Страница:
Любопытно, что природные богатства уходили с планеты (без лишнего шума и пыли) именно в метрополию, отношения с которой были твердо разорваны навсегда.
Впрочем, осуждать или одобрять внешнюю политику новой родины было делом поистине неблагодарным – Филипп это превосходно понимал.
Печалило Филиппа одно – никто в целом мире, за исключением старушки Кииррей да ее пушистого песика, не мог насладиться плодами его творчества. Да и те, вероятнее всего, ни уха, ни рыла не понимали в русских заветных стихах. Бабка каждый раз бездумно, хоть и поощрительно, кивала в ответ на его громогласные выступления, а Бууссе прятался под скамейку и мочился – скорее всего, от страха. Но, поскольку на других слушателей рассчитывать не приходилось, Филипп довольствовался и этими.
Однако свой шерсти клок Филипп от Фэйра получил. Ему вернули оторванные пальцы. В лучшем виде вернули. И хотя гладкая розоватая кожица и мягкие, перламутрово-прозрачные пластиночки ногтей нескоро перестанут бросаться в глаза, Филипп с восторгом встретил их воскресение. Гладил, целовал, сжимал до молоденьких косточек и подергивал, напевая: “С этим братцем в лес ходил, с этим братцем щи варил…”
Лечебница, где фэйрские Асклепии дарят людям утраченные органы, воображения его не поразила. Дом и дом. Пустоватый, холодный. Врач – пожилой, очень высокий и очень сухощавый мужчина с крупными, властными чертами лица и короткой “спортивной” стрижкой – прибытию пациента обрадовался несказанно. Принялся хлопотать вокруг него, похохатывая и неблагозвучно напевая. Звонко хлопал Светлану по попке, щипал за бока, интимно стискивал ей то ручку, то плечико, в общем – времени не терял. Светлана не возражала. Нервничающему Филиппу подумалось даже, что кабы не он, новые знакомцы нашли, чем заняться, незамедлительно.
Руку, подлежащую восстановлению, через гибкий рукав погрузили во внушительную лохань, наполненную неаппетитной жидкостью. Жидкость была зеленоватой и вязкой, как слизь, текущая из насморочного носа. Стенки лохани, прозрачные до невидимости, позволяли в подробностях следить за процессом наращивания плоти. Но Филипп вынес лишь первые минуты зрелища. Когда кожа на культяпках лопнула вдоль шрамов, и в сопливую жижу выплеснулось клубящееся облачко крови, ему стало не по себе. Он поспешно отвернулся. Для того лишь, чтобы упереться взглядом в тощий зад лекаря, принявшего перед Светланой дугообразную брачную стойку.
Филипп свистнул, информируя о своем присутствии, но никто на его трель не отреагировал. Бойкий старичок поглаживал Светлане коленки, забираясь с каждым движением все выше. Женщина вполголоса журила его за поспешность, не отвергая, тем не менее, докторских ласк.
Филипп неодобрительно запыхтел и объявил:
– Я все вижу.
Светлана в упор глянула на него, поднялась, взяла врача за пуговицу и повела из комнаты, сказав на прощание:
– Без нас не вставай.
– А если я захочу пи-пи? – спросил Филипп у запершейся двери.
…Вернулись они через час; лица их, довольные и умиротворенные, говорили о достигнутом взаимопонимании. Капралов, промаявшийся весь этот час от безделья (единственным развлечением были недоуменные мысли о том, почему Стражу Врат Сильверу не восстановили в такой же лохани ноги), был зол.
Злость прошла без следа, когда он увидел великолепные розово-упругие плоды операции. Только волоски на части руки, побывавшей в волшебной купели, пропали начисто.
После этого случая контакты Филиппа со Светланой свелись до минимума. Каждое утро она приходила позвать его к совместному завтраку и спросить, чем он собирается заниматься сегодня днем.
– Думать, – многозначительно отвечал он обычно.
– А, – говорила она с пониманием.
Завтракали они в полном молчании.
Вечером же, когда она, обряженная в свой вызывающе-эротический наряд, являлась пожелать приятных снов и спрашивала, не нуждается ли Филипп в чем-либоеще, он смиренно благодарил за трогательную заботу и отвечал:
– Как же не нуждаюсь? Очень нуждаюсь, прямо-таки настоятельно. Нужды мои невелики и тебе хорошо известны. В другой раз, милая, захвати с собой штоф водки, шмат сала да наперсток шпанской мушки. Шпанскую мушку – для меня. Остальное – для нас с тобой. Иначе, боюсь, я снова буду абсолютно индифферентен к твоим прелестям.
Она фыркала и уходила. Филипп, коротко хохотнув, засыпал.
Отношения между ними перешли в какую-то странную фазу отстраненной и ущербной близости. Вероятно, так ведут себя супруги, потерявшие телесный интерес друг к другу, но по привычке живущие вместе. Он все еще не мог видеть в ней просто женщину, а не профессиональную проститутку из контрразведки. Она же, очевидно, относилась к Филиппу лишь как к рядовому объекту оперативной разработки. Вряд ли это ее слишком удручало.
Впрочем, массовых оргий в своем доме она больше не устраивала. Так – мужичок-другой раз в два-три дня. Мелочи, словом.
Нельзя сказать, что Филипп обленился и погрузился в растительное существование окончательно. Он немилосердно терзал себя на спортивном тренажере, совершал длительные пробежки в полном вооружении, боксировал с «тенью» и стрелял за городом из гранатомета по «курицеворонам».
Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходимостью. Организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Фэйра, остро нуждался в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджаривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что даже супермен и культовый герой Штирлиц раз в году, двадцать третьего февраля в память о далекой отчизне упивался шнапсом до полного погружения благородною физиономией в салат «Оливье».
С боевым ножом, наручным «Рэндолом», Филипп больше не расставался. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими длинными рукавами. По вороту, вдоль полы, а также по обшлагам рубаха была вышита мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапожками. В довершение образа перестал брить бороду. Такой ухарь получился – любо-дорого!
Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не хотел, понимая: профессионалы наружки не обнаружат себя ни при каких обстоятельствах. А при техническом вооружении, которое могли предоставить местным «топтунам» научные мощности Фэйра, так и вообще – никогда.
Зато он заметил нечто другое. Люди в Фэйре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окружении веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение фэйрцев (и даже, будто бы, внешность) менялось прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком круг общения. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой психикой совершенно не воспринимался аборигенами в качестве друга, товарища и брата. Он поделился догадкой со Светланой.
– Поражаюсь я тебе, Капралов, – сказала Светлана. – С виду, не обижайся, петух-петухом: самовлюбленный, туповатый и ограниченный. Но подобное прозрение… хоть живьем тебя в Дельфы периода античности направляй! Ну да, верно, мы, фэйрцы, как и твои Большие Братья, существа-эмпаты. Добрые и прекрасные. Считанные единицы среди нас лишены этого чудесного дара, позволяющего цивилизации шествовать семимильными шагами по пути эволюции гуманитарной направленности. Эти-то единицы, как ты понимаешь, и охраняют наше распрекрасное общество от разных аберраций. Возникающих, к сожалению, время от времени даже в невинном теле Фэйра. Экзотов, разумеется, не любят. Ты сполна испытал эту нелюбовь на себе. И не удивительно. Что касается лично тебя, Капралов, то ты для среднего фэйрца в эмоциональном плане не человек вовсе. Болван деревянный, жутковатый и до того холодный, что аж оторопь берет.
– Печально, – подал голос Филипп.
– Возможно. Зато тебе нет нужды находиться в привычном для нас затяжном сорадовании, сотворчестве или сострадании.
– Что плохого в постоянной радости?
– Иногда это бывает чертовски утомительно.
– Интересно, как ты ухитряешься сочетать паскудную работу с нормальной жизнью? Мужики вон как тебя любят! Чуть не роятся. Или они все тоже… того … ущербные?
– Мощность эм-поля мозга – величина отнюдь не постоянная для всех, – покачала из стороны в сторону пальчиком Светлана. – Кто-то из нас эмпат в большей степени, кто-то – в меньшей. Кроме того, имеются искусственные подавители эмоций. Например, один действует в пределах здания, где расположена моя паскудная контора. Карманный экземпляр тоже всегда при мне. Хоть не всегда включен. Иначе нельзя. Подчас холодный разум гораздо важнее самых искренних чувств.
– Особенно в твоей непростой работе, столь бесконечно необходимой доверчивому обществу Фэйра, – язвительно сказал Филипп. – Кстати, позволь-ка. Везде, где есть возможность создавать подавители чего-либо, должны иметься и усилители этого чего-то? А может статься, и модификаторы? Не так ли, Светик ты мой ненаглядный? Регулируете, поди, помаленьку взаимное дружелюбие земляково? Регулируете же, признайся…
– Доведет тебя болтливость до греха, – сказала Светлана, опять качнув пальчиком. – Ой, доведет.
– Если уже не довела, – подумал Филипп вслух.
Светлана выразительно хлопнула громадными глазищами, хмыкнула и отвернулась.
После этого разговора Филипп стал вести себя на улицах Фэйра гораздо осмотрительнее. Он боялся теперь по неосторожности «наступить на ногу» кому-нибудь своей «ледяной ступней» и причинить тем самым невыразимые страдания. Чаще всего он сторонился детишек, оберегая неокрепшую психику от воздействия троглодитского эм-поля. Но обрекать себя на добровольное затворничество к вящей радости топтунов из контрразведки тоже не собирался. Поэтому прогуливался по городу преимущественно в вечерних сумерках, лишь изредка вспугивая парочки, уединенные по кустам.
Любви жители Фэйра предавались часто, бурно и, по земным меркам, достаточно бессовестно. Филипп постепенно начал привыкать к всеобщему беспутству. А на Светлану так посматривал уже с вполне откровенным интересом. Увы, но ежевечерние визиты к нему она отчего-то прекратила. Он допускал, что ей попросту наскучила шуточка про сало, водку и шпанскую мушку.
«Может быть, – подумал он как-то вечером, – стоит спуститься к ней самому?» Идея настолько понравилась, что он тут же почувствовал прилив желания. Филипп набычился и принялся сопротивляться. «Я вам не какой-нибудь слабак, – сообщил он закипевшим гормонам. – Со мной так просто не сладишь! Я, блин, еще и не такие соблазны преодолевал. Запросто, блин! Легко. Походя. Как два пальца, блин!..»
Гормоны, еще чуть-чуть побулькав для приличия, сникли.
Одержав над низкими инстинктами столь впечатляющую и бесспорно чистую победу, Филипп скинул портки и прошествовал в опочивальню. Подбоченившись, полюбовался на свое мускулистое отражение в оконном стекле. Зевнул, наклонился к спальному мешку… а потом сдавленно зарычал и помчался по винтовой лестнице – вниз, вниз, вниз. К ней!
Однако прежде чем получить желаемое, ему пришлось изгнать с брачной территории соперника. Это не составило для него никакого труда. Утонченный золотопогонник торопливо ретировался, стоило Филиппу нависнуть над его тщедушным телом, грозно сдвинуть брови и угрожающе пропыхтеть:
– А ну, канай отсюда, баклан! Прыжками!
С любопытством взглянув на разгоряченного победителя, Светлана молча проследовала в спальню.
Он был Морским Змеем. Его длинное чешуйчатое тело, мощное и неутомимое, стремительно скользило в толще океанических вод. Алые перья царственной короны вокруг челюстей и на гребне трепетали под плотными, почти резиновыми струями встречных потоков. Он давал семьдесят узлов, если пользоваться флотскими терминами, и чувствовал, что это далеко не предел. Он был единственным и бесспорным властителем на сотни миль окрест и десятки миль вглубь. Где-то далеко-далеко отсюда он был еще и человечком – крошечным, беспомощным, плавающим в емкости, заполненной слоистым снотворящим кляром. Человечком, спящим внутри грандиозного иллюзиона в Парке Развлечений Фэйра, и видящим прекрасный сон о Морском Змее. Но обезьянка осталась так далеко, что даже память о ней казалась чужой, случайно привнесенной. Змей скоро забыл о смешном человечке по имени Филипп, полагающем, что Господин морей рожден его воображением.
Он почувствовал, что где-то рядом нарождается новая жизнь. В океане рождение и смерть столь часты, что становятся безразличны для властителя, но сейчас в круговорот жизни входил зубатый кит. Фигура, бесспорно, достойная внимания. Роды проходили тяжело. Самочка кашалота была совсем молода и рожала впервые. Она жутко стеснялась сначала своей беременности, затем предстоящих родов и опрометчиво избавилась от всякой опеки сородичей. Теперь ее опекали три крупных акулы, мечтающих полакомиться теплокровной свежатиной. Ее новорожденной дочкой. От их недалекого присутствия бедная глупенькая роженица едва не теряла сознание.
Змей превратился в косяк мелкой сельди и охватил зубастых охотников миллионами обтекаемых тел. То есть он лишь для акул стал косяком мелкой сельди, тупо следующей за редкой и чудной рыбой – сельдевым королем. Змей любил сельдевых королей за схожесть их облика с его собственным. Акулы поверили обману и не насторожились. Затем он ударил, встопорщив венец алмазных клинков вокруг жабр. Тело самой крупной хищницы стало парой обрубков – вот голова, а вот хвост – разделенных водорослями обильно кровоточащего мяса. Останки акулы, извиваясь, опускались вглубь. Товарки, знать не знающие о видовой солидарности, метнулись следом. Змей приказал им преследовать добычу до самого дна, не приближаясь, но и не отставая. Глубина здесь была такой, что об их возвращении не могло быть и речи. Кроме того, там, в глубине древний головоногий гигант, чье имя Змею не нравилось, а потому и не запоминалось, проснулся, испытывал голод и с нетерпением ждал акул к обеду.
Змей приблизился к кашалотихе, взглянул в доверчивые глаза, трогательно обведенные макияжем из морских уточек, и растворился в пучине, погладив ее на прощание радужным хвостовым оперением. Она была благодарна, немного побаивалась Владыки и по-прежнему смущалась. Ребенок будет здоровым, знал Змей.
Прошло время. Он был велик, и величие его возрастало. Он владел гаремом в пять отменных молодых гадин, его наследник перенял все его лучшие качества и покушался на его место. Он трепал наследника, как мурена ставридку и знал, что так будет еще долго – столько сколько захочет он, Император и Бог.
А смешному прямоходящему карлику надоело всемогущество океанического властелина. Он оставил Змея и опустился на чистое, чуть присыпанное светлым песком дно прибрежного шельфа. Он стал двустворчатым моллюском. В его однообразном, бессмысленном, если наблюдать со стороны, существовании таилась невыразимая прелесть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Сладкая вода сочится через жабры, оставляя на них сладкий слой питательной мелочи. Сладкая истома субъективной неподвижности раковины приравнивает его к объективной неподвижности вселенной… О, эта страстная в своей бесконечности неподвижность!.. О, эта фригидная в своей неподвижности бесконечность!.. О, эта томная сексуальность постепенной и запрограммированной трансформации пола!.. Все проходит. Ему, а затем ей, не было необходимости двигаться. Это вселенная двигалась вокруг него/нее, повинуясь ленивому течению его/ее неповоротливых мыслей. Все проходит мимо. Одно движение мускула-замыкателя – и раковина закрывается, обрекая мир на небытие. Следующее движение – и мир вновь оживает, не ведающий, кому петь осанну за воскресение. Божество же молчаливо и неподвижно. Только жабры неспешно колышутся, раковина утолщается микрон за микроном, да слегка колется песчинка, непонятным образом попавшая в складки мантии. Перламутром ее, перламутром! Вот и не колется уже…
Налетело, перевернуло. Хрустнуло обломками поросшей паразитами раковины. Гибкий, разумный зверек с простеньким рычажным устройством в передней конечности исполнил грациозный подводный танец, обнаружив крупную жемчужину во вскрытом моллюске. Чья изувеченная плоть кружила тем временем последний, не менее грациозный, танец в паре со смертью. Вальсируя, вальсируя, вальсируя на светлый песок шельфа…
Удачливый ныряльщик не сумел воспользоваться подарком фортуны, и Филипп оставался в его теле недолго. Карминный и голубой и алый катамаран охотника за жемчугом разорвало в клочья десятибалльным шквалом, налетевшим внезапно. Жемчужина вернулась в океан. Ныряльщик сплясал последнюю, короткую и яростную румбу, прежде чем последовать за недавней добычей.
Шквал понесся вперед, оплодотворенный человеческим сознанием.
Его жизнь, тысячекратно более короткая, чем жизнь Змея или даже моллюска, была невыразимо более насыщенной. Мортальность была его единственной философией. Он пришел в этот мир, чтобы почти сразу погибнуть и поэтому не щадил никого. Он ломал и терзал и опрокидывал. Он не знал ничего кроме разрушения и, разбитый на сотни струек клыками упирающихся в небеса пирамид, экстатировал так, как никто до него и никто после.
Тот, кто крался у подножий пирамид, почувствовал прикосновение ветерка, легкое как последний выдох жертвы, и довольно скрежетнул жвалами. Он уже видел ее – юную труженицу, самку с атрофированными половыми признаками, затянутую в нежный хитин вчерашней куколки. Он знал, куда всадит старый, сточенный почти до обушка, скальпель. Точно между рудиментарными надкрыльями, в главный нервный ганглий. Он проделывал так множество раз, но эта труженица была юбилейной. Шестикратно шестижды шестой. Филипп, по сумасшедшему капризу иллюзиона сошедший в беспозвоночного убийцу, не считал число двести шестнадцать круглым, так как никогда прежде не имел шести конечностей. Кроме того, он не желал становиться преступником, пусть даже насекомым. Он попытался покинуть сознание маньяка и не сумел. Его воля была ничем рядом с волей безумного трутня. Филипп запаниковал, бросился наружу, царапая стены ментального узилища ногтями, но получил грандиозного пинка, и надолго отключился.
Тот, кто крался в ночи, должен был вылупиться воином. Он знал это, будучи спеленатой полупрозрачными покровами куколкой, он знал это, будучи еще личинкой. Даже в яйце он знал, что будет убивать. Но переизбыток воинов накладен сообществу, и Разум Выводка поменял его генетическую программу перед последним метаморфозом. Он провел в образе куколки лишнюю трехкратную дюжину суток и пришел в мир лекарем. Вместо смерти врагам он дарил жизнь сородичам. Но воин оказался живуч. Он пробуждался еженощно и его оружием становился хирургический скальпель. Выводок окрестил неуловимого убийцу многосложным именем, звучащим как треск, скрежет, чирикание и щелчки. Такие звуки, по мнению Филиппа, мог бы издавать гигантский страдающий кузнечик, у которого вывихнуто не только плечико, но и мозги вдобавок. Имя означало – Жалящий. В том была великая честь и признание неординарности. Рядовые члены Выводка от рождения до утилизации существовали безымянными.
Жалящий напружинил задние пары конечностей, отогнул вверх брюшко и бросился вперед. В тот же момент на него пали многие и многие паутины боевых мизгирей, а из подземных нор полезли солдаты. Настоящие, полноценные, с необъятными бронированными лбами и угрожающе разинутыми чудовищными жвалами.
Плебисцит дюжины Выводков подавляющим большинством – одиннадцать частей против одной – приговорил его к изгнанию в состояние носферату. Его сознание, и сознание оглушенного Филиппа вместе с ним, заключили в кристаллическую решетку булыжника, состоящего из химически чистого железа, обогащенного никелем, молибденом и хромом. Беспилотный зонд унес булыжник в космос и со всем возможным для механизма отвращением выхаркнул вон.
Медленно вращаясь, камень валился к окраине галактики. Ни жизни не было в нем, ни смерти. Невосполнимость первой уравновешивалась неисчерпаемостью второй. Но все перевешивала асимметрия страдания: он больше не мог убивать …
Филипп очнулся. Вокруг него суетились какие-то люди, смывали с тела кляр, массировали грудь, живот и икры, кричали друг на друга хорошо поставленными терранскими голосами. Светлана глядела на него с опаской и боялась подойти. Он сплюнул противный комковатый клубок прямо на переливающуюся клоунскую хламиду ближайшего служителя аттракциона, облизал солоноватые губы и зло сказал:
– Вы что, суки, творите? Это что, по-вашему – развлечение?!
Суки сразу замолчали.
– Капралов, – неожиданно тонко спросила Светлана, – скажи, это ты?
– Я, – сказал Филипп, – кто же еще.
Человек в оплеванной одежде что-то промычал вполголоса. Девушка перевела:
– Как твое самочувствие?
– Дас ист фантастиш! – гаркнул Филипп. – Так и сообщи этим уродам. Лучше быть не может!
Любопытный клоун все не унимался.
– Если тебе дать нож, что ты сделаешь?
– В задницу вставлю тому, кто выдумал эту дрянь с муравьем-потрошителем. Пошли домой. – Филипп опустил ноги с кушетки.
Кушетка оказалась неожиданно высокой. Ноги до пола не доставали. Он подался вперед, чтобы встать, и тут же нырнул лицом вниз – жутко закружилась голова.
– Уйди, сволочь, – оттолкнул он подоспевшего на помощь терранина. Утер кровь с разбитых губ, поднялся, пошатываясь, спросил: – Где моя одежда?
Принесли одежду.
– Да не переживай ты, Светка, – говорил он, с трудом натягивая узкие сапоги, – я в порядке. Только голова немного гудит.
– Дежурные спохватились, когда ты начал биться, словно под электротоком, – рассказывала Светлана, ведя его под ручку. – Обрубили все кабели, а ты в себя не приходишь, дергаешься хуже эпилептика. Боялись, кости переломаешь. Из кюветы выловили, когда затих. Кляр – какой ни есть, а компенсатор. Объяснить, откуда возникли такие скверные сновидения, не может пока никто, – втолковывала она. – В базе данных Иллюзиона их не было. Неизвестно, были ли они там вообще когда-нибудь. Специалисты не исключают, что ты находился в свободном плавании по сбойным и удаленным кластерам, тобою же и реанимированным.
– Намекаешь, что я – затаившийся маньяк? А мои страшненькие бредни в Иллюзионе – квинтэссенция аномалий, патологий… короче, полная “клиника”?
Светлана, не проронив ни звука, странно поглядела на него. От возражений или комментариев она воздерживалась.
– Значит, дело швах, – вздохнул Филипп. – Слушай, Светка, у тебя смирительная рубашка найдется?
ГЛАВА 5
На «паскудную» свою работу Светлана больше не ходила. Очевидно, оформила служебную командировку. Я же не только обрек бабку Кирею на одиночество, лишив своей богемной компании, но и полностью прекратил сочинять рифмованные скабрезности, так милые моему сердцу еще недавно.
Мы, как всякие новоиспеченные любовники, занимались сексом со вкусом и подолгу. Полем жарких сражений выступал уже не только дом Светланы, но и весь город – скамейки, лужайки, бассейны фонтанов и русла ручьев. Мы великолепно понимали, что рано или поздно наш союз, основанный единственно на голосе плоти, распадется. Но пока это нимало нас не беспокоило.
Бывшие бойфренды Светланы время от времени появлялись на горизонте, но всякий раз бывали немилосердно мною изгоняемы. Одного, особо настойчивого ухажера, мне пришлось даже слегка поколотить. Тот, похоже, так и не понял, за что бородатый молодец в яркой рубахе расквасил ему нос и пребольно пнул остроносым сапожищем – не менее чем сорок четвертого размера – точнехонько в копчик.
Но это было, конечно же, его частной проблемой.
А неистовый приверженец моногамии, русский мачо Капралов держал уздцы пылающей эрзац-любви в своей крепкой руке. И выпускать их не собирался ни на минуту. Светлану, кажется, это вполне устраивало. Ей, не знавшей прежде, что такое быть рабою мужчины, настоящее обстоятельство казалось экзотическим и возбуждающим. Меня оно тоже не оставляло безучастным. Страсть моя разгоралась.
Разгоралась также и ревность. Я с подозрением посматривал на каждого, кого любовная паранойя обряжала в одежды соперника. Не раз Светлане приходилось оттаскивать меня от слишком навязчивых мужиков, полагавших себя достойными толики ее внимания. Растащить забияк сразу она успевала не всегда; возможно, не всегда и хотела. Поэтому несколько гегемонов Фэйра заработали взамен ожидаемых женских ласк превосходные фингалы и новенькие зубные протезы.
Впрочем, осуждать или одобрять внешнюю политику новой родины было делом поистине неблагодарным – Филипп это превосходно понимал.
Печалило Филиппа одно – никто в целом мире, за исключением старушки Кииррей да ее пушистого песика, не мог насладиться плодами его творчества. Да и те, вероятнее всего, ни уха, ни рыла не понимали в русских заветных стихах. Бабка каждый раз бездумно, хоть и поощрительно, кивала в ответ на его громогласные выступления, а Бууссе прятался под скамейку и мочился – скорее всего, от страха. Но, поскольку на других слушателей рассчитывать не приходилось, Филипп довольствовался и этими.
Однако свой шерсти клок Филипп от Фэйра получил. Ему вернули оторванные пальцы. В лучшем виде вернули. И хотя гладкая розоватая кожица и мягкие, перламутрово-прозрачные пластиночки ногтей нескоро перестанут бросаться в глаза, Филипп с восторгом встретил их воскресение. Гладил, целовал, сжимал до молоденьких косточек и подергивал, напевая: “С этим братцем в лес ходил, с этим братцем щи варил…”
Лечебница, где фэйрские Асклепии дарят людям утраченные органы, воображения его не поразила. Дом и дом. Пустоватый, холодный. Врач – пожилой, очень высокий и очень сухощавый мужчина с крупными, властными чертами лица и короткой “спортивной” стрижкой – прибытию пациента обрадовался несказанно. Принялся хлопотать вокруг него, похохатывая и неблагозвучно напевая. Звонко хлопал Светлану по попке, щипал за бока, интимно стискивал ей то ручку, то плечико, в общем – времени не терял. Светлана не возражала. Нервничающему Филиппу подумалось даже, что кабы не он, новые знакомцы нашли, чем заняться, незамедлительно.
Руку, подлежащую восстановлению, через гибкий рукав погрузили во внушительную лохань, наполненную неаппетитной жидкостью. Жидкость была зеленоватой и вязкой, как слизь, текущая из насморочного носа. Стенки лохани, прозрачные до невидимости, позволяли в подробностях следить за процессом наращивания плоти. Но Филипп вынес лишь первые минуты зрелища. Когда кожа на культяпках лопнула вдоль шрамов, и в сопливую жижу выплеснулось клубящееся облачко крови, ему стало не по себе. Он поспешно отвернулся. Для того лишь, чтобы упереться взглядом в тощий зад лекаря, принявшего перед Светланой дугообразную брачную стойку.
Филипп свистнул, информируя о своем присутствии, но никто на его трель не отреагировал. Бойкий старичок поглаживал Светлане коленки, забираясь с каждым движением все выше. Женщина вполголоса журила его за поспешность, не отвергая, тем не менее, докторских ласк.
Филипп неодобрительно запыхтел и объявил:
– Я все вижу.
Светлана в упор глянула на него, поднялась, взяла врача за пуговицу и повела из комнаты, сказав на прощание:
– Без нас не вставай.
– А если я захочу пи-пи? – спросил Филипп у запершейся двери.
…Вернулись они через час; лица их, довольные и умиротворенные, говорили о достигнутом взаимопонимании. Капралов, промаявшийся весь этот час от безделья (единственным развлечением были недоуменные мысли о том, почему Стражу Врат Сильверу не восстановили в такой же лохани ноги), был зол.
Злость прошла без следа, когда он увидел великолепные розово-упругие плоды операции. Только волоски на части руки, побывавшей в волшебной купели, пропали начисто.
После этого случая контакты Филиппа со Светланой свелись до минимума. Каждое утро она приходила позвать его к совместному завтраку и спросить, чем он собирается заниматься сегодня днем.
– Думать, – многозначительно отвечал он обычно.
– А, – говорила она с пониманием.
Завтракали они в полном молчании.
Вечером же, когда она, обряженная в свой вызывающе-эротический наряд, являлась пожелать приятных снов и спрашивала, не нуждается ли Филипп в чем-либоеще, он смиренно благодарил за трогательную заботу и отвечал:
– Как же не нуждаюсь? Очень нуждаюсь, прямо-таки настоятельно. Нужды мои невелики и тебе хорошо известны. В другой раз, милая, захвати с собой штоф водки, шмат сала да наперсток шпанской мушки. Шпанскую мушку – для меня. Остальное – для нас с тобой. Иначе, боюсь, я снова буду абсолютно индифферентен к твоим прелестям.
Она фыркала и уходила. Филипп, коротко хохотнув, засыпал.
Отношения между ними перешли в какую-то странную фазу отстраненной и ущербной близости. Вероятно, так ведут себя супруги, потерявшие телесный интерес друг к другу, но по привычке живущие вместе. Он все еще не мог видеть в ней просто женщину, а не профессиональную проститутку из контрразведки. Она же, очевидно, относилась к Филиппу лишь как к рядовому объекту оперативной разработки. Вряд ли это ее слишком удручало.
Впрочем, массовых оргий в своем доме она больше не устраивала. Так – мужичок-другой раз в два-три дня. Мелочи, словом.
Нельзя сказать, что Филипп обленился и погрузился в растительное существование окончательно. Он немилосердно терзал себя на спортивном тренажере, совершал длительные пробежки в полном вооружении, боксировал с «тенью» и стрелял за городом из гранатомета по «курицеворонам».
Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходимостью. Организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Фэйра, остро нуждался в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджаривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что даже супермен и культовый герой Штирлиц раз в году, двадцать третьего февраля в память о далекой отчизне упивался шнапсом до полного погружения благородною физиономией в салат «Оливье».
С боевым ножом, наручным «Рэндолом», Филипп больше не расставался. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими длинными рукавами. По вороту, вдоль полы, а также по обшлагам рубаха была вышита мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапожками. В довершение образа перестал брить бороду. Такой ухарь получился – любо-дорого!
Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не хотел, понимая: профессионалы наружки не обнаружат себя ни при каких обстоятельствах. А при техническом вооружении, которое могли предоставить местным «топтунам» научные мощности Фэйра, так и вообще – никогда.
Зато он заметил нечто другое. Люди в Фэйре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окружении веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение фэйрцев (и даже, будто бы, внешность) менялось прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком круг общения. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой психикой совершенно не воспринимался аборигенами в качестве друга, товарища и брата. Он поделился догадкой со Светланой.
– Поражаюсь я тебе, Капралов, – сказала Светлана. – С виду, не обижайся, петух-петухом: самовлюбленный, туповатый и ограниченный. Но подобное прозрение… хоть живьем тебя в Дельфы периода античности направляй! Ну да, верно, мы, фэйрцы, как и твои Большие Братья, существа-эмпаты. Добрые и прекрасные. Считанные единицы среди нас лишены этого чудесного дара, позволяющего цивилизации шествовать семимильными шагами по пути эволюции гуманитарной направленности. Эти-то единицы, как ты понимаешь, и охраняют наше распрекрасное общество от разных аберраций. Возникающих, к сожалению, время от времени даже в невинном теле Фэйра. Экзотов, разумеется, не любят. Ты сполна испытал эту нелюбовь на себе. И не удивительно. Что касается лично тебя, Капралов, то ты для среднего фэйрца в эмоциональном плане не человек вовсе. Болван деревянный, жутковатый и до того холодный, что аж оторопь берет.
– Печально, – подал голос Филипп.
– Возможно. Зато тебе нет нужды находиться в привычном для нас затяжном сорадовании, сотворчестве или сострадании.
– Что плохого в постоянной радости?
– Иногда это бывает чертовски утомительно.
– Интересно, как ты ухитряешься сочетать паскудную работу с нормальной жизнью? Мужики вон как тебя любят! Чуть не роятся. Или они все тоже… того … ущербные?
– Мощность эм-поля мозга – величина отнюдь не постоянная для всех, – покачала из стороны в сторону пальчиком Светлана. – Кто-то из нас эмпат в большей степени, кто-то – в меньшей. Кроме того, имеются искусственные подавители эмоций. Например, один действует в пределах здания, где расположена моя паскудная контора. Карманный экземпляр тоже всегда при мне. Хоть не всегда включен. Иначе нельзя. Подчас холодный разум гораздо важнее самых искренних чувств.
– Особенно в твоей непростой работе, столь бесконечно необходимой доверчивому обществу Фэйра, – язвительно сказал Филипп. – Кстати, позволь-ка. Везде, где есть возможность создавать подавители чего-либо, должны иметься и усилители этого чего-то? А может статься, и модификаторы? Не так ли, Светик ты мой ненаглядный? Регулируете, поди, помаленьку взаимное дружелюбие земляково? Регулируете же, признайся…
– Доведет тебя болтливость до греха, – сказала Светлана, опять качнув пальчиком. – Ой, доведет.
– Если уже не довела, – подумал Филипп вслух.
Светлана выразительно хлопнула громадными глазищами, хмыкнула и отвернулась.
После этого разговора Филипп стал вести себя на улицах Фэйра гораздо осмотрительнее. Он боялся теперь по неосторожности «наступить на ногу» кому-нибудь своей «ледяной ступней» и причинить тем самым невыразимые страдания. Чаще всего он сторонился детишек, оберегая неокрепшую психику от воздействия троглодитского эм-поля. Но обрекать себя на добровольное затворничество к вящей радости топтунов из контрразведки тоже не собирался. Поэтому прогуливался по городу преимущественно в вечерних сумерках, лишь изредка вспугивая парочки, уединенные по кустам.
Любви жители Фэйра предавались часто, бурно и, по земным меркам, достаточно бессовестно. Филипп постепенно начал привыкать к всеобщему беспутству. А на Светлану так посматривал уже с вполне откровенным интересом. Увы, но ежевечерние визиты к нему она отчего-то прекратила. Он допускал, что ей попросту наскучила шуточка про сало, водку и шпанскую мушку.
«Может быть, – подумал он как-то вечером, – стоит спуститься к ней самому?» Идея настолько понравилась, что он тут же почувствовал прилив желания. Филипп набычился и принялся сопротивляться. «Я вам не какой-нибудь слабак, – сообщил он закипевшим гормонам. – Со мной так просто не сладишь! Я, блин, еще и не такие соблазны преодолевал. Запросто, блин! Легко. Походя. Как два пальца, блин!..»
Гормоны, еще чуть-чуть побулькав для приличия, сникли.
Одержав над низкими инстинктами столь впечатляющую и бесспорно чистую победу, Филипп скинул портки и прошествовал в опочивальню. Подбоченившись, полюбовался на свое мускулистое отражение в оконном стекле. Зевнул, наклонился к спальному мешку… а потом сдавленно зарычал и помчался по винтовой лестнице – вниз, вниз, вниз. К ней!
Однако прежде чем получить желаемое, ему пришлось изгнать с брачной территории соперника. Это не составило для него никакого труда. Утонченный золотопогонник торопливо ретировался, стоило Филиппу нависнуть над его тщедушным телом, грозно сдвинуть брови и угрожающе пропыхтеть:
– А ну, канай отсюда, баклан! Прыжками!
С любопытством взглянув на разгоряченного победителя, Светлана молча проследовала в спальню.
Он был Морским Змеем. Его длинное чешуйчатое тело, мощное и неутомимое, стремительно скользило в толще океанических вод. Алые перья царственной короны вокруг челюстей и на гребне трепетали под плотными, почти резиновыми струями встречных потоков. Он давал семьдесят узлов, если пользоваться флотскими терминами, и чувствовал, что это далеко не предел. Он был единственным и бесспорным властителем на сотни миль окрест и десятки миль вглубь. Где-то далеко-далеко отсюда он был еще и человечком – крошечным, беспомощным, плавающим в емкости, заполненной слоистым снотворящим кляром. Человечком, спящим внутри грандиозного иллюзиона в Парке Развлечений Фэйра, и видящим прекрасный сон о Морском Змее. Но обезьянка осталась так далеко, что даже память о ней казалась чужой, случайно привнесенной. Змей скоро забыл о смешном человечке по имени Филипп, полагающем, что Господин морей рожден его воображением.
Он почувствовал, что где-то рядом нарождается новая жизнь. В океане рождение и смерть столь часты, что становятся безразличны для властителя, но сейчас в круговорот жизни входил зубатый кит. Фигура, бесспорно, достойная внимания. Роды проходили тяжело. Самочка кашалота была совсем молода и рожала впервые. Она жутко стеснялась сначала своей беременности, затем предстоящих родов и опрометчиво избавилась от всякой опеки сородичей. Теперь ее опекали три крупных акулы, мечтающих полакомиться теплокровной свежатиной. Ее новорожденной дочкой. От их недалекого присутствия бедная глупенькая роженица едва не теряла сознание.
Змей превратился в косяк мелкой сельди и охватил зубастых охотников миллионами обтекаемых тел. То есть он лишь для акул стал косяком мелкой сельди, тупо следующей за редкой и чудной рыбой – сельдевым королем. Змей любил сельдевых королей за схожесть их облика с его собственным. Акулы поверили обману и не насторожились. Затем он ударил, встопорщив венец алмазных клинков вокруг жабр. Тело самой крупной хищницы стало парой обрубков – вот голова, а вот хвост – разделенных водорослями обильно кровоточащего мяса. Останки акулы, извиваясь, опускались вглубь. Товарки, знать не знающие о видовой солидарности, метнулись следом. Змей приказал им преследовать добычу до самого дна, не приближаясь, но и не отставая. Глубина здесь была такой, что об их возвращении не могло быть и речи. Кроме того, там, в глубине древний головоногий гигант, чье имя Змею не нравилось, а потому и не запоминалось, проснулся, испытывал голод и с нетерпением ждал акул к обеду.
Змей приблизился к кашалотихе, взглянул в доверчивые глаза, трогательно обведенные макияжем из морских уточек, и растворился в пучине, погладив ее на прощание радужным хвостовым оперением. Она была благодарна, немного побаивалась Владыки и по-прежнему смущалась. Ребенок будет здоровым, знал Змей.
Прошло время. Он был велик, и величие его возрастало. Он владел гаремом в пять отменных молодых гадин, его наследник перенял все его лучшие качества и покушался на его место. Он трепал наследника, как мурена ставридку и знал, что так будет еще долго – столько сколько захочет он, Император и Бог.
А смешному прямоходящему карлику надоело всемогущество океанического властелина. Он оставил Змея и опустился на чистое, чуть присыпанное светлым песком дно прибрежного шельфа. Он стал двустворчатым моллюском. В его однообразном, бессмысленном, если наблюдать со стороны, существовании таилась невыразимая прелесть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Сладкая вода сочится через жабры, оставляя на них сладкий слой питательной мелочи. Сладкая истома субъективной неподвижности раковины приравнивает его к объективной неподвижности вселенной… О, эта страстная в своей бесконечности неподвижность!.. О, эта фригидная в своей неподвижности бесконечность!.. О, эта томная сексуальность постепенной и запрограммированной трансформации пола!.. Все проходит. Ему, а затем ей, не было необходимости двигаться. Это вселенная двигалась вокруг него/нее, повинуясь ленивому течению его/ее неповоротливых мыслей. Все проходит мимо. Одно движение мускула-замыкателя – и раковина закрывается, обрекая мир на небытие. Следующее движение – и мир вновь оживает, не ведающий, кому петь осанну за воскресение. Божество же молчаливо и неподвижно. Только жабры неспешно колышутся, раковина утолщается микрон за микроном, да слегка колется песчинка, непонятным образом попавшая в складки мантии. Перламутром ее, перламутром! Вот и не колется уже…
Налетело, перевернуло. Хрустнуло обломками поросшей паразитами раковины. Гибкий, разумный зверек с простеньким рычажным устройством в передней конечности исполнил грациозный подводный танец, обнаружив крупную жемчужину во вскрытом моллюске. Чья изувеченная плоть кружила тем временем последний, не менее грациозный, танец в паре со смертью. Вальсируя, вальсируя, вальсируя на светлый песок шельфа…
Удачливый ныряльщик не сумел воспользоваться подарком фортуны, и Филипп оставался в его теле недолго. Карминный и голубой и алый катамаран охотника за жемчугом разорвало в клочья десятибалльным шквалом, налетевшим внезапно. Жемчужина вернулась в океан. Ныряльщик сплясал последнюю, короткую и яростную румбу, прежде чем последовать за недавней добычей.
Шквал понесся вперед, оплодотворенный человеческим сознанием.
Его жизнь, тысячекратно более короткая, чем жизнь Змея или даже моллюска, была невыразимо более насыщенной. Мортальность была его единственной философией. Он пришел в этот мир, чтобы почти сразу погибнуть и поэтому не щадил никого. Он ломал и терзал и опрокидывал. Он не знал ничего кроме разрушения и, разбитый на сотни струек клыками упирающихся в небеса пирамид, экстатировал так, как никто до него и никто после.
Тот, кто крался у подножий пирамид, почувствовал прикосновение ветерка, легкое как последний выдох жертвы, и довольно скрежетнул жвалами. Он уже видел ее – юную труженицу, самку с атрофированными половыми признаками, затянутую в нежный хитин вчерашней куколки. Он знал, куда всадит старый, сточенный почти до обушка, скальпель. Точно между рудиментарными надкрыльями, в главный нервный ганглий. Он проделывал так множество раз, но эта труженица была юбилейной. Шестикратно шестижды шестой. Филипп, по сумасшедшему капризу иллюзиона сошедший в беспозвоночного убийцу, не считал число двести шестнадцать круглым, так как никогда прежде не имел шести конечностей. Кроме того, он не желал становиться преступником, пусть даже насекомым. Он попытался покинуть сознание маньяка и не сумел. Его воля была ничем рядом с волей безумного трутня. Филипп запаниковал, бросился наружу, царапая стены ментального узилища ногтями, но получил грандиозного пинка, и надолго отключился.
Тот, кто крался в ночи, должен был вылупиться воином. Он знал это, будучи спеленатой полупрозрачными покровами куколкой, он знал это, будучи еще личинкой. Даже в яйце он знал, что будет убивать. Но переизбыток воинов накладен сообществу, и Разум Выводка поменял его генетическую программу перед последним метаморфозом. Он провел в образе куколки лишнюю трехкратную дюжину суток и пришел в мир лекарем. Вместо смерти врагам он дарил жизнь сородичам. Но воин оказался живуч. Он пробуждался еженощно и его оружием становился хирургический скальпель. Выводок окрестил неуловимого убийцу многосложным именем, звучащим как треск, скрежет, чирикание и щелчки. Такие звуки, по мнению Филиппа, мог бы издавать гигантский страдающий кузнечик, у которого вывихнуто не только плечико, но и мозги вдобавок. Имя означало – Жалящий. В том была великая честь и признание неординарности. Рядовые члены Выводка от рождения до утилизации существовали безымянными.
Жалящий напружинил задние пары конечностей, отогнул вверх брюшко и бросился вперед. В тот же момент на него пали многие и многие паутины боевых мизгирей, а из подземных нор полезли солдаты. Настоящие, полноценные, с необъятными бронированными лбами и угрожающе разинутыми чудовищными жвалами.
Плебисцит дюжины Выводков подавляющим большинством – одиннадцать частей против одной – приговорил его к изгнанию в состояние носферату. Его сознание, и сознание оглушенного Филиппа вместе с ним, заключили в кристаллическую решетку булыжника, состоящего из химически чистого железа, обогащенного никелем, молибденом и хромом. Беспилотный зонд унес булыжник в космос и со всем возможным для механизма отвращением выхаркнул вон.
Медленно вращаясь, камень валился к окраине галактики. Ни жизни не было в нем, ни смерти. Невосполнимость первой уравновешивалась неисчерпаемостью второй. Но все перевешивала асимметрия страдания: он больше не мог убивать …
Филипп очнулся. Вокруг него суетились какие-то люди, смывали с тела кляр, массировали грудь, живот и икры, кричали друг на друга хорошо поставленными терранскими голосами. Светлана глядела на него с опаской и боялась подойти. Он сплюнул противный комковатый клубок прямо на переливающуюся клоунскую хламиду ближайшего служителя аттракциона, облизал солоноватые губы и зло сказал:
– Вы что, суки, творите? Это что, по-вашему – развлечение?!
Суки сразу замолчали.
– Капралов, – неожиданно тонко спросила Светлана, – скажи, это ты?
– Я, – сказал Филипп, – кто же еще.
Человек в оплеванной одежде что-то промычал вполголоса. Девушка перевела:
– Как твое самочувствие?
– Дас ист фантастиш! – гаркнул Филипп. – Так и сообщи этим уродам. Лучше быть не может!
Любопытный клоун все не унимался.
– Если тебе дать нож, что ты сделаешь?
– В задницу вставлю тому, кто выдумал эту дрянь с муравьем-потрошителем. Пошли домой. – Филипп опустил ноги с кушетки.
Кушетка оказалась неожиданно высокой. Ноги до пола не доставали. Он подался вперед, чтобы встать, и тут же нырнул лицом вниз – жутко закружилась голова.
– Уйди, сволочь, – оттолкнул он подоспевшего на помощь терранина. Утер кровь с разбитых губ, поднялся, пошатываясь, спросил: – Где моя одежда?
Принесли одежду.
– Да не переживай ты, Светка, – говорил он, с трудом натягивая узкие сапоги, – я в порядке. Только голова немного гудит.
– Дежурные спохватились, когда ты начал биться, словно под электротоком, – рассказывала Светлана, ведя его под ручку. – Обрубили все кабели, а ты в себя не приходишь, дергаешься хуже эпилептика. Боялись, кости переломаешь. Из кюветы выловили, когда затих. Кляр – какой ни есть, а компенсатор. Объяснить, откуда возникли такие скверные сновидения, не может пока никто, – втолковывала она. – В базе данных Иллюзиона их не было. Неизвестно, были ли они там вообще когда-нибудь. Специалисты не исключают, что ты находился в свободном плавании по сбойным и удаленным кластерам, тобою же и реанимированным.
– Намекаешь, что я – затаившийся маньяк? А мои страшненькие бредни в Иллюзионе – квинтэссенция аномалий, патологий… короче, полная “клиника”?
Светлана, не проронив ни звука, странно поглядела на него. От возражений или комментариев она воздерживалась.
– Значит, дело швах, – вздохнул Филипп. – Слушай, Светка, у тебя смирительная рубашка найдется?
ГЛАВА 5
Одиноко брожу средь толпы я
И не вижу мне равного в ней…
Игорь Иртеньев
На «паскудную» свою работу Светлана больше не ходила. Очевидно, оформила служебную командировку. Я же не только обрек бабку Кирею на одиночество, лишив своей богемной компании, но и полностью прекратил сочинять рифмованные скабрезности, так милые моему сердцу еще недавно.
Мы, как всякие новоиспеченные любовники, занимались сексом со вкусом и подолгу. Полем жарких сражений выступал уже не только дом Светланы, но и весь город – скамейки, лужайки, бассейны фонтанов и русла ручьев. Мы великолепно понимали, что рано или поздно наш союз, основанный единственно на голосе плоти, распадется. Но пока это нимало нас не беспокоило.
Бывшие бойфренды Светланы время от времени появлялись на горизонте, но всякий раз бывали немилосердно мною изгоняемы. Одного, особо настойчивого ухажера, мне пришлось даже слегка поколотить. Тот, похоже, так и не понял, за что бородатый молодец в яркой рубахе расквасил ему нос и пребольно пнул остроносым сапожищем – не менее чем сорок четвертого размера – точнехонько в копчик.
Но это было, конечно же, его частной проблемой.
А неистовый приверженец моногамии, русский мачо Капралов держал уздцы пылающей эрзац-любви в своей крепкой руке. И выпускать их не собирался ни на минуту. Светлану, кажется, это вполне устраивало. Ей, не знавшей прежде, что такое быть рабою мужчины, настоящее обстоятельство казалось экзотическим и возбуждающим. Меня оно тоже не оставляло безучастным. Страсть моя разгоралась.
Разгоралась также и ревность. Я с подозрением посматривал на каждого, кого любовная паранойя обряжала в одежды соперника. Не раз Светлане приходилось оттаскивать меня от слишком навязчивых мужиков, полагавших себя достойными толики ее внимания. Растащить забияк сразу она успевала не всегда; возможно, не всегда и хотела. Поэтому несколько гегемонов Фэйра заработали взамен ожидаемых женских ласк превосходные фингалы и новенькие зубные протезы.