Страница:
— Могу заранее признать твою правоту по множеству вопросов, Наташа. Да, сегодня вдруг очень захотелось пошевелиться, что-то сделать, как-то развернуть ситуацию. У тебя есть что мне сказать, кроме выражений неприязни? — Вижу оттенок согласия в ее глазах. — Прекрасно. Но угол в прихожей Аристарха — неподходящее для этого место, да и времени нет. Обеденного перерыва на это хватит?
— С головой! — Пыл оперативки еще не улетучился из ее головы.
— Прекрасно. Ты не поверишь, но я никогда не был в столовой вашего отдела. Сегодня меня туда пропустят?
Она притопывает ногой, резко кивает, бросается в закрывающиеся створки лифта и оставляет меня в одиночестве.
Что можно ожидать от столовой математиков? Здесь правит нумерология, мистика чисел, не зал — мечта Пифагора. Сферический потолок переходит в семь стен. Его зачем-то ещё поддерживают семь колонн, хаотично разбросанные по полу. Все это украшено мозаикой, изображающей многоугольники, круги, цифры, полный состав (насколько я мог судить) алгебраической символики и кучу неизвестных мне знаков. Четыре десятка столиков густо усеяны народом, голоса и стук ложек сплетаются в легкий гул.
Свиридова машет рукой из-за желтоватой колонны, кажущейся дырчатой от множества черных треугольников.
— Тут не садись. — Она неопределенно указывает на ближний от колонны столик.
— ?..
— Комбинация знаков. Тут что-то вроде Стоунхенджа местного розлива. — Она вздергивает бровь и улыбается. Шутка это или нет — понять затруднительно.
— Итак, я слушаю, Наташа.
— Прежде всего ты как относишься к заговорам, интригам и вообще разнообразной крамоле? — Она принялась уплетать суп с видом полной невозмутимости.
— Хоть это и покажется странным, но мы в этом отношении все здесь святые.
— Это как? — Ее брови удивленно выгнулись над зелено-карими глазами.
— Когда человек находится под наблюдением круглые сутки, то его либо мгновенно накаывают за малейший проступок, либо все, что он делает, считается нормальным. Это как в раю: под всевидящем оком остаются только чистые ангелы, согрешившие мгновенно отбраковываются. Причем согрешившие реально, сомнения в счет не берутся. А потому что бы мы тут ни говорили, какие бы планы ни составляли, об этом разговоре узнают и его разложат на составляющие. Может быть, в крайнем случае что-то не слишком понравится психологу, и в наших ваннах установят по лишней камере. Такое попустительство — прямое следствие тотальности слежки, иначе просто нельзя. До тех пор, пока мы не занимаемся реальным саботажем, шпионажем или гуманистической пропагандой, а продолжаем работать, — все нормально.
Ее ложка застыла около рта.
— Знаешь, Круглый...
— Павел, Наташа, Павел. — Я как раз проглатываю что-то на редкость аппетитное, но это не причина слушать кличку вместо имени от практически равного по должности человека.
— Да, Павел, вроде как говоришь ты очевидные вещи, но твой цинизм — это самая законченная форма паранойи, которую я только видела.
В разговоре образуется заминка от синхронной работы челюстями. Через полминуты резонанс жевания кончается, и я могу ответить.
— А что, можно по-другому? Ведя крамольные, как ты выразилась, разговоры, реально обезопасить себя, спуская воду в туалете? Смешно. Или писать друг другу записки под одеялом? Разрабатывать эзопов язык? Как раз те, кто это делает, и есть параноики — им вечно хочется предохраниться от подслушивания и подсматривания. Проще думать, Наташа, что глаза есть всегда и везде, так лучше сохраняется нервная система. Если тебя интересует конкретика, то всего лишь не надо говорить за глаза о начальстве того, что не можешь сказать ему в лицо. М-м... Но думаю, я ответил. Что ты хотела мне сказать?
Мы плавно переходим ко второму.
— Зачем мы работаем, Павел?
— Мы складываем из льдинок слово «Вечность». — Я грустно улыбаюсь ей.
— Только вечность? Тогда ее обрел уже тот человек, которого разморозили два года назад. Он посмотрел, что изменилось, и ушел обратно в холод. Ложись себе в анабиоз, и тебя оживят через полсотни лет, медицина к тому времени обеспечит любую жизнь. Вон мой дядя лег.
— Анабиоз — вечная смерть, Наташа. Почти вечный сон, а когда проснешься, ты не будешь ничего понимать. В лучшем случае станешь забавной игрушкой для академиков, да и то не слишком дорогой... Ты даже не будешь уникальной, таких, как твой дядя, будет очень много.
— А как же всевластие? — Ее взгляд становится очень внимательным.
— Всевластие как власть над миром? Это смешно. Думать, что ты лично сможешь управлять всей планетой и лунными базами, — вот где психическое заболевание. По-моему, это мания величия, хоть я и не претендую на звание психиатра.
— Ты немного не понимаешь, Павел. Всевластие — это не определение судеб других. Достаточно полностью определять свою собственную судьбу — в этом проявляется твоя власть. И за это я бьюсь.
— Каждый бомж определяет свою судьбу. Валяется где-нибудь под забором, когда захочется есть — идет к ближайшему мусорному бачку. Желает поймать кайф? Бормотуха и клей всегда к его услугам. Он счастлив благодаря малым потребностям.
— А если ему захочется выпить шампанского? Развлечься в элитарном клубе? Покататься на слоне? Это его желание будет неосуществимым, и он уже не сможет управлять своей судьбой.
— Но те, кто посещает элитарные клубы, еще меньше бомжа владеют своим временем. В три часа надо встречаться с партнерами, в четыре — посещать благотворительное мероприятие и тому подобное... Катаясь на слоне, необходимо следить за котировками акций... Да они рабы собственных обязанностей. — Я откладываю вилку и берусь за чашку.
— А ты, Павел, тоже раб своих обязанностей?
— Не меньше, чем ты.
— Тогда за что же ты работаешь? Быть вечным рабом? — И в голосе ее нет иронии.
— Я не говорил, что я раб. — Протестующе помахиваю пальцем. — Все дело в том, что мое время оптимально разделено между работой и развлечениями. За бесконечное сохранение этого баланса я и работаю.
— И ты надеешься его сохранить даже после сегодняшнего? Ты бы никогда слова не сказал о гуманистах, даже в их сторону не посмотрел бы, а стоило испугаться — и первым заголосил.
— Наташа, ты можешь мне сказать, кто не испугался? Назвать имя? Указать на него пальцем? — Отставляю чашку в сторону. — Если мы проиграем Гонку — нам каюк, всем. Даже если против Deus ex machine выставят лояльные ИИ[4], через несколько лет мы просто перестанем понимать, каким образом они ведут свою борьбу, как собака не понимает смысла пошлины на ввоз мяса. — Я слегка поежился.
— Как ты назвал беглеца?
— Deus ex machine.
— Да, я вспомнила. Вполне подходяще. — Она тоже задумалась. — Ну а если победим в Гонке, что ты будешь делать? Оптимально распределять время между работой и отдыхом?
— А ты знаешь, как будешь себя чувствовать там? Что тебя будет волновать?
— Я знаю, что там я обрету полную власть над своим временем. Смогу делать все, что хочу. Нет. — Резкий взмах ее ладони останавливает мои возражения. — Работать придется и там. Вкалывать надо будет еще и покруче, но разве всевидящий бог сам следит за каждой пылинкой в мироздании?
— Если он всевидящ?
— Да. Это первый шаг к обретению всевластия. Тебе не надо будет всему сосредоточиваться на мелких вещах, там будет лишь часть тебя. Полуавтономные аватары твоей личности. Это все равно что вдевать нитку в иголку, вести машину и думать о смысле жизни одновременно. Ты сам делаешь нудную, черновую работу, и это больше не отнимает у тебя времени. Павел, ты наверняка слышал об этом?
Медленно провожу рукой по скатерти, отыскивая несуществующие пятна грязи. Люди из столовой понемногу расходятся.
— Слышал, любой может додуматься... Знаешь, у каждого из нас есть мечта стать богом в каком-то мирке, иметь какое-то место, в котором только ты сам будешь определять порядки и законы. Как-то до сих пор не примерял этого к себе... Смешно, работаю над этим сколько лет, а все думал только о жизни, отдыхе и страховке от ИИ...
Ее слова напомнили мне ту самую мою главную детскую мечту, на секунду то ощущение счастья от повеления всем вокруг вернулось ко мне. Но я погасил загоревшиеся глаза, зачем ей знать об этой мечте?
— Праведник, идущий в рай, который не знает, что его там ждет? А если черти с котлами перебрались в царствие небесное? — Она чуть слышно смеется.
— И ты идешь за этим всевластием?
Резко поднимаю взгляд. Ее глаза, что в них — пренебрежение, самодовольство или сочувствие? А в ее взгляде убежденность, она видит уже не меня, будущее.
— Только преображение поставит нас на одну доску с ИИ и позволит оставаться хозяевами ситуации. Бессмертие, свободное время — следствие. Сопутствующие призы тому, кто перешел на следующий этап. Пойми, обретение такой власти — это как стать чуточку богиней, как обладать чем-то сверхъестественным, самой быть чудом.
Какой знакомый огонь тлеет в ее словах.
— Я-то понимаю, но все, кто его приобретал при жизни — кумиры, вожди и пророки, — уже не были людьми, их смерть была благом для людей оставшихся. — Теперь моя очередь жестом ладони добиваться ее молчания. — Мы все здесь готовы прыгнуть туда, преобразиться. С этим целиком согласен: обретение власти первично, а бессмертие вторично. Одна беда — те же самые слова тебе могут сказать многие вне этих стен. Только для них власть — это попадание на теплое местечко, в институт, поближе к вечности... Скажи мне лучше, чем тебя так заинтересовали мои слова о гуманистах.
Она долго смотрит в свою наполовину пустую чашку.
— Без ИИ мы, наверное, провозимся с нашей основной задачей еще не один год. Это ты сам знаешь. С ним у нас есть шанс справиться за пару лет, может, даже меньше. Вот только что через два года будет там? Чтобы стать богиней и остаться собой, сохранить личность, нужна осторожность, испытания, проверки. То есть еще время. Сколько? Если смотреть с моей колокольни — никак не меньше года. Итого — трешка. А машинные мозги этим не ограничены. Мы все равно опаздываем.
— То есть ты за ограничение развития машин вне института?
— Только не надо гуманистической пропаганды, Павел! Без этих штампов! — Она беспокойно смотрит на что-то за моей спиной. — Но отдел внешних сношений, эту тройку ходячих псевдонимов, надо подталкивать именно к этому, чтобы они за ум взялись. Шпион и Торговец обленились, смотреть тошно.
— Подобьем бабки, Наташа. Будем ли мы вместе выступать, строго в рамках уставов, инструкций и предписаний, за такое сдерживание развития ИИ, которое не причинило бы ущерба нашему делу? Извини за казенность фразы.
— Да.
Я улыбаюсь, смотрю ей в глаза, потом аккуратно подхватываю ее руку со стола и целую.
— Да здравствует основание новой фракции или внутренней оппозиции.
— Смотри, чтобы нас не назвали гуманистическим крылом. Это будет пахнуть жареным. — Она встает из-за стола и указывает на часы. До конца перерыва только несколько минут.
— Я позвоню вечером, думаю, обнаружатся ещё темы для разговоров.
— Хорошо, часам к восьми.
Уже в своем кабинете, когда я впускаю в себя поток сведений, на самом краю сознания, я все пытаюсь понять, неужели эта позиция будет только частным мнением двух людей, или другие тоже присоединятся к нему. Ведь мы все попадаем в положение французского дворянства перед революцией: едим целиком зажаренных фазанов и финансовые дела решаем между балами. Существенное отличие в том, что при всем своем желании пока мы не можем стать этой самой буржуазией.
Ближе к концу рабочего дня у меня посетитель. Неприметная фигура, серый костюм.
— Павел Иванович Круглецов? Вас ждут на собеседование по вашей лояльности институту.
— А, безопасники, я вас ждал. Сейчас подниму зама и буду в вашем распоряжении. — Пара щелчков пальцами над панелью, десяток слов Кириллычу, и мы идем в сторону их отдела.
Нет, все-таки прогресс — замечательная вещь. При тех строгостях режима, уровне секретности, что наблюдается у нас, и при таком контроле, еще лет двадцать назад я бы за такие обеденные рассуждения вылетал с работы. Лет пятьдесят назад это могло бы закончиться еще хуже. Сейчас все ограничивается только развернутым анализом психики.
Неприятности, конечно, могут быть и здесь. Человек, как это ни странно звучит, может бояться не только сказать правду, но и солгать. Он отчаянно цепляется за правильные мысли, верит в них всей душой, но в решающий момент что-то сжимает его сердце, и детектор лжи выдает кривую линию. И это при том, что человек искренне готов отдать жизнь за идеалы, в приверженности которым сомневается машина.
Этот симптом лжи от желания сказать правду давно описан и занял свое место в психоаналитических программах, даже вопросы сейчас задают не старые, примитивные, а обходятся тончайшими полунамеками, которые обследуемому непонятны, или вообще словесной абракадаброй. Машина не только раскладывает по полочкам сегодняшнее состояние души человека, но и достаточно хорошо предсказывает, как оно изменится в ближайшем будущем. Потому я совершенно не боялся «собеседования» и спокойно лег в имитационную сферу, а после сеанса, достаточно короткого, так же спокойно вылез и оделся.
За дверью меня ждал самый незаметный из безопасников. Он почти затерялся среди обтекаемых контуров оборудования, и мимо него можно пройти не заметив, если не зацепиться за взгляд.
— Охрана? — Честно говоря, я имел все основания испугаться. До того со мной говорили только его подчиненные.
— Ваш сегодняшний разговор не признан предосудительным. Вы сохраняете безусловную лояльность нашему учреждению. Но есть тонкий момент. — Он слегка улыбнулся.
— Я потенциально опасен?
— Нет, вы этом вопросе тоже положительная картина. Ваше решение предпринять совместные со Свиридовой действия — вот где тонкость. Официальная позиция по этому вопросу еще не выработана, в то же время вы убеждены в своей правоте. Поэтому, когда она будет выработана...
— Секундочку, бюллетень еще не выпущен?
— Не перебивайте. Выпущен, естественно, но кто там будет отражать тему сотрудничества с гуманистами и ограничения мощностей ИИ? Когда же этот вопрос будет решен, вам придется либо очень быстро поменять свою позицию, либо ваши действия будут признаны нежелательными. Посему внимательно следите за словами начальства. Можете вернуться к исполнению ваших обязанностей.
— До свидания, Охрана.
Я шел к себе, подошвы щелкали по серым плиткам коридора, а в голове клубились самые мрачные предчувствия.
Глава 10
Разбогатеть, как богатели многие вокруг, родителям не удалось. Челночная торговля уже тогда шла на убыль. В дополнение к поборам в пользу бедных таможенников ее обкладывали все новыми податями официального характера. Так что почти сразу после отдыха у них опять начались приступи скопидомства. Экономился каждый рубль, выискивались новые источники дохода. Оба начали курить. Часто они засиживались на кухне, пытаясь выдумать новые маршруты поездок, найти новые товары, обсуждали смежников.
— Прибыльщики мои, кончай дымить, — обычно дед ближе к полуночи прекращал такие разговоры в приказном порядке, — ничего сегодня уже не надумаете, дом только обкурите, а завтра на вокзал.
— Выдумаем, выдумаем, обожди, дед. — Отец обычно отнекивался и открывал форточку.
К часу ночи кухня затихала, дом погружался в сон, чтобы утром вспыхнуть активностью.
Очень скоро родителям стало ясно — челночество перспектив не имеет, а надо оседать на твердую почву, на какую-то стационарную основу. Сделать тут что-то самим было необычайно трудно. Но идти в подчинение, превращаться в служащих, у которых не будет никаких перспектив карьерного роста, кроме как редких повышений зарплаты и возможности поворовывать, им страшно не хотелось. Самостоятельность, к которой они привыкли за десять лет, вещь страшная, упорная и въедливая. Необходим был компаньон, партнер. Желательно с приличным паем. Такой, чтобы был не слишком богатый, для которого родительский взнос не стал чем-то мелким и не важным. Нам особо нечего было вносить в предприятие: скопленная сумма денег могла впечатлить немногих, а коттедж, основная недвижимость, мог служить разве что перевалочным складом. Но слишком бедный коммерсант тоже родителям был не нужен, желательно было объединиться с только начинающим свое дело, но уже имеющим помещение, торговую площадку или что-то в этом духе.
Жизнь в очередной раз повернулась ко мне новой стороной. И эта новая грань была — общение. Почти не снижая темпа поездок, родители стали лихорадочно подыскивать кандидатов на партнерство. Каждую неделю у нас появлялись гости, которых надо было принять вежливо, аккуратно, но одновременно за час до их прихода унести из гостиной все меленькие и ценные безделушки, чтобы возможные компаньоны чего-нибудь не утащили, а по их уходу вернуть все обратно.
Это было страшно утомительно. Конечно, скоро я от переноски безделушек отделался — под непрерывным напором посетителей гостиная стала не самой уютной комнатой в доме и могла обходиться без керамических статуэток и бронзовых кувшинчиков. Но все равно, заслоненные непрерывными визитами, куда-то пропали выходные. Субботним или воскресным утром надо было все подготовить, помочь приготовить закуски и накрыть стол. Хорошо, что встречи по будням, не менее частые, родители назначали за пределами дома.
К середине дня приходили гости. И начинались бесконечные разговоры на тему возможного сотрудничества. Предполагалось, что я в это время буду делать уроки, но значительно большее удовольствие я получал от подслушивания этих хитроумных переговоров. Не знаю, где можно профессионально научиться интриге, искусству вешать лапшу на уши оппоненту, держать многозначительные паузы и намекать на светлые перспективы в туманных выражениях. Я учился всему этому, прикладывая ухо к тонкой гипсовой перегородке.
Чего я не могу понять до сих пор — это откуда берется такое количество прожектеров-энтузиастов, безденежных умников и откровенных авантюристов. Они ходят на все презентации, назначают встречи, ведут переговоры, а потом поджимают хвост и растворяются в пространстве. Причем никакой финансовой выгоды они для себя не получают. Время они, что ли, так проводят? Десятки раз я слышал в голосах родителей уверенность в заключении сделки, с несколькими гостями ударяли по рукам, и казалось, что все решено. Но через день или два нам звонили с вежливым отказом, или сообщали о нем в невежливой форме, или вообще не никак не сообщали.
Родители вначале нервничали, потом привыкли, потом почти уже не надеялись на счастливый исход. В припадке чёрной меланхолии они еще раз поменяли все запоры и сигнализацию в доме, опасаясь, что слишком многим людям известно о том небольшом количестве денег, что удалось скопить за это время.
Так продолжалось довольно долго.
В школе я постепенно стал своим человеком, обучился сленгу, стандартному набору шуточек и приколов, заработал свою охапку плохих оценок. Это был повод заняться моим воспитанием. По вечерам мне начали читать нудные, утомительные лекции, которые надо было, однако, помнить и при нужде повторять. Мне упорно пытались внушить мысль, что только честная работа и труд сделают из меня приличного человека, а цветущий вокруг махровым цветом бандитизм, к которому приводят прогулы и двойки, — явление временное, недолговечное. Довольно странно было слышать такие рассуждения после лесной отсидки, о чем я прямо и заявил. Зря я это сделал: во-первых, мне сильно влетело в чисто физическом плане, во-вторых, лекции стали более регулярными и еще более нудными. Я сообразил, что уроки дипломатии, полученные через стенку, надо применять на практике, пусть и в кругу семьи. В конце концов меня убедили в том, что бандиты — это существа с коротким сроком жизни, и большую часть из него они проводят в тюрьме. Все это дало результат — я стал больше сидеть над учебниками, подтянулся и уже не числился в компании отстающих. Была от этой нервотрепки и другая польза: заодно мне внушили, что наркотики — это плохо. Тогда я просто поверил, потом убедился на примере сверстников.
Я был так же последовательно направлен в десяток клубов — зубодробительных, которые мне не понравились слепым подчинением сэнсэю, модельно-деревообделочных, которые мне чересчур напоминали дом, и музыкально-распевочных, к занятиям в которых у меня не было никаких данных.
Честно говоря, от этих неудачных попыток, продолжавшихся год или полтора, у меня в голове почти ничего не задержалось. Драться я как не умел, так и не научился: рукомашество и дрыгоножество были не по моему профилю. Склеивать бамбуковые рамки и обтягивать их полиэтиленом не лежала душа, ноты остались чем-то вроде иероглифов, никак не связанных со звуками, которые мне иногда удавалось извлечь из музыкальных инструментов. Единственное, что прикипело к сердцу из этого обширного набора, — умение художественно снять ножом стружку с полена. Умел-то я и раньше, просто под деревенские приемы подвели теорию. Ничего серьезного никогда так и не получилось, но десяток поделок сохранился.
В итоге меня выкинуло на тот берег, который давал приют почти всем мальчишкам того времени, — компьютерные игры. Вот где я встретил вторую, бледную кальку своей мечты. На беготню по сумрачным коридорам, расстрел врагов из гранатометов, построение империй и танковые сражения уходили все мои карманные деньги.
Постепенно я втянулся, стал мгновенно различать темы игр по их названиям, мог среди ночи назвать самые эффективные приемы метания ядерных бомб и расположения конницы. Хорошее было время. Но года через полтора это стало мне понемногу надоедать.
Вновь потянуло к книгам, журналам и вообще к чтению. Книги мало помалу вернули себе часть той власти надо мной, какую имели в деревне. Детективы, приключения, исторические романы, фантастика — все это сыпалось на меня со всех сторон, требовало времени на чтение.
Нет, игровые новинки появлялись каждую неделю, и почти все их я просматривал хоть одним взглядом. Но это было уже не то. Сначала мне приелись аркады — учить каждый раз новую механику наведения чар или вождения грузовика просто надоело. А тут еще занятия — уравнения, элементы, писатели всякие. Приноровился с ходу узнавать самую многообещающую стрелялку и не слезал с нее несколько недель. Потом в моем арсенале остались только исторические стратегии; как изменялись вооружения в течение веков, я уже знал неплохо, а гигаваттные лазеры стреляли каждый раз по-разному.
Наконец, по прошествии двух лет моего непрерывного нытья, клянченья, а потом все более утонченных намеков и аргументированных просьб, был куплен первый компьютер. Лично мой, как уверял я себя, думая, что смогу просиживать за ним дни и ночи. Но тут же выяснился ряд почти фантастических обстоятельств. Оказалось, что эта «никчемная игрушка, вредная для глаз и осанки», как говорила мама, нужна буквально всем. Деду уже три года студенты приносили массу интересного материала на дискетах, и он был вынужден слишком долго сидеть за кафедральными машинами. Теперь же выдранные из сети бесконечные схемы и графики он мог рассматривать, не снимая любимых тапочек. Плюс к этому теперь ему не надо было постоянно требовать от студентов распечатывать свои рефераты — и мучиться потом с грудами макулатуры на рабочем месте.
Родители вдруг решили, что бухгалтерию их бесконечных перевозок лучше вести в электронной форме — это вам не калькулятор, можно мгновенно посчитать прибыль или расходы. В том же компьютере с легкостью помещается куча законов, которые раньше с превеликим трудом отыскивались в бумажной форме. Там же удобно хранить основной набор адресов, фамилий, телефонов и весь тот чудовищный объем информации, который скопился за время торговли и занимал четыре полки в их комнате. Из этого с неумолимостью перемещения минутной стрелки следовала необходимость кодировки информации: они боялись, что я сотру нужные файлы или проболтаюсь об очередной финансовой комбинации. Не прошло и двух месяцев, как большая часть папок оказалась опутана паролями и ключами доступа, как линия окопов — колючей проволокой.
Поэтому, когда в один прекрасный день я задумал с приятелями поиграть на родном ящике в очередную историческую стратегию, выяснилось, что ее нельзя установить — в памяти просто не осталось места. Пришлось распаковывать старое «Противостояние», что стоило мне десятка насмешек.
За три года до окончания школы эта перевалочная эпоха закончилась. Партнер отыскался. Эта семья, почти такая же, как наша, с той только разницей, что они были моложе, сыну их не исполнилось и пяти лет и они никогда не уходили «в подполье». Если родители освоили на перепродаже массу товаров и даже я сквозь сон мог назвать цены кожаных курток и синтепоновых подкладок, то компаньоны специализировались только в одной области: они торговали посудой. Фарфоровой, фаянсовой, стальной, а бывало, что и деревянной. Мы тоже довольно много понимали в этом деле: десяток раз в доме стояли груды якобы гжели и штабеля кастрюлек, сделанных из нержавеющей броневой стали. Но такими специалистами не были, поэтому в те несколько недель, что готовилась сделка, оформлялись документы и стороны терзались последними сомнениями, дедовский коттедж наполнился литературой о сортах и видах посуды, а компьютер стал постоянно зависать от перегрузок — из сети скачивалось слишком много файлов.
— С головой! — Пыл оперативки еще не улетучился из ее головы.
— Прекрасно. Ты не поверишь, но я никогда не был в столовой вашего отдела. Сегодня меня туда пропустят?
Она притопывает ногой, резко кивает, бросается в закрывающиеся створки лифта и оставляет меня в одиночестве.
Что можно ожидать от столовой математиков? Здесь правит нумерология, мистика чисел, не зал — мечта Пифагора. Сферический потолок переходит в семь стен. Его зачем-то ещё поддерживают семь колонн, хаотично разбросанные по полу. Все это украшено мозаикой, изображающей многоугольники, круги, цифры, полный состав (насколько я мог судить) алгебраической символики и кучу неизвестных мне знаков. Четыре десятка столиков густо усеяны народом, голоса и стук ложек сплетаются в легкий гул.
Свиридова машет рукой из-за желтоватой колонны, кажущейся дырчатой от множества черных треугольников.
— Тут не садись. — Она неопределенно указывает на ближний от колонны столик.
— ?..
— Комбинация знаков. Тут что-то вроде Стоунхенджа местного розлива. — Она вздергивает бровь и улыбается. Шутка это или нет — понять затруднительно.
— Итак, я слушаю, Наташа.
— Прежде всего ты как относишься к заговорам, интригам и вообще разнообразной крамоле? — Она принялась уплетать суп с видом полной невозмутимости.
— Хоть это и покажется странным, но мы в этом отношении все здесь святые.
— Это как? — Ее брови удивленно выгнулись над зелено-карими глазами.
— Когда человек находится под наблюдением круглые сутки, то его либо мгновенно накаывают за малейший проступок, либо все, что он делает, считается нормальным. Это как в раю: под всевидящем оком остаются только чистые ангелы, согрешившие мгновенно отбраковываются. Причем согрешившие реально, сомнения в счет не берутся. А потому что бы мы тут ни говорили, какие бы планы ни составляли, об этом разговоре узнают и его разложат на составляющие. Может быть, в крайнем случае что-то не слишком понравится психологу, и в наших ваннах установят по лишней камере. Такое попустительство — прямое следствие тотальности слежки, иначе просто нельзя. До тех пор, пока мы не занимаемся реальным саботажем, шпионажем или гуманистической пропагандой, а продолжаем работать, — все нормально.
Ее ложка застыла около рта.
— Знаешь, Круглый...
— Павел, Наташа, Павел. — Я как раз проглатываю что-то на редкость аппетитное, но это не причина слушать кличку вместо имени от практически равного по должности человека.
— Да, Павел, вроде как говоришь ты очевидные вещи, но твой цинизм — это самая законченная форма паранойи, которую я только видела.
В разговоре образуется заминка от синхронной работы челюстями. Через полминуты резонанс жевания кончается, и я могу ответить.
— А что, можно по-другому? Ведя крамольные, как ты выразилась, разговоры, реально обезопасить себя, спуская воду в туалете? Смешно. Или писать друг другу записки под одеялом? Разрабатывать эзопов язык? Как раз те, кто это делает, и есть параноики — им вечно хочется предохраниться от подслушивания и подсматривания. Проще думать, Наташа, что глаза есть всегда и везде, так лучше сохраняется нервная система. Если тебя интересует конкретика, то всего лишь не надо говорить за глаза о начальстве того, что не можешь сказать ему в лицо. М-м... Но думаю, я ответил. Что ты хотела мне сказать?
Мы плавно переходим ко второму.
— Зачем мы работаем, Павел?
— Мы складываем из льдинок слово «Вечность». — Я грустно улыбаюсь ей.
— Только вечность? Тогда ее обрел уже тот человек, которого разморозили два года назад. Он посмотрел, что изменилось, и ушел обратно в холод. Ложись себе в анабиоз, и тебя оживят через полсотни лет, медицина к тому времени обеспечит любую жизнь. Вон мой дядя лег.
— Анабиоз — вечная смерть, Наташа. Почти вечный сон, а когда проснешься, ты не будешь ничего понимать. В лучшем случае станешь забавной игрушкой для академиков, да и то не слишком дорогой... Ты даже не будешь уникальной, таких, как твой дядя, будет очень много.
— А как же всевластие? — Ее взгляд становится очень внимательным.
— Всевластие как власть над миром? Это смешно. Думать, что ты лично сможешь управлять всей планетой и лунными базами, — вот где психическое заболевание. По-моему, это мания величия, хоть я и не претендую на звание психиатра.
— Ты немного не понимаешь, Павел. Всевластие — это не определение судеб других. Достаточно полностью определять свою собственную судьбу — в этом проявляется твоя власть. И за это я бьюсь.
— Каждый бомж определяет свою судьбу. Валяется где-нибудь под забором, когда захочется есть — идет к ближайшему мусорному бачку. Желает поймать кайф? Бормотуха и клей всегда к его услугам. Он счастлив благодаря малым потребностям.
— А если ему захочется выпить шампанского? Развлечься в элитарном клубе? Покататься на слоне? Это его желание будет неосуществимым, и он уже не сможет управлять своей судьбой.
— Но те, кто посещает элитарные клубы, еще меньше бомжа владеют своим временем. В три часа надо встречаться с партнерами, в четыре — посещать благотворительное мероприятие и тому подобное... Катаясь на слоне, необходимо следить за котировками акций... Да они рабы собственных обязанностей. — Я откладываю вилку и берусь за чашку.
— А ты, Павел, тоже раб своих обязанностей?
— Не меньше, чем ты.
— Тогда за что же ты работаешь? Быть вечным рабом? — И в голосе ее нет иронии.
— Я не говорил, что я раб. — Протестующе помахиваю пальцем. — Все дело в том, что мое время оптимально разделено между работой и развлечениями. За бесконечное сохранение этого баланса я и работаю.
— И ты надеешься его сохранить даже после сегодняшнего? Ты бы никогда слова не сказал о гуманистах, даже в их сторону не посмотрел бы, а стоило испугаться — и первым заголосил.
— Наташа, ты можешь мне сказать, кто не испугался? Назвать имя? Указать на него пальцем? — Отставляю чашку в сторону. — Если мы проиграем Гонку — нам каюк, всем. Даже если против Deus ex machine выставят лояльные ИИ[4], через несколько лет мы просто перестанем понимать, каким образом они ведут свою борьбу, как собака не понимает смысла пошлины на ввоз мяса. — Я слегка поежился.
— Как ты назвал беглеца?
— Deus ex machine.
— Да, я вспомнила. Вполне подходяще. — Она тоже задумалась. — Ну а если победим в Гонке, что ты будешь делать? Оптимально распределять время между работой и отдыхом?
— А ты знаешь, как будешь себя чувствовать там? Что тебя будет волновать?
— Я знаю, что там я обрету полную власть над своим временем. Смогу делать все, что хочу. Нет. — Резкий взмах ее ладони останавливает мои возражения. — Работать придется и там. Вкалывать надо будет еще и покруче, но разве всевидящий бог сам следит за каждой пылинкой в мироздании?
— Если он всевидящ?
— Да. Это первый шаг к обретению всевластия. Тебе не надо будет всему сосредоточиваться на мелких вещах, там будет лишь часть тебя. Полуавтономные аватары твоей личности. Это все равно что вдевать нитку в иголку, вести машину и думать о смысле жизни одновременно. Ты сам делаешь нудную, черновую работу, и это больше не отнимает у тебя времени. Павел, ты наверняка слышал об этом?
Медленно провожу рукой по скатерти, отыскивая несуществующие пятна грязи. Люди из столовой понемногу расходятся.
— Слышал, любой может додуматься... Знаешь, у каждого из нас есть мечта стать богом в каком-то мирке, иметь какое-то место, в котором только ты сам будешь определять порядки и законы. Как-то до сих пор не примерял этого к себе... Смешно, работаю над этим сколько лет, а все думал только о жизни, отдыхе и страховке от ИИ...
Ее слова напомнили мне ту самую мою главную детскую мечту, на секунду то ощущение счастья от повеления всем вокруг вернулось ко мне. Но я погасил загоревшиеся глаза, зачем ей знать об этой мечте?
— Праведник, идущий в рай, который не знает, что его там ждет? А если черти с котлами перебрались в царствие небесное? — Она чуть слышно смеется.
— И ты идешь за этим всевластием?
Резко поднимаю взгляд. Ее глаза, что в них — пренебрежение, самодовольство или сочувствие? А в ее взгляде убежденность, она видит уже не меня, будущее.
— Только преображение поставит нас на одну доску с ИИ и позволит оставаться хозяевами ситуации. Бессмертие, свободное время — следствие. Сопутствующие призы тому, кто перешел на следующий этап. Пойми, обретение такой власти — это как стать чуточку богиней, как обладать чем-то сверхъестественным, самой быть чудом.
Какой знакомый огонь тлеет в ее словах.
— Я-то понимаю, но все, кто его приобретал при жизни — кумиры, вожди и пророки, — уже не были людьми, их смерть была благом для людей оставшихся. — Теперь моя очередь жестом ладони добиваться ее молчания. — Мы все здесь готовы прыгнуть туда, преобразиться. С этим целиком согласен: обретение власти первично, а бессмертие вторично. Одна беда — те же самые слова тебе могут сказать многие вне этих стен. Только для них власть — это попадание на теплое местечко, в институт, поближе к вечности... Скажи мне лучше, чем тебя так заинтересовали мои слова о гуманистах.
Она долго смотрит в свою наполовину пустую чашку.
— Без ИИ мы, наверное, провозимся с нашей основной задачей еще не один год. Это ты сам знаешь. С ним у нас есть шанс справиться за пару лет, может, даже меньше. Вот только что через два года будет там? Чтобы стать богиней и остаться собой, сохранить личность, нужна осторожность, испытания, проверки. То есть еще время. Сколько? Если смотреть с моей колокольни — никак не меньше года. Итого — трешка. А машинные мозги этим не ограничены. Мы все равно опаздываем.
— То есть ты за ограничение развития машин вне института?
— Только не надо гуманистической пропаганды, Павел! Без этих штампов! — Она беспокойно смотрит на что-то за моей спиной. — Но отдел внешних сношений, эту тройку ходячих псевдонимов, надо подталкивать именно к этому, чтобы они за ум взялись. Шпион и Торговец обленились, смотреть тошно.
— Подобьем бабки, Наташа. Будем ли мы вместе выступать, строго в рамках уставов, инструкций и предписаний, за такое сдерживание развития ИИ, которое не причинило бы ущерба нашему делу? Извини за казенность фразы.
— Да.
Я улыбаюсь, смотрю ей в глаза, потом аккуратно подхватываю ее руку со стола и целую.
— Да здравствует основание новой фракции или внутренней оппозиции.
— Смотри, чтобы нас не назвали гуманистическим крылом. Это будет пахнуть жареным. — Она встает из-за стола и указывает на часы. До конца перерыва только несколько минут.
— Я позвоню вечером, думаю, обнаружатся ещё темы для разговоров.
— Хорошо, часам к восьми.
Уже в своем кабинете, когда я впускаю в себя поток сведений, на самом краю сознания, я все пытаюсь понять, неужели эта позиция будет только частным мнением двух людей, или другие тоже присоединятся к нему. Ведь мы все попадаем в положение французского дворянства перед революцией: едим целиком зажаренных фазанов и финансовые дела решаем между балами. Существенное отличие в том, что при всем своем желании пока мы не можем стать этой самой буржуазией.
Ближе к концу рабочего дня у меня посетитель. Неприметная фигура, серый костюм.
— Павел Иванович Круглецов? Вас ждут на собеседование по вашей лояльности институту.
— А, безопасники, я вас ждал. Сейчас подниму зама и буду в вашем распоряжении. — Пара щелчков пальцами над панелью, десяток слов Кириллычу, и мы идем в сторону их отдела.
Нет, все-таки прогресс — замечательная вещь. При тех строгостях режима, уровне секретности, что наблюдается у нас, и при таком контроле, еще лет двадцать назад я бы за такие обеденные рассуждения вылетал с работы. Лет пятьдесят назад это могло бы закончиться еще хуже. Сейчас все ограничивается только развернутым анализом психики.
Неприятности, конечно, могут быть и здесь. Человек, как это ни странно звучит, может бояться не только сказать правду, но и солгать. Он отчаянно цепляется за правильные мысли, верит в них всей душой, но в решающий момент что-то сжимает его сердце, и детектор лжи выдает кривую линию. И это при том, что человек искренне готов отдать жизнь за идеалы, в приверженности которым сомневается машина.
Этот симптом лжи от желания сказать правду давно описан и занял свое место в психоаналитических программах, даже вопросы сейчас задают не старые, примитивные, а обходятся тончайшими полунамеками, которые обследуемому непонятны, или вообще словесной абракадаброй. Машина не только раскладывает по полочкам сегодняшнее состояние души человека, но и достаточно хорошо предсказывает, как оно изменится в ближайшем будущем. Потому я совершенно не боялся «собеседования» и спокойно лег в имитационную сферу, а после сеанса, достаточно короткого, так же спокойно вылез и оделся.
За дверью меня ждал самый незаметный из безопасников. Он почти затерялся среди обтекаемых контуров оборудования, и мимо него можно пройти не заметив, если не зацепиться за взгляд.
— Охрана? — Честно говоря, я имел все основания испугаться. До того со мной говорили только его подчиненные.
— Ваш сегодняшний разговор не признан предосудительным. Вы сохраняете безусловную лояльность нашему учреждению. Но есть тонкий момент. — Он слегка улыбнулся.
— Я потенциально опасен?
— Нет, вы этом вопросе тоже положительная картина. Ваше решение предпринять совместные со Свиридовой действия — вот где тонкость. Официальная позиция по этому вопросу еще не выработана, в то же время вы убеждены в своей правоте. Поэтому, когда она будет выработана...
— Секундочку, бюллетень еще не выпущен?
— Не перебивайте. Выпущен, естественно, но кто там будет отражать тему сотрудничества с гуманистами и ограничения мощностей ИИ? Когда же этот вопрос будет решен, вам придется либо очень быстро поменять свою позицию, либо ваши действия будут признаны нежелательными. Посему внимательно следите за словами начальства. Можете вернуться к исполнению ваших обязанностей.
— До свидания, Охрана.
Я шел к себе, подошвы щелкали по серым плиткам коридора, а в голове клубились самые мрачные предчувствия.
Глава 10
Молодость тела
2001-2016 гг.
Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых двадцать лет человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право, а на двадцать первом...
М. Булгаков. Белая гвардия
Разбогатеть, как богатели многие вокруг, родителям не удалось. Челночная торговля уже тогда шла на убыль. В дополнение к поборам в пользу бедных таможенников ее обкладывали все новыми податями официального характера. Так что почти сразу после отдыха у них опять начались приступи скопидомства. Экономился каждый рубль, выискивались новые источники дохода. Оба начали курить. Часто они засиживались на кухне, пытаясь выдумать новые маршруты поездок, найти новые товары, обсуждали смежников.
— Прибыльщики мои, кончай дымить, — обычно дед ближе к полуночи прекращал такие разговоры в приказном порядке, — ничего сегодня уже не надумаете, дом только обкурите, а завтра на вокзал.
— Выдумаем, выдумаем, обожди, дед. — Отец обычно отнекивался и открывал форточку.
К часу ночи кухня затихала, дом погружался в сон, чтобы утром вспыхнуть активностью.
Очень скоро родителям стало ясно — челночество перспектив не имеет, а надо оседать на твердую почву, на какую-то стационарную основу. Сделать тут что-то самим было необычайно трудно. Но идти в подчинение, превращаться в служащих, у которых не будет никаких перспектив карьерного роста, кроме как редких повышений зарплаты и возможности поворовывать, им страшно не хотелось. Самостоятельность, к которой они привыкли за десять лет, вещь страшная, упорная и въедливая. Необходим был компаньон, партнер. Желательно с приличным паем. Такой, чтобы был не слишком богатый, для которого родительский взнос не стал чем-то мелким и не важным. Нам особо нечего было вносить в предприятие: скопленная сумма денег могла впечатлить немногих, а коттедж, основная недвижимость, мог служить разве что перевалочным складом. Но слишком бедный коммерсант тоже родителям был не нужен, желательно было объединиться с только начинающим свое дело, но уже имеющим помещение, торговую площадку или что-то в этом духе.
Жизнь в очередной раз повернулась ко мне новой стороной. И эта новая грань была — общение. Почти не снижая темпа поездок, родители стали лихорадочно подыскивать кандидатов на партнерство. Каждую неделю у нас появлялись гости, которых надо было принять вежливо, аккуратно, но одновременно за час до их прихода унести из гостиной все меленькие и ценные безделушки, чтобы возможные компаньоны чего-нибудь не утащили, а по их уходу вернуть все обратно.
Это было страшно утомительно. Конечно, скоро я от переноски безделушек отделался — под непрерывным напором посетителей гостиная стала не самой уютной комнатой в доме и могла обходиться без керамических статуэток и бронзовых кувшинчиков. Но все равно, заслоненные непрерывными визитами, куда-то пропали выходные. Субботним или воскресным утром надо было все подготовить, помочь приготовить закуски и накрыть стол. Хорошо, что встречи по будням, не менее частые, родители назначали за пределами дома.
К середине дня приходили гости. И начинались бесконечные разговоры на тему возможного сотрудничества. Предполагалось, что я в это время буду делать уроки, но значительно большее удовольствие я получал от подслушивания этих хитроумных переговоров. Не знаю, где можно профессионально научиться интриге, искусству вешать лапшу на уши оппоненту, держать многозначительные паузы и намекать на светлые перспективы в туманных выражениях. Я учился всему этому, прикладывая ухо к тонкой гипсовой перегородке.
Чего я не могу понять до сих пор — это откуда берется такое количество прожектеров-энтузиастов, безденежных умников и откровенных авантюристов. Они ходят на все презентации, назначают встречи, ведут переговоры, а потом поджимают хвост и растворяются в пространстве. Причем никакой финансовой выгоды они для себя не получают. Время они, что ли, так проводят? Десятки раз я слышал в голосах родителей уверенность в заключении сделки, с несколькими гостями ударяли по рукам, и казалось, что все решено. Но через день или два нам звонили с вежливым отказом, или сообщали о нем в невежливой форме, или вообще не никак не сообщали.
Родители вначале нервничали, потом привыкли, потом почти уже не надеялись на счастливый исход. В припадке чёрной меланхолии они еще раз поменяли все запоры и сигнализацию в доме, опасаясь, что слишком многим людям известно о том небольшом количестве денег, что удалось скопить за это время.
Так продолжалось довольно долго.
В школе я постепенно стал своим человеком, обучился сленгу, стандартному набору шуточек и приколов, заработал свою охапку плохих оценок. Это был повод заняться моим воспитанием. По вечерам мне начали читать нудные, утомительные лекции, которые надо было, однако, помнить и при нужде повторять. Мне упорно пытались внушить мысль, что только честная работа и труд сделают из меня приличного человека, а цветущий вокруг махровым цветом бандитизм, к которому приводят прогулы и двойки, — явление временное, недолговечное. Довольно странно было слышать такие рассуждения после лесной отсидки, о чем я прямо и заявил. Зря я это сделал: во-первых, мне сильно влетело в чисто физическом плане, во-вторых, лекции стали более регулярными и еще более нудными. Я сообразил, что уроки дипломатии, полученные через стенку, надо применять на практике, пусть и в кругу семьи. В конце концов меня убедили в том, что бандиты — это существа с коротким сроком жизни, и большую часть из него они проводят в тюрьме. Все это дало результат — я стал больше сидеть над учебниками, подтянулся и уже не числился в компании отстающих. Была от этой нервотрепки и другая польза: заодно мне внушили, что наркотики — это плохо. Тогда я просто поверил, потом убедился на примере сверстников.
Я был так же последовательно направлен в десяток клубов — зубодробительных, которые мне не понравились слепым подчинением сэнсэю, модельно-деревообделочных, которые мне чересчур напоминали дом, и музыкально-распевочных, к занятиям в которых у меня не было никаких данных.
Честно говоря, от этих неудачных попыток, продолжавшихся год или полтора, у меня в голове почти ничего не задержалось. Драться я как не умел, так и не научился: рукомашество и дрыгоножество были не по моему профилю. Склеивать бамбуковые рамки и обтягивать их полиэтиленом не лежала душа, ноты остались чем-то вроде иероглифов, никак не связанных со звуками, которые мне иногда удавалось извлечь из музыкальных инструментов. Единственное, что прикипело к сердцу из этого обширного набора, — умение художественно снять ножом стружку с полена. Умел-то я и раньше, просто под деревенские приемы подвели теорию. Ничего серьезного никогда так и не получилось, но десяток поделок сохранился.
В итоге меня выкинуло на тот берег, который давал приют почти всем мальчишкам того времени, — компьютерные игры. Вот где я встретил вторую, бледную кальку своей мечты. На беготню по сумрачным коридорам, расстрел врагов из гранатометов, построение империй и танковые сражения уходили все мои карманные деньги.
Постепенно я втянулся, стал мгновенно различать темы игр по их названиям, мог среди ночи назвать самые эффективные приемы метания ядерных бомб и расположения конницы. Хорошее было время. Но года через полтора это стало мне понемногу надоедать.
Вновь потянуло к книгам, журналам и вообще к чтению. Книги мало помалу вернули себе часть той власти надо мной, какую имели в деревне. Детективы, приключения, исторические романы, фантастика — все это сыпалось на меня со всех сторон, требовало времени на чтение.
Нет, игровые новинки появлялись каждую неделю, и почти все их я просматривал хоть одним взглядом. Но это было уже не то. Сначала мне приелись аркады — учить каждый раз новую механику наведения чар или вождения грузовика просто надоело. А тут еще занятия — уравнения, элементы, писатели всякие. Приноровился с ходу узнавать самую многообещающую стрелялку и не слезал с нее несколько недель. Потом в моем арсенале остались только исторические стратегии; как изменялись вооружения в течение веков, я уже знал неплохо, а гигаваттные лазеры стреляли каждый раз по-разному.
Наконец, по прошествии двух лет моего непрерывного нытья, клянченья, а потом все более утонченных намеков и аргументированных просьб, был куплен первый компьютер. Лично мой, как уверял я себя, думая, что смогу просиживать за ним дни и ночи. Но тут же выяснился ряд почти фантастических обстоятельств. Оказалось, что эта «никчемная игрушка, вредная для глаз и осанки», как говорила мама, нужна буквально всем. Деду уже три года студенты приносили массу интересного материала на дискетах, и он был вынужден слишком долго сидеть за кафедральными машинами. Теперь же выдранные из сети бесконечные схемы и графики он мог рассматривать, не снимая любимых тапочек. Плюс к этому теперь ему не надо было постоянно требовать от студентов распечатывать свои рефераты — и мучиться потом с грудами макулатуры на рабочем месте.
Родители вдруг решили, что бухгалтерию их бесконечных перевозок лучше вести в электронной форме — это вам не калькулятор, можно мгновенно посчитать прибыль или расходы. В том же компьютере с легкостью помещается куча законов, которые раньше с превеликим трудом отыскивались в бумажной форме. Там же удобно хранить основной набор адресов, фамилий, телефонов и весь тот чудовищный объем информации, который скопился за время торговли и занимал четыре полки в их комнате. Из этого с неумолимостью перемещения минутной стрелки следовала необходимость кодировки информации: они боялись, что я сотру нужные файлы или проболтаюсь об очередной финансовой комбинации. Не прошло и двух месяцев, как большая часть папок оказалась опутана паролями и ключами доступа, как линия окопов — колючей проволокой.
Поэтому, когда в один прекрасный день я задумал с приятелями поиграть на родном ящике в очередную историческую стратегию, выяснилось, что ее нельзя установить — в памяти просто не осталось места. Пришлось распаковывать старое «Противостояние», что стоило мне десятка насмешек.
За три года до окончания школы эта перевалочная эпоха закончилась. Партнер отыскался. Эта семья, почти такая же, как наша, с той только разницей, что они были моложе, сыну их не исполнилось и пяти лет и они никогда не уходили «в подполье». Если родители освоили на перепродаже массу товаров и даже я сквозь сон мог назвать цены кожаных курток и синтепоновых подкладок, то компаньоны специализировались только в одной области: они торговали посудой. Фарфоровой, фаянсовой, стальной, а бывало, что и деревянной. Мы тоже довольно много понимали в этом деле: десяток раз в доме стояли груды якобы гжели и штабеля кастрюлек, сделанных из нержавеющей броневой стали. Но такими специалистами не были, поэтому в те несколько недель, что готовилась сделка, оформлялись документы и стороны терзались последними сомнениями, дедовский коттедж наполнился литературой о сортах и видах посуды, а компьютер стал постоянно зависать от перегрузок — из сети скачивалось слишком много файлов.