы увидите, что сделано оно с отменным мастерством. Оно словно нарочно предназначено для женщин, не обладающих достаточно широкими познаниями в музыке чужих земель. Освоить японское кото не сложнее, чем любое другое, надобно лишь внимательно следить за тем, чтобы оно звучало согласно с другими инструментами. Никаких сложных, сокровенных приемов игры нет, и все же не так-то легко достичь истинного мастерства. В наши дни непревзойденным мастером в игре на японском кото считается министр Двора. Посредством даже самого простого приема «перебирание осоки»[5] он умеет заставить этот инструмент звучать с такой полнотой и таким разнообразием оттенков, что остается только удивляться.
Девушка немного играла на японском кото и мечтала, что когда-нибудь ей удастся достичь в том совершенства, поэтому слова Гэндзи не могли не найти отклик в ее душе.
– Быть может, мне посчастливится услышать игру господина министра Двора во время какого-нибудь празднества? Я всегда считала, что научиться играть на японском кото совсем нетрудно, ведь на нем играют теперь даже бедные жители гор. Но, очевидно, в руках подлинного мастера оно звучит совершенно иначе.
Видя, что девушка заинтересована не на шутку, министр говорит:
– Да, это так. Японское кото называют еще и восточным, как бы подчеркивая тем самым некоторую его провинциальность. Однако именно в Книжное отделение[6] обращается Государь во время всех дворцовых празднеств. И может ли быть иначе? Не знаю, как обстоит дело в других странах, но в Ямато кото считается прародителем всех музыкальных инструментов. Министр же владеет им лучше кого бы то ни было, так что более подходящего учителя вам не найти. Разумеется, он удостоит нас своим посещением при первом же удобном случае. Но не надейтесь, что вы сумеете уловить приемы его игры. У всякого мастера есть свои тайны, и он не любит, когда в них проникают другие. Так или иначе, полагаю, что в ближайшее время у вас появится возможность самой услышать его.
Беседуя с девушкой, министр перебирал струны кото, и оно звучало поразительно ярко и изысканно. «Не верится, что кто-то может играть лучше», – думала юная госпожа, и мысли ее снова и снова устремлялись к отцу.
Внимая звукам кото, она размышляла о том, когда, в каком мире дозволено ей будет вот так же сидеть рядом с родным отцом и слушать его игру.
– На реке Нуки изголовье мягкое из сплетенных рук[7]… – нежным голосом поет Гэндзи.
Дойдя до слов: «Как меня с супругом разлучил отец…», он улыбается и, используя прием «перебирание осоки», мягко пробегает пальцами по струнам. Невыразимо прекрасно звучит кото в его руках.
– Теперь сыграйте вы! – настаивает он. – Излишняя застенчивость часто становится помехой на пути к совершенству. Я же не прошу вас играть «Песню о любви к супругу»[8], зная, что многие женщины предпочитают таить ее в глубине души. Но остальные мелодии можно играть в любом случае и без всякого стеснения.
Однако девушка не притрагивается к кото, опасаясь сфальшивить. Музыке училась она в провинциальной глуши, у старухи, считавшейся отпрыском высочайшего рода и родившейся – по не вполне надежным сведениям – в столице. Забыв обо всем на свете – «Только бы господин министр не перестал играть! Может быть, мне удастся запомнить эту мелодию», – девушка приближается к нему.
– Какой ветер помогает вашим струнам так звучать?
Она прислушивается, склонившись, невыразимо прекрасная в падающем на нее свете фонарей.
– Чудесный ветер, трогающий струны души того, кто не туг на ухо, – улыбнувшись, отвечает министр, пододвигая к девушке кото.
Она смущается, но присутствие дам мешает Гэндзи продолжать в том же тоне.
– Кажется, юноши разошлись, не успев сполна насладиться красотою цветущей гвоздики… Пожалуй, мне следует показать этот сад и министру Двора. Ведь все в этом мире так непрочно… Помню, как однажды он рассказывал мне о вас. Кажется, что это было совсем недавно, – говорит министр с видом крайне растроганным.
Заплакав, девушка отвечает:
– Ах, лучше бы я не приходил сюда. – сетует министр, с трудом скрывая волнение.
Опасаясь, что слишком частые посещения покажутся дамам подозрительными, Гэндзи старался как можно реже заходить в Западный флигель, зато не упускал случая писать к девушке. Он помышлял о ней беспрестанно. «Для чего, – недоумевал он, – я сам лишил себя покоя, позволив новой страсти овладеть моим сердцем? К чему такие мучения?»
Разумеется, он мог и не противиться искушению, но это наверняка вызвало бы всеобщее неодобрение, которого последствия оказались бы губительными не только для него самого, но и для нее. Как ни сильно было его чувство к девушке, Гэндзи и помыслить не мог о том, чтобы поставить ее наравне с госпожой Весенних покоев. А любое другое положение было для нее слишком низким. Несомненно, мало кто пользовался таким влиянием в мире, как он, но разве почетно числиться одной из последних женщин, живущих под его покровительством? Уж лучше стать любимой женой простого советника. Прекрасно все это понимая, Гэндзи испытывал сильнейшую жалость к девушке. «Пожалуй, следовало бы все же отдать ее принцу Хёбукё или Удайсё. Супруг заберет ее к себе, она будет далеко, и страдания мои прекратятся. Да, как это ни тяжело, лучшего выхода я не вижу…. – иногда думал он.
Тем не менее он продолжал наведываться в Западный флигель и под предлогом обучения юной госпожи игре на кото виделся с ней теперь даже чаще прежнего. Однако он ни на миг не забывал о приличиях, и девушка, сначала робевшая в его присутствии, постепенно успокоилась, привыкла к нему и перестала дичиться. Мило смущаясь, отвечала она на его вопросы и с каждым днем казалась Гэндзи все более привлекательной. Не имея сил расстаться с ней, он старался не вспоминать о принятом было решении.
«Не лучше ли, выбрав юной госпоже супруга, оставить ее здесь. – думал он иногда. – Окружить нежными заботами, а самому встречаться с ней тайком, когда обстоятельства будут тому благоприятствовать. Быть может, мне удастся уговорить ее и удовлетворить свое желание? При нынешней неискушенности юной госпожи в мирских делах почти невозможно принудить ее откликнуться на мои чувства. Но как только проникнет она в душу вещей и не будет причин жалеть ее, меня не остановит самый суровый хранитель застав (224). Лишь бы удалось смягчить ее сердце, тогда как бы ее ни охраняли…»
Право, трудно не осудить его за подобные мысли.
Впрочем, министр не мог не понимать, что, даже если ему удастся осуществить свой замысел, его ждут лишь новые волнения и муки. Словом, найти выход было нелегко. Вряд ли он когда-нибудь бывал в более затруднительном положении.
Тем временем министру Двора стало известно, что не только его домочадцы отказываются считаться с его новой дочерью, но и в мире смеются над ней и злословят. Услыхав от Бэн-но сёсё, что сам Великий министр изволил его расспрашивать, министр Двора сказал:
– Я действительно взял к себе в дом девушку из провинции, о которой до сих пор никто не слышал. Удивительно, что Великий министр, вовсе не склонный к злословию, проявляет такой интерес к нашему дому и пользуется любой возможностью, дабы унизить меня. Впрочем, я почитаю за честь…
– Говорят, что особа, которую поселил Великий министр в своем Западном флигеле, само совершенство. Принц Хёбукё очень увлечен ею и страдает. Полагают, что она необыкновенно хороша собой, – сообщает Бэн-но сёсё.
– А что еще могут говорить о дочери Великого министра? Увы, так уж устроены люди. Скорее всего в ней нет ничего особенного. Обладай она всеми приписываемыми ей достоинствами, мы услыхали бы о ней гораздо раньше. Да, что и говорить, как ни безупречен Великий министр и как ни высоко его положение в мире, он, к сожалению, небогат потомством, и это не может его не волновать. Будь у него дочь от столь почитаемой им супруги, он лелеял бы ее безмерно, и наверняка она выросла бы истинным совершенством, но, увы… От девочки, рожденной госпожой Акаси, можно ожидать многого, хотя положение ее матери и невысоко. Я уверен в необычности ее предопределения. А эта новая дочь, возможно, и не его вовсе. Министр ведь человек со странностями, кто знает, какими соображениями он руководствовался на сей раз. – говорит министр Двора пренебрежительным тоном.
– И все же хотелось бы знать, на ком остановит он свой выбор? Думаю, что успех ждет принца Хёбукё. Они всегда были близки, к тому же принц обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать прекрасным зятем, – замечает министр и снова с сожалением вспоминает о собственной дочери. Ведь он и сам мог бы ходить теперь с многозначительным видом, и многие трепетали бы в ожидании его решения. Но как ни велика была его досада, министр не желал отдавать дочь Тюдзё, пока тот не достигнет соответствующего ранга. Разумеется, если бы Великий министр изволил обнаружить свою заинтересованность и лично просил за сына, он немедля дал бы согласие. Но, к величайшему огорчению министра Двора, ни сам юноша, ни его близкие не предпринимали никаких шагов к сближению.
Взволнованный мыслями о дочери, министр тут же, без всякого предупреждения, отправился в ее покои. Его сопровождал Бэн-но сёсё.
Когда они вошли, девушка дремала. В легком нижнем платье, как будто вовсе и не страдая от жары, она лежала, хрупкая и прелестная, Подложив под голову руку, изящные пальчики которой сжимали веер. Сквозь тонкую ткань просвечивало нежное тело. Отброшенные назад волосы, не такие уж длинные и не слишком густые, были необыкновенно хороши. Дамы тоже спали, устроившись за ширмами и занавесями, и проснулись не сразу. Только когда министр постучал веером, девушка подняла голову и устремила на отца невинно-вопрошающий взгляд своих прекрасных глаз. Щеки ее окрасились румянцем, отчего она стала еще миловиднее. Министр был восхищен.
– Разве я не предупреждал вас, что дурно «отдаваться дремоте»? (225) А вы к тому же так легко одеты… Отчего рядом нет никого из дам? Женщина должна быть осторожной, чтобы никто не мог застать ее врасплох. Ничто так не умаляет достоинства благородной особы, как неосмотрительность и легкомыслие. Впрочем, вряд ли кому-нибудь понравится женщина рассудительная и суровая, которая постоянно шепчет молитвы Фудо и делает руками канонические жесты. Или, скажем, женщина, которая всегда, даже с самыми близкими людьми, держится церемонно и высокомерно. На первый взгляд она может показаться благородной, но нельзя не пожелать ей большей мягкости и душевной простоты. К примеру, Великий министр, насколько мне известно, весьма широко подходит к воспитанию своей младшей дочери, которую прочит в государыни. Стараясь обогатить ее ум всеми познаниями, приличными ее полу, он не позволяет ей сосредоточиваться на чем-то одном, одновременно следя за тем, чтобы знания ее ни в коем случае не были поверхностными и неосновательными. По-своему он прав. И все же, поскольку каждый человек и в делах, и в помышлениях своих имеет особые, ему лишь свойственные пристрастия, плоды такого воспитания могут быть совершенно различны. Хотелось бы мне посмотреть, какой будет эта девочка, когда вырастет и появится во Дворце.
Мне так и не удалось осуществить своих замыслов относительно вашего будущего, и остается думать лишь о том, как уберечь вас от всеобщего посмеяния. Увы, я достаточно наслышан о превратностях человеческих судеб. Не прислушивайтесь же к «людским жалобам» (226) и не верьте сладкоречивым любезникам. Во всем положитесь на меня, ибо у меня есть свои соображения, – говорил министр Двора, с невольным восхищением глядя на свою очаровательную дочь.
Девушка же совсем смутилась, со стыдом вспоминая, сколько волнений причинила когда-то своим близким. «Как глупо я себя вела тогда, – думала она. – Ничего не понимала и сидела перед отцом, не чувствуя за собой никакой вины».
Госпожа Оомия постоянно жаловалась на то, что ей не оказывают должного внимания, но девушка не решалась навещать ее.
Еще больше беспокоило министра Двора будущее особы, поселившейся в Северном флигеле его дома. «Я с такой готовностью принял ее, – думал он. – Вправе ли я теперь отказываться от нее только потому, что над ней все смеются? Так поступил бы человек крайне легкомысленный, собственные прихоти превыше всего ставящий». Но не менее нелепо было оставлять ее у себя, ибо люди могли подумать, что он и в самом деле придает большое значение ее воспитанию. «Пожалуй, лучше всего пристроить девушку к нёго Кокидэн, пусть потешит ее дам. Люди считают ее дурнушкой, но ведь они могут и ошибаться», – подумал министр и отправился в покои нёго.
– Я решил отдать на ваше попечение девушку из Северного флигеля, – улыбаясь, говорит он. – Если ее манеры покажутся вам слишком грубыми, попросите кого-нибудь из пожилых дам заняться ее образованием, пусть без стеснения наставляют ее. Надеюсь, вы не позволите молодым дамам насмехаться над ней. Боюсь только, что она слишком своенравна.
– О нет, она вовсе не так дурна, как говорят, – смутившись, отвечает нёго. – Просто Утюдзё и прочие предполагали в ней какие-то особые достоинства и были разочарованы, когда она не оправдала их ожиданий. Незачем поднимать из-за нее такой шум: и ей самой будет неловко и честь семьи может пострадать.
Хотя нёго Кокидэн нельзя было назвать красавицей, было в ней что-то благородное, величавое, а мягкость и нежность черт делали ее похожей на прекрасный цветок сливы, раскрывший в предутренний час свои лепестки. Министра особенно умиляла ее манера с улыбкой прерывать разговор, когда многое еще оставалось недосказанным. Свойство и в самом деле редкое в женщине.
– Так или иначе, во всем виноват Утюдзё, который по молодости лет и легкомыслию. – заключил министр. Судя по всему, сам он был весьма невысокого мнения о девушке.
Воспользовавшись случаем, он зашел и в Северный флигель.
Сидя у небрежно поставленного занавеса, девушка играла в сугороку[10] с молодой изящной прислужницей по прозванию Госэти. Молитвенно сложив руки, она нетерпеливой скороговоркой твердила:
– Поменьше, поменьше…[11]
Досадливо поморщившись, министр движением руки остановил спутников, готовых возвестить о его прибытии, проскользнул в приотворенную боковую дверь и сквозь щель в перегородке заглянул в покои.
Госпожа Госэти, судя по всему, тоже не любила проигрывать.
– Еще раз, еще. – повторяла она, изо всех сил тряся бочонком и не сразу выкидывая кости.
Возможно, в глубине их сердец тоже были сокрыты глубокие «чувства-желания» (212), но на поведении их это никак не отражалось. У девушки, хрупкой и довольно миловидной, были прекрасные волосы, она вовсе не казалась существом, обремененным дурным предопределением. Вот только слишком узкий лоб и резкий голос несколько портили впечатление. Так или иначе, красавицей ее назвать было нельзя, однако же, посмотрев на нее, а затем в зеркало, министр понял, что не стоит оспаривать существующую меж ними связь, и невольно посетовал на судьбу.
– Наверное, вы еще не успели привыкнуть к дому и все здесь кажется вам чужим… К сожалению, я не имею довольно досуга, чтобы навещать вас почаще, – говорит он, а девушка своей обычной скороговоркой отвечает:
– О, да что может меня беспокоить, пока я здесь? Обидно только, что я так редко вижу вас. Долгие годы я мечтала о том, чтобы увидеть лицо отца, и вот… Словно мне все никак не выпадет нужное число.
– Вы совершенно правы. Я даже подумывал, а уж не использовать ли мне вас в качестве личной прислужницы, тем более что в моих покоях недостает надежных дам. Но это, увы, невозможно. Обычные прислужницы, затерявшись среди других, ничем от них не отличающихся дам, живут довольно спокойно, не привлекая к себе посторонних взглядов не вызывая пересудов. Но как только в мире станет известно, что одна из них – дочь того или иного вельможи, на нее сразу же обратятся придирчивые взоры, которым наверняка удастся обнаружить что-нибудь, бросающее тень на ее отца или братьев. А уж тем более. – И министр, не закончив, умолкает. Но девушка заявляет, ничуть не смутившись:
– Да что тут такого? Другое дело, если бы мне пришлось изображать из себя важную даму где-нибудь на людях, тогда бы я точно почувствовала себя неловко. А так – да я готова горшки за вами выносить.
Министр не мог удержаться от смеха:
– Что вы, такое занятие вам вовсе не к лицу! Но если у вас есть желание доказать свою дочернюю преданность, постарайтесь говорить немного тише и медленнее. Тогда и я буду медленнее стареть.
И министр снова смеется; право, он никогда не упустит случая пошутить.
– Ах, такая уж я уродилась! Когда я была совсем маленькая, матушка очень страдала из-за этого и часто бранила меня. Она говорила, что я переняла эту привычку от настоятеля монастыря Мёходзи[12], который присутствовал при моем появлении на свет. Обещаю вам сделать все возможное, чтобы исправиться.
Лицо ее изобразило такую явную готовность исполнить свой дочерний долг, что министр почувствовал себя растроганным.
– Право, я запретил бы таким монахам присутствовать при родах. Наверняка эта привычка послана ему в наказание за прошлые грехи. К примеру, считается, что немые и заики были некогда виновны в поношении сутры Великой колесницы[13], – говорит министр, начиная раскаиваться в своем решении поручить девушку заботам нёго Кокидэн. В самом деле, пристало ли особе, занимающей в мире столь высокое положение, что даже он, ее отец, невольно робел перед ней, иметь в своем окружении такое жалкое существо?
«Как же я мог решиться взять ее к себе, даже не узнав, что она собой представляет? Но теперь уже ничего не изменишь. Чем больше людей ее увидит, тем больше будет сплетен».
– Госпожа нёго как раз находится здесь. Вы можете время от времени заходить в ее покои и наблюдать за манерами дам, чтобы научиться вести себя должным образом. Даже не имеющий особенных достоинств человек, попав в ту или иную среду, невольно начинает ей соответствовать. Помня об этом, постарайтесь почаще встречаться с сестрой.
– Ах, радость-то какая! Ведь и во сне, и наяву я только и мечтаю о том, чтобы быть признанной этими благородными особами! Других желаний у меня давно уже нет. Только позвольте, и я стану черпать воду для госпожи сестрицы[14], – быстрее прежнего щебечет девушка, и, понимая, что останавливать ее бесполезно, министр говорит:
– Полно, вам вряд ли придется заниматься собиранием хвороста. Лучше постарайтесь держаться подальше от монахов, которые столь дурно на вас влияют.
Однако девушка не понимала шуток, как не понимала и того, что перед ней один из самых блестящих в стране сановников, которого один взгляд повергает окружающих в трепет.
– Когда же мне пойти к ней. – спрашивает она.
– Обычно выбирают благоприятный день. Но к чему нам такие церемонии? Можете пойти к ней хоть сегодня, если хотите…
С этими словами министр выходит.
Ему сопутствуют, повинуясь каждому его слову, благородные юноши Четвертого и Пятого рангов, малейшее его движение исполнено такого величия, что девушка восклицает, восхищенная:
– Какое счастье иметь такого отца! И как нелепо, что я, его дочь, выросла в жалкой хижине!
– О да, боюсь, что он даже слишком важен, – соглашается Госэти. – Пожалуй, было бы лучше, если бы вы нашли себе более подходящего родителя, который по крайней мере заботился бы о вас, – неожиданно добавляет она.
– О, как тебе не стыдно! Ты всегда готова все испортить. Не смей теперь разговаривать со мной на равных! Вот подожди, увидишь, кем я стану.
В гневе она казалась привлекательнее, искреннее негодование, написанное на ее лице, сообщало ему своеобразное очарование, и казалось, что она не так уж и дурна. Единственное, с чем нельзя было примириться, так это с ее манерой говорить. Впрочем, могла ли она научиться говорить правильно, живя в провинции, среди жалких бедняков? Самые незначительные слова, произнесенные неторопливо, тихим голосом, обычно производят на слушающего приятное впечатление. А уж стихи тем более следует произносить как можно проникновеннее, многозначительно не договаривая начальных и конечных слов, тогда слушающий наверняка будет в восторге, даже если не успеет проникнуть в глубину содержания. Но самые тонкие, глубокие замечания, произнесенные скороговоркой, могут показаться лишенными всякого смысла. Девушка из Северного флигеля не особенно задумывалась над тем, что и как она говорит; голос ее звучал резко, она часто искажала слова. К тому же, воспитанная грубой кормилицей, потакавшей всем ее прихотям, она привыкла держаться довольно развязно – словом, производила весьма дурное впечатление. Впрочем, совсем уж ничтожной ее тоже нельзя было назвать. При случае она даже могла сложить песню в тридцать один слог и произнести ее обычной своей скороговоркой. Правда, чаще всего начало песни не соответствовало ее концу…
– Господин министр посоветовал мне навестить госпожу нёго, – сказала она Госэти. – Он огорчится, если я стану медлить. Пойду к ней сегодня же вечером. В его-то любви я уверена, для него нет никого на свете дороже меня, но вот остальные… Пока я не добьюсь их расположения, мне будет довольно неуютно здесь.
Нетрудно себе представить, с каким пренебрежением должны были относиться к ней в доме министра Двора.
Девушка начала с того, что отправила нёго Кокидэн письмо.
«Хоть «как прутья плетня, близки мы» (228), но, не имея знака, не смела наступить на Вашу тень… (229). Ах, но не Вы ли велели посадить меж нами траву «не ходи»? (229). Я понимаю, что слишком дерзко с моей стороны упоминать долину Мусаси… (48). О, простите, простите…» – И, оборвав на полуслове, она приписала с обратной стороны:
«Ах, я решила перебраться к вам сегодня же, ибо говорят: «чем ты холоднее становишься…» (230) или «в пруду Масуда…» (231). Ах, я так скверно пишу, но, может быть, вы соблаговолите вспомнить о реке Минасэ? (232, 233)»
Кончалось же письмо следующей песней:
Девушка немного играла на японском кото и мечтала, что когда-нибудь ей удастся достичь в том совершенства, поэтому слова Гэндзи не могли не найти отклик в ее душе.
– Быть может, мне посчастливится услышать игру господина министра Двора во время какого-нибудь празднества? Я всегда считала, что научиться играть на японском кото совсем нетрудно, ведь на нем играют теперь даже бедные жители гор. Но, очевидно, в руках подлинного мастера оно звучит совершенно иначе.
Видя, что девушка заинтересована не на шутку, министр говорит:
– Да, это так. Японское кото называют еще и восточным, как бы подчеркивая тем самым некоторую его провинциальность. Однако именно в Книжное отделение[6] обращается Государь во время всех дворцовых празднеств. И может ли быть иначе? Не знаю, как обстоит дело в других странах, но в Ямато кото считается прародителем всех музыкальных инструментов. Министр же владеет им лучше кого бы то ни было, так что более подходящего учителя вам не найти. Разумеется, он удостоит нас своим посещением при первом же удобном случае. Но не надейтесь, что вы сумеете уловить приемы его игры. У всякого мастера есть свои тайны, и он не любит, когда в них проникают другие. Так или иначе, полагаю, что в ближайшее время у вас появится возможность самой услышать его.
Беседуя с девушкой, министр перебирал струны кото, и оно звучало поразительно ярко и изысканно. «Не верится, что кто-то может играть лучше», – думала юная госпожа, и мысли ее снова и снова устремлялись к отцу.
Внимая звукам кото, она размышляла о том, когда, в каком мире дозволено ей будет вот так же сидеть рядом с родным отцом и слушать его игру.
– На реке Нуки изголовье мягкое из сплетенных рук[7]… – нежным голосом поет Гэндзи.
Дойдя до слов: «Как меня с супругом разлучил отец…», он улыбается и, используя прием «перебирание осоки», мягко пробегает пальцами по струнам. Невыразимо прекрасно звучит кото в его руках.
– Теперь сыграйте вы! – настаивает он. – Излишняя застенчивость часто становится помехой на пути к совершенству. Я же не прошу вас играть «Песню о любви к супругу»[8], зная, что многие женщины предпочитают таить ее в глубине души. Но остальные мелодии можно играть в любом случае и без всякого стеснения.
Однако девушка не притрагивается к кото, опасаясь сфальшивить. Музыке училась она в провинциальной глуши, у старухи, считавшейся отпрыском высочайшего рода и родившейся – по не вполне надежным сведениям – в столице. Забыв обо всем на свете – «Только бы господин министр не перестал играть! Может быть, мне удастся запомнить эту мелодию», – девушка приближается к нему.
– Какой ветер помогает вашим струнам так звучать?
Она прислушивается, склонившись, невыразимо прекрасная в падающем на нее свете фонарей.
– Чудесный ветер, трогающий струны души того, кто не туг на ухо, – улыбнувшись, отвечает министр, пододвигая к девушке кото.
Она смущается, но присутствие дам мешает Гэндзи продолжать в том же тоне.
– Кажется, юноши разошлись, не успев сполна насладиться красотою цветущей гвоздики… Пожалуй, мне следует показать этот сад и министру Двора. Ведь все в этом мире так непрочно… Помню, как однажды он рассказывал мне о вас. Кажется, что это было совсем недавно, – говорит министр с видом крайне растроганным.
Именно это и тревожит меня, хотя крайне досадно, что вы принуждены сидеть здесь взаперти, словно в коконе (223).
– Кто сумел уловить
В красках нежной гвоздики ту давнюю
Прелесть «вечного лета»,
Тот непременно душою
Устремится к старой ограде…[9]
Заплакав, девушка отвечает:
Ее голосок так трепетно-нежен, что она кажется совсем юной.
– Когда-то росла
Возле бедной хижины горной
Эта гвоздика.
Но теперь – кто захочет узнать,
Куда ее корни уходят?
– Ах, лучше бы я не приходил сюда. – сетует министр, с трудом скрывая волнение.
Опасаясь, что слишком частые посещения покажутся дамам подозрительными, Гэндзи старался как можно реже заходить в Западный флигель, зато не упускал случая писать к девушке. Он помышлял о ней беспрестанно. «Для чего, – недоумевал он, – я сам лишил себя покоя, позволив новой страсти овладеть моим сердцем? К чему такие мучения?»
Разумеется, он мог и не противиться искушению, но это наверняка вызвало бы всеобщее неодобрение, которого последствия оказались бы губительными не только для него самого, но и для нее. Как ни сильно было его чувство к девушке, Гэндзи и помыслить не мог о том, чтобы поставить ее наравне с госпожой Весенних покоев. А любое другое положение было для нее слишком низким. Несомненно, мало кто пользовался таким влиянием в мире, как он, но разве почетно числиться одной из последних женщин, живущих под его покровительством? Уж лучше стать любимой женой простого советника. Прекрасно все это понимая, Гэндзи испытывал сильнейшую жалость к девушке. «Пожалуй, следовало бы все же отдать ее принцу Хёбукё или Удайсё. Супруг заберет ее к себе, она будет далеко, и страдания мои прекратятся. Да, как это ни тяжело, лучшего выхода я не вижу…. – иногда думал он.
Тем не менее он продолжал наведываться в Западный флигель и под предлогом обучения юной госпожи игре на кото виделся с ней теперь даже чаще прежнего. Однако он ни на миг не забывал о приличиях, и девушка, сначала робевшая в его присутствии, постепенно успокоилась, привыкла к нему и перестала дичиться. Мило смущаясь, отвечала она на его вопросы и с каждым днем казалась Гэндзи все более привлекательной. Не имея сил расстаться с ней, он старался не вспоминать о принятом было решении.
«Не лучше ли, выбрав юной госпоже супруга, оставить ее здесь. – думал он иногда. – Окружить нежными заботами, а самому встречаться с ней тайком, когда обстоятельства будут тому благоприятствовать. Быть может, мне удастся уговорить ее и удовлетворить свое желание? При нынешней неискушенности юной госпожи в мирских делах почти невозможно принудить ее откликнуться на мои чувства. Но как только проникнет она в душу вещей и не будет причин жалеть ее, меня не остановит самый суровый хранитель застав (224). Лишь бы удалось смягчить ее сердце, тогда как бы ее ни охраняли…»
Право, трудно не осудить его за подобные мысли.
Впрочем, министр не мог не понимать, что, даже если ему удастся осуществить свой замысел, его ждут лишь новые волнения и муки. Словом, найти выход было нелегко. Вряд ли он когда-нибудь бывал в более затруднительном положении.
Тем временем министру Двора стало известно, что не только его домочадцы отказываются считаться с его новой дочерью, но и в мире смеются над ней и злословят. Услыхав от Бэн-но сёсё, что сам Великий министр изволил его расспрашивать, министр Двора сказал:
– Я действительно взял к себе в дом девушку из провинции, о которой до сих пор никто не слышал. Удивительно, что Великий министр, вовсе не склонный к злословию, проявляет такой интерес к нашему дому и пользуется любой возможностью, дабы унизить меня. Впрочем, я почитаю за честь…
– Говорят, что особа, которую поселил Великий министр в своем Западном флигеле, само совершенство. Принц Хёбукё очень увлечен ею и страдает. Полагают, что она необыкновенно хороша собой, – сообщает Бэн-но сёсё.
– А что еще могут говорить о дочери Великого министра? Увы, так уж устроены люди. Скорее всего в ней нет ничего особенного. Обладай она всеми приписываемыми ей достоинствами, мы услыхали бы о ней гораздо раньше. Да, что и говорить, как ни безупречен Великий министр и как ни высоко его положение в мире, он, к сожалению, небогат потомством, и это не может его не волновать. Будь у него дочь от столь почитаемой им супруги, он лелеял бы ее безмерно, и наверняка она выросла бы истинным совершенством, но, увы… От девочки, рожденной госпожой Акаси, можно ожидать многого, хотя положение ее матери и невысоко. Я уверен в необычности ее предопределения. А эта новая дочь, возможно, и не его вовсе. Министр ведь человек со странностями, кто знает, какими соображениями он руководствовался на сей раз. – говорит министр Двора пренебрежительным тоном.
– И все же хотелось бы знать, на ком остановит он свой выбор? Думаю, что успех ждет принца Хёбукё. Они всегда были близки, к тому же принц обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать прекрасным зятем, – замечает министр и снова с сожалением вспоминает о собственной дочери. Ведь он и сам мог бы ходить теперь с многозначительным видом, и многие трепетали бы в ожидании его решения. Но как ни велика была его досада, министр не желал отдавать дочь Тюдзё, пока тот не достигнет соответствующего ранга. Разумеется, если бы Великий министр изволил обнаружить свою заинтересованность и лично просил за сына, он немедля дал бы согласие. Но, к величайшему огорчению министра Двора, ни сам юноша, ни его близкие не предпринимали никаких шагов к сближению.
Взволнованный мыслями о дочери, министр тут же, без всякого предупреждения, отправился в ее покои. Его сопровождал Бэн-но сёсё.
Когда они вошли, девушка дремала. В легком нижнем платье, как будто вовсе и не страдая от жары, она лежала, хрупкая и прелестная, Подложив под голову руку, изящные пальчики которой сжимали веер. Сквозь тонкую ткань просвечивало нежное тело. Отброшенные назад волосы, не такие уж длинные и не слишком густые, были необыкновенно хороши. Дамы тоже спали, устроившись за ширмами и занавесями, и проснулись не сразу. Только когда министр постучал веером, девушка подняла голову и устремила на отца невинно-вопрошающий взгляд своих прекрасных глаз. Щеки ее окрасились румянцем, отчего она стала еще миловиднее. Министр был восхищен.
– Разве я не предупреждал вас, что дурно «отдаваться дремоте»? (225) А вы к тому же так легко одеты… Отчего рядом нет никого из дам? Женщина должна быть осторожной, чтобы никто не мог застать ее врасплох. Ничто так не умаляет достоинства благородной особы, как неосмотрительность и легкомыслие. Впрочем, вряд ли кому-нибудь понравится женщина рассудительная и суровая, которая постоянно шепчет молитвы Фудо и делает руками канонические жесты. Или, скажем, женщина, которая всегда, даже с самыми близкими людьми, держится церемонно и высокомерно. На первый взгляд она может показаться благородной, но нельзя не пожелать ей большей мягкости и душевной простоты. К примеру, Великий министр, насколько мне известно, весьма широко подходит к воспитанию своей младшей дочери, которую прочит в государыни. Стараясь обогатить ее ум всеми познаниями, приличными ее полу, он не позволяет ей сосредоточиваться на чем-то одном, одновременно следя за тем, чтобы знания ее ни в коем случае не были поверхностными и неосновательными. По-своему он прав. И все же, поскольку каждый человек и в делах, и в помышлениях своих имеет особые, ему лишь свойственные пристрастия, плоды такого воспитания могут быть совершенно различны. Хотелось бы мне посмотреть, какой будет эта девочка, когда вырастет и появится во Дворце.
Мне так и не удалось осуществить своих замыслов относительно вашего будущего, и остается думать лишь о том, как уберечь вас от всеобщего посмеяния. Увы, я достаточно наслышан о превратностях человеческих судеб. Не прислушивайтесь же к «людским жалобам» (226) и не верьте сладкоречивым любезникам. Во всем положитесь на меня, ибо у меня есть свои соображения, – говорил министр Двора, с невольным восхищением глядя на свою очаровательную дочь.
Девушка же совсем смутилась, со стыдом вспоминая, сколько волнений причинила когда-то своим близким. «Как глупо я себя вела тогда, – думала она. – Ничего не понимала и сидела перед отцом, не чувствуя за собой никакой вины».
Госпожа Оомия постоянно жаловалась на то, что ей не оказывают должного внимания, но девушка не решалась навещать ее.
Еще больше беспокоило министра Двора будущее особы, поселившейся в Северном флигеле его дома. «Я с такой готовностью принял ее, – думал он. – Вправе ли я теперь отказываться от нее только потому, что над ней все смеются? Так поступил бы человек крайне легкомысленный, собственные прихоти превыше всего ставящий». Но не менее нелепо было оставлять ее у себя, ибо люди могли подумать, что он и в самом деле придает большое значение ее воспитанию. «Пожалуй, лучше всего пристроить девушку к нёго Кокидэн, пусть потешит ее дам. Люди считают ее дурнушкой, но ведь они могут и ошибаться», – подумал министр и отправился в покои нёго.
– Я решил отдать на ваше попечение девушку из Северного флигеля, – улыбаясь, говорит он. – Если ее манеры покажутся вам слишком грубыми, попросите кого-нибудь из пожилых дам заняться ее образованием, пусть без стеснения наставляют ее. Надеюсь, вы не позволите молодым дамам насмехаться над ней. Боюсь только, что она слишком своенравна.
– О нет, она вовсе не так дурна, как говорят, – смутившись, отвечает нёго. – Просто Утюдзё и прочие предполагали в ней какие-то особые достоинства и были разочарованы, когда она не оправдала их ожиданий. Незачем поднимать из-за нее такой шум: и ей самой будет неловко и честь семьи может пострадать.
Хотя нёго Кокидэн нельзя было назвать красавицей, было в ней что-то благородное, величавое, а мягкость и нежность черт делали ее похожей на прекрасный цветок сливы, раскрывший в предутренний час свои лепестки. Министра особенно умиляла ее манера с улыбкой прерывать разговор, когда многое еще оставалось недосказанным. Свойство и в самом деле редкое в женщине.
– Так или иначе, во всем виноват Утюдзё, который по молодости лет и легкомыслию. – заключил министр. Судя по всему, сам он был весьма невысокого мнения о девушке.
Воспользовавшись случаем, он зашел и в Северный флигель.
Сидя у небрежно поставленного занавеса, девушка играла в сугороку[10] с молодой изящной прислужницей по прозванию Госэти. Молитвенно сложив руки, она нетерпеливой скороговоркой твердила:
– Поменьше, поменьше…[11]
Досадливо поморщившись, министр движением руки остановил спутников, готовых возвестить о его прибытии, проскользнул в приотворенную боковую дверь и сквозь щель в перегородке заглянул в покои.
Госпожа Госэти, судя по всему, тоже не любила проигрывать.
– Еще раз, еще. – повторяла она, изо всех сил тряся бочонком и не сразу выкидывая кости.
Возможно, в глубине их сердец тоже были сокрыты глубокие «чувства-желания» (212), но на поведении их это никак не отражалось. У девушки, хрупкой и довольно миловидной, были прекрасные волосы, она вовсе не казалась существом, обремененным дурным предопределением. Вот только слишком узкий лоб и резкий голос несколько портили впечатление. Так или иначе, красавицей ее назвать было нельзя, однако же, посмотрев на нее, а затем в зеркало, министр понял, что не стоит оспаривать существующую меж ними связь, и невольно посетовал на судьбу.
– Наверное, вы еще не успели привыкнуть к дому и все здесь кажется вам чужим… К сожалению, я не имею довольно досуга, чтобы навещать вас почаще, – говорит он, а девушка своей обычной скороговоркой отвечает:
– О, да что может меня беспокоить, пока я здесь? Обидно только, что я так редко вижу вас. Долгие годы я мечтала о том, чтобы увидеть лицо отца, и вот… Словно мне все никак не выпадет нужное число.
– Вы совершенно правы. Я даже подумывал, а уж не использовать ли мне вас в качестве личной прислужницы, тем более что в моих покоях недостает надежных дам. Но это, увы, невозможно. Обычные прислужницы, затерявшись среди других, ничем от них не отличающихся дам, живут довольно спокойно, не привлекая к себе посторонних взглядов не вызывая пересудов. Но как только в мире станет известно, что одна из них – дочь того или иного вельможи, на нее сразу же обратятся придирчивые взоры, которым наверняка удастся обнаружить что-нибудь, бросающее тень на ее отца или братьев. А уж тем более. – И министр, не закончив, умолкает. Но девушка заявляет, ничуть не смутившись:
– Да что тут такого? Другое дело, если бы мне пришлось изображать из себя важную даму где-нибудь на людях, тогда бы я точно почувствовала себя неловко. А так – да я готова горшки за вами выносить.
Министр не мог удержаться от смеха:
– Что вы, такое занятие вам вовсе не к лицу! Но если у вас есть желание доказать свою дочернюю преданность, постарайтесь говорить немного тише и медленнее. Тогда и я буду медленнее стареть.
И министр снова смеется; право, он никогда не упустит случая пошутить.
– Ах, такая уж я уродилась! Когда я была совсем маленькая, матушка очень страдала из-за этого и часто бранила меня. Она говорила, что я переняла эту привычку от настоятеля монастыря Мёходзи[12], который присутствовал при моем появлении на свет. Обещаю вам сделать все возможное, чтобы исправиться.
Лицо ее изобразило такую явную готовность исполнить свой дочерний долг, что министр почувствовал себя растроганным.
– Право, я запретил бы таким монахам присутствовать при родах. Наверняка эта привычка послана ему в наказание за прошлые грехи. К примеру, считается, что немые и заики были некогда виновны в поношении сутры Великой колесницы[13], – говорит министр, начиная раскаиваться в своем решении поручить девушку заботам нёго Кокидэн. В самом деле, пристало ли особе, занимающей в мире столь высокое положение, что даже он, ее отец, невольно робел перед ней, иметь в своем окружении такое жалкое существо?
«Как же я мог решиться взять ее к себе, даже не узнав, что она собой представляет? Но теперь уже ничего не изменишь. Чем больше людей ее увидит, тем больше будет сплетен».
– Госпожа нёго как раз находится здесь. Вы можете время от времени заходить в ее покои и наблюдать за манерами дам, чтобы научиться вести себя должным образом. Даже не имеющий особенных достоинств человек, попав в ту или иную среду, невольно начинает ей соответствовать. Помня об этом, постарайтесь почаще встречаться с сестрой.
– Ах, радость-то какая! Ведь и во сне, и наяву я только и мечтаю о том, чтобы быть признанной этими благородными особами! Других желаний у меня давно уже нет. Только позвольте, и я стану черпать воду для госпожи сестрицы[14], – быстрее прежнего щебечет девушка, и, понимая, что останавливать ее бесполезно, министр говорит:
– Полно, вам вряд ли придется заниматься собиранием хвороста. Лучше постарайтесь держаться подальше от монахов, которые столь дурно на вас влияют.
Однако девушка не понимала шуток, как не понимала и того, что перед ней один из самых блестящих в стране сановников, которого один взгляд повергает окружающих в трепет.
– Когда же мне пойти к ней. – спрашивает она.
– Обычно выбирают благоприятный день. Но к чему нам такие церемонии? Можете пойти к ней хоть сегодня, если хотите…
С этими словами министр выходит.
Ему сопутствуют, повинуясь каждому его слову, благородные юноши Четвертого и Пятого рангов, малейшее его движение исполнено такого величия, что девушка восклицает, восхищенная:
– Какое счастье иметь такого отца! И как нелепо, что я, его дочь, выросла в жалкой хижине!
– О да, боюсь, что он даже слишком важен, – соглашается Госэти. – Пожалуй, было бы лучше, если бы вы нашли себе более подходящего родителя, который по крайней мере заботился бы о вас, – неожиданно добавляет она.
– О, как тебе не стыдно! Ты всегда готова все испортить. Не смей теперь разговаривать со мной на равных! Вот подожди, увидишь, кем я стану.
В гневе она казалась привлекательнее, искреннее негодование, написанное на ее лице, сообщало ему своеобразное очарование, и казалось, что она не так уж и дурна. Единственное, с чем нельзя было примириться, так это с ее манерой говорить. Впрочем, могла ли она научиться говорить правильно, живя в провинции, среди жалких бедняков? Самые незначительные слова, произнесенные неторопливо, тихим голосом, обычно производят на слушающего приятное впечатление. А уж стихи тем более следует произносить как можно проникновеннее, многозначительно не договаривая начальных и конечных слов, тогда слушающий наверняка будет в восторге, даже если не успеет проникнуть в глубину содержания. Но самые тонкие, глубокие замечания, произнесенные скороговоркой, могут показаться лишенными всякого смысла. Девушка из Северного флигеля не особенно задумывалась над тем, что и как она говорит; голос ее звучал резко, она часто искажала слова. К тому же, воспитанная грубой кормилицей, потакавшей всем ее прихотям, она привыкла держаться довольно развязно – словом, производила весьма дурное впечатление. Впрочем, совсем уж ничтожной ее тоже нельзя было назвать. При случае она даже могла сложить песню в тридцать один слог и произнести ее обычной своей скороговоркой. Правда, чаще всего начало песни не соответствовало ее концу…
– Господин министр посоветовал мне навестить госпожу нёго, – сказала она Госэти. – Он огорчится, если я стану медлить. Пойду к ней сегодня же вечером. В его-то любви я уверена, для него нет никого на свете дороже меня, но вот остальные… Пока я не добьюсь их расположения, мне будет довольно неуютно здесь.
Нетрудно себе представить, с каким пренебрежением должны были относиться к ней в доме министра Двора.
Девушка начала с того, что отправила нёго Кокидэн письмо.
«Хоть «как прутья плетня, близки мы» (228), но, не имея знака, не смела наступить на Вашу тень… (229). Ах, но не Вы ли велели посадить меж нами траву «не ходи»? (229). Я понимаю, что слишком дерзко с моей стороны упоминать долину Мусаси… (48). О, простите, простите…» – И, оборвав на полуслове, она приписала с обратной стороны:
«Ах, я решила перебраться к вам сегодня же, ибо говорят: «чем ты холоднее становишься…» (230) или «в пруду Масуда…» (231). Ах, я так скверно пишу, но, может быть, вы соблаговолите вспомнить о реке Минасэ? (232, 233)»
Кончалось же письмо следующей песней:
О река в Ёсино… (235)» – написала она довольно небрежной скорописью на листке зеленоватой бумаги. Почерк у нее был весьма угловатый, о стиле она скорее всего не думала вовсе: знаки беспорядочно громоздились друг на друга, одни сплющенные, другие безобразно вытянутые. Столбцы кренились вбок, изгибались, словно готовые упасть. Улыбаясь, девушка долго любовалась письмом, потом, свернув его в неожиданно изящный свиточек, привязала к цветку гвоздики[15]. Отнести послание она поручила девочке-служанке, весьма смышленой и миловидной, совсем недавно поступившей на службу.
«Молодою травой
Заросло побережье Хитати
У мыса «Когда».
Когда же увижусь с тобою,
О волна из залива Таго?.. (234)