Страница:
— Доложите, пожалуйста, что я хотел бы побеседовать с обитателями этого дома.
— Вы к которой из хозяек?
— К любой.
В ту же минуту он заметил в окне первого этажа двух женщин в пеньюарах кричащей расцветки. Одна курила папиросу с длинным мундштуком, другая — крошечную трубочку, при виде которой Мегрэ не мог удержаться от улыбки.
— В чем дело, Жан?
Явственный английский акцент. Обеим дамам можно было дать от сорока до пятидесяти. В комнате, обставленной как ателье — у Форлакруа здесь, наверное, была гостиная, — повсюду виднелись мольберты, холсты в духе самого крайнего модернизма, бокалы, бутылки, африканские и китайские безделушки, словом, всевозможный хлам, от которого веяло Монпарнасом. Мегрэ протянул свою визитную карточку.
— Входите, господин комиссар. Мы ничем не провинились, не правда ли? Это госпожа Перкинс, моя подруга. А меня зовут Энджелина Доддс. К кому же из нас вы имеете претензии?
Сказано весьма приветливо, и не без юмора.
— Позвольте спросить, как давно вы живете в этом особняке?
— Уже семь лет. Перед нами тут жил старик сенатор, он умер. А до него — судья, так нам сказали…
Жаль, что старый сенатор умер! При нем этот дом вряд ли сильно изменился, тем более что Форлакруа продал ему обстановку и многие мелочи. А теперь здесь китайский диван, красный с золотом, весь в драконах, спорит с изысканнейшим трюмо эпохи Людовика XVI.
Впрочем, чего и ждать от этих двух англичанок, оригиналок, явно помешанных на живописи, привлеченных обаянием и уютом Версаля…
— У вас есть садовник?
— Разумеется! А в чем дело?
— Не могли бы вы распорядиться, чтобы меня проводили в сад, или проводить меня сами?
Они пошли с ним обе: им было любопытно. Сад и теперь притязал на то, чтобы выглядеть уменьшенной копией садов Трианона.
— Я сам выращивал розы, — рассказывал судья. — Поэтому я и подумал о колодце.
Комиссару показали три колодца. Один из них, посреди сада, бездействовал: летом его, должно быть, используют как клумбу для герани или других цветов.
— Вы не будете возражать, сударыня, если я попрошу разрыть этот колодец? Это, конечно, принесет саду известный ущерб. А я не запасся никакими официальными бумагами, которые обязывали бы вас согласиться.
— Там, что же, клад? — рассмеялась одна из англичанок. — Юрбен! Тащите сюда заступ.
Тогда, в Эгюийоне, голос судьи звучал неторопливо, невозмутимо, словно рассказывал он не о себе.
— Вам, разумеется, известно, что значит застать на месте преступления? Вы сами присутствовали при таких сценах в номерах гостиниц, в более или менее подозрительных меблирашках. Бывает… Наверно, дело заключалось в том, что у мужчины была пошлейшая физиономия и смотрел он на меня с каким-то вызовом. А сам он был смешон, отвратителен — полураздетый, растрепанный, левая щека перемазана губной помадой. Я убил его.
— У вас был с собой револьвер?
— Нет, револьвер хранился у нас в спальне, в комоде. До ящика было рукой подать. Я пристрелил его хладнокровно — признаю это. Я был тогда спокойнее, чем сейчас. Подумал о детях, которые вот-вот придут из школы… Позже я узнал, что он был певцом в кафешантане. Он был нехорош собой. Густые сальные волосы, свалявшиеся на затылке…
Мегрэ проворно подошел к садовнику.
— Сперва уберите чернозем. Я полагаю, что слой земли окажется не толще двадцати сантиметров. А под ними…
— Камни и цемент, — объявил Юрбен.
— Эти камни и этот цемент надо вынуть.
И снова в ушах зазвучал невозмутимый голос:
— Я вспомнил о колодце. Отнес туда труп, одежду убитого, все, что при нем было. Колодец был узковат, и как я ни заталкивал туда тело, оно все равно скрючилось Я закидал его большими камнями. Сверху опрокинул несколько мешков цемента… Но это уже не столь важно. — Как раз на этом месте в окне показалось лицо жандарма; судья пожал плечами.
— И тут моя жена превратилась в сущую фурию. Меньше чем в полчаса, комиссар, она выложила мне все, сама. Я услышал обо всех ее похождениях до свадьбы, узнал, на какие уловки она пускалась, как потворствовал ей отец. А потом — обо всех ее любовниках, о том, где она с ними встречалась. Она была на себя не похожа. «Я любила этого человека, слышишь, любила!» — орала она с пеной у рта, не думая о том, что дети уже вернулись из школы и могут все услышать. Мне следовало вызвать полицию и во всем признаться, не правда ли? Меня бы оправдали. Но сын и дочь жили бы всю жизнь, зная, что их мать… Я сразу же все хорошо обдумал. Удивительно, до чего четко работает голова в такие минуты. Я дождался, пока стемнело. Был июнь, ждать пришлось долго. Я крепче, чем может показаться, А раньше был еще крепче…
Одиннадцать. Промерзшая за ночь земля увлажнилась и прогрелась под лучами солнца.
— Ну, что? — спросил Мегрэ.
— Поглядите сами!
Комиссар наклонился. На заступе виднелось нечто белое, извлеченное из глубины. Череп…
— Приношу извинения, сударыни, за причиненное беспокойство. Смею заверить, тревожить вас никто не будет. Мы имеем дело с очень давним преступлением. До официального освидетельствования я сам возмещу вам убытки.
Судья не лгал. Он убил человека. И более пятнадцати лет об этом не знал никто, кроме его жены, которая жила на Лазурном берегу, в Ницце, на вилле «Серые скалы», вместе с голландцем Хорасом Ван Ушеном, торговцем какао.
— Капельку виски, комиссар?
Ему об этом и подумать тошно! Еще тошнее разговаривать с ними о расследовании!
— Мне нужно до двенадцати связаться с судебными властями Версаля.
— Вы еще придете?
Нет уж! Он этим преступлением не занимается, его дело — расследование убийства некоего доктора Жанена, которое произошло в доме судьи в Эгюийоне.
Воздух был пронизан нежным солнечным светом, и казалось, что Парижская авеню усыпана золотой пылью. Но теперь следовало поторопиться. Мегрэ увидел такси.
— Дворец правосудия.
— Это в двух шагах.
— Какая вам разница?
А теперь назваться. Предстать перед недоверчивыми и скучающими взглядами коллег. Дело-то совсем давнее! И впрямь, какая нужда все это ворошить?..
Мегрэ позавтракал один в пивной «Швейцария», ему подали сосиски и кислую капусту. Он пробежал глазами газету, но не понял ни слова.
— Официант! Закажите разговор с Ларош-сюр-Йон, номер сорок один. Срочный, полиция. А еще попросите соединить с тюрьмой.
Пиво было недурное, сосиски с капустой приличные, вполне приличные — Мегрэ заказал добавку. Это, пожалуй, не вполне соответствует галантным версальским традициям, но тем хуже!
— Алло!.. Да… Держалась спокойно?.. Очень хорошо. Как вы сказали?.. Просит рояль? Возьмите напрокат… Да, под мою ответственность. Отец оплатит все расходы. Но смотрите мне, если вы хоть на минуту уйдете из коридора или если она удерет через окно…
В тюрьме никаких происшествий. Судья Форлакруа в одиннадцать часов имел свидание со своим адвокатом и в продолжение получаса мирно с ним беседовал.
Глава 7
— Вы к которой из хозяек?
— К любой.
В ту же минуту он заметил в окне первого этажа двух женщин в пеньюарах кричащей расцветки. Одна курила папиросу с длинным мундштуком, другая — крошечную трубочку, при виде которой Мегрэ не мог удержаться от улыбки.
— В чем дело, Жан?
Явственный английский акцент. Обеим дамам можно было дать от сорока до пятидесяти. В комнате, обставленной как ателье — у Форлакруа здесь, наверное, была гостиная, — повсюду виднелись мольберты, холсты в духе самого крайнего модернизма, бокалы, бутылки, африканские и китайские безделушки, словом, всевозможный хлам, от которого веяло Монпарнасом. Мегрэ протянул свою визитную карточку.
— Входите, господин комиссар. Мы ничем не провинились, не правда ли? Это госпожа Перкинс, моя подруга. А меня зовут Энджелина Доддс. К кому же из нас вы имеете претензии?
Сказано весьма приветливо, и не без юмора.
— Позвольте спросить, как давно вы живете в этом особняке?
— Уже семь лет. Перед нами тут жил старик сенатор, он умер. А до него — судья, так нам сказали…
Жаль, что старый сенатор умер! При нем этот дом вряд ли сильно изменился, тем более что Форлакруа продал ему обстановку и многие мелочи. А теперь здесь китайский диван, красный с золотом, весь в драконах, спорит с изысканнейшим трюмо эпохи Людовика XVI.
Впрочем, чего и ждать от этих двух англичанок, оригиналок, явно помешанных на живописи, привлеченных обаянием и уютом Версаля…
— У вас есть садовник?
— Разумеется! А в чем дело?
— Не могли бы вы распорядиться, чтобы меня проводили в сад, или проводить меня сами?
Они пошли с ним обе: им было любопытно. Сад и теперь притязал на то, чтобы выглядеть уменьшенной копией садов Трианона.
— Я сам выращивал розы, — рассказывал судья. — Поэтому я и подумал о колодце.
Комиссару показали три колодца. Один из них, посреди сада, бездействовал: летом его, должно быть, используют как клумбу для герани или других цветов.
— Вы не будете возражать, сударыня, если я попрошу разрыть этот колодец? Это, конечно, принесет саду известный ущерб. А я не запасся никакими официальными бумагами, которые обязывали бы вас согласиться.
— Там, что же, клад? — рассмеялась одна из англичанок. — Юрбен! Тащите сюда заступ.
Тогда, в Эгюийоне, голос судьи звучал неторопливо, невозмутимо, словно рассказывал он не о себе.
— Вам, разумеется, известно, что значит застать на месте преступления? Вы сами присутствовали при таких сценах в номерах гостиниц, в более или менее подозрительных меблирашках. Бывает… Наверно, дело заключалось в том, что у мужчины была пошлейшая физиономия и смотрел он на меня с каким-то вызовом. А сам он был смешон, отвратителен — полураздетый, растрепанный, левая щека перемазана губной помадой. Я убил его.
— У вас был с собой револьвер?
— Нет, револьвер хранился у нас в спальне, в комоде. До ящика было рукой подать. Я пристрелил его хладнокровно — признаю это. Я был тогда спокойнее, чем сейчас. Подумал о детях, которые вот-вот придут из школы… Позже я узнал, что он был певцом в кафешантане. Он был нехорош собой. Густые сальные волосы, свалявшиеся на затылке…
Мегрэ проворно подошел к садовнику.
— Сперва уберите чернозем. Я полагаю, что слой земли окажется не толще двадцати сантиметров. А под ними…
— Камни и цемент, — объявил Юрбен.
— Эти камни и этот цемент надо вынуть.
И снова в ушах зазвучал невозмутимый голос:
— Я вспомнил о колодце. Отнес туда труп, одежду убитого, все, что при нем было. Колодец был узковат, и как я ни заталкивал туда тело, оно все равно скрючилось Я закидал его большими камнями. Сверху опрокинул несколько мешков цемента… Но это уже не столь важно. — Как раз на этом месте в окне показалось лицо жандарма; судья пожал плечами.
— И тут моя жена превратилась в сущую фурию. Меньше чем в полчаса, комиссар, она выложила мне все, сама. Я услышал обо всех ее похождениях до свадьбы, узнал, на какие уловки она пускалась, как потворствовал ей отец. А потом — обо всех ее любовниках, о том, где она с ними встречалась. Она была на себя не похожа. «Я любила этого человека, слышишь, любила!» — орала она с пеной у рта, не думая о том, что дети уже вернулись из школы и могут все услышать. Мне следовало вызвать полицию и во всем признаться, не правда ли? Меня бы оправдали. Но сын и дочь жили бы всю жизнь, зная, что их мать… Я сразу же все хорошо обдумал. Удивительно, до чего четко работает голова в такие минуты. Я дождался, пока стемнело. Был июнь, ждать пришлось долго. Я крепче, чем может показаться, А раньше был еще крепче…
Одиннадцать. Промерзшая за ночь земля увлажнилась и прогрелась под лучами солнца.
— Ну, что? — спросил Мегрэ.
— Поглядите сами!
Комиссар наклонился. На заступе виднелось нечто белое, извлеченное из глубины. Череп…
— Приношу извинения, сударыни, за причиненное беспокойство. Смею заверить, тревожить вас никто не будет. Мы имеем дело с очень давним преступлением. До официального освидетельствования я сам возмещу вам убытки.
Судья не лгал. Он убил человека. И более пятнадцати лет об этом не знал никто, кроме его жены, которая жила на Лазурном берегу, в Ницце, на вилле «Серые скалы», вместе с голландцем Хорасом Ван Ушеном, торговцем какао.
— Капельку виски, комиссар?
Ему об этом и подумать тошно! Еще тошнее разговаривать с ними о расследовании!
— Мне нужно до двенадцати связаться с судебными властями Версаля.
— Вы еще придете?
Нет уж! Он этим преступлением не занимается, его дело — расследование убийства некоего доктора Жанена, которое произошло в доме судьи в Эгюийоне.
Воздух был пронизан нежным солнечным светом, и казалось, что Парижская авеню усыпана золотой пылью. Но теперь следовало поторопиться. Мегрэ увидел такси.
— Дворец правосудия.
— Это в двух шагах.
— Какая вам разница?
А теперь назваться. Предстать перед недоверчивыми и скучающими взглядами коллег. Дело-то совсем давнее! И впрямь, какая нужда все это ворошить?..
Мегрэ позавтракал один в пивной «Швейцария», ему подали сосиски и кислую капусту. Он пробежал глазами газету, но не понял ни слова.
— Официант! Закажите разговор с Ларош-сюр-Йон, номер сорок один. Срочный, полиция. А еще попросите соединить с тюрьмой.
Пиво было недурное, сосиски с капустой приличные, вполне приличные — Мегрэ заказал добавку. Это, пожалуй, не вполне соответствует галантным версальским традициям, но тем хуже!
— Алло!.. Да… Держалась спокойно?.. Очень хорошо. Как вы сказали?.. Просит рояль? Возьмите напрокат… Да, под мою ответственность. Отец оплатит все расходы. Но смотрите мне, если вы хоть на минуту уйдете из коридора или если она удерет через окно…
В тюрьме никаких происшествий. Судья Форлакруа в одиннадцать часов имел свидание со своим адвокатом и в продолжение получаса мирно с ним беседовал.
Глава 7
«Расспросите обо всем комиссара»
Как приятно было в восемь утра спуститься по узкой лесенке с блестящими на солнце сосновыми перилами, войти в пустой зал гостиницы, усесться за тот же столик, что всегда, и обнаружить на нем прибор, кружку из толстого фаянса, домашнюю колбасу и свежие креветки утреннего лова!
— Тереза, кофе! — крикнул Мегрэ, усаживаясь.
Однако кофе ему принесла хозяйка.
— Тереза пошла к мяснику.
— Растолкуйте мне, хозяйка: в порту ни души, хоть вода стоит низко… Неужто местные жители боятся холода?
— Нынче мертвая вода, — объяснила собеседница.
— Что это значит?
— В прилив на устричных отмелях делать нечего.
— Выходит, половину времени собиратели мидий сидят без дела?
— Вот уж нет! Здесь чуть ли не у каждого земля, или болота, или скот…
Комиссар обошелся приветливо даже с Межа, хотя тот благоухал бриллиантином и нацепил нелепый ядовито-зеленый шарф.
— Садись. Угощайся. И рассказывай, что ты обнаружил у этой несчастной старухи.
Мегрэ имел в виду мать Марселя. По правде сказать, он был доволен, что переложил эту обязанность на плечи инспектора.
— Наверняка старый деревенский домишко? Мебель ветхая, допотопная? Стоячие часы с медным маятником, который поблескивает при качании?
— Не угадали, шеф! Этот дом ежегодно красят. Старую дверь заменили на новенькую, с накладками из поддельного кованого железа. Мебель куплена в универмаге на бульваре Барбес.
— Хозяйка первым делом поднесла тебе выпить.
— Было дело.
— И ты не нашел в себе сил отказаться?
Бедняга Межа так и не взял в толк, какую провинность он совершил, не отказавшись от рюмки сливянки — ароматной местной водки.
— Не красней. Я не тебя имею в виду. Скорее, самого себя, — он ведь и ел, и пил в доме судьи. — Одни находят в себе силы отказаться, другие нет. Ты пошел к этой старухе, чтобы вытянуть из нее сведения против сына, а начал с того, что отведал ее сливянки… Мне кажется, что судья — из тех, кто умеет отказаться. Отказаться от чего угодно, хоть от самого себя! Не ломай себе над этим голову… Она плакала?
— Знаете, она не меньше сына ростом, да и в силе ему не уступает. Сначала хорохорилась, потом заговорила сквозь зубы. Заявила, что если мы не отстанем, она прибегнет к какому-нибудь «законнику». Я спросил, находился ли ее сын в отлучке последние дни. Чувствую — она в нерешительности. «Насколько я знаю, он поехал в Ниор по делам». — «Вы уверены, что он именно в Ниоре? Где он ночевал?» — «Не знаю». — «Как так — не знаете? Вы ведь живете в доме вдвоем! Может быть, разрешите осмотреть комнаты? У меня нет постановления, но, если вы откажете…» Поднялись мы с ней на второй этаж… Там-то все по-старому, мебель старинная, точно как вы сейчас говорили, — огромные шкафы, сундуки, увеличенные фотографии. — «В каком костюме ваш сын ездит в город?» — Она сняла с вешалки синий саржевый костюм. Я проверил карманы. Нашел вот этот счет из нантской гостиницы. Посмотрите на число: пятое января — за несколько дней до того, как в Эгюийон приехал доктор Жанен.
— Ты не пожалел о той рюмке сливянки? — спросил Мегрэ, поднимаясь навстречу разносчику телеграмм. Вернувшись на место с несколькими телеграммами, он разложил их перед собой, но, вопреки обыкновению, не распечатал сразу же.
— Между прочим, знаешь, почему старая Дидина со своим Юло так возненавидели судью? Я забирался во всякие дебри, а причина-то простая, такая же простая, как эта деревенька, как этот маяк, когда его освещает солнце. Когда вышедший на пенсию таможенник и его жена узнали, что судья переехал в Эгюийон, Дидина навестила его, напомнила ему детское знакомство. Предложила ему взять их в услужение — ее кухаркой, а самого Юло садовником. Форлакруа отказался: он хорошо ее знал. Вот и все!
Комиссар вскрыл одну из телеграмм и протянул Межа.
«Марсель Эро состоит учете как моряк проходил службу на борту эсминца „Мститель“.
— Но судья же сознался! — воскликнул Межа.
— Вот как! Сознался?
— Об этом пишут все газеты.
— А ты, оказывается, еще веришь всему, о чем пишут газеты?
У него хватило терпения дождаться десяти часов в полном, так сказать, бездействии — он бродил между вытащенных на берег лодок, поглядывал на дом и только два раза зашел в гостиницу пропустить рюмочку, потому что было и впрямь холодно. При виде двух подъехавших одна за другой машин он улыбнулся: потешная, прямо-таки трогательная приверженность установленной форме! Двое, приехавшие в такую рань из Ларош-сюр-Йон, были старинными друзьями. Они на «ты» со школьной скамьи. Им приятнее было бы проделать этот путь в одной и той же машине. Но один из них — судебный следователь, ведущий эгюийонское дело; другой — адвокат, приглашенный судьей Форлакруа. Потому накануне они долго спорили, прилично ли им ехать вместе.
Оба пожали Мегрэ руку. Г-н Куртье, мужчина средних лет, слыл лучшим адвокатом департамента.
— Мой клиент сообщил, что передал все ключи вам.
Мегрэ извлек ключи из кармана, и все трое направились к дому, возле которого по-прежнему дежурил жандарм. Следователь, явно не придавая этому значения и желая лишь показать, что от его внимания ничего не ускользает, заметил:
— По правилам, дом следовало опечатать. Ну, не беда! Поскольку господин Форлакруа сам вручил ключи комиссару и попросил его…
Как странно! Мегрэ вошел сюда, как к себе домой, повесил пальто на хорошо знакомую вешалку, направился в библиотеку.
— Нам придется задержаться здесь на некоторое время, поэтому затоплю-ка я камин…
На сердце у него заскребли кошки: он снова увидел два кресла у камина, невыметенный трубочный пепел, окурки…
— Советую устраиваться поудобней, господа. Адвокат не без обиды начал:
— Мой клиент сказал мне: «Расспросите обо всем комиссара». Следовательно, вам, господин комиссар, придется рассказать нам, что он делал после того, как убил того человека и замуровал его, так сказать, у себя в колодце.
— Проходите, господин следователь, — по-хозяйски предложил Мегрэ. — Заметьте, я не рассчитываю найти здесь ничего сенсационного. Я просил разрешения на обыск, в сущности, для того, чтобы лучше представить себе, как жил судья Форлакруа в последние годы. Поглядите, с каким вкусом подобрана вся эта мебель, насколько удачно расставлено все, вплоть до последней безделушки.
Форлакруа не сразу уехал из Версаля. Жену он попросту выставил за дверь — вполне хладнокровно, выдав ей внушительный чек. Судья так и стоял у Мегрэ перед глазами — маленький, щуплый, непроницаемый, шевелюра словно ореол вокруг головы, пальцы сухие, нервные. Он не из тех, кто соглашается с тем, с чем не желает соглашаться. Мегрэ сам признал это нынче утром. Дидина знает судью с этой стороны, не зря она столько лет не может забыть, с каким ледяным спокойствием он отверг ее предложения, и не отверг, а просто-напросто не снизошел до них!
— Она не делала попыток остаться с вами и с детьми? — допытывался Мегрэ, когда они сидели вдвоем у камина.
Разумеется, делала! Закатывала сцены. Валялась у него в ногах. Потом месяцами писала ему. Умоляла, угрожала.
— Я ни разу не ответил. А потом узнал, что она живет на Лазурном берегу с этим своим голландцем.
Дом в Версале он продал. Переехал в Эгюийон. А потом…
— Вы чувствуете атмосферу этого дома? Здесь все дышит комфортом и благополучием, — вздохнул Мегрэ. — Хозяин этого дома годами следил за собственными детьми, гадая, его это дети или не его. А мальчик, взрослея, в свою очередь пытался проникнуть в окружавшую его тайну, спрашивал о матери, о своем рождении…
Мегрэ как раз отворил дверь в комнату, где по-прежнему стояли на своих местах игрушки, а в углу — школьная парта из светлого дуба. Дальше находилась бывшая спальня Альбера, в шкафу еще висела его одежда. Потом они обнаружили стенной шкаф, набитый куклами Лиз Форлакруа.
— Лет в семнадцать-восемнадцать, — продолжал комиссар, — Альбер бог знает почему возненавидел отца. Он не понимал, зачем тот держит его сестру взаперти. А у Лиз уже тогда случился первый припадок. И как раз в это время Альбер наткнулся на одно из писем, написанных вскоре после драмы. Постойте… Кажется, оно в этом секретере. У меня есть ключ от него.
Казалось, у комиссара есть ключи не только от секретера эпохи Людовика XVI, но и к людям, которые столько лет жили в этом доме. Он курил трубку. Следователь и адвокат шли за ним. Во всем, что он делал, о чем заговаривал, сквозил такт, которого трудно было ожидать от этого толстяка с большими ручищами.
— Можете приобщить его к делу, — сказал он, не читая письма. — Я знаю, что там написано, знаю до последнего словечка: она грозит мужу тюрьмой. Альбер потребовал объяснений. Форлакруа не пожелал ответить. С тех пор они стали чужими друг другу. После военной службы Альбер решил жить самостоятельно, но своеобразное любопытство удержало его в Эгюийоне; и вот он стал сборщиком мидий. Вы его видели. Человек он беспокойный, необузданный, хотя по виду и не скажешь. Ну, а что касается дочери…
В дверь позвонили. Мегрэ пошел открывать. Это был Межа, он принес телеграмму. Межа не прочь был войти, но шеф не пригласил его в дом. Поднявшись наверх, комиссар сообщил:
— Она ответила на мое приглашение телеграммой. Приедет.
— Кто приедет?
— Госпожа Форлакруа. Вчера в полдень она выехала из Ниццы на машине.
Мегрэ представлял собой впечатляющее зрелище. В нем и впрямь появилось нечто поразительное. Расхаживая взад и вперед по этому чужому дому, вникая в чужие жизни, тяжеловесный, невозмутимый увалень Мегрэ неуловимо менялся: и манерой держаться, и интонациями он, сам того не сознавая, начинал напоминать Форлакруа. Трудно было себе представить двух более различных людей, и все же временами это сходство так бросалось в глаза, что адвокату становилось не по себе.
— Когда я впервые пришел в этот дом, Лиз была в постели. Погодите… Эта лампа у изголовья была зажжена. Форлакруа обожал дочь. Обожал и страдал от этого, потому что не мог избавиться от сомнений. Какие у него были доказательства, что отец Лиз — он, а не кто-нибудь из любовников жены, вроде того певца с сальными волосами? Он любил ее еще и за то, что она не такая, как все дети, за то, что она в нем нуждается, за то, что она словно зверек, пугливый и ласковый. Когда ее не терзали припадки, она, как мне кажется, держалась, словно шестилетняя девочка — наивная, обаятельная. Отец приглашал к ней виднейших специалистов. Могу вам сообщить, господа, что обычно девушки с таким заболеванием едва доживают лет до шестнадцати-семнадцати, причем к этому возрасту припадки обычно учащаются, а после припадков наступает подавленность, безразличие. Деревенские языки преувеличивают, но все же и до Марселя Эро этим ее состоянием пользовались человека два, если не больше. И когда появился Марсель…
— Простите, — перебил следователь, — я еще не допрашивал обвиняемого. Утверждает ли он, что не знал о ночных визитах Марселя Эро к его дочери?
С минуту Мегрэ смотрел в окно, потом повернулся.
— Нет.
Неловкая пауза.
— Итак, этот человек… — вновь подал голос следователь.
Адвокат уже раздумывал, как изобразить эту чудовищную подробность перед судом присяжных в Ларош-сюр-Йон.
— Этот человек все знал, — подхватил Мегрэ. — Все врачи, с которыми он консультировался, были одного мнения: «Выдайте ее замуж. Это единственный шанс».
— Но одно дело выдать ее замуж, а другое — терпеть, чтобы такой тип, как Эро…
— А вы, господин следователь, полагаете, что девушку, страдающую подобным заболеванием, легко выдать замуж? Форлакруа предпочитал закрыть на все глаза. Он навел об Эро справки. Вероятно, понимал, что этот юноша, несмотря на историю с Терезой, не чужд порядочности. Об этом я вам еще расскажу. Представьте себе, Марсель тоже сомневался, что ребенок у Терезы от него. После рождения ребенка она его преследовала… Эро был в самом деле влюблен в Лиз. Настолько, что готов был взять ее в жены, несмотря ни на что.
Мегрэ помолчал, выбил трубку о каблук и негромко сказал:
— В ближайшее время они должны были пожениться.
— Что вы говорите!
— Я говорю, что через два месяца Марсель и Лиз должны были стать мужем и женой. Если бы вы лучше знали судью Форлакруа, вы бы поняли… Недаром у него хватило терпения на годы и годы такой жизни. Он долго присматривался к Марселю. Однажды Марсель шел мимо их дома, как вдруг дверь распахнулась. На пороге показался Форлакруа и шепнул испуганному парню:
— «Не зайдете ли на минутку ко мне?».
Мегрэ машинально принялся заводить остановившиеся стенные часы.
— Я знаю, что все произошло именно так: я ведь и сам сидел рядом с ним у камина. Наверно, он повел беседу неторопливо. Налил портвейну в два хрустальных бокала. И сказал… Сказал то, что следовало сказать. Всю правду про Лиз. Потрясенный Эро не знал, что ответить. Попросил несколько дней на раздумье. Нет никакого сомнения, что ответ оказался положительным. Вам знакомы такие, как он, простые, крепкие люди, господин следователь? Наблюдали вы их на ярмарке? Слышали, как они прицениваются, прежде чем сделать покупку? Поверьте мне: Эро вспомнил о судовом враче с «Мстителя» — может быть, они в свое время были приятелями. Он отправился в Нант…
Автомобильный гудок. Неожиданно долгие звуки. Из окна они увидели роскошную машину с шофером в ливрее — он вылез из-за руля и уже открывал дверцу.
Мегрэ и его собеседники находились в комнате, служившей Лиз будуаром; здесь же стоял рояль. Все трое смотрели в окно.
— Хорас Ван Ушен! — объявил Мегрэ, кивнув на старика, который первым вышел из машины, двигаясь рывками, словно автомат, у которого не смазаны шарниры.
Местные жители столпились на углу улицы. Ван Ушен в костюме из светлой фланели, в белых ботинках, в просторном клетчатом пальто и белом суконном кепи представлял для них воистину любопытное зрелище. На Лазурном берегу он никого не удивил бы своим нарядом, но в Эгюийоне, где в летние месяцы бывают лишь туристы среднего достатка, он выглядел, пожалуй, несколько необычно. Он немного напоминал Рокфеллера — такой же худой и морщинистый. Он подал руку даме, сидевшей в машине. Она вышла — крупная, вся в мехах, — смерила дом взглядом снизу вверх, затем сверху вниз. Потом что-то сказала шоферу. Тот позвонил.
— Если не возражаете, господа, пусть голландец подождет на улице. Хотя бы какое-то время.
Мегрэ пошел открывать. С первого взгляда он убедился, что судья не солгал: Валентина Форлакруа, урожденная Константинеску, была в свое время красавицей; глаза у нее и теперь были прекрасные, а губы, несмотря на морщинки в уголках рта, такие же чувственные, как у Лиз.
— Ну вот, я приехала, — объявила она. — Хорас, идите сюда.
— Прошу прощения, сударыня, но мне хотелось бы, чтобы сперва вы вошли одна. Быть может, так будет лучше и для вас, не правда ли?
Хорас в негодовании вернулся в машину. Завернулся в плед и замер, не обращая ни малейшего внимания на мальчишек, которые приникли к окнам автомобиля, глазея на приезжего.
— Дом вы знаете. Если угодно, пойдем в библиотеку — там топится камин.
— Я никак не возьму в толк, какое отношение ко мне имеет преступление, совершенное этим человеком! — заговорила она, войдя в комнату. — Не спорю, он мой муж. Но мы уже достаточно долго живем врозь, и что бы он ни делал, меня это не интересует.
Следователь и адвокат тоже спустились в библиотеку.
— Речь идет не о том, что он делает в настоящее время, а как раз о том, что делали вы оба пока жили вместе и господин следователь вам сейчас это разъяснит.
Комната постепенно пропиталась резким запахом духов. Пальцами с кроваво-красным маникюром, унизанными массивными кольцами, Валентина Форлакруа распечатала пачку сигарет, лежавшую на столе, и оглянулась в поисках спичек.
Мегрэ дал ей прикурить.
Следователь счел, что ему самое время вмешаться и принять участие в этой сцене.
— Надо думать, вам известно, сударыня, что к судебной ответственности может быть привлечен в качестве сообщника не только тот, кто соучаствовал в преступлении, но и тот, кто присутствовал при нем и не сообщил об этом властям.
Форлакруа не солгал — это была сильная женщина. Оттягивая разговор, она несколько раз затянулась сигаретой. В норковом манто, накинутом поверх черного шелкового платья с бриллиантовой брошью, она прошлась взад и вперед по просторной комнате, остановилась у камина, наклонилась, схватила щипцы и поправила полено. Потом выпрямилась — теперь все уловки были отброшены. Она приготовилась к борьбе. Глаза у нее уже не блестели так ярко, зато взгляд их стал острей. В очертаниях губ появилась жесткость.
— Ну что ж, — проговорила она, усаживаясь на стул и облокачиваясь на столик. — Я вас слушаю. Что до вас, комиссар, то поздравляю вас с ловушкой, которую вы мне расставили.
— С какой ловушкой? — удивился следователь, повернувшись к Мегрэ.
— Да какая там ловушка! — проворчал комиссар, гася трубку большим пальцем. — Я телеграммой попросил госпожу Форлакруа приехать, чтобы объяснить, зачем она посетила своего мужа месяц тому назад. И если не возражаете, попрошу вас, господин, следователь, начать именно с этого вопроса.
— Вы слышали, сударыня? Предупреждаю вас, что в отсутствие письмоводителя наше собеседование носит неофициальный характер и что присутствующий здесь мэтр Куртье является адвокатом вашего мужа.
Она с презрительной гримаской выдохнула дым, пожала плечами и проронила:
— Я хотела получить развод.
— Почему сейчас, а не раньше?
И тут произошло превращение, о котором предупреждал Форлакруа. Эта украшенная бриллиантами женщина мгновенно стала нестерпимо вульгарна.
— Потому что Ван Ушену семьдесят восемь, — отрезала она.
— И вы хотите выйти за него замуж?
— Это решено еще полгода назад, когда его племянник просадил в рулетку несколько сот тысяч франков и явился клянчить у него в долг.
— Итак, вы приезжали сюда… Ваш муж вас принял?
— В коридоре.
— Что он вам сказал?
— Что он знать меня не знает и, соответственно, у него нет никаких причин разводиться.
Этот ответ был настолько в духе Форлакруа, что Мегрэ мысленно зааплодировал. Он нацарапал несколько слов карандашом на клочке бумаги и передал следователю, перед которым ему теперь полагалось отступить на задний план.
— Тереза, кофе! — крикнул Мегрэ, усаживаясь.
Однако кофе ему принесла хозяйка.
— Тереза пошла к мяснику.
— Растолкуйте мне, хозяйка: в порту ни души, хоть вода стоит низко… Неужто местные жители боятся холода?
— Нынче мертвая вода, — объяснила собеседница.
— Что это значит?
— В прилив на устричных отмелях делать нечего.
— Выходит, половину времени собиратели мидий сидят без дела?
— Вот уж нет! Здесь чуть ли не у каждого земля, или болота, или скот…
Комиссар обошелся приветливо даже с Межа, хотя тот благоухал бриллиантином и нацепил нелепый ядовито-зеленый шарф.
— Садись. Угощайся. И рассказывай, что ты обнаружил у этой несчастной старухи.
Мегрэ имел в виду мать Марселя. По правде сказать, он был доволен, что переложил эту обязанность на плечи инспектора.
— Наверняка старый деревенский домишко? Мебель ветхая, допотопная? Стоячие часы с медным маятником, который поблескивает при качании?
— Не угадали, шеф! Этот дом ежегодно красят. Старую дверь заменили на новенькую, с накладками из поддельного кованого железа. Мебель куплена в универмаге на бульваре Барбес.
— Хозяйка первым делом поднесла тебе выпить.
— Было дело.
— И ты не нашел в себе сил отказаться?
Бедняга Межа так и не взял в толк, какую провинность он совершил, не отказавшись от рюмки сливянки — ароматной местной водки.
— Не красней. Я не тебя имею в виду. Скорее, самого себя, — он ведь и ел, и пил в доме судьи. — Одни находят в себе силы отказаться, другие нет. Ты пошел к этой старухе, чтобы вытянуть из нее сведения против сына, а начал с того, что отведал ее сливянки… Мне кажется, что судья — из тех, кто умеет отказаться. Отказаться от чего угодно, хоть от самого себя! Не ломай себе над этим голову… Она плакала?
— Знаете, она не меньше сына ростом, да и в силе ему не уступает. Сначала хорохорилась, потом заговорила сквозь зубы. Заявила, что если мы не отстанем, она прибегнет к какому-нибудь «законнику». Я спросил, находился ли ее сын в отлучке последние дни. Чувствую — она в нерешительности. «Насколько я знаю, он поехал в Ниор по делам». — «Вы уверены, что он именно в Ниоре? Где он ночевал?» — «Не знаю». — «Как так — не знаете? Вы ведь живете в доме вдвоем! Может быть, разрешите осмотреть комнаты? У меня нет постановления, но, если вы откажете…» Поднялись мы с ней на второй этаж… Там-то все по-старому, мебель старинная, точно как вы сейчас говорили, — огромные шкафы, сундуки, увеличенные фотографии. — «В каком костюме ваш сын ездит в город?» — Она сняла с вешалки синий саржевый костюм. Я проверил карманы. Нашел вот этот счет из нантской гостиницы. Посмотрите на число: пятое января — за несколько дней до того, как в Эгюийон приехал доктор Жанен.
— Ты не пожалел о той рюмке сливянки? — спросил Мегрэ, поднимаясь навстречу разносчику телеграмм. Вернувшись на место с несколькими телеграммами, он разложил их перед собой, но, вопреки обыкновению, не распечатал сразу же.
— Между прочим, знаешь, почему старая Дидина со своим Юло так возненавидели судью? Я забирался во всякие дебри, а причина-то простая, такая же простая, как эта деревенька, как этот маяк, когда его освещает солнце. Когда вышедший на пенсию таможенник и его жена узнали, что судья переехал в Эгюийон, Дидина навестила его, напомнила ему детское знакомство. Предложила ему взять их в услужение — ее кухаркой, а самого Юло садовником. Форлакруа отказался: он хорошо ее знал. Вот и все!
Комиссар вскрыл одну из телеграмм и протянул Межа.
«Марсель Эро состоит учете как моряк проходил службу на борту эсминца „Мститель“.
— Но судья же сознался! — воскликнул Межа.
— Вот как! Сознался?
— Об этом пишут все газеты.
— А ты, оказывается, еще веришь всему, о чем пишут газеты?
У него хватило терпения дождаться десяти часов в полном, так сказать, бездействии — он бродил между вытащенных на берег лодок, поглядывал на дом и только два раза зашел в гостиницу пропустить рюмочку, потому что было и впрямь холодно. При виде двух подъехавших одна за другой машин он улыбнулся: потешная, прямо-таки трогательная приверженность установленной форме! Двое, приехавшие в такую рань из Ларош-сюр-Йон, были старинными друзьями. Они на «ты» со школьной скамьи. Им приятнее было бы проделать этот путь в одной и той же машине. Но один из них — судебный следователь, ведущий эгюийонское дело; другой — адвокат, приглашенный судьей Форлакруа. Потому накануне они долго спорили, прилично ли им ехать вместе.
Оба пожали Мегрэ руку. Г-н Куртье, мужчина средних лет, слыл лучшим адвокатом департамента.
— Мой клиент сообщил, что передал все ключи вам.
Мегрэ извлек ключи из кармана, и все трое направились к дому, возле которого по-прежнему дежурил жандарм. Следователь, явно не придавая этому значения и желая лишь показать, что от его внимания ничего не ускользает, заметил:
— По правилам, дом следовало опечатать. Ну, не беда! Поскольку господин Форлакруа сам вручил ключи комиссару и попросил его…
Как странно! Мегрэ вошел сюда, как к себе домой, повесил пальто на хорошо знакомую вешалку, направился в библиотеку.
— Нам придется задержаться здесь на некоторое время, поэтому затоплю-ка я камин…
На сердце у него заскребли кошки: он снова увидел два кресла у камина, невыметенный трубочный пепел, окурки…
— Советую устраиваться поудобней, господа. Адвокат не без обиды начал:
— Мой клиент сказал мне: «Расспросите обо всем комиссара». Следовательно, вам, господин комиссар, придется рассказать нам, что он делал после того, как убил того человека и замуровал его, так сказать, у себя в колодце.
— Проходите, господин следователь, — по-хозяйски предложил Мегрэ. — Заметьте, я не рассчитываю найти здесь ничего сенсационного. Я просил разрешения на обыск, в сущности, для того, чтобы лучше представить себе, как жил судья Форлакруа в последние годы. Поглядите, с каким вкусом подобрана вся эта мебель, насколько удачно расставлено все, вплоть до последней безделушки.
Форлакруа не сразу уехал из Версаля. Жену он попросту выставил за дверь — вполне хладнокровно, выдав ей внушительный чек. Судья так и стоял у Мегрэ перед глазами — маленький, щуплый, непроницаемый, шевелюра словно ореол вокруг головы, пальцы сухие, нервные. Он не из тех, кто соглашается с тем, с чем не желает соглашаться. Мегрэ сам признал это нынче утром. Дидина знает судью с этой стороны, не зря она столько лет не может забыть, с каким ледяным спокойствием он отверг ее предложения, и не отверг, а просто-напросто не снизошел до них!
— Она не делала попыток остаться с вами и с детьми? — допытывался Мегрэ, когда они сидели вдвоем у камина.
Разумеется, делала! Закатывала сцены. Валялась у него в ногах. Потом месяцами писала ему. Умоляла, угрожала.
— Я ни разу не ответил. А потом узнал, что она живет на Лазурном берегу с этим своим голландцем.
Дом в Версале он продал. Переехал в Эгюийон. А потом…
— Вы чувствуете атмосферу этого дома? Здесь все дышит комфортом и благополучием, — вздохнул Мегрэ. — Хозяин этого дома годами следил за собственными детьми, гадая, его это дети или не его. А мальчик, взрослея, в свою очередь пытался проникнуть в окружавшую его тайну, спрашивал о матери, о своем рождении…
Мегрэ как раз отворил дверь в комнату, где по-прежнему стояли на своих местах игрушки, а в углу — школьная парта из светлого дуба. Дальше находилась бывшая спальня Альбера, в шкафу еще висела его одежда. Потом они обнаружили стенной шкаф, набитый куклами Лиз Форлакруа.
— Лет в семнадцать-восемнадцать, — продолжал комиссар, — Альбер бог знает почему возненавидел отца. Он не понимал, зачем тот держит его сестру взаперти. А у Лиз уже тогда случился первый припадок. И как раз в это время Альбер наткнулся на одно из писем, написанных вскоре после драмы. Постойте… Кажется, оно в этом секретере. У меня есть ключ от него.
Казалось, у комиссара есть ключи не только от секретера эпохи Людовика XVI, но и к людям, которые столько лет жили в этом доме. Он курил трубку. Следователь и адвокат шли за ним. Во всем, что он делал, о чем заговаривал, сквозил такт, которого трудно было ожидать от этого толстяка с большими ручищами.
— Можете приобщить его к делу, — сказал он, не читая письма. — Я знаю, что там написано, знаю до последнего словечка: она грозит мужу тюрьмой. Альбер потребовал объяснений. Форлакруа не пожелал ответить. С тех пор они стали чужими друг другу. После военной службы Альбер решил жить самостоятельно, но своеобразное любопытство удержало его в Эгюийоне; и вот он стал сборщиком мидий. Вы его видели. Человек он беспокойный, необузданный, хотя по виду и не скажешь. Ну, а что касается дочери…
В дверь позвонили. Мегрэ пошел открывать. Это был Межа, он принес телеграмму. Межа не прочь был войти, но шеф не пригласил его в дом. Поднявшись наверх, комиссар сообщил:
— Она ответила на мое приглашение телеграммой. Приедет.
— Кто приедет?
— Госпожа Форлакруа. Вчера в полдень она выехала из Ниццы на машине.
Мегрэ представлял собой впечатляющее зрелище. В нем и впрямь появилось нечто поразительное. Расхаживая взад и вперед по этому чужому дому, вникая в чужие жизни, тяжеловесный, невозмутимый увалень Мегрэ неуловимо менялся: и манерой держаться, и интонациями он, сам того не сознавая, начинал напоминать Форлакруа. Трудно было себе представить двух более различных людей, и все же временами это сходство так бросалось в глаза, что адвокату становилось не по себе.
— Когда я впервые пришел в этот дом, Лиз была в постели. Погодите… Эта лампа у изголовья была зажжена. Форлакруа обожал дочь. Обожал и страдал от этого, потому что не мог избавиться от сомнений. Какие у него были доказательства, что отец Лиз — он, а не кто-нибудь из любовников жены, вроде того певца с сальными волосами? Он любил ее еще и за то, что она не такая, как все дети, за то, что она в нем нуждается, за то, что она словно зверек, пугливый и ласковый. Когда ее не терзали припадки, она, как мне кажется, держалась, словно шестилетняя девочка — наивная, обаятельная. Отец приглашал к ней виднейших специалистов. Могу вам сообщить, господа, что обычно девушки с таким заболеванием едва доживают лет до шестнадцати-семнадцати, причем к этому возрасту припадки обычно учащаются, а после припадков наступает подавленность, безразличие. Деревенские языки преувеличивают, но все же и до Марселя Эро этим ее состоянием пользовались человека два, если не больше. И когда появился Марсель…
— Простите, — перебил следователь, — я еще не допрашивал обвиняемого. Утверждает ли он, что не знал о ночных визитах Марселя Эро к его дочери?
С минуту Мегрэ смотрел в окно, потом повернулся.
— Нет.
Неловкая пауза.
— Итак, этот человек… — вновь подал голос следователь.
Адвокат уже раздумывал, как изобразить эту чудовищную подробность перед судом присяжных в Ларош-сюр-Йон.
— Этот человек все знал, — подхватил Мегрэ. — Все врачи, с которыми он консультировался, были одного мнения: «Выдайте ее замуж. Это единственный шанс».
— Но одно дело выдать ее замуж, а другое — терпеть, чтобы такой тип, как Эро…
— А вы, господин следователь, полагаете, что девушку, страдающую подобным заболеванием, легко выдать замуж? Форлакруа предпочитал закрыть на все глаза. Он навел об Эро справки. Вероятно, понимал, что этот юноша, несмотря на историю с Терезой, не чужд порядочности. Об этом я вам еще расскажу. Представьте себе, Марсель тоже сомневался, что ребенок у Терезы от него. После рождения ребенка она его преследовала… Эро был в самом деле влюблен в Лиз. Настолько, что готов был взять ее в жены, несмотря ни на что.
Мегрэ помолчал, выбил трубку о каблук и негромко сказал:
— В ближайшее время они должны были пожениться.
— Что вы говорите!
— Я говорю, что через два месяца Марсель и Лиз должны были стать мужем и женой. Если бы вы лучше знали судью Форлакруа, вы бы поняли… Недаром у него хватило терпения на годы и годы такой жизни. Он долго присматривался к Марселю. Однажды Марсель шел мимо их дома, как вдруг дверь распахнулась. На пороге показался Форлакруа и шепнул испуганному парню:
— «Не зайдете ли на минутку ко мне?».
Мегрэ машинально принялся заводить остановившиеся стенные часы.
— Я знаю, что все произошло именно так: я ведь и сам сидел рядом с ним у камина. Наверно, он повел беседу неторопливо. Налил портвейну в два хрустальных бокала. И сказал… Сказал то, что следовало сказать. Всю правду про Лиз. Потрясенный Эро не знал, что ответить. Попросил несколько дней на раздумье. Нет никакого сомнения, что ответ оказался положительным. Вам знакомы такие, как он, простые, крепкие люди, господин следователь? Наблюдали вы их на ярмарке? Слышали, как они прицениваются, прежде чем сделать покупку? Поверьте мне: Эро вспомнил о судовом враче с «Мстителя» — может быть, они в свое время были приятелями. Он отправился в Нант…
Автомобильный гудок. Неожиданно долгие звуки. Из окна они увидели роскошную машину с шофером в ливрее — он вылез из-за руля и уже открывал дверцу.
Мегрэ и его собеседники находились в комнате, служившей Лиз будуаром; здесь же стоял рояль. Все трое смотрели в окно.
— Хорас Ван Ушен! — объявил Мегрэ, кивнув на старика, который первым вышел из машины, двигаясь рывками, словно автомат, у которого не смазаны шарниры.
Местные жители столпились на углу улицы. Ван Ушен в костюме из светлой фланели, в белых ботинках, в просторном клетчатом пальто и белом суконном кепи представлял для них воистину любопытное зрелище. На Лазурном берегу он никого не удивил бы своим нарядом, но в Эгюийоне, где в летние месяцы бывают лишь туристы среднего достатка, он выглядел, пожалуй, несколько необычно. Он немного напоминал Рокфеллера — такой же худой и морщинистый. Он подал руку даме, сидевшей в машине. Она вышла — крупная, вся в мехах, — смерила дом взглядом снизу вверх, затем сверху вниз. Потом что-то сказала шоферу. Тот позвонил.
— Если не возражаете, господа, пусть голландец подождет на улице. Хотя бы какое-то время.
Мегрэ пошел открывать. С первого взгляда он убедился, что судья не солгал: Валентина Форлакруа, урожденная Константинеску, была в свое время красавицей; глаза у нее и теперь были прекрасные, а губы, несмотря на морщинки в уголках рта, такие же чувственные, как у Лиз.
— Ну вот, я приехала, — объявила она. — Хорас, идите сюда.
— Прошу прощения, сударыня, но мне хотелось бы, чтобы сперва вы вошли одна. Быть может, так будет лучше и для вас, не правда ли?
Хорас в негодовании вернулся в машину. Завернулся в плед и замер, не обращая ни малейшего внимания на мальчишек, которые приникли к окнам автомобиля, глазея на приезжего.
— Дом вы знаете. Если угодно, пойдем в библиотеку — там топится камин.
— Я никак не возьму в толк, какое отношение ко мне имеет преступление, совершенное этим человеком! — заговорила она, войдя в комнату. — Не спорю, он мой муж. Но мы уже достаточно долго живем врозь, и что бы он ни делал, меня это не интересует.
Следователь и адвокат тоже спустились в библиотеку.
— Речь идет не о том, что он делает в настоящее время, а как раз о том, что делали вы оба пока жили вместе и господин следователь вам сейчас это разъяснит.
Комната постепенно пропиталась резким запахом духов. Пальцами с кроваво-красным маникюром, унизанными массивными кольцами, Валентина Форлакруа распечатала пачку сигарет, лежавшую на столе, и оглянулась в поисках спичек.
Мегрэ дал ей прикурить.
Следователь счел, что ему самое время вмешаться и принять участие в этой сцене.
— Надо думать, вам известно, сударыня, что к судебной ответственности может быть привлечен в качестве сообщника не только тот, кто соучаствовал в преступлении, но и тот, кто присутствовал при нем и не сообщил об этом властям.
Форлакруа не солгал — это была сильная женщина. Оттягивая разговор, она несколько раз затянулась сигаретой. В норковом манто, накинутом поверх черного шелкового платья с бриллиантовой брошью, она прошлась взад и вперед по просторной комнате, остановилась у камина, наклонилась, схватила щипцы и поправила полено. Потом выпрямилась — теперь все уловки были отброшены. Она приготовилась к борьбе. Глаза у нее уже не блестели так ярко, зато взгляд их стал острей. В очертаниях губ появилась жесткость.
— Ну что ж, — проговорила она, усаживаясь на стул и облокачиваясь на столик. — Я вас слушаю. Что до вас, комиссар, то поздравляю вас с ловушкой, которую вы мне расставили.
— С какой ловушкой? — удивился следователь, повернувшись к Мегрэ.
— Да какая там ловушка! — проворчал комиссар, гася трубку большим пальцем. — Я телеграммой попросил госпожу Форлакруа приехать, чтобы объяснить, зачем она посетила своего мужа месяц тому назад. И если не возражаете, попрошу вас, господин, следователь, начать именно с этого вопроса.
— Вы слышали, сударыня? Предупреждаю вас, что в отсутствие письмоводителя наше собеседование носит неофициальный характер и что присутствующий здесь мэтр Куртье является адвокатом вашего мужа.
Она с презрительной гримаской выдохнула дым, пожала плечами и проронила:
— Я хотела получить развод.
— Почему сейчас, а не раньше?
И тут произошло превращение, о котором предупреждал Форлакруа. Эта украшенная бриллиантами женщина мгновенно стала нестерпимо вульгарна.
— Потому что Ван Ушену семьдесят восемь, — отрезала она.
— И вы хотите выйти за него замуж?
— Это решено еще полгода назад, когда его племянник просадил в рулетку несколько сот тысяч франков и явился клянчить у него в долг.
— Итак, вы приезжали сюда… Ваш муж вас принял?
— В коридоре.
— Что он вам сказал?
— Что он знать меня не знает и, соответственно, у него нет никаких причин разводиться.
Этот ответ был настолько в духе Форлакруа, что Мегрэ мысленно зааплодировал. Он нацарапал несколько слов карандашом на клочке бумаги и передал следователю, перед которым ему теперь полагалось отступить на задний план.