Страница:
– Слава богу, – отвечал он, опускаясь в изнеможении на кровать: – Теперь мне лучше, а прошлый год приходилось плохо.
– Живите, Алексей Васильевич, для нашей родной литературы. Мы и так уже несчастны, лишившись великою представителя нашей…
– Перестаньте, – перебил он, – итак уже избаловали меня эти неумеренные похвалы наших журналиста, избавьте хоть вы меня от них!
Самое незначительное противоречие могло бы привести Кольцова в болезненное раздражение, а потому я поспешил переменить речь.
– Как же вам живется?
– Хорошо, – сказал он. – Так хорошо… – прибавил Кольцов с грустной усмешкой. – Да, да, да… во мне хотят видеть мещанина, а я прошу всех, чтобы на меня смотрели как на человека… Я им даю факт… Что им за надобность – с неба ди я беру мое вдохновение или от земли.
Удушливый кашель прервал его речь. Я просил его успокоиться.
– Почетное ваше титло, – сказал я, – по которому вас знает Русь, – поэт: всего прочего она знать не хочет: и прасолу Кольцову так же радуются, как и рыбаку Ломоносову.
– Благодарю вас, – сказал он, крепко пожимая мне руку, – мне тут тяжело. Нет человека, который бы подарил меня хоть… одной свежей мыслью… Здесь пустыня… И баран – прекрасное творение божие… он дает волну (шерсть. – Н.С.), мясо… он полезен… но людям унижаться до барана… быть только материально полезными это… это как-то неловко. Они смотрят на меня как на потерянного человека… оттого, что я не приношу им волны и сала… бог с ними! Бог с ними.
Заметив, что и этот предмет раздражает Кольцова, я начал говорить о Киеве. С величайшим вниманием он слушал мои рассказы и несколько раз повторял: как хорошо!.. как хорошо!.. Как только выздоровею, тотчас в Киев, в Киев!.. Мне стыдно… мне грех… я ни разу но поклонился его святыне… скажите, какие там учебные заведения?
Я сказал.
– Боже мой! Как вы счастливы!.. Вы учились (Аскоченский окончил после Воронежской семинарии Киевскую духовную академию. – Н.С.), а мне… бог не судил этого… Я так и умру… неучем…
– Зачем умирать, – сказал я с принужденной веселостью, – выздоравливайте, Алексей Васильевич, да в Киев к нам.
– Да, в Киев, в Киев! – повторил он с каким-то особенным одушевлением, – до Киева ведь ближе, чем до Петербурга?
Комната, в которой принимал меня наш покойный поэт, была очень бедна: стол, кровать, два или три стула и больше ничего. На столе лежала Библия, один том сочинений Жуковского и только в углу на стене висело небольшое распятие из слоновой кости, по сторонам я заметил миниатюрный портрет Полежаева и Пушкина в гробу».
Характерно, что даже у Аскоченского срывается с языка сравнение: Кольцов – Ломоносов. Еще в августе 1840 года Кольцов писал Белинскому: «…Прежде я таки – грешный человек! – думал о себе то и то, а теперь кровь как угомонилась, так и осталося одно желание в душе: учиться…»
Надо сказать, что явление Кольцова и как личности, и как типа творчества явно сыграло громадную роль в понимании Белинским народности искусства и в утверждении им принципа народности. Кольцов был как бы залогом и наглядной демонстрацией живых сил народа. В то же время Белинский, видимо, склонен был только к такой народности явление Кольцова сводить, ею ограничивать. Может быть, потому, что письма Кольцова к нему были личным обращением, Белинскому трудно было взглянуть на них отвлеченным глазом и увидеть в них прозу как таковую. Критик тоже считал, что проза поэту не далась. Потому же, наверное, Белинскому трудно было рассмотреть в этих письмах задатки драматического таланта. Критик полагал лишь, что страстное желание написать либретто для оперы – «дело, к которому он едва ли был способен. Другое дело – к готовому, но голому драматическому очерку написать арии, разумеется, вроде его русских песен». Опять-таки и здесь речь идет о Кольцове только как о прасоле-песеннике. Близкий Кольцовым И.Г. Мелентьев рассказывал, что, когда Кольцов зашел к ним по последнем возвращении из Москвы, его вид, одеянье, особенно потертый картуз и шуба, изумили молодых людей.
– Алексей Васильевич! – приветливо воскликнули они. – Ну можно ли литератору ходить в таком наряде!
– Какой я литератор! Я прасол, песенник, – был скромный ответ.
Вряд ли Кольцову было нечего надеть на себя. Это было какое-то посыпание соли на раны. Скорбь художника, возвращающегося в сферу, из которой он вышел, и горечь человека, загоняемого в положение, из которого он хотел выйти. «Не имея ясного понятия о науках, – писал Белинский, – он хотел учиться всему – и тому, чему бы мог и должен был учиться, и тому, чему не мог и не должен был». За этой фразой критика больше педагогического педантизма, чем ощущения эстетической пушкинской универсальности поэта и его гоголевской страстной исповедальности и готовности к иному и новому пути: потому-то у Кольцова и осталась неудовлетворенность от ответа, полученного на письмо, с которым он обратился к Боткину и Белинскому.
А ведь Кольцов пишет как раз тогда, когда, по его словам, у него произошла «перемена во всем», ему «сделалось нужно броситься в другую сферу». И уже во всех письмах своих и чувствах он уходил от жизни, в которой жил. И от родных своих он, по сути, ушел раньше даже, чем они ушли от него: «Вот пришло время, и дом и родные невзлюбились, наконец» – ведь это еще написано до возвращения в Воронеж.
Тем более что отец и впрямь оказался «старинным почитателем одних призрачных правил», как писал о нем раньше и довольно благодушно сын. Теперь эти «призрачные» правила вступили в силу. Кстати, Василий Петрович не был каким-то жестоким исключением. В конце концов, он действительно был необразованным, «темным» купцом. Но ведь и «образованный» книгопродавец Кашкин, «воронежский Кулибин» и просветитель в свою пору тоже не отпустит учиться своего сына, которому, кстати сказать, семья обязана была всем: когда отец заболел и временно потерял зрение, на сына, почти мальчика, взвалились все заботы и обеспечение семьи. Но в столицу будущий консерваторский профессор Н. Кашкин отправится чуть ли не пешком, не получив от отца на жизнь и на учебу ни копейки.
Кольцов-сын, не получая от отца ни копейки, останется в Воронеже. Сразу же после возвращения произошло объяснение; сын совсем не собирался мириться со своим положением и уж тем более не молчал: «Дома отец принял меня холодно: после, дня через два, затеялся у нас с ним разговор, в котором я как сын и человек, высказал ему все. Но это все мне нисколько не помогло, а только усилило мою к нему ненависть; он так был в эту пору гадок, низок и пошл, что гаже его не можете представить человека… Я потерял к нему с тех пор всякое уважение».
«Отец Кольцов, – рассказывает один из близких к дому Кольцовых воронежцев, – был человек строгий и весь дом держал в строгости, но никаких бесчинств в доме у него не было. Никому в семье (то есть матери и сестрам) и на мысль не приходило, чтобы можно было перечить отцу, но Алексей Васильевич говорил ему прямо и никогда не уступал.
Всякий из них знал, что ему не сломить другого. Но об этом в семье никто не знал; не такие они были, чтобы жаловаться, не из разговорчивых… Такая же была и Анисья: все знали, что она несчастна в замужестве, а жалоб от нее никто не слыхал».
Сор не только не выносился из избы, но и в самой-то избе прятался.
«Может быть, – расскажет потом о своем брате сестра, – был у него в душе ад, да нельзя было этого знать. Станет он разговаривать с нами, жаловаться – не в его это было характере. Он, может, и открывал это только своим задушевным друзьям, которые могли понимать его и были из другого круга».
Кольцов действительно никому не жаловался, и письма Белинскому стали, по сути, единственной отдушиной.
Сын, как и отец, был человеком характера крутого и по возвращении многого добился: главное, уплаты долгов по вексельным обязательствам, которые его юридически могли сковать, и прекращения торговли скотом: «…с отцом моим я пока кончил вот так: жить в Воронеже все лето (письмо пишется в конце марта. – Н.С.), заниматься делом, начать новую стройку в доме, привести дом в такое положение, чтобы он платил доходу до семи тысяч рублей, из них он согласен давать мне в год тысячу рублей и меня отпускает на все на четыре; иначе с ним делать нечего. Деньги вексельные согласился заплатить; они меня мучили более всего. Торговать скотом не хочет – это хорошо. Других условий сделать я с ним не мог, да и нельзя: все у него в руках, а у меня по справке оказался – шиш, хорошо бы, если б сдержал хоть это слово; он такой человек, что ему переменить его ничего не значит. Горе, если он меня снова подсечет. Хотел с ним ссориться больше, но, ей-богу, как-то я для подобных ссор не способен, самому перед собой как-то неловко и не хочется во мнении людей себя уронить, хоть оно ничего почти не значит, а все дурно: уж что принято, заведено – то надобно поддерживать. Лучше, чем свою же постройку самому же и ломать. Да и что я с ним сделать мог лучшего? Дом записан за матерью, а кроме него, у нас почти ничего нет».
Правда, в другом письме этого же времени к Белинскому же Кольцов сообщает, что есть около двадцати тысяч, кроме дома.
А дом этот выделялся в Воронеже и останавливал внимание даже и через десятки лет. «Фамилия Кольцовых, – сообщалось в статье 1861 года, напечатанной, правда, уже в 80-е годы в „Воронежском юбилейном сборнике“ в память трехсотлетия города Воронежа, – считалась богатой купеческой фамилией, в настоящее время дом Кольцовых, находящийся на главной улице города, Дворянской, и принадлежащий сестре покойного поэта г-же Андроповой, принадлежит к числу лучших зданий Воронежа, не бедного хорошей каменной постройкой».
Богатый и многолюдный Воронеж действительно был не беден такой постройкой и в свое время поражал воображение многих. В июле 1833 года Никанор Белинский пишет брату в Москву: «Воронеж довольно большой и красиво выстроенный город, весь мощеный. Московская улица очень долга, красива, чиста и широка. Когда мы проезжали через оную, то удивлены были огромными казенными и частными каменными строениями, а особливо замечателен из оных дом семинарии, который вдвое больше пензенской».
Дом Кольцовых был очень большим, доходным домом, в котором ко времени возвращения поэта первый этаж арендовали магазины, а половину второго этажа – женский пансион гимназического учителя немца Фламма; в десяти комнатах другой половины размещалась семья хозяев дома Кольцовых, третьим этажом был мезонин, выстроенный по вкусу поэта. Сам Кольцов и поселился в нем. «Живу теперь, однако, – сообщает оп Белинскому, – очень порядочно, занимаю в третьем этаже на мезонине четыре комнаты: две маленькие, небольшую прихожую, приемную, другую гостиную и четвертую кабинет: комнаты без мебели, по свежие и чистые. Получил позволенье нанять мальчика, – и будь денег малую толику, то жить можно по-христиански. Один, свободен, никем не связан, делами торговли занимаюсь мало; много время свободного, хоть его и трачу черт знает как глупо и праздно: но этому я сам виноват, а не кто другой. Что делать? Почему-то жаль, что уходит время, и рад, что ничего не делаю».
Внутреннее кризисное состояние распутья на рубеже десятилетий рождало ощущение горечи, неприкаянности и бесперспективности: «Я, кажется, собой одно выполню во всей точности: ворону… И, ей-богу, я ужасно похож на нее, остается лишь сказать: она к павам не попала, а от ворон отстала…»
Воронеж заставлял жить по-старому, а по-старому жить было уже Кольцову нельзя – ни внешне, ни внутренне, ни социально, ни творчески, ни в Воронеже, ни в Петербурге. Вот почему на замечания Белинского, сколь много дали Кольцову занятия литературой и куда эти занятия отворили ему двери, Кольцов отвечал словами, полными достоинства и проникнутыми сознанием трагизма: «У меня на поверке, на расчете строгом с самим собой выходит все иначе. Если литература дала мне что-нибудь, то именно вот что: я видел Пушкина, жил долго с Серебрянским, видел Станкевича, много захватил добра от вас и полюбил вас… и много, очень много: не то теперь, что был, не тем буду, чем бы должен быть. Смотрю кое на что иначе, чем другие, понимаю вещи, как понимают их не все. Между своими братьями я чучело, но чучело другого рода: смешон, но только между ними. Конечно, это богатство – великое богатство. Я все это знаю. Но, Виссарион Григорьевич, я человек, а у человека желаньям нет конца, они вечно неисполнимы… кому люди помогли вполовину, тот ужо по закону необходимости ждет больше, и его жажду напитать ничем нельзя».
«Закон необходимости», «вполовину» напитавший и все же оставивший голодным, работал в Кольцове.
В житейских же делах кольцовской семьи, в отношениях поэта с отцом, в денежных счетах кое-что объясняет одна история. История на первый взгляд тоже вроде бы житейская. Если бы речь шла не о поэте. Такого состояния не испытывалось много лет. Почти с того самого времени, когда батенька отправил на Дон Дуняшу. Старая и, казалось, забытая история всплыла снова, обострила новое столкновение с отцом, да разве только с отцом – с целым миром отношений, которые отец представительствовал. И тогда была мучительная болезнь, горячка, чуть не закончившаяся смертью. И тогда душевные терзания обернулись тяжким физическим недугом: «Помню, была у меня подобная болезнь во время оно, назад тому десять лет, когда я в первый раз полюбил и бешено и безумно, и кончил историю плохо для нее и в тысячу раз хуже для себя».
Это многое объясняет в последнем увлечении Кольцова. Когда-то история с женщиной определила потрясение и тяжкий кризис, из которого Кольцов выходил поэтом, теперь история с женщиной выводила из кризиса или, точнее, ослабила течение этого кризиса. «Может быть, я бы еще и теперь был в том же состоянии, но нечаянно мне помогла из него выйти одна женщина; об ней я к вам уж писал; я думаю, это письмо уже получили. Я ей много обязан, она встретилась со мной именно в ту пору, когда была она всего нужней».
Когда-то Пушкин, создавая знаменитое свое стихотворение «Я помню чудное мгновенье», определил подобное состояние в развития духа. Увы, это произведение часто проецируют лишь на отношения поэта с Анной Петровной Керн и даже к ним сводят. А ведь дополнительно прославленное знаменитым романсом и в нашем сознании невольно к романсу сведенное, оно совсем не стихи «по поводу», не посвященный красивой соседке мадригал. В стихах Пушкина есть обращение к бесконечности, «К***», образ, родившийся в круге ассоциаций, навеянных Рафаэлевой Мадонной, никогда Пушкиным не виденной, но угаданной. Недаром Белинский, передавая свое впечатление от Сикстинской Мадонны, писал: «Я невольно вспомнил Пушкина; то же благородство, та же грация выражений, при той же верности и строгости очертаний. Недаром Пушкин так любил Рафаэля: он родня ему по натуре».
В письмах Пушкина, да и в шутливых альбомных стихах запечатлен облик реальной Анны Петровны Керн, какой она явилась поэту.
В стихах Пушкина «К***» создан образ ее, родственный Сикстинской Мадонне.
Однако и в стихотворении образ ее важен не только сам по себе, но еще больше как момент в развитии его духа.
Нечто подобное в смысле действия общего закона происходит с поэтом Кольцовым. Только происходит все в момент не взлета, а кризиса. Но тоже связано с внутренним развитием духовной жизни. И, наконец, в творчестве Кольцова – в его письмах – тоже возникает как бы раздвоенный женский образ: один высокий, литературный, поэтический, даже, пожалуй, песенный, и другой – гораздо более земной и реальный.
«…В Москве (не в Воронеже! – Н.С.) я жил последнее время дурно, грустно, гадко; какая-то дрянь убивала мою душу. Ну а в Воронеже? Это другое дело, о Воронеже после… Этот бездушный городишко прислужился мне вдруг чертовски, и он теперь имеет уж для меня другое значение…
В Воронеже у меня была одна знакомая женщина, знакомая давно; и я ее любил, но молча, но так, как любим мы душою милые создания. Ухаживал за нею года два «безмолвно, безнадежно». Я ей из Москвы и из Питера писал много писем: в ответ ни полстроки. Приезжаю домой, являюсь к ней – и словом: «мы с ней сошлись».
Женщина эта – Варвара Григорьевна, урожденная Огаркова, в замужестве Лебедева, младшая сестра той самой Елизаветы Григорьевны Огарковой, которой когда-то, почти полтора десятка лет назад, молодой Кольцов посвящал свои первые стихи.
Овдовев, Варвара Григорьевна вела жизнь вольную, сходясь с разными состоятельными людьми, обеспечивавшими ее существование. Кольцов в том новом кризисном состоянии внутренних и внешних разрывов с настоящим, отпадения от прошлого, неясности и неопределенности будущего, то есть своеобразной свободы, как никогда, наверное, был готов к подобной встрече и к тому, чтобы отдаться страсти полностью, до конца, ни о чем не думая и ни на кого не оглядываясь. «Натура Кольцова, – писал Белинский, – была не только сильна, но и нежна; он не вдруг привязывался к людям, сходился с ними недоверчиво, сближался медленно, но когда уж отдавался им, то отдавался весь». Может быть, именно потому, что и Варварой Лебедевой Кольцов сумел не просто увлечься, он сумел и ее хотя бы просто увлечь («и что больше – она меня немножко любит»): ведь «содержания» ее он обеспечивать не мог.
«Всю мою жизнь я не жил такою жизнью: ни дня, пи минуты: а если и жил, то когда-то давно, в огне первой юности, и то, может быть, жил тогда так, потому что сама кровь была кипятком. Теперь и эта полуостывшая холодная кровь закипела бывшим огнем, но пламенней, но этот огонь продолжительней. Этому наслаждению конца нет; я весь утонул в блаженстве до самозабвения, до исступления. Она в одну минуту сделала из меня другого человека, и я уже не на шутку боюсь за себя. Теперь буду писать вам чаще, – сообщает он Белинскому, – есть о чем писать. Порадуйтесь моей радости: на томительном полдне моей жизни засветила, наконец, звезда блаженства. О другом я писать теперь ничего не могу».
В письме Белинскому Кольцов нарисовал свою героиню: «Надо вам знать сначала, что это за женщина: чудо! С меня ростом, брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образована порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях. Голубые большие глаза, черные брови, тело – мрамор, темно-русые волосы, коса – шелк, дивная коса, ножки лучшей нет в Воронеже».
Все это не столько конкретный портрет реального человека (хотя Варвара, как и ее старшая сестра Елизавета, действительно была замечательно красива), сколько идеальный образ, обобщенный тип женской красоты, место которому скорее не в письме, а в песне или в романсе: «черные брови», «тело – мрамор», «коса – шелк», «кипела в страстях». Белинский в позднейшей своей статье подхватил именно эти характеристики: «Па беду эта женщина была совершенно по нем – красавица, умна, образованна, и ее организация вполне соответствовала его кипучей огненной натуре».
Вряд ли эта женщина была совершенно «по нем», по Кольцову, и сам поэт внесет такие коррективы, которые гораздо точнее определят отношения и еще раз подтвердят его проницательность и то, что дело-то все в нем, в его состоянии, в его развитии, а она лишь явилась «в нужный момент»: «Кажется, я от этой женщины скоро не откажусь: сам я этого ни за что на свете не сделаю, – скорей готов погибнуть, чем оставить ее, – разве она развяжет этот узел. Не знаю, сумею ли я отвечать долго; ее фантазия слишком капризна и прихотлива: каждый день ей нужна пища – увлекай ее фантазию: она ребенок, не увлекай – прощай. Ей нужна вседневная пища, она вся живет в идеальном мире. Вещественность для нее вещь ничтожная; она на вещи смотрит сквозь призму своих фантазий; куда желания влекут, туда она и следует: к погибели ль – ничего. Но у ней в натуре не лежит глубокое чувство: она все понимает, но понимает одну цветистую внешность».
«Но будь, что будет, – писал поэт, – по крайней мере, я ей обязан в настоящую пору весьма многим; она возродила меня снова к жизни, и я теперь начал жить лучше». Но слишком многое свалилось сразу: «…нужно же сойтиться всему в одно время: подлость отца, моя ошибка, погибший десятилетний труд, безденежье – и в них крайняя необходимость – и я упал. Дух изменил, натура распалась, обессилела, в ней давно, может быть, и приготовлялось это распадение, и оно еще бы скрывалось до времени и, открывшись, разом положило б меня наповал, да и то чуть не положило. Но ее посторонний толчок обнаружил и пробудил до времени».
По возвращении в Воронеж болезнь, может быть, до поры до времени скрытая, начала проявляться явственно. В письмах Кольцов пишет о разнообразных и сейчас, наверное, даже медику мало говорящих, во всяком случае, странно выглядящих симптомах (вроде «желудочного кашля» и т. д.). Итоговое посмертное заключение – чахотка. Но недугов свалилось много и сразу, действительно, как часто говорит Кольцов, случилось «распадение во всем организме».
Отношения с Лебедевой дополнительно осложняли отношения в собственной семье, прежде всего с отцом: «…Конечно, об этом дошли слухи и до отца. Подобное мое поведение ему не понравилось. Я всегда в глазах его и целого города слыл святошей, и вдруг он увидел во мне человека распутного».
Прежде всего отец попытался «остепенить» сына, то есть женить и тем надежно привязать к Воронежу и к делу. Такие попытки делались раньше. Была предпринята и очередная. Неудавшаяся. Кажется, объединенными усилиями и родителей присмотренной Василием Петровичем невесты, и самого сына, что поселило в отце дополнительное раздражение. Отношения же с Лебедевой, видимо, давали и новый повод держать сына в жесткой финансовой узде. Весной Лебедева уехала из Воронежа: «Ужасно горько было мне провожать ее: она поехала к помещику в компаньонки, а все из того, что у меня денег нет ни гроша; будь в год пятьсот рублей – и она б жила в Воронеже, сколько мне было б угодно. Она права, что уехала: чем же ей было жить? Не воздухом же питаться. Здесь я вполне почувствовал свое нищенство».
Конечно, отец был насторожен, так как вряд ли бы дело с Лебедевой и содержание ее ограничилось годовыми пятьюстами рублями. Кольцов был человек, который мог идти в увлечении своем до предела и за пределы. Белинский, хорошо его знавший, а главное, хорошо ощущавший его характер, видимо, пытался выступить с чем-то вроде урезонивания, причем сам оговорил этот совсем уж для него вроде необычный тон. «Вы говорите, – отвечает Кольцов, – что вы пишете ко мне слишком резонабельно, думаете, как чиновник восьмого класса, философствуете пошло. Вы говорите, – успокаивает Кольцов, – не резонабельно, солидно, серьезно, и я с вами во всем совершенно согласен…» Но из этого логического согласия, здравого смысла, резоны которого Кольцов вполне понимает, еще ничего не следует: «Будь у меня деньги, конечно, с этой женщиной наделал бы я пустяков и прожился бы весь. И это должно бы быть непременно и было бы».
Между тем со здоровьем становилось все хуже. «За шесть месяцев чуть ли не три раза, – сообщает Кольцов, – был на грани смерти». И может быть, только искусство врача удержало на этой грани. «Мой лекарь», «умный мой лекарь», постоянно пишет Кольцов, «…он такой человек, что ему не верить нельзя».
С лекарем Кольцову повезло. Иван Андреевич Малышев был врачом, известным не только по Воронежу. Природа дала ему редкий талант врачевания, а жизнь сложила незаурядный человеческий характер. Ибо ученику духовного училища, чтобы стать врачом, нужно было биться и выбиваться.
А рязанским дьячком – его отцом – руководили и высокие «идейные» мотивы, ибо «человеку из духовного звания не подобает резать мертвых». Сын ушел пешком без отцовской копейки в поддержку, стал казеннокоштным студентом Медицинской академии, служил после ее окончания на флоте, был уездным лекарем в разных городах Тверской и Воронежской губерний, а с 1831 года поселился в Воронеже. Лечиться к нему приезжали и из других губерний. Особенно успешно Малышев лечил, как говорили раньше, «каменную» болезнь и катаракту.
«Я, – писал сам Малышев, – прочитал в одном медицинском журнале, что в Америке знаменитый профессор Дудлей, производивший операции каменной болезни при Университетской богатой научной обстановке, из 153 им произведенных операций… потерял только четырех больных». Малышев при 128 таких операциях потерял пять человек… «Занимаясь не в клинике, как профессор, а как провинциальный русский врач, я делал операции в хижинах, без средств не только к лечению, но и к содержанию, я приготовлял моих бедных больных к операции голодом». «Дешевым способом», – добавляет не без горького юмора Малышев. Вообще ему, видимо, всегда служили юмор, ирония – не цинические, но резкие, так сказать, базаровские, идущие от трезвого взгляда на дело у медика.
«Молебствия ежедневные, – пишет он из Богучарского уезда, где подвижнически работает „на холере“ в пору эпидемии 1830—1831 годов, – крестные ходы каждый день, смертность страшная! Несколько часов и здорового человека нет… Советник, посланный из Воронежа, пустил себе кровь, жители, смотря на это, все без разбора, пускают тоже кровь, а потому у нас такое кровопролитие, как при Бородинском сражении».
– Живите, Алексей Васильевич, для нашей родной литературы. Мы и так уже несчастны, лишившись великою представителя нашей…
– Перестаньте, – перебил он, – итак уже избаловали меня эти неумеренные похвалы наших журналиста, избавьте хоть вы меня от них!
Самое незначительное противоречие могло бы привести Кольцова в болезненное раздражение, а потому я поспешил переменить речь.
– Как же вам живется?
– Хорошо, – сказал он. – Так хорошо… – прибавил Кольцов с грустной усмешкой. – Да, да, да… во мне хотят видеть мещанина, а я прошу всех, чтобы на меня смотрели как на человека… Я им даю факт… Что им за надобность – с неба ди я беру мое вдохновение или от земли.
Удушливый кашель прервал его речь. Я просил его успокоиться.
– Почетное ваше титло, – сказал я, – по которому вас знает Русь, – поэт: всего прочего она знать не хочет: и прасолу Кольцову так же радуются, как и рыбаку Ломоносову.
– Благодарю вас, – сказал он, крепко пожимая мне руку, – мне тут тяжело. Нет человека, который бы подарил меня хоть… одной свежей мыслью… Здесь пустыня… И баран – прекрасное творение божие… он дает волну (шерсть. – Н.С.), мясо… он полезен… но людям унижаться до барана… быть только материально полезными это… это как-то неловко. Они смотрят на меня как на потерянного человека… оттого, что я не приношу им волны и сала… бог с ними! Бог с ними.
Заметив, что и этот предмет раздражает Кольцова, я начал говорить о Киеве. С величайшим вниманием он слушал мои рассказы и несколько раз повторял: как хорошо!.. как хорошо!.. Как только выздоровею, тотчас в Киев, в Киев!.. Мне стыдно… мне грех… я ни разу но поклонился его святыне… скажите, какие там учебные заведения?
Я сказал.
– Боже мой! Как вы счастливы!.. Вы учились (Аскоченский окончил после Воронежской семинарии Киевскую духовную академию. – Н.С.), а мне… бог не судил этого… Я так и умру… неучем…
– Зачем умирать, – сказал я с принужденной веселостью, – выздоравливайте, Алексей Васильевич, да в Киев к нам.
– Да, в Киев, в Киев! – повторил он с каким-то особенным одушевлением, – до Киева ведь ближе, чем до Петербурга?
Комната, в которой принимал меня наш покойный поэт, была очень бедна: стол, кровать, два или три стула и больше ничего. На столе лежала Библия, один том сочинений Жуковского и только в углу на стене висело небольшое распятие из слоновой кости, по сторонам я заметил миниатюрный портрет Полежаева и Пушкина в гробу».
Характерно, что даже у Аскоченского срывается с языка сравнение: Кольцов – Ломоносов. Еще в августе 1840 года Кольцов писал Белинскому: «…Прежде я таки – грешный человек! – думал о себе то и то, а теперь кровь как угомонилась, так и осталося одно желание в душе: учиться…»
Надо сказать, что явление Кольцова и как личности, и как типа творчества явно сыграло громадную роль в понимании Белинским народности искусства и в утверждении им принципа народности. Кольцов был как бы залогом и наглядной демонстрацией живых сил народа. В то же время Белинский, видимо, склонен был только к такой народности явление Кольцова сводить, ею ограничивать. Может быть, потому, что письма Кольцова к нему были личным обращением, Белинскому трудно было взглянуть на них отвлеченным глазом и увидеть в них прозу как таковую. Критик тоже считал, что проза поэту не далась. Потому же, наверное, Белинскому трудно было рассмотреть в этих письмах задатки драматического таланта. Критик полагал лишь, что страстное желание написать либретто для оперы – «дело, к которому он едва ли был способен. Другое дело – к готовому, но голому драматическому очерку написать арии, разумеется, вроде его русских песен». Опять-таки и здесь речь идет о Кольцове только как о прасоле-песеннике. Близкий Кольцовым И.Г. Мелентьев рассказывал, что, когда Кольцов зашел к ним по последнем возвращении из Москвы, его вид, одеянье, особенно потертый картуз и шуба, изумили молодых людей.
– Алексей Васильевич! – приветливо воскликнули они. – Ну можно ли литератору ходить в таком наряде!
– Какой я литератор! Я прасол, песенник, – был скромный ответ.
Вряд ли Кольцову было нечего надеть на себя. Это было какое-то посыпание соли на раны. Скорбь художника, возвращающегося в сферу, из которой он вышел, и горечь человека, загоняемого в положение, из которого он хотел выйти. «Не имея ясного понятия о науках, – писал Белинский, – он хотел учиться всему – и тому, чему бы мог и должен был учиться, и тому, чему не мог и не должен был». За этой фразой критика больше педагогического педантизма, чем ощущения эстетической пушкинской универсальности поэта и его гоголевской страстной исповедальности и готовности к иному и новому пути: потому-то у Кольцова и осталась неудовлетворенность от ответа, полученного на письмо, с которым он обратился к Боткину и Белинскому.
А ведь Кольцов пишет как раз тогда, когда, по его словам, у него произошла «перемена во всем», ему «сделалось нужно броситься в другую сферу». И уже во всех письмах своих и чувствах он уходил от жизни, в которой жил. И от родных своих он, по сути, ушел раньше даже, чем они ушли от него: «Вот пришло время, и дом и родные невзлюбились, наконец» – ведь это еще написано до возвращения в Воронеж.
Тем более что отец и впрямь оказался «старинным почитателем одних призрачных правил», как писал о нем раньше и довольно благодушно сын. Теперь эти «призрачные» правила вступили в силу. Кстати, Василий Петрович не был каким-то жестоким исключением. В конце концов, он действительно был необразованным, «темным» купцом. Но ведь и «образованный» книгопродавец Кашкин, «воронежский Кулибин» и просветитель в свою пору тоже не отпустит учиться своего сына, которому, кстати сказать, семья обязана была всем: когда отец заболел и временно потерял зрение, на сына, почти мальчика, взвалились все заботы и обеспечение семьи. Но в столицу будущий консерваторский профессор Н. Кашкин отправится чуть ли не пешком, не получив от отца на жизнь и на учебу ни копейки.
Кольцов-сын, не получая от отца ни копейки, останется в Воронеже. Сразу же после возвращения произошло объяснение; сын совсем не собирался мириться со своим положением и уж тем более не молчал: «Дома отец принял меня холодно: после, дня через два, затеялся у нас с ним разговор, в котором я как сын и человек, высказал ему все. Но это все мне нисколько не помогло, а только усилило мою к нему ненависть; он так был в эту пору гадок, низок и пошл, что гаже его не можете представить человека… Я потерял к нему с тех пор всякое уважение».
«Отец Кольцов, – рассказывает один из близких к дому Кольцовых воронежцев, – был человек строгий и весь дом держал в строгости, но никаких бесчинств в доме у него не было. Никому в семье (то есть матери и сестрам) и на мысль не приходило, чтобы можно было перечить отцу, но Алексей Васильевич говорил ему прямо и никогда не уступал.
Всякий из них знал, что ему не сломить другого. Но об этом в семье никто не знал; не такие они были, чтобы жаловаться, не из разговорчивых… Такая же была и Анисья: все знали, что она несчастна в замужестве, а жалоб от нее никто не слыхал».
Сор не только не выносился из избы, но и в самой-то избе прятался.
«Может быть, – расскажет потом о своем брате сестра, – был у него в душе ад, да нельзя было этого знать. Станет он разговаривать с нами, жаловаться – не в его это было характере. Он, может, и открывал это только своим задушевным друзьям, которые могли понимать его и были из другого круга».
Кольцов действительно никому не жаловался, и письма Белинскому стали, по сути, единственной отдушиной.
Сын, как и отец, был человеком характера крутого и по возвращении многого добился: главное, уплаты долгов по вексельным обязательствам, которые его юридически могли сковать, и прекращения торговли скотом: «…с отцом моим я пока кончил вот так: жить в Воронеже все лето (письмо пишется в конце марта. – Н.С.), заниматься делом, начать новую стройку в доме, привести дом в такое положение, чтобы он платил доходу до семи тысяч рублей, из них он согласен давать мне в год тысячу рублей и меня отпускает на все на четыре; иначе с ним делать нечего. Деньги вексельные согласился заплатить; они меня мучили более всего. Торговать скотом не хочет – это хорошо. Других условий сделать я с ним не мог, да и нельзя: все у него в руках, а у меня по справке оказался – шиш, хорошо бы, если б сдержал хоть это слово; он такой человек, что ему переменить его ничего не значит. Горе, если он меня снова подсечет. Хотел с ним ссориться больше, но, ей-богу, как-то я для подобных ссор не способен, самому перед собой как-то неловко и не хочется во мнении людей себя уронить, хоть оно ничего почти не значит, а все дурно: уж что принято, заведено – то надобно поддерживать. Лучше, чем свою же постройку самому же и ломать. Да и что я с ним сделать мог лучшего? Дом записан за матерью, а кроме него, у нас почти ничего нет».
Правда, в другом письме этого же времени к Белинскому же Кольцов сообщает, что есть около двадцати тысяч, кроме дома.
А дом этот выделялся в Воронеже и останавливал внимание даже и через десятки лет. «Фамилия Кольцовых, – сообщалось в статье 1861 года, напечатанной, правда, уже в 80-е годы в „Воронежском юбилейном сборнике“ в память трехсотлетия города Воронежа, – считалась богатой купеческой фамилией, в настоящее время дом Кольцовых, находящийся на главной улице города, Дворянской, и принадлежащий сестре покойного поэта г-же Андроповой, принадлежит к числу лучших зданий Воронежа, не бедного хорошей каменной постройкой».
Богатый и многолюдный Воронеж действительно был не беден такой постройкой и в свое время поражал воображение многих. В июле 1833 года Никанор Белинский пишет брату в Москву: «Воронеж довольно большой и красиво выстроенный город, весь мощеный. Московская улица очень долга, красива, чиста и широка. Когда мы проезжали через оную, то удивлены были огромными казенными и частными каменными строениями, а особливо замечателен из оных дом семинарии, который вдвое больше пензенской».
Дом Кольцовых был очень большим, доходным домом, в котором ко времени возвращения поэта первый этаж арендовали магазины, а половину второго этажа – женский пансион гимназического учителя немца Фламма; в десяти комнатах другой половины размещалась семья хозяев дома Кольцовых, третьим этажом был мезонин, выстроенный по вкусу поэта. Сам Кольцов и поселился в нем. «Живу теперь, однако, – сообщает оп Белинскому, – очень порядочно, занимаю в третьем этаже на мезонине четыре комнаты: две маленькие, небольшую прихожую, приемную, другую гостиную и четвертую кабинет: комнаты без мебели, по свежие и чистые. Получил позволенье нанять мальчика, – и будь денег малую толику, то жить можно по-христиански. Один, свободен, никем не связан, делами торговли занимаюсь мало; много время свободного, хоть его и трачу черт знает как глупо и праздно: но этому я сам виноват, а не кто другой. Что делать? Почему-то жаль, что уходит время, и рад, что ничего не делаю».
Внутреннее кризисное состояние распутья на рубеже десятилетий рождало ощущение горечи, неприкаянности и бесперспективности: «Я, кажется, собой одно выполню во всей точности: ворону… И, ей-богу, я ужасно похож на нее, остается лишь сказать: она к павам не попала, а от ворон отстала…»
Воронеж заставлял жить по-старому, а по-старому жить было уже Кольцову нельзя – ни внешне, ни внутренне, ни социально, ни творчески, ни в Воронеже, ни в Петербурге. Вот почему на замечания Белинского, сколь много дали Кольцову занятия литературой и куда эти занятия отворили ему двери, Кольцов отвечал словами, полными достоинства и проникнутыми сознанием трагизма: «У меня на поверке, на расчете строгом с самим собой выходит все иначе. Если литература дала мне что-нибудь, то именно вот что: я видел Пушкина, жил долго с Серебрянским, видел Станкевича, много захватил добра от вас и полюбил вас… и много, очень много: не то теперь, что был, не тем буду, чем бы должен быть. Смотрю кое на что иначе, чем другие, понимаю вещи, как понимают их не все. Между своими братьями я чучело, но чучело другого рода: смешон, но только между ними. Конечно, это богатство – великое богатство. Я все это знаю. Но, Виссарион Григорьевич, я человек, а у человека желаньям нет конца, они вечно неисполнимы… кому люди помогли вполовину, тот ужо по закону необходимости ждет больше, и его жажду напитать ничем нельзя».
«Закон необходимости», «вполовину» напитавший и все же оставивший голодным, работал в Кольцове.
В житейских же делах кольцовской семьи, в отношениях поэта с отцом, в денежных счетах кое-что объясняет одна история. История на первый взгляд тоже вроде бы житейская. Если бы речь шла не о поэте. Такого состояния не испытывалось много лет. Почти с того самого времени, когда батенька отправил на Дон Дуняшу. Старая и, казалось, забытая история всплыла снова, обострила новое столкновение с отцом, да разве только с отцом – с целым миром отношений, которые отец представительствовал. И тогда была мучительная болезнь, горячка, чуть не закончившаяся смертью. И тогда душевные терзания обернулись тяжким физическим недугом: «Помню, была у меня подобная болезнь во время оно, назад тому десять лет, когда я в первый раз полюбил и бешено и безумно, и кончил историю плохо для нее и в тысячу раз хуже для себя».
Это многое объясняет в последнем увлечении Кольцова. Когда-то история с женщиной определила потрясение и тяжкий кризис, из которого Кольцов выходил поэтом, теперь история с женщиной выводила из кризиса или, точнее, ослабила течение этого кризиса. «Может быть, я бы еще и теперь был в том же состоянии, но нечаянно мне помогла из него выйти одна женщина; об ней я к вам уж писал; я думаю, это письмо уже получили. Я ей много обязан, она встретилась со мной именно в ту пору, когда была она всего нужней».
Когда-то Пушкин, создавая знаменитое свое стихотворение «Я помню чудное мгновенье», определил подобное состояние в развития духа. Увы, это произведение часто проецируют лишь на отношения поэта с Анной Петровной Керн и даже к ним сводят. А ведь дополнительно прославленное знаменитым романсом и в нашем сознании невольно к романсу сведенное, оно совсем не стихи «по поводу», не посвященный красивой соседке мадригал. В стихах Пушкина есть обращение к бесконечности, «К***», образ, родившийся в круге ассоциаций, навеянных Рафаэлевой Мадонной, никогда Пушкиным не виденной, но угаданной. Недаром Белинский, передавая свое впечатление от Сикстинской Мадонны, писал: «Я невольно вспомнил Пушкина; то же благородство, та же грация выражений, при той же верности и строгости очертаний. Недаром Пушкин так любил Рафаэля: он родня ему по натуре».
В письмах Пушкина, да и в шутливых альбомных стихах запечатлен облик реальной Анны Петровны Керн, какой она явилась поэту.
В стихах Пушкина «К***» создан образ ее, родственный Сикстинской Мадонне.
Однако и в стихотворении образ ее важен не только сам по себе, но еще больше как момент в развитии его духа.
Подлинно «явилась», говоря кольцовскими словами, в ту пору, когда была она «всего нужней».
Душе настало пробужденье,
И вот опять явилась ты.
Нечто подобное в смысле действия общего закона происходит с поэтом Кольцовым. Только происходит все в момент не взлета, а кризиса. Но тоже связано с внутренним развитием духовной жизни. И, наконец, в творчестве Кольцова – в его письмах – тоже возникает как бы раздвоенный женский образ: один высокий, литературный, поэтический, даже, пожалуй, песенный, и другой – гораздо более земной и реальный.
«…В Москве (не в Воронеже! – Н.С.) я жил последнее время дурно, грустно, гадко; какая-то дрянь убивала мою душу. Ну а в Воронеже? Это другое дело, о Воронеже после… Этот бездушный городишко прислужился мне вдруг чертовски, и он теперь имеет уж для меня другое значение…
В Воронеже у меня была одна знакомая женщина, знакомая давно; и я ее любил, но молча, но так, как любим мы душою милые создания. Ухаживал за нею года два «безмолвно, безнадежно». Я ей из Москвы и из Питера писал много писем: в ответ ни полстроки. Приезжаю домой, являюсь к ней – и словом: «мы с ней сошлись».
Женщина эта – Варвара Григорьевна, урожденная Огаркова, в замужестве Лебедева, младшая сестра той самой Елизаветы Григорьевны Огарковой, которой когда-то, почти полтора десятка лет назад, молодой Кольцов посвящал свои первые стихи.
Овдовев, Варвара Григорьевна вела жизнь вольную, сходясь с разными состоятельными людьми, обеспечивавшими ее существование. Кольцов в том новом кризисном состоянии внутренних и внешних разрывов с настоящим, отпадения от прошлого, неясности и неопределенности будущего, то есть своеобразной свободы, как никогда, наверное, был готов к подобной встрече и к тому, чтобы отдаться страсти полностью, до конца, ни о чем не думая и ни на кого не оглядываясь. «Натура Кольцова, – писал Белинский, – была не только сильна, но и нежна; он не вдруг привязывался к людям, сходился с ними недоверчиво, сближался медленно, но когда уж отдавался им, то отдавался весь». Может быть, именно потому, что и Варварой Лебедевой Кольцов сумел не просто увлечься, он сумел и ее хотя бы просто увлечь («и что больше – она меня немножко любит»): ведь «содержания» ее он обеспечивать не мог.
«Всю мою жизнь я не жил такою жизнью: ни дня, пи минуты: а если и жил, то когда-то давно, в огне первой юности, и то, может быть, жил тогда так, потому что сама кровь была кипятком. Теперь и эта полуостывшая холодная кровь закипела бывшим огнем, но пламенней, но этот огонь продолжительней. Этому наслаждению конца нет; я весь утонул в блаженстве до самозабвения, до исступления. Она в одну минуту сделала из меня другого человека, и я уже не на шутку боюсь за себя. Теперь буду писать вам чаще, – сообщает он Белинскому, – есть о чем писать. Порадуйтесь моей радости: на томительном полдне моей жизни засветила, наконец, звезда блаженства. О другом я писать теперь ничего не могу».
В письме Белинскому Кольцов нарисовал свою героиню: «Надо вам знать сначала, что это за женщина: чудо! С меня ростом, брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образована порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях. Голубые большие глаза, черные брови, тело – мрамор, темно-русые волосы, коса – шелк, дивная коса, ножки лучшей нет в Воронеже».
Все это не столько конкретный портрет реального человека (хотя Варвара, как и ее старшая сестра Елизавета, действительно была замечательно красива), сколько идеальный образ, обобщенный тип женской красоты, место которому скорее не в письме, а в песне или в романсе: «черные брови», «тело – мрамор», «коса – шелк», «кипела в страстях». Белинский в позднейшей своей статье подхватил именно эти характеристики: «Па беду эта женщина была совершенно по нем – красавица, умна, образованна, и ее организация вполне соответствовала его кипучей огненной натуре».
Вряд ли эта женщина была совершенно «по нем», по Кольцову, и сам поэт внесет такие коррективы, которые гораздо точнее определят отношения и еще раз подтвердят его проницательность и то, что дело-то все в нем, в его состоянии, в его развитии, а она лишь явилась «в нужный момент»: «Кажется, я от этой женщины скоро не откажусь: сам я этого ни за что на свете не сделаю, – скорей готов погибнуть, чем оставить ее, – разве она развяжет этот узел. Не знаю, сумею ли я отвечать долго; ее фантазия слишком капризна и прихотлива: каждый день ей нужна пища – увлекай ее фантазию: она ребенок, не увлекай – прощай. Ей нужна вседневная пища, она вся живет в идеальном мире. Вещественность для нее вещь ничтожная; она на вещи смотрит сквозь призму своих фантазий; куда желания влекут, туда она и следует: к погибели ль – ничего. Но у ней в натуре не лежит глубокое чувство: она все понимает, но понимает одну цветистую внешность».
«Но будь, что будет, – писал поэт, – по крайней мере, я ей обязан в настоящую пору весьма многим; она возродила меня снова к жизни, и я теперь начал жить лучше». Но слишком многое свалилось сразу: «…нужно же сойтиться всему в одно время: подлость отца, моя ошибка, погибший десятилетний труд, безденежье – и в них крайняя необходимость – и я упал. Дух изменил, натура распалась, обессилела, в ней давно, может быть, и приготовлялось это распадение, и оно еще бы скрывалось до времени и, открывшись, разом положило б меня наповал, да и то чуть не положило. Но ее посторонний толчок обнаружил и пробудил до времени».
По возвращении в Воронеж болезнь, может быть, до поры до времени скрытая, начала проявляться явственно. В письмах Кольцов пишет о разнообразных и сейчас, наверное, даже медику мало говорящих, во всяком случае, странно выглядящих симптомах (вроде «желудочного кашля» и т. д.). Итоговое посмертное заключение – чахотка. Но недугов свалилось много и сразу, действительно, как часто говорит Кольцов, случилось «распадение во всем организме».
Отношения с Лебедевой дополнительно осложняли отношения в собственной семье, прежде всего с отцом: «…Конечно, об этом дошли слухи и до отца. Подобное мое поведение ему не понравилось. Я всегда в глазах его и целого города слыл святошей, и вдруг он увидел во мне человека распутного».
Прежде всего отец попытался «остепенить» сына, то есть женить и тем надежно привязать к Воронежу и к делу. Такие попытки делались раньше. Была предпринята и очередная. Неудавшаяся. Кажется, объединенными усилиями и родителей присмотренной Василием Петровичем невесты, и самого сына, что поселило в отце дополнительное раздражение. Отношения же с Лебедевой, видимо, давали и новый повод держать сына в жесткой финансовой узде. Весной Лебедева уехала из Воронежа: «Ужасно горько было мне провожать ее: она поехала к помещику в компаньонки, а все из того, что у меня денег нет ни гроша; будь в год пятьсот рублей – и она б жила в Воронеже, сколько мне было б угодно. Она права, что уехала: чем же ей было жить? Не воздухом же питаться. Здесь я вполне почувствовал свое нищенство».
Конечно, отец был насторожен, так как вряд ли бы дело с Лебедевой и содержание ее ограничилось годовыми пятьюстами рублями. Кольцов был человек, который мог идти в увлечении своем до предела и за пределы. Белинский, хорошо его знавший, а главное, хорошо ощущавший его характер, видимо, пытался выступить с чем-то вроде урезонивания, причем сам оговорил этот совсем уж для него вроде необычный тон. «Вы говорите, – отвечает Кольцов, – что вы пишете ко мне слишком резонабельно, думаете, как чиновник восьмого класса, философствуете пошло. Вы говорите, – успокаивает Кольцов, – не резонабельно, солидно, серьезно, и я с вами во всем совершенно согласен…» Но из этого логического согласия, здравого смысла, резоны которого Кольцов вполне понимает, еще ничего не следует: «Будь у меня деньги, конечно, с этой женщиной наделал бы я пустяков и прожился бы весь. И это должно бы быть непременно и было бы».
Между тем со здоровьем становилось все хуже. «За шесть месяцев чуть ли не три раза, – сообщает Кольцов, – был на грани смерти». И может быть, только искусство врача удержало на этой грани. «Мой лекарь», «умный мой лекарь», постоянно пишет Кольцов, «…он такой человек, что ему не верить нельзя».
С лекарем Кольцову повезло. Иван Андреевич Малышев был врачом, известным не только по Воронежу. Природа дала ему редкий талант врачевания, а жизнь сложила незаурядный человеческий характер. Ибо ученику духовного училища, чтобы стать врачом, нужно было биться и выбиваться.
А рязанским дьячком – его отцом – руководили и высокие «идейные» мотивы, ибо «человеку из духовного звания не подобает резать мертвых». Сын ушел пешком без отцовской копейки в поддержку, стал казеннокоштным студентом Медицинской академии, служил после ее окончания на флоте, был уездным лекарем в разных городах Тверской и Воронежской губерний, а с 1831 года поселился в Воронеже. Лечиться к нему приезжали и из других губерний. Особенно успешно Малышев лечил, как говорили раньше, «каменную» болезнь и катаракту.
«Я, – писал сам Малышев, – прочитал в одном медицинском журнале, что в Америке знаменитый профессор Дудлей, производивший операции каменной болезни при Университетской богатой научной обстановке, из 153 им произведенных операций… потерял только четырех больных». Малышев при 128 таких операциях потерял пять человек… «Занимаясь не в клинике, как профессор, а как провинциальный русский врач, я делал операции в хижинах, без средств не только к лечению, но и к содержанию, я приготовлял моих бедных больных к операции голодом». «Дешевым способом», – добавляет не без горького юмора Малышев. Вообще ему, видимо, всегда служили юмор, ирония – не цинические, но резкие, так сказать, базаровские, идущие от трезвого взгляда на дело у медика.
«Молебствия ежедневные, – пишет он из Богучарского уезда, где подвижнически работает „на холере“ в пору эпидемии 1830—1831 годов, – крестные ходы каждый день, смертность страшная! Несколько часов и здорового человека нет… Советник, посланный из Воронежа, пустил себе кровь, жители, смотря на это, все без разбора, пускают тоже кровь, а потому у нас такое кровопролитие, как при Бородинском сражении».