Жанна понимала, что тут был свой расчет, своя дипломатия — именно для того, чтобы доставить дополнительное удовольствие старой даме и привести ее в наиболее благоприятное состояние духа.
— Она предложила мне квартиру, которая как раз свободна, в одном из принадлежащих ей в Пуатье домов. Она владеет почти целой улицей. Это в рабочем квартале, около железнодорожного пути, но это лучше, чем ничего, а больше всего я боюсь остаться на улице.
— Ты должна будешь платить за квартиру?
— Лишь тогда, очевидно, когда я буду в состоянии это сделать.
— Она дала тебе денег?
— Немного.
Она не стала уточнять сколько, предпочтя оставить Жанну в неведении, и это значило, что она раздобыла больше, чем те несколько тысяч франков, на которые рассчитывала сегодня утром. Теперь это были ее собственные деньги, и она начинала их охранять.
— Дети, похоже, воспринимают все это почти весело.
— Они воображают, что это будет увеселительная прогулка, что-то вроде пикника. Анри жалеет только о машине.
— Ты приняла решение?
— Сначала нужно поговорить с доктором Бернаром.
— Когда он придет?
— Завтра утром.
— Я заявила кузине, что мы уедем завтра до полудня, чтобы не находиться здесь, когда придут ставить печати и пока новость не стала достоянием всего города. Пойду собирать вещи. Тебе ничего не нужно? Они трудились допоздна, и с улицы, вероятно, странно было видеть свет во всех окнах. Дезире уходила из дома на час по одному адресу, где требовалась кухарка; Дезире уже начала читать объявления.
— На новом месте я приступаю к работе послезавтра. Думаю, там не будет очень уж тяжело, хотя хозяйка почти глухая. Ты едешь с ними?
— Я не знаю, Дезире. Сейчас-то все горят энтузиазмом. Через два дня, когда придется чистить новое жилье, готовить еду, мыть посуду, они начнут смотреть друг на друга с презрением и ссориться. Я что-то не видела Алису и ее малыша.
— Мадам Серая Мышка тоже их искала. Алиса позвонила своему отцу. Он, должно быть, взял такси или нашел друга с машиной, потому что я слышала шум мотора. Он наверх не поднимался, ни с кем не говорил, и ждал у ворот, пока его дочка сама таскала свои вещи. Не думаю, чтобы она сказала кому-нибудь «до свидания». Одной меньше! Что тебе принести поесть? Закончив мыть посуду, Дезире снова пришла посидеть у изголовья Жанны, прежде чем улечься спать.
— Ноги очень болят?
— Когда они вытянуты и в тепле — нет. Я только чувствую их излишнюю тяжесть.
— Видать, раз у тебя нет сбережений или пенсии, тебе ничего не остается, кроме как ехать с ними. Но мне жаль тебя! Ты будешь хуже, чем служанка. Едва они оправятся, они повесят на тебя всю работу по дому, а если тебе случится опять заболеть, то заботиться о тебе никто не будет. Не говоря уж о том — насколько я смогла их понять, — что у них не задержится начать попрекать тебя каждым съеденным куском хлеба. Впрочем, так бывает всегда. Моя свекровь» прятавшая банкноты чуть ли не повсюду, знала, что делает: она не хотела зависеть ни от кого, и я не знаю, что бы с ней стало, не имей она приличную кубышку, поскольку ее муж все проел до своей смерти. Теперь она чувствовала себя с Жанной на равных и пользовалась этим. Они даже поменялись ролями, потому что более или менее обеспеченное будущее было у Дезире.
— Ты заплатила в отеле по счету?
— Нет еще; признаюсь, забыла об этом.
— Думаю, что на твоем месте я попробовала бы в конце концов попасть в какое-нибудь заведение. Есть ведь и такие, в которых очень неплохо. Дезире предпочла не произносить слова «приют».
— Там, по крайней мере, никому ничего не должна. Я не представляю тебя, работающей на других.
— Я подумаю об этом, Дезире.
— У тебя, должно быть, была необыкновенная жизнь, тебе довелось повидать виды.
— Да.
— Это правда, что Лоэ не был на тебе женат?
— Кто тебе это сказал?
— Я слышала, как об этом говорили дети, и была очень удивлена. Они, вероятно, узнали это от матери.
— А та узнала от нотариуса Бижуа! — закончила Жанна. — Новости распространяются быстро. Это правда.
— Почему? Он не любил тебя? Я думала, вы жили вместе до самой его смерти.
— Мы жили вместе. Только он был уже женат.
— Он бросил свою жену? Почему?
— Он утверждал, что его женитьба была ошибкой. Он не придавал особого значения супружеству. Я тоже. Я убежала отсюда не для того, чтобы выйти замуж.
— Но, убегая, ты знала, что будешь жить с ним?
— Я убежала бы в любом случае.
— И чем ты занималась?
— Не имеет значения чем. Я хотела быть свободной женщиной. Я была гордой.
— Ты такая и сейчас, разве не так?
— Думаешь? Возможно. Гордая или смиренная. Может быть, это сводится к одному и тому же? Я встретила Лоэ, когда он проводил отпуск у своей тетки.
— Разве он не был намного старше тебя?
— Не намного. На десять лет. Он писал в газетах, интересовался кучей вещей. Он действительно был очень умным и образованным.
— А зачем вы уехали в Южную Америку?
— Это был отчаянный поступок. Как-то вечером в баре кто-то предложил ему поехать туда и взять на себя руководство газетой, которую некая группа экспортеров собиралась основать. Он ответил «да». Мы сели на пароход через неделю, имея денег только на то, чтобы заплатить за проезд, а должны мы были добраться до Буэнос-Айреса. Это тебя забавляет?
— Я представляла твою жизнь иначе.
— Было и хорошее и плохое. Эта газета так никогда и не появилась на свет, и мы какое-то время жили в грязном отеле, задаваясь вопросом, не должен ли консул вернуть нас на родину, потом Лоэ все-таки основал газету, политическую газету, а потом была история с пятнадцатью тысячами винтовок. Это прекрасная история, но было бы слишком долго рассказывать ее тебе во всех подробностях. В то время страны Южной Америки, а в каждой стране — различные партии, постоянно находились в поисках оружия, чтобы развязывать войны или устраивать государственные перевороты.
Это было прибыльное дело, но трудность состояла в том, чтобы выгрузить товар и доставить его покупателям. Кто-то, опять в баре, потому что большая часть нашего времени проходила в отелях и барах, рассказал Лоэ, что имеет пятнадцать тысяч винтовок на борту корабля, не знаю уж в каком порту, и обещал ему огромные комиссионные, если Лоэ удастся их продать.
Проблема заключалась в том, чтобы перевезти их из одного порта в другой, несмотря на запреты.
И вот мы начали продавать винтовки. Я говорю «мы», потому что мне часто приходилось играть свою роль.
— Почему ты смеешься?
— Все было почти как в оперетте. Если глядеть издалека, это кажется забавным. Забавным и жалким. Эти винтовки, которых я никогда не видела, которые, может быть, вообще никогда не существовали, мы продали, не знаю уж сколько раз, самым различным группировкам. Мы говорили, что живем этими винтовками, причем иногда — роскошно. Корабль, на котором они находились, или считалось, что находятся, ходил под греческим флагом и долгое время сновал вдоль всего побережья, от Панамы до Огненной Земли, никогда не освобождаясь от своего груза.
Мы получали наши комиссионные, а в последний момент возникало препятствие — циклон, революция или полицейское расследование с установлением надзора.
— Лоэ это делал нарочно?
— Может быть. Министры и генералы принимали нас с большой помпой, а потом вдруг приходилось быстро менять климат. В конце концов пришлось покинуть и континент, где мы докатились бы до тюрьмы или же нас расстреляли бы за помощь мятежникам.
Мы отплыли в Гавану, и Лоэ с его представительной внешностью сумел произвести впечатление на французского посланника, и тот на какое-то время взял его под свое покровительство. Для всех окружающих я была мадам Лоэ. На этот раз речь шла о создании уже не газеты, а журнала, который занимался бы французской пропагандой на все страны Латинской Америки.
— Вы, должно быть, снова отправились в путь?
— В Каир, даже не забрав свои чемоданы, потому что мы остались должны в отеле, не помню уж за сколько недель.
— Ты не была несчастлива?
— Я же сама этого хотела.
— Ты все еще любила его?
Жанна посмотрела на нее, но прямо не ответила:
— Я так хорошо его знала! Я знала все его маленькие слабости, все подлости, и Бог знает, сколько у него их было!
— Ты говорила ему о них?
— Да.
— Вы ссорились?
— Почти каждую ночь. Потом он меня колотил.
— И ты позволяла ему это?
— Мне случалось выкладывать ему всю горькую правду, чтобы он меня поколотил.
— Не могу этого понять.
— Не имеет значения. Я убежала, не так ли? Не забывай — только по своей воле. И когда начинаешь кубарем катиться вниз, иногда бывает, что получаешь наслаждение, погрязнув во всем этом, и тогда нарочно идешь дальше и дальше.
— Немного похоже на то, как меня задаром наняли служанкой, хотя в этом не было никакой необходимости!
— Если тебе угодно.
— Ты не любила его, но ты шла за ним, ты слушалась его, как собака.
— Да. И мы пили вдвоем, особенно в последнее время нашей совместной жизни. Мы проводили большую часть ночи за выпивкой, а потом бранились.
Он умер за три недели, от плеврита, в госпитале.
— Ничего тебе не оставив. И тогда ты нанялась к своим бельгийцам?
— Почти. Не сразу.
Она покраснела, не объясняя причины. Если она тогда испробовала какой-нибудь другой способ существования, то сейчас предпочитала не говорить о нем и не думать.
— Вот и все, Дезире. Иди спать. Я тебе очень обязана. Ты оказала мне услугу и достаточно покрутилась возле кастрюль. Ты можешь сейчас сказать себе, что к этому и стремилась, и это, во всяком случае, будет утешением.
Уже уходя от нее, Дезире, которая несколько мгновений что-то обдумывала у порога, вздохнула:
— В конце концов, ты тоже из этой семьи.
— Входите, доктор. Будьте так любезны, закройте дверь, потому что я, вероятно, задам вам некоторые вопросы, которые никому нет нужды слушать.
Уже давно — не правда ли? — вы не видели столько оживления в доме.
— Вы уезжаете с ними? — спросил он, откидывая простыню.
— Сначала я хотела бы узнать, что вы думаете о моих ногах. Опухлость немного опала со вчерашнего дня. Они начали синеть. Теперь я могу сама дотащиться до туалета.
Кончиками пальцев доктор касался опухших ног в разных местах, рисовал круги и, нахмурив лоб, смотрел, как медленно исчезают белые следы.
— Я хотел бы как следует прослушать ваше сердце.
Он старательно занимался этим не менее десяти минут, передвигая полотенце по голой груди и спине Жанны, заставляя ее дышать сильнее, слабее, потом задержать дыхание и снова дышать.
— Ну, доктор?
— Вы правы. Сердце неплохое. Не думаю, что электрокардиограмма так уж нужна.
— Чем же вы обеспокоены?
— Я спросил, каковы ваши намерения. Как я понял из того, что мне сказали внизу, ваша невестка с детьми сейчас отбывают в Пуатье.
— Точно. Но я-то еще не в состоянии путешествовать, верно?
— Действительно, вам сейчас невозможно ехать в таких условиях. Поскольку вы больше не можете оставаться здесь, я позабочусь, чтобы вас сразу же перевезли в госпиталь.
Он бросил на нее взгляд, ожидая, что она вздрогнет при слове «госпиталь», переменит позу, станет плакать, жаловаться или даже бунтовать. Но она продолжала улыбаться ему:
— Присядьте на минутку, доктор.
— У меня сегодня много визитов. Я могу уделить вам лишь несколько минут.
— Тем не менее вы с самого воскресенья хотите о чем-то меня спросить.
Вы не сделали этого, потому что боялись обидеть или огорчить меня. Может быть, и потому, что боялись проявить излишний интерес к частной жизни своих пациентов. Я помогу вам, задав прямой вопрос. Если предположить, что я, как только встану, снова примусь за работу, как в последние дни, то сколько, по-вашему, времени пройдет до следующего рецидива?
— Не более нескольких недель.
— А потом?
— Вы сляжете, все начнется сначала, и вы опять будете вынуждены лежать в постели. Это будет случаться все чаще и чаще, особенно летом.
— Чуть ли не половину времени быть в постели?
— Не сразу.
— А потом?
— С годами все будет усугубляться.
— И сколько лет пройдет, пока я стану полностью неподвижной?
— Это зависит от того, как много у вас будет забот. Если вы поедете с ними, то не больше четырех-пяти лет. С другой стороны…
— Говорите же!
— Если они останутся без вас, я не знаю, что станет с парнем и его сестрой.
— А что бы вы сделали на моем месте?
— Позвольте не отвечать на этот вопрос.
— Итак, доктор, я оказалась почти в том же положении, что и мой брат.
Мне тоже, как объяснил нотариус Бижуа, говоря о Робере, приходится выбирать одно решение из двух, точнее — из трех. Приют, где я смогу безмятежно жить и где позаботятся о моих ногах. Семья, где я превращусь в служанку и буду невыносимой обузой всякий раз, когда заболею.
— Да.
— Я не касаюсь третьего решения.
— Да.
— Полагаю, что нотариус остался недоволен выбором Робера.
— Он надеялся на другое.
— Чтобы он уехал, я знаю. А вы?
— У нас с мэтром Бижуа вовсе не обязательно одинаковая точка зрения.
— Вы находите, что Робер поступил правильно?
— Я католик.
— Тогда для него это означает тюрьму. Для меня, стало быть, приют?
— Поскольку я врач, то мой долг посоветовать вам это.
— А поскольку вы мужчина и католик, то предпочли бы, чтобы я весь остаток жизни посвятила попыткам поддержания хоть какого-то порядка в семье.
— Вы смогли бы это.
— Я могу с помощью хитростей и хлопот помешать им терзать друг друга и терзаться самим. Я могу на какое-то время помешать Луизе пить, и особенно не дать ее кризисам превращаться в столь ужасающую мелодраму, от которой всем делается дурно.
Как знать! Я могу, в крайнем случае, за несколько лет добиться того, чтобы Анри смирился со своим положением мелкого служащего, приучился к среднему достатку, гордился своей работой.
Вы меня видите в неплохой роли, верно? Я даже могу — как знать! убедить Мад выйти замуж за какого-нибудь славного типа, да еще при этом не вопить ему сразу же в лицо о своей собственной гнусности.
Луиза мало-помалу начнет меня ненавидеть, но будет беречь меня, чтобы самой не мыть посуду, и чтобы не слышать крика вокруг себя и чтобы однажды не остаться в одиночестве.
Дети не замедлят почувствовать ко мне неприязнь за те доверительные разговоры, которые они со мной вели и еще будут вести, когда дойдут до крупности или когда им просто захочется показаться значительными.
Я стану тетей Жанной, которая встает первом и ложится последней, которой можно все что угодно сказать и у которой можно все что угодно потребовав, а она всегда останется невозмутимой; позднее, если Анри или Мад обзаведутся детьми…
— Боюсь, что вынужден покинуть вас, — произнес доктор, вставая.
— Держу пари, что в субботу нотариус Бижуа тоже в конце концов прервал моего брата. Не бойтесь. Это не угроза.
— Моя профессия заключается в уходе за больными.
— Я знаю. Но поверх очков вы бросаете любопытный, хотя и стыдливый взгляд на мужчин и женщин — они ведь мужчины и женщины вопреки всему.
— Я пришлю за вами санитарную машину к середине дня. Мы вернемся к этому разговору в госпитале.
— Вы забываете, что я как неимущая окажусь в общей палате. Он взялся за дверную ручку, собираясь выйти.
— Во всяком случае… — начал было он, но прервал себя. — Нет! Я не хочу давить на вас. Увидимся там.
— Я была бы не прочь остаться, чтобы заботиться о тебе, Жанна. Но ты ведь понимаешь ситуацию так же хорошо, как и я? Обещай мне только, что ты присоединишься к нам. Я положила адрес в твою сумку. Там нет телефона. Тебе придется послать телеграмму, и Анри приедет встретить тебя на вокзал, он в двух шагах. Мад прижалась к тетке щекой и прошептала ей на ухо:
— Я люблю вас. Я хочу, чтобы вы приехали.
— До скорого, тетя, — сказал Анри, глядя из окошка отъезжающего с сундуками грузовика. Ворота едва успели закрыться, как появившаяся Дезире бросила с облегчением:
— Ну вот, дом опустел! И все, что в нем сейчас есть, вся эта мебель, безделушки, все эти приспособления, стоившие безумных денег и ради которых человек создает себе столько хлопот, — все это, так сказать, не принадлежит больше никому. Завтра начнут приходить, открывать шкафы, ящики.
Я повидала такое у нас, потому что оставалась до конца и присутствовала на распродаже. Есть и такие люди, которые приходят, зная, что ничего не купят, просто из удовольствия.
— Что сказал месье Сальнав?
— У него вид собаки, потерявшей хозяина. Он продолжает — Бог знает зачем — корпеть над своими записями и беспокоиться по поводу их, словно он очень хочет опять выполнить задание чисто, без помарок. Ну а ты? Решилась?
— Еще не совсем.
— Какое-нибудь заведение, послушай меня! Самое плохое из них все же лучше, чем все остальное. Не слушай доктора.
— Откуда ты знаешь, что думает доктор Бернар?
— Да оттуда, что это видно по его лицу, мне знакомы такие люди. Я уверена, что у него дома нет ни пылинки, а у служанки нет даже одного свободного вечера в неделю.
— Дезире!
— Что ты хочешь?
— Ты помнишь тот шкаф?
— Шкаф с бутылками?
— Да.
— Ну и что?
— Не возражай. Не требуй объяснений. Луиза, должно быть, не подумала о нем. Ты мне говорила, что там оставались три полные бутылки.
— И ты хочешь…
— Чтобы ты принесла мне одну, да. За стаканом на кухню идти не надо.
У меня есть стаканчик для чистки зубов.
— Ты действительно считаешь, что я должна это сделать?
— Да.
— А что скажут в госпитале, когда ты туда приедешь и они почувствуют запах?
— Они к этому привычны, иди!
— Ты требуешь?
— Требую. Не бойся. Она странно улыбалась, слушая шаги Дезире по лестнице.
— Дай! Я открою сама. У меня здесь больше опыта, чем у тебя. Принеси мне стакан, он в уборной. Ее давняя соученица по монастырской школе разочарованно и оскорбленно смотрела, как она все это проделывает, и все-таки удивление Дезире было не так уж велико после того, что Жанна рассказала ей о себе. Жанна произвела на Дезире впечатление, но только в начале, а теперь это прошло.
— Ты не добавляешь воды?
Это было весьма безобразное зрелище — лежащая в постели толстая женщина, которая крупными, обжигающими горло глотками пьет из стаканчика для чистки зубов и, поперхнувшись, вдруг начинает кашлять. Жанна знаками попросила подругу постучать по спине, минута страданий и сиплого дыхания сменилась наконец нормальным вздохом, и Жанна моментально обрела вновь свою непонятную улыбку:
— Так-то лучше.
— Ты же опьянеешь!
— Не знаю. С чего бы?
— Ты к этому и стремишься? Она не ответила. Потом все с тем же выражением безмятежности и в то же время откровенной иронии на лице она произнесла:
— Мне нужно принять решение, не так ли?
— Но ты хоть не поступишь, как твой брат?
— Точно нет. Лицо ее оживилось. Глаза влажно блестели.
— Думаю даже, что и в приют я не пойду. Она говорила сама с собой, и Дезире, должно быть, представляла сейчас для нее не более как черно-белый силуэт в солнечных лучах.
— Вы слишком уж сложные для меня люди.
— Послушай…
— Ну, разумеется, я тебя слушаю. Но мне нужно проверить, не пришла ли санитарная машина.
— Я к ним приеду через восемь — десять дней, как только смогу твердо стоять на ногах. Готова поспорить, что это произойдет даже раньше.
— Согласись, что ты самая обыкновенная, что ты боишься остаться одной.
— Нет.
— И не боишься даже умереть? Жанна продолжала улыбаться, и эта улыбка выводила Дезире из себя, у нее возник даже соблазн разозлиться из-за этой улыбки.
— Слишком много у тебя гордыни для приюта!
— Да нет же.
— Выходит, ты хочешь меня убедить, что делаешь это для их блага?
— Я вовсе не уверена, что сделаю им благо. Думаю, что в конце концов я поняла нотариуса. Он прожил дольше меня. Каждый приходит к тому, что устраивается — любым способом, каждый создает себе жизнь по своей собственной мерке.
— Каждый делает то, что может, — словно почувствовав себя задетой, быстро возразила Дезире.
— Каждый делает то, что может, именно это я и говорю. Каждый с грехом пополам пытается жить в мире с самим собой.
— А ты не живешь в мире сама с собой?
— Я ощущала его, когда таскала по лестницам Боба на руках и присматривала за всем домом, чтобы избежать Бог знает какой катастрофы.
— Это ни к чему не привело. Это как твоя большая уборка в среду вечером, после похорон. Стоит мне только подумать, что ты…
— Что ты в этом понимаешь!
— Согласись, что это немного напоминает историю с Лоэ, и ты делаешь это для того, чтобы…
— …чтобы вставать утром первой, чтобы кофе был готов, а стол накрыт, когда поднимутся все остальные, чтобы полы были чистыми, а дом уютным, чтобы опустить руки в воду для мытья посуды, чтобы в момент, когда качаешься от усталости, заметить, что еще не все сделано, что все сделано никогда не будет; чтобы, валясь в кровать от изнеможения, начинать думать о завтрашних заботах и сторожить сон всех остальных…
— Чтобы стать рабой, вот что! Видно, ты не бывала подолгу в услужении, да и людей ты не знаешь.
— Речь идет не о людях. Речь идет о… Она налила себе полный стаканчик алкоголя, который принялась рассматривать с меланхолическим ликованием:
— Видишь, это последний. Очень хочется попробовать еще раз и…
Она обмакнула губы в коньяк, потом спокойным движением бросила стаканчик на пол:
— Ты сама сказала: дом теперь ничей и нет необходимости прибирать.
Это там не санитарная машина?
— Я велю им подняться?
— Да. Не бойся. Я буду благоразумна. Мое дыхание их, может быть, поразит, но завтра, в госпитале, я буду самой кроткой из больных, и все будут меня любить. Я стану так заботиться о себе, что окажусь на ногах раньше, чем через восемь дней, и я поеду к ним. У меня еще достаточно денег в сумке. Я буду тетей Жанной… Дезире, пожимая плечами, вышла.
Оставшись в одиночестве, старая женщина потеряла свою улыбку, испуганно огляделась вокруг себя, прислушалась к шагам на лестнице, потом к стуку носилок о стены, и руки ее судорожно вцепились в простыню, словно в эту последнюю минуту она пыталась зацепиться за этот дом, за эту комнату, за маленький комод, который она видела в последний раз.
— Тетя Жанна… — прошептала она, словно пробуя новое имя.
Два здоровых парня смотрели на нее сверху вниз, как будто прикидывая ее вес, и перемигивались; тот, который был потемнее, сказал, когда Жанна опустила веки:
— Пойдет?
— Пойдет! — весело ответил другой.
— Она предложила мне квартиру, которая как раз свободна, в одном из принадлежащих ей в Пуатье домов. Она владеет почти целой улицей. Это в рабочем квартале, около железнодорожного пути, но это лучше, чем ничего, а больше всего я боюсь остаться на улице.
— Ты должна будешь платить за квартиру?
— Лишь тогда, очевидно, когда я буду в состоянии это сделать.
— Она дала тебе денег?
— Немного.
Она не стала уточнять сколько, предпочтя оставить Жанну в неведении, и это значило, что она раздобыла больше, чем те несколько тысяч франков, на которые рассчитывала сегодня утром. Теперь это были ее собственные деньги, и она начинала их охранять.
— Дети, похоже, воспринимают все это почти весело.
— Они воображают, что это будет увеселительная прогулка, что-то вроде пикника. Анри жалеет только о машине.
— Ты приняла решение?
— Сначала нужно поговорить с доктором Бернаром.
— Когда он придет?
— Завтра утром.
— Я заявила кузине, что мы уедем завтра до полудня, чтобы не находиться здесь, когда придут ставить печати и пока новость не стала достоянием всего города. Пойду собирать вещи. Тебе ничего не нужно? Они трудились допоздна, и с улицы, вероятно, странно было видеть свет во всех окнах. Дезире уходила из дома на час по одному адресу, где требовалась кухарка; Дезире уже начала читать объявления.
— На новом месте я приступаю к работе послезавтра. Думаю, там не будет очень уж тяжело, хотя хозяйка почти глухая. Ты едешь с ними?
— Я не знаю, Дезире. Сейчас-то все горят энтузиазмом. Через два дня, когда придется чистить новое жилье, готовить еду, мыть посуду, они начнут смотреть друг на друга с презрением и ссориться. Я что-то не видела Алису и ее малыша.
— Мадам Серая Мышка тоже их искала. Алиса позвонила своему отцу. Он, должно быть, взял такси или нашел друга с машиной, потому что я слышала шум мотора. Он наверх не поднимался, ни с кем не говорил, и ждал у ворот, пока его дочка сама таскала свои вещи. Не думаю, чтобы она сказала кому-нибудь «до свидания». Одной меньше! Что тебе принести поесть? Закончив мыть посуду, Дезире снова пришла посидеть у изголовья Жанны, прежде чем улечься спать.
— Ноги очень болят?
— Когда они вытянуты и в тепле — нет. Я только чувствую их излишнюю тяжесть.
— Видать, раз у тебя нет сбережений или пенсии, тебе ничего не остается, кроме как ехать с ними. Но мне жаль тебя! Ты будешь хуже, чем служанка. Едва они оправятся, они повесят на тебя всю работу по дому, а если тебе случится опять заболеть, то заботиться о тебе никто не будет. Не говоря уж о том — насколько я смогла их понять, — что у них не задержится начать попрекать тебя каждым съеденным куском хлеба. Впрочем, так бывает всегда. Моя свекровь» прятавшая банкноты чуть ли не повсюду, знала, что делает: она не хотела зависеть ни от кого, и я не знаю, что бы с ней стало, не имей она приличную кубышку, поскольку ее муж все проел до своей смерти. Теперь она чувствовала себя с Жанной на равных и пользовалась этим. Они даже поменялись ролями, потому что более или менее обеспеченное будущее было у Дезире.
— Ты заплатила в отеле по счету?
— Нет еще; признаюсь, забыла об этом.
— Думаю, что на твоем месте я попробовала бы в конце концов попасть в какое-нибудь заведение. Есть ведь и такие, в которых очень неплохо. Дезире предпочла не произносить слова «приют».
— Там, по крайней мере, никому ничего не должна. Я не представляю тебя, работающей на других.
— Я подумаю об этом, Дезире.
— У тебя, должно быть, была необыкновенная жизнь, тебе довелось повидать виды.
— Да.
— Это правда, что Лоэ не был на тебе женат?
— Кто тебе это сказал?
— Я слышала, как об этом говорили дети, и была очень удивлена. Они, вероятно, узнали это от матери.
— А та узнала от нотариуса Бижуа! — закончила Жанна. — Новости распространяются быстро. Это правда.
— Почему? Он не любил тебя? Я думала, вы жили вместе до самой его смерти.
— Мы жили вместе. Только он был уже женат.
— Он бросил свою жену? Почему?
— Он утверждал, что его женитьба была ошибкой. Он не придавал особого значения супружеству. Я тоже. Я убежала отсюда не для того, чтобы выйти замуж.
— Но, убегая, ты знала, что будешь жить с ним?
— Я убежала бы в любом случае.
— И чем ты занималась?
— Не имеет значения чем. Я хотела быть свободной женщиной. Я была гордой.
— Ты такая и сейчас, разве не так?
— Думаешь? Возможно. Гордая или смиренная. Может быть, это сводится к одному и тому же? Я встретила Лоэ, когда он проводил отпуск у своей тетки.
— Разве он не был намного старше тебя?
— Не намного. На десять лет. Он писал в газетах, интересовался кучей вещей. Он действительно был очень умным и образованным.
— А зачем вы уехали в Южную Америку?
— Это был отчаянный поступок. Как-то вечером в баре кто-то предложил ему поехать туда и взять на себя руководство газетой, которую некая группа экспортеров собиралась основать. Он ответил «да». Мы сели на пароход через неделю, имея денег только на то, чтобы заплатить за проезд, а должны мы были добраться до Буэнос-Айреса. Это тебя забавляет?
— Я представляла твою жизнь иначе.
— Было и хорошее и плохое. Эта газета так никогда и не появилась на свет, и мы какое-то время жили в грязном отеле, задаваясь вопросом, не должен ли консул вернуть нас на родину, потом Лоэ все-таки основал газету, политическую газету, а потом была история с пятнадцатью тысячами винтовок. Это прекрасная история, но было бы слишком долго рассказывать ее тебе во всех подробностях. В то время страны Южной Америки, а в каждой стране — различные партии, постоянно находились в поисках оружия, чтобы развязывать войны или устраивать государственные перевороты.
Это было прибыльное дело, но трудность состояла в том, чтобы выгрузить товар и доставить его покупателям. Кто-то, опять в баре, потому что большая часть нашего времени проходила в отелях и барах, рассказал Лоэ, что имеет пятнадцать тысяч винтовок на борту корабля, не знаю уж в каком порту, и обещал ему огромные комиссионные, если Лоэ удастся их продать.
Проблема заключалась в том, чтобы перевезти их из одного порта в другой, несмотря на запреты.
И вот мы начали продавать винтовки. Я говорю «мы», потому что мне часто приходилось играть свою роль.
— Почему ты смеешься?
— Все было почти как в оперетте. Если глядеть издалека, это кажется забавным. Забавным и жалким. Эти винтовки, которых я никогда не видела, которые, может быть, вообще никогда не существовали, мы продали, не знаю уж сколько раз, самым различным группировкам. Мы говорили, что живем этими винтовками, причем иногда — роскошно. Корабль, на котором они находились, или считалось, что находятся, ходил под греческим флагом и долгое время сновал вдоль всего побережья, от Панамы до Огненной Земли, никогда не освобождаясь от своего груза.
Мы получали наши комиссионные, а в последний момент возникало препятствие — циклон, революция или полицейское расследование с установлением надзора.
— Лоэ это делал нарочно?
— Может быть. Министры и генералы принимали нас с большой помпой, а потом вдруг приходилось быстро менять климат. В конце концов пришлось покинуть и континент, где мы докатились бы до тюрьмы или же нас расстреляли бы за помощь мятежникам.
Мы отплыли в Гавану, и Лоэ с его представительной внешностью сумел произвести впечатление на французского посланника, и тот на какое-то время взял его под свое покровительство. Для всех окружающих я была мадам Лоэ. На этот раз речь шла о создании уже не газеты, а журнала, который занимался бы французской пропагандой на все страны Латинской Америки.
— Вы, должно быть, снова отправились в путь?
— В Каир, даже не забрав свои чемоданы, потому что мы остались должны в отеле, не помню уж за сколько недель.
— Ты не была несчастлива?
— Я же сама этого хотела.
— Ты все еще любила его?
Жанна посмотрела на нее, но прямо не ответила:
— Я так хорошо его знала! Я знала все его маленькие слабости, все подлости, и Бог знает, сколько у него их было!
— Ты говорила ему о них?
— Да.
— Вы ссорились?
— Почти каждую ночь. Потом он меня колотил.
— И ты позволяла ему это?
— Мне случалось выкладывать ему всю горькую правду, чтобы он меня поколотил.
— Не могу этого понять.
— Не имеет значения. Я убежала, не так ли? Не забывай — только по своей воле. И когда начинаешь кубарем катиться вниз, иногда бывает, что получаешь наслаждение, погрязнув во всем этом, и тогда нарочно идешь дальше и дальше.
— Немного похоже на то, как меня задаром наняли служанкой, хотя в этом не было никакой необходимости!
— Если тебе угодно.
— Ты не любила его, но ты шла за ним, ты слушалась его, как собака.
— Да. И мы пили вдвоем, особенно в последнее время нашей совместной жизни. Мы проводили большую часть ночи за выпивкой, а потом бранились.
Он умер за три недели, от плеврита, в госпитале.
— Ничего тебе не оставив. И тогда ты нанялась к своим бельгийцам?
— Почти. Не сразу.
Она покраснела, не объясняя причины. Если она тогда испробовала какой-нибудь другой способ существования, то сейчас предпочитала не говорить о нем и не думать.
— Вот и все, Дезире. Иди спать. Я тебе очень обязана. Ты оказала мне услугу и достаточно покрутилась возле кастрюль. Ты можешь сейчас сказать себе, что к этому и стремилась, и это, во всяком случае, будет утешением.
Уже уходя от нее, Дезире, которая несколько мгновений что-то обдумывала у порога, вздохнула:
— В конце концов, ты тоже из этой семьи.
— Входите, доктор. Будьте так любезны, закройте дверь, потому что я, вероятно, задам вам некоторые вопросы, которые никому нет нужды слушать.
Уже давно — не правда ли? — вы не видели столько оживления в доме.
— Вы уезжаете с ними? — спросил он, откидывая простыню.
— Сначала я хотела бы узнать, что вы думаете о моих ногах. Опухлость немного опала со вчерашнего дня. Они начали синеть. Теперь я могу сама дотащиться до туалета.
Кончиками пальцев доктор касался опухших ног в разных местах, рисовал круги и, нахмурив лоб, смотрел, как медленно исчезают белые следы.
— Я хотел бы как следует прослушать ваше сердце.
Он старательно занимался этим не менее десяти минут, передвигая полотенце по голой груди и спине Жанны, заставляя ее дышать сильнее, слабее, потом задержать дыхание и снова дышать.
— Ну, доктор?
— Вы правы. Сердце неплохое. Не думаю, что электрокардиограмма так уж нужна.
— Чем же вы обеспокоены?
— Я спросил, каковы ваши намерения. Как я понял из того, что мне сказали внизу, ваша невестка с детьми сейчас отбывают в Пуатье.
— Точно. Но я-то еще не в состоянии путешествовать, верно?
— Действительно, вам сейчас невозможно ехать в таких условиях. Поскольку вы больше не можете оставаться здесь, я позабочусь, чтобы вас сразу же перевезли в госпиталь.
Он бросил на нее взгляд, ожидая, что она вздрогнет при слове «госпиталь», переменит позу, станет плакать, жаловаться или даже бунтовать. Но она продолжала улыбаться ему:
— Присядьте на минутку, доктор.
— У меня сегодня много визитов. Я могу уделить вам лишь несколько минут.
— Тем не менее вы с самого воскресенья хотите о чем-то меня спросить.
Вы не сделали этого, потому что боялись обидеть или огорчить меня. Может быть, и потому, что боялись проявить излишний интерес к частной жизни своих пациентов. Я помогу вам, задав прямой вопрос. Если предположить, что я, как только встану, снова примусь за работу, как в последние дни, то сколько, по-вашему, времени пройдет до следующего рецидива?
— Не более нескольких недель.
— А потом?
— Вы сляжете, все начнется сначала, и вы опять будете вынуждены лежать в постели. Это будет случаться все чаще и чаще, особенно летом.
— Чуть ли не половину времени быть в постели?
— Не сразу.
— А потом?
— С годами все будет усугубляться.
— И сколько лет пройдет, пока я стану полностью неподвижной?
— Это зависит от того, как много у вас будет забот. Если вы поедете с ними, то не больше четырех-пяти лет. С другой стороны…
— Говорите же!
— Если они останутся без вас, я не знаю, что станет с парнем и его сестрой.
— А что бы вы сделали на моем месте?
— Позвольте не отвечать на этот вопрос.
— Итак, доктор, я оказалась почти в том же положении, что и мой брат.
Мне тоже, как объяснил нотариус Бижуа, говоря о Робере, приходится выбирать одно решение из двух, точнее — из трех. Приют, где я смогу безмятежно жить и где позаботятся о моих ногах. Семья, где я превращусь в служанку и буду невыносимой обузой всякий раз, когда заболею.
— Да.
— Я не касаюсь третьего решения.
— Да.
— Полагаю, что нотариус остался недоволен выбором Робера.
— Он надеялся на другое.
— Чтобы он уехал, я знаю. А вы?
— У нас с мэтром Бижуа вовсе не обязательно одинаковая точка зрения.
— Вы находите, что Робер поступил правильно?
— Я католик.
— Тогда для него это означает тюрьму. Для меня, стало быть, приют?
— Поскольку я врач, то мой долг посоветовать вам это.
— А поскольку вы мужчина и католик, то предпочли бы, чтобы я весь остаток жизни посвятила попыткам поддержания хоть какого-то порядка в семье.
— Вы смогли бы это.
— Я могу с помощью хитростей и хлопот помешать им терзать друг друга и терзаться самим. Я могу на какое-то время помешать Луизе пить, и особенно не дать ее кризисам превращаться в столь ужасающую мелодраму, от которой всем делается дурно.
Как знать! Я могу, в крайнем случае, за несколько лет добиться того, чтобы Анри смирился со своим положением мелкого служащего, приучился к среднему достатку, гордился своей работой.
Вы меня видите в неплохой роли, верно? Я даже могу — как знать! убедить Мад выйти замуж за какого-нибудь славного типа, да еще при этом не вопить ему сразу же в лицо о своей собственной гнусности.
Луиза мало-помалу начнет меня ненавидеть, но будет беречь меня, чтобы самой не мыть посуду, и чтобы не слышать крика вокруг себя и чтобы однажды не остаться в одиночестве.
Дети не замедлят почувствовать ко мне неприязнь за те доверительные разговоры, которые они со мной вели и еще будут вести, когда дойдут до крупности или когда им просто захочется показаться значительными.
Я стану тетей Жанной, которая встает первом и ложится последней, которой можно все что угодно сказать и у которой можно все что угодно потребовав, а она всегда останется невозмутимой; позднее, если Анри или Мад обзаведутся детьми…
— Боюсь, что вынужден покинуть вас, — произнес доктор, вставая.
— Держу пари, что в субботу нотариус Бижуа тоже в конце концов прервал моего брата. Не бойтесь. Это не угроза.
— Моя профессия заключается в уходе за больными.
— Я знаю. Но поверх очков вы бросаете любопытный, хотя и стыдливый взгляд на мужчин и женщин — они ведь мужчины и женщины вопреки всему.
— Я пришлю за вами санитарную машину к середине дня. Мы вернемся к этому разговору в госпитале.
— Вы забываете, что я как неимущая окажусь в общей палате. Он взялся за дверную ручку, собираясь выйти.
— Во всяком случае… — начал было он, но прервал себя. — Нет! Я не хочу давить на вас. Увидимся там.
— Я была бы не прочь остаться, чтобы заботиться о тебе, Жанна. Но ты ведь понимаешь ситуацию так же хорошо, как и я? Обещай мне только, что ты присоединишься к нам. Я положила адрес в твою сумку. Там нет телефона. Тебе придется послать телеграмму, и Анри приедет встретить тебя на вокзал, он в двух шагах. Мад прижалась к тетке щекой и прошептала ей на ухо:
— Я люблю вас. Я хочу, чтобы вы приехали.
— До скорого, тетя, — сказал Анри, глядя из окошка отъезжающего с сундуками грузовика. Ворота едва успели закрыться, как появившаяся Дезире бросила с облегчением:
— Ну вот, дом опустел! И все, что в нем сейчас есть, вся эта мебель, безделушки, все эти приспособления, стоившие безумных денег и ради которых человек создает себе столько хлопот, — все это, так сказать, не принадлежит больше никому. Завтра начнут приходить, открывать шкафы, ящики.
Я повидала такое у нас, потому что оставалась до конца и присутствовала на распродаже. Есть и такие люди, которые приходят, зная, что ничего не купят, просто из удовольствия.
— Что сказал месье Сальнав?
— У него вид собаки, потерявшей хозяина. Он продолжает — Бог знает зачем — корпеть над своими записями и беспокоиться по поводу их, словно он очень хочет опять выполнить задание чисто, без помарок. Ну а ты? Решилась?
— Еще не совсем.
— Какое-нибудь заведение, послушай меня! Самое плохое из них все же лучше, чем все остальное. Не слушай доктора.
— Откуда ты знаешь, что думает доктор Бернар?
— Да оттуда, что это видно по его лицу, мне знакомы такие люди. Я уверена, что у него дома нет ни пылинки, а у служанки нет даже одного свободного вечера в неделю.
— Дезире!
— Что ты хочешь?
— Ты помнишь тот шкаф?
— Шкаф с бутылками?
— Да.
— Ну и что?
— Не возражай. Не требуй объяснений. Луиза, должно быть, не подумала о нем. Ты мне говорила, что там оставались три полные бутылки.
— И ты хочешь…
— Чтобы ты принесла мне одну, да. За стаканом на кухню идти не надо.
У меня есть стаканчик для чистки зубов.
— Ты действительно считаешь, что я должна это сделать?
— Да.
— А что скажут в госпитале, когда ты туда приедешь и они почувствуют запах?
— Они к этому привычны, иди!
— Ты требуешь?
— Требую. Не бойся. Она странно улыбалась, слушая шаги Дезире по лестнице.
— Дай! Я открою сама. У меня здесь больше опыта, чем у тебя. Принеси мне стакан, он в уборной. Ее давняя соученица по монастырской школе разочарованно и оскорбленно смотрела, как она все это проделывает, и все-таки удивление Дезире было не так уж велико после того, что Жанна рассказала ей о себе. Жанна произвела на Дезире впечатление, но только в начале, а теперь это прошло.
— Ты не добавляешь воды?
Это было весьма безобразное зрелище — лежащая в постели толстая женщина, которая крупными, обжигающими горло глотками пьет из стаканчика для чистки зубов и, поперхнувшись, вдруг начинает кашлять. Жанна знаками попросила подругу постучать по спине, минута страданий и сиплого дыхания сменилась наконец нормальным вздохом, и Жанна моментально обрела вновь свою непонятную улыбку:
— Так-то лучше.
— Ты же опьянеешь!
— Не знаю. С чего бы?
— Ты к этому и стремишься? Она не ответила. Потом все с тем же выражением безмятежности и в то же время откровенной иронии на лице она произнесла:
— Мне нужно принять решение, не так ли?
— Но ты хоть не поступишь, как твой брат?
— Точно нет. Лицо ее оживилось. Глаза влажно блестели.
— Думаю даже, что и в приют я не пойду. Она говорила сама с собой, и Дезире, должно быть, представляла сейчас для нее не более как черно-белый силуэт в солнечных лучах.
— Вы слишком уж сложные для меня люди.
— Послушай…
— Ну, разумеется, я тебя слушаю. Но мне нужно проверить, не пришла ли санитарная машина.
— Я к ним приеду через восемь — десять дней, как только смогу твердо стоять на ногах. Готова поспорить, что это произойдет даже раньше.
— Согласись, что ты самая обыкновенная, что ты боишься остаться одной.
— Нет.
— И не боишься даже умереть? Жанна продолжала улыбаться, и эта улыбка выводила Дезире из себя, у нее возник даже соблазн разозлиться из-за этой улыбки.
— Слишком много у тебя гордыни для приюта!
— Да нет же.
— Выходит, ты хочешь меня убедить, что делаешь это для их блага?
— Я вовсе не уверена, что сделаю им благо. Думаю, что в конце концов я поняла нотариуса. Он прожил дольше меня. Каждый приходит к тому, что устраивается — любым способом, каждый создает себе жизнь по своей собственной мерке.
— Каждый делает то, что может, — словно почувствовав себя задетой, быстро возразила Дезире.
— Каждый делает то, что может, именно это я и говорю. Каждый с грехом пополам пытается жить в мире с самим собой.
— А ты не живешь в мире сама с собой?
— Я ощущала его, когда таскала по лестницам Боба на руках и присматривала за всем домом, чтобы избежать Бог знает какой катастрофы.
— Это ни к чему не привело. Это как твоя большая уборка в среду вечером, после похорон. Стоит мне только подумать, что ты…
— Что ты в этом понимаешь!
— Согласись, что это немного напоминает историю с Лоэ, и ты делаешь это для того, чтобы…
— …чтобы вставать утром первой, чтобы кофе был готов, а стол накрыт, когда поднимутся все остальные, чтобы полы были чистыми, а дом уютным, чтобы опустить руки в воду для мытья посуды, чтобы в момент, когда качаешься от усталости, заметить, что еще не все сделано, что все сделано никогда не будет; чтобы, валясь в кровать от изнеможения, начинать думать о завтрашних заботах и сторожить сон всех остальных…
— Чтобы стать рабой, вот что! Видно, ты не бывала подолгу в услужении, да и людей ты не знаешь.
— Речь идет не о людях. Речь идет о… Она налила себе полный стаканчик алкоголя, который принялась рассматривать с меланхолическим ликованием:
— Видишь, это последний. Очень хочется попробовать еще раз и…
Она обмакнула губы в коньяк, потом спокойным движением бросила стаканчик на пол:
— Ты сама сказала: дом теперь ничей и нет необходимости прибирать.
Это там не санитарная машина?
— Я велю им подняться?
— Да. Не бойся. Я буду благоразумна. Мое дыхание их, может быть, поразит, но завтра, в госпитале, я буду самой кроткой из больных, и все будут меня любить. Я стану так заботиться о себе, что окажусь на ногах раньше, чем через восемь дней, и я поеду к ним. У меня еще достаточно денег в сумке. Я буду тетей Жанной… Дезире, пожимая плечами, вышла.
Оставшись в одиночестве, старая женщина потеряла свою улыбку, испуганно огляделась вокруг себя, прислушалась к шагам на лестнице, потом к стуку носилок о стены, и руки ее судорожно вцепились в простыню, словно в эту последнюю минуту она пыталась зацепиться за этот дом, за эту комнату, за маленький комод, который она видела в последний раз.
— Тетя Жанна… — прошептала она, словно пробуя новое имя.
Два здоровых парня смотрели на нее сверху вниз, как будто прикидывая ее вес, и перемигивались; тот, который был потемнее, сказал, когда Жанна опустила веки:
— Пойдет?
— Пойдет! — весело ответил другой.