Страница:
Казалось, Фредо, который был выше Ионы на голову, вот-вот схватит его за плечи и встряхнет, и Мильк, не двигаясь, покорно ждал. Он не осмелился отвести взгляд, пока Фредо не направился к двери, так и не тронув его.
— Посмотрим, — бросил с угрозой итальянец.
Никогда еще утро не было таким ярким и тихим.
Площадь постепенно пробуждалась; было слышно, как бакалейщик опускает оранжевый тент. Фредо, словно огромная зловещая тень, остановился в дверном проеме.
Потом открыл рот, собираясь, видимо, изрыгнуть оскорбление, но передумал, пересек тротуар и сел на мотоцикл.
Иона все еще неподвижно стоял посреди лавки, забыв о рогаликах и о завтраке. Он старался понять. Еще вчера у него появилось предчувствие надвигающейся опасности; теперь ему угрожали в его же доме. За что?
Почему? Он же ничего не сделал: только взял в жены девушку, которую отдала ему Анджела, и в течение двух лет пытался обеспечить ей спокойную жизнь.
«Она уехала в Бурж». Он брякнул это, не подумав, Просто чтобы отделаться от вопросов, и вот что получилось. Пока он был в булочной, Фредо не только вошел в дом, но поднялся наверх, открыл стенной шкаф, перерыл зеркальный — потому он и знал, что сестра не взяла с собой ни чемодана, ни пальто.
Неужели мысль, внезапно пришедшая Мильку в голову, пришла и остальным! Кровь отлила у него от лица — так это было бессмысленно и ужасно. Неужто люди и вправду поверили, неужто Фредо взбрело на ум, что он избавился от Джины? Да разве все они, живущие на Старом Рынке и даже в городе, не знают, что это не первое бегство его жены, что она убегала из дому и до него, еще когда жила с родителями, что потому ее за него и отдали? Тут Иона не строил никаких иллюзий. Никто другой не женился бы на ней. А Джина не обладала спокойствием и хладнокровием Лут, которая как-то ухитрялась тянуть лямку в Бурже. Джина была не знающей удержу самкой — это понимали все.
Боже, зачем ему было ее…
Даже в мыслях он не осмеливался произнести это слово.
Но, может быть, стоило все-таки посмотреть фактам в лицо?
Зачем ему было ее убивать?
Мильк был уверен: именно это и заподозрил Фредо.
И возможно, эта же мысль, не столь, правда, отчетливо, пришла накануне в голову Палестри. Иначе зачем бы они стали так его мучить? Если он и ревновал, если и страдал всякий раз, когда Джина убегала с мужчиной, когда он ощущал исходивший от нее чужой запах, то никогда этого не показывал, даже перед нею. Он ни разу ни в чем ее не упрекнул. Напротив! Когда она возвращалась, он делался нежнее обычного — пусть все забудет, пусть не чувствует себя скованной. Он тоже нуждается в ней.
Хочет ее защищать. Не считает себя вправе запирать ее, как однажды сделала Анджела со своим сыном.
Неужели они действительно так думали?
Мильк едва не кинулся к Палестри, чтобы все рассказать Анджеле, но понял: слишком поздно. Больше ему не поверят. Слишком часто он повторял, что она уехала в Бурж, слишком много подробностей сообщил. Но, может быть, несмотря ни на что, она вернется? Его смущало, что она не взяла с собой пальто. К тому же, если она спряталась где-то в городе, то зачем забрала марки, которые ей здесь не продать?
Иона машинально, двигаясь, как автомат, прошел на кухню, сварил кофе и выпил его, заедая рогаликами. На липе Шенов сидела стая птиц; он открыл дверь и, по обыкновению, бросил им крошки.
Ему бы расспросить дежурного по вокзалу — у того бы он все узнал, но и для этого время упущено. А может быть, кто-то ждал ее с машиной? Тогда понятно, почему она ушла без пальто. Можно было бы еще отправиться в полицию, все рассказать, потребовать, чтобы начали поиски. Почем знать? Завтра, возможно, его упрекнут, что он этого не сделал, увидят в этом улику против него!
По-прежнему машинально он поднялся в спальню.
Дверцы обоих шкафов были открыты, на полу валялись брюки. Он положил их на место, заправил постель, прибрал на туалете, сменил грязную салфетку. Сегодня должны были приехать за бельем, и он решил его приготовить: обычно этим занималась Джина, но теперь ее не было. Он вывернул корзину — трусики, лифчики, и стал составлять список, но услышал шаги внизу. Это была г-жа Лальман, мать юной калеки, ездившей накануне в Бурж. Она пришла поменять книги для дочери.
— Что сказал доктор? — осведомился Иона.
— Кажется, в Вене есть специалист, который может ее вылечить. Но уверенности никакой нет, к тому же туда нужно ехать, жить несколько месяцев в стране, языка которой не знаешь. Это дорого. Дочка хочет, чтобы все оставалось как есть, но я все же напишу ее дяде: он преуспевающий торговец в Париже и, надеюсь, поможет.
Выбирая книги, женщина, казалось, прислушивалась к тишине в доме, где в этот час всегда раздавались шаги Джины.
— Вашей жены нет дома?
Иона ограничился тем, что отрицательно покачал головой.
— Вчера кто-то спрашивал у дочери, не ехали ли они вместе.
— Вы не знаете — кто?
— Я не спрашивала. Люди так мало интересуют меня…
Мильк не ответил. Теперь он был готов ко всему.
Ощущал не столько страх, сколько разочарование, хотя ничего не ждал от ближних и всегда довольствовался тем, что как можно тише жил в своем углу.
— Я думаю, эти две ей понравятся.
— Там ничего нет о болезнях?
— Нет, я читал.
Ему и впрямь доводилось читать романы для девиц и получать от них удовольствие. В такие моменты он думал о Дусе, которую наделял обликом героинь.
Потом ему принесли счет за газ; он выдвинул ящик кассы, заплатил и только собрался подняться наверх, чтобы закончить с бельем, как пришел какой-то молодой человек и предложил купить учебники. Иона был уверен, что тот скоро придет их выкупать, а продает только потому, что нуждается в карманных деньгах. Не желая вмешиваться в чужие дела, он назвал сумму.
— Всего-то?
— Не будь они в таком скверном состоянии… — Иона и сейчас оставался коммерсантом. У него в лавке три полки были заняты учебниками для лицеев — они приносили наибольший доход, потому что редко переиздавались, так что одни и те же книги за несколько лет неоднократно проходили через его руки. Иногда он даже узнавал их — по пятну на обложке, к примеру.
В конце концов Иона все же поднялся в спальню, закончил список, увязал грязное белье в наволочку и сунул ее под прилавок до приезда машины из прачечной.
Он не находил ничего необычного в том, что отдает белье Джины в стирку. В его сознании она всегда была да и теперь оставалась частью его дома. В десять он пошел в бар Ле Бука, где сидел лишь незнакомый шофер грузовика.
— Привет, господин Иона, — услышал Милые привычные слова.
— Привет, Фернан. Чашку кофе, пожалуйста, — как всегда, ответил он.
— Прошу.
Иона взял два кусочка сахару и принялся их разворачивать. Шофер молча держал в руке стакан белого и смотрел через окно на машину. Вопреки привычке Ле Бук без слов манипулировал с кофеваркой; Ионе показалось, что вид у хозяина бара смущенный. Он ждал вопроса и, не дождавшись, выпалил сам:
— Джина не вернулась.
— Да, мне сказали, — поставив дымящуюся чашку на прилавок, пробормотал Фернан.
Значит, и здесь говорили об этом. Не Фредо — это точно: тот не ходил в бары Старого Рынка. Может, Луиджи? Но как мог Луиджи узнать об этом, если его сын, уходя от Ионы, направился в сторону города? Похоже, они и вправду расспросили девушку-калеку, когда та выходила из автобуса. Иона ничего не понимал. В этой внезапной подозрительности было нечто удивительное. В тот раз, когда Джина отсутствовала три дня, это не вызвало никаких комментариев, разве что некоторые посматривали на него с насмешкой. Один лишь мясник осведомился:
— Как жена?
— Очень хорошо, — ответил Иона.
Ансель, заговорщицки оглядевшись по сторонам, воскликнул:
— Черт возьми!
Почему же то, что полгода назад забавляло людей, воспринималось теперь как трагедия? Будь Иона один на один с Ле Буком, он бы не удержался и спросил. Нет, пожалуй, из стыдливости не решился бы, но желание испытал бы сильное. Но почему ему хочется объясниться, словно он в чем-то виновен?
— Джина, должно быть, задержалась, — не совладав с собой, бросил Мильк с плохо разыгранным безразличием.
— Конечно, — стараясь, не смотреть ему в глаза, вздохнул Ле Бук.
Что он, Мильк, сделал дурного? Вчера утром, когда Джина уже уехала, он чувствовал себя с ними на равной ноге. И вдруг ему дали упасть, ничего не объяснив, не предоставив возможности защититься.
Но он же ничего не сделал, ничего! Неужели он должен кричать об этом?
Иона так разволновался, что спросил, словно не зная цену чашки кофе:
— Сколько?
— Как всегда, тридцать франков.
Вся площадь наверняка судачит о нем. Наверняка уже ходят слухи, о которых он еще не знает; несомненно, произошло какое-то недоразумение, и его можно рассеять несколькими словами.
— Я начинаю беспокоиться, — добавил он с вымученной улыбкой.
Слова упали в пустоту: Ле Бук остался невозмутимым, как стена.
Иона вел себя не правильно. Он слишком много говорил. Казалось, он защищается еще до обвинений. Однако никто покамест не осмелился обвинить его в том, что он избавился от Джины. Разве что Фредо. Но этого все вокруг считали взбалмошным парнем. Еще раз: он, Иона, ни в чем не виноват. Ему нечего скрывать. Если он и говорил о Бурже, то лишь из деликатности по отношению к Джине. Тогда он еще не открывал свою шкатулку и полагал, что жена ушла на одну ночь, от силы на две.
Неужели было бы лучше, если бы он ответил: «Она в постели с каким-то мужчиной»? Мильк считал, что упомянул о Бурже не из тщеславия или ложного стыда, и, похоже, сам верил в это. Будь он тщеславен, он не вступил бы в брак с Джиной, которую никто не хотел взять в жены; весь квартал смеялся, увидев ее в белом подвенечном платье. Анджела — и та пробовала протестовать.
— Все мои подруги венчались в белом, — отрезала Джина.
— Твои подруги это не ты.
— Ни одна из них не была девушкой, когда выходила замуж, если ты это имеешь в виду; да и ты сама, выходя за папу, — тоже.
То, что она сказала про подруг и мать, было, по-видимому, правдой. Анджела промолчала. Однако другие не выставляли себя напоказ, как Джина. Иона, вероятно, тоже выглядел смешным, когда в парадном костюме выходил под руку с ней из церкви, но это не мешало ему гордо посматривать по сторонам. Он не был тщеславен и не стыдился, что она такая. И все же он лгал, внушая себе, что именно ради нее, а не ради себя придумал поездку в Бурж. От чего он стремился ее защитить?
Она же никогда не пыталась скрывать свои похождения.
Что до других, то они были только рады видеть, что она его обманывает, а он ей за это признателен. И тем не менее он ответил: «Она уехала в Бурж» — и стал в конце концов упрямо держаться своей версии.
Направляясь к лавке, где какой-то неизвестный перебирал книги в коробках, он искал ответа или, скорее, возможности согласиться с ответом, который ему не нравился. Не потому ли он ощущал потребность защищать Джину, что в глубине души чувствовал свою вину перед ней? Он больше не хотел об этом думать. Лучше остановиться. Продолжая в том же духе, он дойдет Бог знает до чего, откроет вещи, о которых лучше не знать.
Кроме того, о них никто и не знает. Его обвиняют или собираются обвинить вовсе не в этом. Он ее не убивал.
Не избавлялся от нее. В этом смысле он не виноват.
Но почему все, даже Ле Бук, которого он особенно любил и к которому приходил скорее как к другу, а не просто выпить кофе, — почему все стали смотреть на него с подозрением?
— Сколько? — спросил покупатель, протягивая ему. книгу о подводной охоте.
— Цена на обложке, сзади. Сто двадцать франков.
— Сто, — предложил тот.
— Сто двадцать, — повторил Иона. Должно быть, он сказал это настолько необычным для себя тоном, что покупатель, роясь в кармане в поисках мелочи, посмотрел на него с удивлением.
5. Голубой дом
— Посмотрим, — бросил с угрозой итальянец.
Никогда еще утро не было таким ярким и тихим.
Площадь постепенно пробуждалась; было слышно, как бакалейщик опускает оранжевый тент. Фредо, словно огромная зловещая тень, остановился в дверном проеме.
Потом открыл рот, собираясь, видимо, изрыгнуть оскорбление, но передумал, пересек тротуар и сел на мотоцикл.
Иона все еще неподвижно стоял посреди лавки, забыв о рогаликах и о завтраке. Он старался понять. Еще вчера у него появилось предчувствие надвигающейся опасности; теперь ему угрожали в его же доме. За что?
Почему? Он же ничего не сделал: только взял в жены девушку, которую отдала ему Анджела, и в течение двух лет пытался обеспечить ей спокойную жизнь.
«Она уехала в Бурж». Он брякнул это, не подумав, Просто чтобы отделаться от вопросов, и вот что получилось. Пока он был в булочной, Фредо не только вошел в дом, но поднялся наверх, открыл стенной шкаф, перерыл зеркальный — потому он и знал, что сестра не взяла с собой ни чемодана, ни пальто.
Неужели мысль, внезапно пришедшая Мильку в голову, пришла и остальным! Кровь отлила у него от лица — так это было бессмысленно и ужасно. Неужто люди и вправду поверили, неужто Фредо взбрело на ум, что он избавился от Джины? Да разве все они, живущие на Старом Рынке и даже в городе, не знают, что это не первое бегство его жены, что она убегала из дому и до него, еще когда жила с родителями, что потому ее за него и отдали? Тут Иона не строил никаких иллюзий. Никто другой не женился бы на ней. А Джина не обладала спокойствием и хладнокровием Лут, которая как-то ухитрялась тянуть лямку в Бурже. Джина была не знающей удержу самкой — это понимали все.
Боже, зачем ему было ее…
Даже в мыслях он не осмеливался произнести это слово.
Но, может быть, стоило все-таки посмотреть фактам в лицо?
Зачем ему было ее убивать?
Мильк был уверен: именно это и заподозрил Фредо.
И возможно, эта же мысль, не столь, правда, отчетливо, пришла накануне в голову Палестри. Иначе зачем бы они стали так его мучить? Если он и ревновал, если и страдал всякий раз, когда Джина убегала с мужчиной, когда он ощущал исходивший от нее чужой запах, то никогда этого не показывал, даже перед нею. Он ни разу ни в чем ее не упрекнул. Напротив! Когда она возвращалась, он делался нежнее обычного — пусть все забудет, пусть не чувствует себя скованной. Он тоже нуждается в ней.
Хочет ее защищать. Не считает себя вправе запирать ее, как однажды сделала Анджела со своим сыном.
Неужели они действительно так думали?
Мильк едва не кинулся к Палестри, чтобы все рассказать Анджеле, но понял: слишком поздно. Больше ему не поверят. Слишком часто он повторял, что она уехала в Бурж, слишком много подробностей сообщил. Но, может быть, несмотря ни на что, она вернется? Его смущало, что она не взяла с собой пальто. К тому же, если она спряталась где-то в городе, то зачем забрала марки, которые ей здесь не продать?
Иона машинально, двигаясь, как автомат, прошел на кухню, сварил кофе и выпил его, заедая рогаликами. На липе Шенов сидела стая птиц; он открыл дверь и, по обыкновению, бросил им крошки.
Ему бы расспросить дежурного по вокзалу — у того бы он все узнал, но и для этого время упущено. А может быть, кто-то ждал ее с машиной? Тогда понятно, почему она ушла без пальто. Можно было бы еще отправиться в полицию, все рассказать, потребовать, чтобы начали поиски. Почем знать? Завтра, возможно, его упрекнут, что он этого не сделал, увидят в этом улику против него!
По-прежнему машинально он поднялся в спальню.
Дверцы обоих шкафов были открыты, на полу валялись брюки. Он положил их на место, заправил постель, прибрал на туалете, сменил грязную салфетку. Сегодня должны были приехать за бельем, и он решил его приготовить: обычно этим занималась Джина, но теперь ее не было. Он вывернул корзину — трусики, лифчики, и стал составлять список, но услышал шаги внизу. Это была г-жа Лальман, мать юной калеки, ездившей накануне в Бурж. Она пришла поменять книги для дочери.
— Что сказал доктор? — осведомился Иона.
— Кажется, в Вене есть специалист, который может ее вылечить. Но уверенности никакой нет, к тому же туда нужно ехать, жить несколько месяцев в стране, языка которой не знаешь. Это дорого. Дочка хочет, чтобы все оставалось как есть, но я все же напишу ее дяде: он преуспевающий торговец в Париже и, надеюсь, поможет.
Выбирая книги, женщина, казалось, прислушивалась к тишине в доме, где в этот час всегда раздавались шаги Джины.
— Вашей жены нет дома?
Иона ограничился тем, что отрицательно покачал головой.
— Вчера кто-то спрашивал у дочери, не ехали ли они вместе.
— Вы не знаете — кто?
— Я не спрашивала. Люди так мало интересуют меня…
Мильк не ответил. Теперь он был готов ко всему.
Ощущал не столько страх, сколько разочарование, хотя ничего не ждал от ближних и всегда довольствовался тем, что как можно тише жил в своем углу.
— Я думаю, эти две ей понравятся.
— Там ничего нет о болезнях?
— Нет, я читал.
Ему и впрямь доводилось читать романы для девиц и получать от них удовольствие. В такие моменты он думал о Дусе, которую наделял обликом героинь.
Потом ему принесли счет за газ; он выдвинул ящик кассы, заплатил и только собрался подняться наверх, чтобы закончить с бельем, как пришел какой-то молодой человек и предложил купить учебники. Иона был уверен, что тот скоро придет их выкупать, а продает только потому, что нуждается в карманных деньгах. Не желая вмешиваться в чужие дела, он назвал сумму.
— Всего-то?
— Не будь они в таком скверном состоянии… — Иона и сейчас оставался коммерсантом. У него в лавке три полки были заняты учебниками для лицеев — они приносили наибольший доход, потому что редко переиздавались, так что одни и те же книги за несколько лет неоднократно проходили через его руки. Иногда он даже узнавал их — по пятну на обложке, к примеру.
В конце концов Иона все же поднялся в спальню, закончил список, увязал грязное белье в наволочку и сунул ее под прилавок до приезда машины из прачечной.
Он не находил ничего необычного в том, что отдает белье Джины в стирку. В его сознании она всегда была да и теперь оставалась частью его дома. В десять он пошел в бар Ле Бука, где сидел лишь незнакомый шофер грузовика.
— Привет, господин Иона, — услышал Милые привычные слова.
— Привет, Фернан. Чашку кофе, пожалуйста, — как всегда, ответил он.
— Прошу.
Иона взял два кусочка сахару и принялся их разворачивать. Шофер молча держал в руке стакан белого и смотрел через окно на машину. Вопреки привычке Ле Бук без слов манипулировал с кофеваркой; Ионе показалось, что вид у хозяина бара смущенный. Он ждал вопроса и, не дождавшись, выпалил сам:
— Джина не вернулась.
— Да, мне сказали, — поставив дымящуюся чашку на прилавок, пробормотал Фернан.
Значит, и здесь говорили об этом. Не Фредо — это точно: тот не ходил в бары Старого Рынка. Может, Луиджи? Но как мог Луиджи узнать об этом, если его сын, уходя от Ионы, направился в сторону города? Похоже, они и вправду расспросили девушку-калеку, когда та выходила из автобуса. Иона ничего не понимал. В этой внезапной подозрительности было нечто удивительное. В тот раз, когда Джина отсутствовала три дня, это не вызвало никаких комментариев, разве что некоторые посматривали на него с насмешкой. Один лишь мясник осведомился:
— Как жена?
— Очень хорошо, — ответил Иона.
Ансель, заговорщицки оглядевшись по сторонам, воскликнул:
— Черт возьми!
Почему же то, что полгода назад забавляло людей, воспринималось теперь как трагедия? Будь Иона один на один с Ле Буком, он бы не удержался и спросил. Нет, пожалуй, из стыдливости не решился бы, но желание испытал бы сильное. Но почему ему хочется объясниться, словно он в чем-то виновен?
— Джина, должно быть, задержалась, — не совладав с собой, бросил Мильк с плохо разыгранным безразличием.
— Конечно, — стараясь, не смотреть ему в глаза, вздохнул Ле Бук.
Что он, Мильк, сделал дурного? Вчера утром, когда Джина уже уехала, он чувствовал себя с ними на равной ноге. И вдруг ему дали упасть, ничего не объяснив, не предоставив возможности защититься.
Но он же ничего не сделал, ничего! Неужели он должен кричать об этом?
Иона так разволновался, что спросил, словно не зная цену чашки кофе:
— Сколько?
— Как всегда, тридцать франков.
Вся площадь наверняка судачит о нем. Наверняка уже ходят слухи, о которых он еще не знает; несомненно, произошло какое-то недоразумение, и его можно рассеять несколькими словами.
— Я начинаю беспокоиться, — добавил он с вымученной улыбкой.
Слова упали в пустоту: Ле Бук остался невозмутимым, как стена.
Иона вел себя не правильно. Он слишком много говорил. Казалось, он защищается еще до обвинений. Однако никто покамест не осмелился обвинить его в том, что он избавился от Джины. Разве что Фредо. Но этого все вокруг считали взбалмошным парнем. Еще раз: он, Иона, ни в чем не виноват. Ему нечего скрывать. Если он и говорил о Бурже, то лишь из деликатности по отношению к Джине. Тогда он еще не открывал свою шкатулку и полагал, что жена ушла на одну ночь, от силы на две.
Неужели было бы лучше, если бы он ответил: «Она в постели с каким-то мужчиной»? Мильк считал, что упомянул о Бурже не из тщеславия или ложного стыда, и, похоже, сам верил в это. Будь он тщеславен, он не вступил бы в брак с Джиной, которую никто не хотел взять в жены; весь квартал смеялся, увидев ее в белом подвенечном платье. Анджела — и та пробовала протестовать.
— Все мои подруги венчались в белом, — отрезала Джина.
— Твои подруги это не ты.
— Ни одна из них не была девушкой, когда выходила замуж, если ты это имеешь в виду; да и ты сама, выходя за папу, — тоже.
То, что она сказала про подруг и мать, было, по-видимому, правдой. Анджела промолчала. Однако другие не выставляли себя напоказ, как Джина. Иона, вероятно, тоже выглядел смешным, когда в парадном костюме выходил под руку с ней из церкви, но это не мешало ему гордо посматривать по сторонам. Он не был тщеславен и не стыдился, что она такая. И все же он лгал, внушая себе, что именно ради нее, а не ради себя придумал поездку в Бурж. От чего он стремился ее защитить?
Она же никогда не пыталась скрывать свои похождения.
Что до других, то они были только рады видеть, что она его обманывает, а он ей за это признателен. И тем не менее он ответил: «Она уехала в Бурж» — и стал в конце концов упрямо держаться своей версии.
Направляясь к лавке, где какой-то неизвестный перебирал книги в коробках, он искал ответа или, скорее, возможности согласиться с ответом, который ему не нравился. Не потому ли он ощущал потребность защищать Джину, что в глубине души чувствовал свою вину перед ней? Он больше не хотел об этом думать. Лучше остановиться. Продолжая в том же духе, он дойдет Бог знает до чего, откроет вещи, о которых лучше не знать.
Кроме того, о них никто и не знает. Его обвиняют или собираются обвинить вовсе не в этом. Он ее не убивал.
Не избавлялся от нее. В этом смысле он не виноват.
Но почему все, даже Ле Бук, которого он особенно любил и к которому приходил скорее как к другу, а не просто выпить кофе, — почему все стали смотреть на него с подозрением?
— Сколько? — спросил покупатель, протягивая ему. книгу о подводной охоте.
— Цена на обложке, сзади. Сто двадцать франков.
— Сто, — предложил тот.
— Сто двадцать, — повторил Иона. Должно быть, он сказал это настолько необычным для себя тоном, что покупатель, роясь в кармане в поисках мелочи, посмотрел на него с удивлением.
5. Голубой дом
До понедельника все было спокойно, даже слишком, и Мильк решил, что вокруг него нарочно создали пустоту. А может, он стал слишком подозрителен и начал приписывать людям несуществующие намерения? После того как в течение двух дней ему задавали вопросы о жене, причем с такой настойчивостью, словно требовали отчета, с ним вдруг перестали говорить на эту тему, и он подозревал, что его собеседники — Ле Бук, Ансель и другие — намеренно избегают даже намеков на Джину.
Почему они так внезапно перестали ею интересоваться?
Если же им известно, где она, то зачем скрывать это от него? Он стал внимателен к малейшим нюансам. В пятницу, например, когда он обедал у Пепито, Вдовец, завидя его, быстро, как прежде, заморгал, тогда как накануне едва прикрыл глаза. Быть может, начальник канцелярии решил, что Иона вернулся окончательно и будет снова ежедневно обедать вместе с ним? Пепито не удивился, увидев его опять, но вопросов о жене не задал.
— Есть треска в сметане, — сообщил он, зная, что Иона ее любит. Был не то что холоден, но явно сдержаннее, чем обычно.
— Ужинать будете здесь? — спросил он, когда Иона поднялся, собираясь уходить.
— Вряд ли.
По логике Пепито должен был бы заметить: «Джина возвращается сегодня днем?» Он ведь не знал, почему Иона, оставшись один, предпочитает ужинать дома. На самом-то деле Мильк просто не хотел так, сразу, возвращаться к холостяцкой жизни, не хотел порывать с другой, семейной жизнью, которую изведал; кроме того, приготовляя еду и убирая посуду, он отвлекался от мрачных мыслей.
После полудня стало пасмурно. Горячий воздух проникал через открытую дверь. Иона принялся разбирать залежи книг, которые называл «закромами»; там встречалось все, что угодно, даже книги, данные когда-то в награду; на них еще виднелись выцветшие дарственные надписи давно умершим людям. Покупателей было мало. Мимо лавки проехал Луиджи на своем трехколесном велосипеде, притормозил, но остановился только перед баром Фернана. В четыре часа, когда тесть ушел. Иона отправился выпить кофе; Ле Бук был так же сдержан, как и утром. Потом Мильк заглянул к Анселю — купить котлету на ужин. Анселя не было. Обслужил Иону продавец; г-жа Ансель вышла из комнаты за лавкой, получила деньги, но ни о чем не спросила.
Он поужинал, прибрался, потом до самого вечера составлял опись своих «закромов», образовавших в углу целую гору, и подклеивал разорванные книги.
Иона сидел в освещенной лавке, не заперев дверь на задвижку. Остальная часть дома тонула в темноте. Около девяти кто-то несколько раз прошел мимо; во мгле он различил лишь силуэт и решил, что это Анджела. За ним шпионили. Ни о чем его не спрашивая, пытались выяснить, вернулась ли Джина. Он лег в десять, и на него сразу нахлынули звуки ночного рынка. По субботам торговля шла бойчее обычного, и машины стояли порой даже на тротуаре. Утром стало жарко. Солнечные лучи казались желтыми и плотными, к одиннадцати часам собралась гроза, торговцы беспокойно посматривали на небо. Где-то за городом вспыхнула молния, послышался далекий гром, но затем облака посветлели и наконец исчезли вовсе, открыв голубую гладь неба.
Мильк снова пообедал у Пепито; Вдовец с собачонкой был на месте. На этот раз Иона, словно ища поддержки, пусть даже слабой, подмигнул первый, и г-н Метра ответил ему с непроницаемым видом. По воскресеньям Пепито не работал, и Мильк с плетеной соломенной сумкой Джины обошел лавки, запасаясь съестным. Овощи он купил не у Анджелы, а в магазинчике на Верхней улице. В мясной его обслужил на этот раз сам Ансель, не отпустив ни одной шуточки. Иона купил также хлеба, кофе и соли, которая вся вышла, и на вечер — спагетти.
При Джине они были традиционным блюдом: их недолго готовить.
Асфальт на Старом Рынке вымыли из шланга; там стояло несколько машин. Вечером, как и накануне. Иона подклеивал книги и карандашом писал цену сзади на обложке. Он просмотрел газету. Найти в ней упоминание о жене он не надеялся, даже не хотел — оно явно было бы не из приятных, но, не найдя, все же почувствовал разочарование. Четвертую ночь он спал в одиночестве, а так как лег на этот раз рано, слышал, как соседи возвращаются из кино; наутро он услышал, как уже другие соседи, главным образом соседки, идут в церковь Сент-Сесиль.
Женившись на Джине, Иона каждое воскресенье ходил с ней к службе — обычно к десятичасовой, с певчими; по такому случаю Джина наряжалась: летом надевала голубой английский костюм, шляпку и перчатки.
Когда встал вопрос о женитьбе, он понял, что Палестри хотят, чтобы они с Джиной венчались в церкви. До тех пор он никогда — если не считать нескольких похорон — там не бывал и не соблюдал никаких обрядов, кроме иудаистских, да и то пока не уехала мать. Иона не рассказывал направо и налево, что он еврей, но и не скрывал этого. Как только дело с женитьбой было решено, он отправился к священнику церкви Сент-Сесиль, аббату Гримо, и попросил себя окрестить. Почти каждый вечер в течение трех недель он брал уроки Катехизиса в маленькой церковной приемной, где стоял круглый стол, накрытый темно-красным плюшем с кистями. Там царил запах, пресный и сильный одновременно, какого Иона ни раньше, ни потом никогда не встречал. Пока он, как школьник, отвечал урок, аббат Гримо, родившийся на ферме в Шароле, попыхивал сигарой и смотрел в пространство, что не мешало ему поправлять ученика, когда тот ошибался. Иона попросил держать все в секрете, и священник понял его. Тем не менее ему пришлось подыскать крестных родителей, роль которых исполнили служанка кюре Жюстина и старый ризничий Жозеф, в прошлом резчик, и Мильк сделал им хорошие подарки.
В церкви он поднес им еще по подарку. Он написал о своей женитьбе Шепиловичу, но не посмел сообщить ни о своем крещении, ни о венчании в церкви. Ему было приятно стать христианином — не только из-за женитьбы, но и потому, что это приближало его к обитателям Старого Рынка, которые почти все ходили в церковь.
Сначала он вел себя там немного скованно, некстати преклонял колени и крестился, но потом привык и по воскресеньям занимал с Джиной одно и то же место у прохода.
В это воскресенье Иона, впервые один, тоже пошел к службе. Когда он направился к своему месту, ему казалось, что люди смотрят на него и подталкивают друг друга локтями. Он не молился, потому что и раньше не делал этого, но сейчас у него появилось такое желание: глядя на танцующее пламя свечей и вдыхая запах ладана, он думал о Джине и своей сестре Дусе, лица которой не знал. После службы люди собирались на паперти в группы, с четверть часа на площади было оживленно и пестро от воскресных нарядов; потом она мало-помалу опустела и до конца дня оставалась безлюдной.
В полдень Ансель, работавший по воскресеньям только утром, закрыл ставни. Во всех остальных домах на площади ставни уже были опущены, за исключением булочной-кондитерской — она закрывалась в половине первого.
Воскресенья Иона и Джина проводили во дворе — в хорошую погоду они сидели там целый день. Летом из-за недостатка воздуха находиться в лавке при закрытых дверях было практически невозможно, а если дверь открывали, прохожие думали, что хозяева в воскресенье не отдыхают. Они проводили во дворе не только вторую половину дня, но и обедали под ветвью липы, свешивавшейся через стену Шенов. По стене вилась старая скрюченная лоза с листьями, изъеденными ржавчиной, которая тем не менее каждый год приносила несколько гроздей кислого винограда.
Мильки не раз пробовали завести кошку, но все они по какой-то таинственной причине убегали. Собак Джина не любила. Она вообще не любила животных и, гуляя с Ионой в деревне, опасливо косилась на коров. Не любила она и деревню, и пешие прогулки. Никогда не стремилась научиться плавать. Чувствовала себя в своей стихии, лишь когда ее высокие каблучки стучали по ровной и твердой поверхности тротуара; тихие улочки, вроде той, где жила Клеманс, внушали ей отвращение — ей нужны были суета, шум, пестрые витрины и лотки. Если им с Ионой хотелось выпить, она выбирала не просторные кафе у мэрии или на Театральной площади, а какой-нибудь бар с музыкальным автоматом. Мильк купил ей радиоприемник, и по воскресеньям она выносила его во двор, подключая через удлинитель к кухонной розетке.
Она почти не шила, ограничиваясь починкой своей одежды и белья, у Ионы же на рубашках часто не хватало пуговиц и добрая половина трусов была рваной. Во дворе Джина читала, слушала музыку, курила, иногда в середине дня поднималась в спальню, снимала платье и ложилась поверх одеяла.
В это воскресенье Иона тоже читал, сидя в одном из металлических кресел, купленных им по случаю специально для двора. Дважды он заходил в лавку и менял книгу, остановившись в конце концов на монографии из жизни пауков. Уже давно в углу его лавки жил паук, и порой, подняв глаза, Иона с интересом наблюдал за ним, словно впервые делал для себя это открытие.
Почта за пятницу и субботу никаких известий о Джине не содержала. До сих пор Мильк, в глубине души не веря себе, надеялся все же, что жена черкнет ему пару слов; теперь он понял, что это была нелепая мысль. Время от времени, не прерывая чтения и не теряя нить повествования, он начинал думать о другом. Разумеется, мысли его не были четкими и связными. Он подумал об Анджеле, потом безо всякой причины представил себе Джину обнаженной в железной кровати в гостиничном номере.
Почему на железной? И почему стены номера побелены известкой, как в деревне? Маловероятно, чтобы она сбежала в ненавистную ей деревню. Джина, конечно, не одна. Уехала она в среду; с тех пор ей пришлось купить белье, если только она не довольствуется тем, что с вечера стирает трусики и лифчик, а утром надевает их неглажеными.
Клеманс с мужем и Пупу пошла, наверное, к Апселям, где по воскресеньям вся семья собирается вместе и Мартина, младшая дочь, играет на рояле. Двор у них очень большой, в глубине его сарай, о котором упоминала Джина. Она так и не сказала Ионе, уступила ли домогательствам мясника. Возможно, да, а возможно, Ансель не осмелился все же пойти до конца. После полудня Ионе дважды показалось, что он слышит рояль: должно быть, ветер доносил звуки до его двора.
У Шенов была машина, и по воскресеньям они уезжали. Анджела после обеда спала, а Луиджи надевал темно-синий костюм, уходил играть в кегли и возвращался домой, лишь обойдя все кафе города. Чем мог заниматься молодой человек вроде Фредо? Иона этого не знал.
Фредо один из всей семьи не ходил к мессе, и его весь день не было видно.
В пять мимо прошли несколько стариков, направлявшихся к всенощной, и тут же зазвонили колокола. Бар Ле Бука был закрыт. Иона сварил кофе и, ощутив легкий голод, съел кусок сыра. Больше ничего не произошло.
Иона поужинал, потом, не испытывая желания работать, дочитал книгу про пауков. Было только девять, и он, заперев дверь, пошел прогуляться вдоль узкого канала, разводной мост через который четко вырисовывался на фоне лунного неба. У причала покачивались две узкие беррийские лодки, от них по воде расходились круги. Он прошел по улице Двух Мостов мимо дома Клеманс; на этот раз в окнах второго этажа горел свет. Не известно ли Клеманс что-нибудь о Джине? Если даже известно, она все равно ничего ему не скажет. Он не остановился, как собирался сначала, а, напротив, быстро прошел мимо: в открытом окне виднелся Реверди, он расхаживал в одной рубашке по комнате и что-то говорил. По мере того как Иона приближался к своему дому, закрытые ставни, пустынные тротуары, тишина — все наполняло его смутной тревогой, и он заметил, что ускорил шаг, словно стараясь убежать от какой-то непонятной опасности. Неужели Другие, в том числе Джина, ощущали такой же страх и отделывались от него в ярко освещенных барах, откуда доносились громкие голоса и музыка? Сейчас Иона издалека видел эти бары, и среди них «Луксор» в конце Верхней улицы, вдоль стен которой темнели парочки.
Спал Мильк плохо, с непреходящим ощущением опасности. Едва он снял очки и повернул выключатель, как на него нахлынули воспоминания; они были не полностью его собственными; с течением времени обрывки того, что он видел и слышал сам, смешались с тем, что ему рассказали потом. Случилась эта драма, когда Ионе не было шести, с тех пор вплоть до ограбления, совершенного Марселем, в городе не произошло ничего более сенсационного. Родился Иона в 1916 г., значит, это случилось в 1922 г. — он только-только пошел в школу. Стоял ноябрь. Голубой дом уже существовал: его называли так потому, что он снизу доверху был выкрашен в небесно-голубой цвет. С тех пор дом не изменился. Его остроконечная крыша высилась на углу улицы Премонстрантов и площади Старого Рынка, рядом с мясной лавкой Анселя, а через два дома находился рыбный магазинчик, где тогда жил Иона. Вывеска тоже осталась прежней. Синими буквами на ней значилось: «Голубой дом». И ниже, помельче: «Детская одежда и пеленки». Тогда был еще жив муж нынешней вдовы Лантен — длинноусый блондин, время от времени нанимавшийся на случайную работу, тогда как его жена занималась торговлей. Иногда он целыми днями просиживал на стуле перед домом, и Иона помнил фразу, которую слышал в ту пору довольно часто: «У Лантена опять приступ».
Постав Лантен воевал в Тонкине[4] — это название Иона впервые услышал именно тогда, и оно показалось ему ужасным. Обитатели Старого Рынка говорили, что Лантен привез из Тонкина лихорадку. На протяжении недель этот человек с немного печальным и вместе с тем подозрительным взглядом вел себя, как все, и где-нибудь работал. А потом разносилась весть, что он лежит в постели, «покрытый потом и весь дрожит, со стиснутыми, как у мертвеца, зубами». Иона не выдумал эту фразу. Он не помнил, от кого ее услышал, но она врезалась ему в память. Бородатый доктор Лурель, который потом умер, дважды в день быстрой походкой шел к Лантену со своим потрепанным кожаным саквояжем, и Иона, стоя на противоположной стороне улицы, пристально смотрел на их окна и спрашивал себя: неужели Лантен умирает? Через несколько дней тот появлялся снова, исхудалый, с печальными пустыми глазами; жена усаживала его на стул у порога и в течение дня помогала ему передвигать стул, чтобы он все время находился на солнце. Магазин принадлежал не Лантену, а родителям его жены, носившим фамилию Арно и жившим в том же доме. Г-жа Арно осталась в памяти Ионы как кругленькая женщина с седыми волосами, стянутыми в узел на затылке и настолько редкими, что сквозь них просвечивала кожа. Мужа ее Мильк не помнил.
Почему они так внезапно перестали ею интересоваться?
Если же им известно, где она, то зачем скрывать это от него? Он стал внимателен к малейшим нюансам. В пятницу, например, когда он обедал у Пепито, Вдовец, завидя его, быстро, как прежде, заморгал, тогда как накануне едва прикрыл глаза. Быть может, начальник канцелярии решил, что Иона вернулся окончательно и будет снова ежедневно обедать вместе с ним? Пепито не удивился, увидев его опять, но вопросов о жене не задал.
— Есть треска в сметане, — сообщил он, зная, что Иона ее любит. Был не то что холоден, но явно сдержаннее, чем обычно.
— Ужинать будете здесь? — спросил он, когда Иона поднялся, собираясь уходить.
— Вряд ли.
По логике Пепито должен был бы заметить: «Джина возвращается сегодня днем?» Он ведь не знал, почему Иона, оставшись один, предпочитает ужинать дома. На самом-то деле Мильк просто не хотел так, сразу, возвращаться к холостяцкой жизни, не хотел порывать с другой, семейной жизнью, которую изведал; кроме того, приготовляя еду и убирая посуду, он отвлекался от мрачных мыслей.
После полудня стало пасмурно. Горячий воздух проникал через открытую дверь. Иона принялся разбирать залежи книг, которые называл «закромами»; там встречалось все, что угодно, даже книги, данные когда-то в награду; на них еще виднелись выцветшие дарственные надписи давно умершим людям. Покупателей было мало. Мимо лавки проехал Луиджи на своем трехколесном велосипеде, притормозил, но остановился только перед баром Фернана. В четыре часа, когда тесть ушел. Иона отправился выпить кофе; Ле Бук был так же сдержан, как и утром. Потом Мильк заглянул к Анселю — купить котлету на ужин. Анселя не было. Обслужил Иону продавец; г-жа Ансель вышла из комнаты за лавкой, получила деньги, но ни о чем не спросила.
Он поужинал, прибрался, потом до самого вечера составлял опись своих «закромов», образовавших в углу целую гору, и подклеивал разорванные книги.
Иона сидел в освещенной лавке, не заперев дверь на задвижку. Остальная часть дома тонула в темноте. Около девяти кто-то несколько раз прошел мимо; во мгле он различил лишь силуэт и решил, что это Анджела. За ним шпионили. Ни о чем его не спрашивая, пытались выяснить, вернулась ли Джина. Он лег в десять, и на него сразу нахлынули звуки ночного рынка. По субботам торговля шла бойчее обычного, и машины стояли порой даже на тротуаре. Утром стало жарко. Солнечные лучи казались желтыми и плотными, к одиннадцати часам собралась гроза, торговцы беспокойно посматривали на небо. Где-то за городом вспыхнула молния, послышался далекий гром, но затем облака посветлели и наконец исчезли вовсе, открыв голубую гладь неба.
Мильк снова пообедал у Пепито; Вдовец с собачонкой был на месте. На этот раз Иона, словно ища поддержки, пусть даже слабой, подмигнул первый, и г-н Метра ответил ему с непроницаемым видом. По воскресеньям Пепито не работал, и Мильк с плетеной соломенной сумкой Джины обошел лавки, запасаясь съестным. Овощи он купил не у Анджелы, а в магазинчике на Верхней улице. В мясной его обслужил на этот раз сам Ансель, не отпустив ни одной шуточки. Иона купил также хлеба, кофе и соли, которая вся вышла, и на вечер — спагетти.
При Джине они были традиционным блюдом: их недолго готовить.
Асфальт на Старом Рынке вымыли из шланга; там стояло несколько машин. Вечером, как и накануне. Иона подклеивал книги и карандашом писал цену сзади на обложке. Он просмотрел газету. Найти в ней упоминание о жене он не надеялся, даже не хотел — оно явно было бы не из приятных, но, не найдя, все же почувствовал разочарование. Четвертую ночь он спал в одиночестве, а так как лег на этот раз рано, слышал, как соседи возвращаются из кино; наутро он услышал, как уже другие соседи, главным образом соседки, идут в церковь Сент-Сесиль.
Женившись на Джине, Иона каждое воскресенье ходил с ней к службе — обычно к десятичасовой, с певчими; по такому случаю Джина наряжалась: летом надевала голубой английский костюм, шляпку и перчатки.
Когда встал вопрос о женитьбе, он понял, что Палестри хотят, чтобы они с Джиной венчались в церкви. До тех пор он никогда — если не считать нескольких похорон — там не бывал и не соблюдал никаких обрядов, кроме иудаистских, да и то пока не уехала мать. Иона не рассказывал направо и налево, что он еврей, но и не скрывал этого. Как только дело с женитьбой было решено, он отправился к священнику церкви Сент-Сесиль, аббату Гримо, и попросил себя окрестить. Почти каждый вечер в течение трех недель он брал уроки Катехизиса в маленькой церковной приемной, где стоял круглый стол, накрытый темно-красным плюшем с кистями. Там царил запах, пресный и сильный одновременно, какого Иона ни раньше, ни потом никогда не встречал. Пока он, как школьник, отвечал урок, аббат Гримо, родившийся на ферме в Шароле, попыхивал сигарой и смотрел в пространство, что не мешало ему поправлять ученика, когда тот ошибался. Иона попросил держать все в секрете, и священник понял его. Тем не менее ему пришлось подыскать крестных родителей, роль которых исполнили служанка кюре Жюстина и старый ризничий Жозеф, в прошлом резчик, и Мильк сделал им хорошие подарки.
В церкви он поднес им еще по подарку. Он написал о своей женитьбе Шепиловичу, но не посмел сообщить ни о своем крещении, ни о венчании в церкви. Ему было приятно стать христианином — не только из-за женитьбы, но и потому, что это приближало его к обитателям Старого Рынка, которые почти все ходили в церковь.
Сначала он вел себя там немного скованно, некстати преклонял колени и крестился, но потом привык и по воскресеньям занимал с Джиной одно и то же место у прохода.
В это воскресенье Иона, впервые один, тоже пошел к службе. Когда он направился к своему месту, ему казалось, что люди смотрят на него и подталкивают друг друга локтями. Он не молился, потому что и раньше не делал этого, но сейчас у него появилось такое желание: глядя на танцующее пламя свечей и вдыхая запах ладана, он думал о Джине и своей сестре Дусе, лица которой не знал. После службы люди собирались на паперти в группы, с четверть часа на площади было оживленно и пестро от воскресных нарядов; потом она мало-помалу опустела и до конца дня оставалась безлюдной.
В полдень Ансель, работавший по воскресеньям только утром, закрыл ставни. Во всех остальных домах на площади ставни уже были опущены, за исключением булочной-кондитерской — она закрывалась в половине первого.
Воскресенья Иона и Джина проводили во дворе — в хорошую погоду они сидели там целый день. Летом из-за недостатка воздуха находиться в лавке при закрытых дверях было практически невозможно, а если дверь открывали, прохожие думали, что хозяева в воскресенье не отдыхают. Они проводили во дворе не только вторую половину дня, но и обедали под ветвью липы, свешивавшейся через стену Шенов. По стене вилась старая скрюченная лоза с листьями, изъеденными ржавчиной, которая тем не менее каждый год приносила несколько гроздей кислого винограда.
Мильки не раз пробовали завести кошку, но все они по какой-то таинственной причине убегали. Собак Джина не любила. Она вообще не любила животных и, гуляя с Ионой в деревне, опасливо косилась на коров. Не любила она и деревню, и пешие прогулки. Никогда не стремилась научиться плавать. Чувствовала себя в своей стихии, лишь когда ее высокие каблучки стучали по ровной и твердой поверхности тротуара; тихие улочки, вроде той, где жила Клеманс, внушали ей отвращение — ей нужны были суета, шум, пестрые витрины и лотки. Если им с Ионой хотелось выпить, она выбирала не просторные кафе у мэрии или на Театральной площади, а какой-нибудь бар с музыкальным автоматом. Мильк купил ей радиоприемник, и по воскресеньям она выносила его во двор, подключая через удлинитель к кухонной розетке.
Она почти не шила, ограничиваясь починкой своей одежды и белья, у Ионы же на рубашках часто не хватало пуговиц и добрая половина трусов была рваной. Во дворе Джина читала, слушала музыку, курила, иногда в середине дня поднималась в спальню, снимала платье и ложилась поверх одеяла.
В это воскресенье Иона тоже читал, сидя в одном из металлических кресел, купленных им по случаю специально для двора. Дважды он заходил в лавку и менял книгу, остановившись в конце концов на монографии из жизни пауков. Уже давно в углу его лавки жил паук, и порой, подняв глаза, Иона с интересом наблюдал за ним, словно впервые делал для себя это открытие.
Почта за пятницу и субботу никаких известий о Джине не содержала. До сих пор Мильк, в глубине души не веря себе, надеялся все же, что жена черкнет ему пару слов; теперь он понял, что это была нелепая мысль. Время от времени, не прерывая чтения и не теряя нить повествования, он начинал думать о другом. Разумеется, мысли его не были четкими и связными. Он подумал об Анджеле, потом безо всякой причины представил себе Джину обнаженной в железной кровати в гостиничном номере.
Почему на железной? И почему стены номера побелены известкой, как в деревне? Маловероятно, чтобы она сбежала в ненавистную ей деревню. Джина, конечно, не одна. Уехала она в среду; с тех пор ей пришлось купить белье, если только она не довольствуется тем, что с вечера стирает трусики и лифчик, а утром надевает их неглажеными.
Клеманс с мужем и Пупу пошла, наверное, к Апселям, где по воскресеньям вся семья собирается вместе и Мартина, младшая дочь, играет на рояле. Двор у них очень большой, в глубине его сарай, о котором упоминала Джина. Она так и не сказала Ионе, уступила ли домогательствам мясника. Возможно, да, а возможно, Ансель не осмелился все же пойти до конца. После полудня Ионе дважды показалось, что он слышит рояль: должно быть, ветер доносил звуки до его двора.
У Шенов была машина, и по воскресеньям они уезжали. Анджела после обеда спала, а Луиджи надевал темно-синий костюм, уходил играть в кегли и возвращался домой, лишь обойдя все кафе города. Чем мог заниматься молодой человек вроде Фредо? Иона этого не знал.
Фредо один из всей семьи не ходил к мессе, и его весь день не было видно.
В пять мимо прошли несколько стариков, направлявшихся к всенощной, и тут же зазвонили колокола. Бар Ле Бука был закрыт. Иона сварил кофе и, ощутив легкий голод, съел кусок сыра. Больше ничего не произошло.
Иона поужинал, потом, не испытывая желания работать, дочитал книгу про пауков. Было только девять, и он, заперев дверь, пошел прогуляться вдоль узкого канала, разводной мост через который четко вырисовывался на фоне лунного неба. У причала покачивались две узкие беррийские лодки, от них по воде расходились круги. Он прошел по улице Двух Мостов мимо дома Клеманс; на этот раз в окнах второго этажа горел свет. Не известно ли Клеманс что-нибудь о Джине? Если даже известно, она все равно ничего ему не скажет. Он не остановился, как собирался сначала, а, напротив, быстро прошел мимо: в открытом окне виднелся Реверди, он расхаживал в одной рубашке по комнате и что-то говорил. По мере того как Иона приближался к своему дому, закрытые ставни, пустынные тротуары, тишина — все наполняло его смутной тревогой, и он заметил, что ускорил шаг, словно стараясь убежать от какой-то непонятной опасности. Неужели Другие, в том числе Джина, ощущали такой же страх и отделывались от него в ярко освещенных барах, откуда доносились громкие голоса и музыка? Сейчас Иона издалека видел эти бары, и среди них «Луксор» в конце Верхней улицы, вдоль стен которой темнели парочки.
Спал Мильк плохо, с непреходящим ощущением опасности. Едва он снял очки и повернул выключатель, как на него нахлынули воспоминания; они были не полностью его собственными; с течением времени обрывки того, что он видел и слышал сам, смешались с тем, что ему рассказали потом. Случилась эта драма, когда Ионе не было шести, с тех пор вплоть до ограбления, совершенного Марселем, в городе не произошло ничего более сенсационного. Родился Иона в 1916 г., значит, это случилось в 1922 г. — он только-только пошел в школу. Стоял ноябрь. Голубой дом уже существовал: его называли так потому, что он снизу доверху был выкрашен в небесно-голубой цвет. С тех пор дом не изменился. Его остроконечная крыша высилась на углу улицы Премонстрантов и площади Старого Рынка, рядом с мясной лавкой Анселя, а через два дома находился рыбный магазинчик, где тогда жил Иона. Вывеска тоже осталась прежней. Синими буквами на ней значилось: «Голубой дом». И ниже, помельче: «Детская одежда и пеленки». Тогда был еще жив муж нынешней вдовы Лантен — длинноусый блондин, время от времени нанимавшийся на случайную работу, тогда как его жена занималась торговлей. Иногда он целыми днями просиживал на стуле перед домом, и Иона помнил фразу, которую слышал в ту пору довольно часто: «У Лантена опять приступ».
Постав Лантен воевал в Тонкине[4] — это название Иона впервые услышал именно тогда, и оно показалось ему ужасным. Обитатели Старого Рынка говорили, что Лантен привез из Тонкина лихорадку. На протяжении недель этот человек с немного печальным и вместе с тем подозрительным взглядом вел себя, как все, и где-нибудь работал. А потом разносилась весть, что он лежит в постели, «покрытый потом и весь дрожит, со стиснутыми, как у мертвеца, зубами». Иона не выдумал эту фразу. Он не помнил, от кого ее услышал, но она врезалась ему в память. Бородатый доктор Лурель, который потом умер, дважды в день быстрой походкой шел к Лантену со своим потрепанным кожаным саквояжем, и Иона, стоя на противоположной стороне улицы, пристально смотрел на их окна и спрашивал себя: неужели Лантен умирает? Через несколько дней тот появлялся снова, исхудалый, с печальными пустыми глазами; жена усаживала его на стул у порога и в течение дня помогала ему передвигать стул, чтобы он все время находился на солнце. Магазин принадлежал не Лантену, а родителям его жены, носившим фамилию Арно и жившим в том же доме. Г-жа Арно осталась в памяти Ионы как кругленькая женщина с седыми волосами, стянутыми в узел на затылке и настолько редкими, что сквозь них просвечивала кожа. Мужа ее Мильк не помнил.