И ведь, в сущности, такой человек, как Печенегин, ей виделся будущим мужем, но именно будущим. Это во-первых. Во-вторых, она полагала и предполагала, что и при замужестве сохранит личную жизнь, не в таком масштабе, конечно, как теперь, но все же… Если ж выйдет за Печенегина, изумленно предугадывала она, то не захочется другой жизни, более того, она ревновать его начнет!
Короче говоря, сама себе не веря, Елена пришла домой к Печенегину – в этот самый домишко на Ульяновской, где он и тогда жил – но тогда с мамой, пришла – и был повтор того, что уже было, но еще сильней все чувствовалось, – а потом, плача, призналась ему в любви, странным образом чувствуя стыд, неловкость, слабость…
Он ответил ответным признаньем.
На другой день она подошла к нему и сказала:
– Извини, Денис. Уж я так пошутить люблю. Ты поверил?
– Конечно, поверил, – спокойно ответил Печенегин. – И не шутишь ты. Просто с тобой что-то странное.
Ладно, решила Елена. Не миновать замуж выходить, так – за Печенегина, чтобы замужеством избыть свою к нему любовь, которой быть не должно, потому что не он должен быть на его месте. Семейная жизнь, она быстро остужает, особенно ранний первый опыт. В сущности, даже хорошо, что такой козел ее первым мужем станет (а она наверняка знала, что одним браком в своей жизни не обойдется).
Однако через полгода семейной жизни Елена терзалась совсем другим.
Она хотела ребенка.
Она хотела ребенка от Печенегина.
Она ходила к гинекологам.
Те без особого сострадания спрашивали, как жила до замужества, сколько абортов было. Она честно отвечала. Что ж вы хотите, не скрывая злорадства, говорили гинекологи. Очень даже может быть, что детишек вам теперь не удастся понянчить.
Печенегин тоже хотел ребенка.
Он тоже ходил проверяться, но у него никаких патологий не обнаружили.
Однажды ночью Елена все ему рассказала о себе.
Печенегин курил и слушал.
Выслушав, сказал:
– Ну и что? Какое это ко мне имеет отношение?
– Ты святого не строй из себя. Это же во мне осталось и никуда не ушло. Я из-за этого, может, детей не могу иметь.
– Детей многие не могут иметь – по самым разным причинам. Прошлое же твое… Самое большое прошлое меньше самого маленького настоящего, – изрек Печенегин.
– Денис, ты мне изменять будешь?
– Пока не хочу.
– А потом?
– Потом будет потом.
– Ты честный, да? Ты степенный и положительный, да?
– Да нет…
После окончания училища Печенегин, не желая сидеть на шее тещи, пошел работать – как уже говорилось, в филармонию, в ансамбль народных инструментов. По вечерам еще и в ресторане играл. А Елена училась дальше – в консерватории на хоровом отделении, с перспективой, то есть, стать, допустим, руководителем хора при каком-нибудь клубе (а повезет – и в профессиональном коллективе работать), педагогом по сольфеджио в музыкальной школе – ну и т.д. Они встречались лишь вечерами и по воскресеньям.
И она начала его ревновать – как и предполагала.
Расспрашивала.
Даже следила – и выследила, как одна официантка в ресторане слишком часто с ее мужем заговаривает, останавливается возле него, сволочь крашеная, блондинка двухметровая.
Она устроила мужу скандал. Она требовала сказать, что у Дениса с этой фальшивой блондинкой было. Ничего не было, сказал Печенегин. Она ко мне просто хорошо относится. Да и я к ней.
– Просто? – кричала Елена. – Хорошо относится? Это теперь так называется? – кричала она в полный голос. Стесняться некого – они живут в родовом домишке Печенегина, схоронившего не так давно болезненную свою маму.
– Хорошо относится! – не могла успокоиться Елена. – Ладно! К кому бы и мне теперь хорошо отнестись?
– Перестань, – тихо просил Печенегин.
Но она не могла перестать – и долго еще кричала что-то глупое, несправедливое, с ужасом понимая, что – глупа и несправедлива и что этим мужа от себя только оттолкнет. Но нет, она себя глупой чувствовать не привыкла, жертвой себя чувствовать не привыкла, смешной себя чувствовать не привыкла – и, чтобы доказать себе и Печенегину, что она не глупа и не смешна, она кликнула, как и раньше делала, верного Васеньку, Васенька свое дело сделал, но на этот раз уже речи об уходе из семьи не заводил. Она завела сама.
– Извини, – сказал Васенька, – ты просто не знаешь. Я развелся уже.
– А…. как же?
– Очень просто. Свадьба у меня через две недели. Одна… Ты ее не знаешь… Приходи с мужем. А с тобой у нас особые отношения. Романтические. Ты моя муза, честное слово. Стоит представить, что ты в зале – и играю, как Бог!
– Кушать подано, – сказала Елена. – Эту роль действительно трудно играть.
– Такой роли вообще нет, – обиделся Васенька. – Мне главную дают скоро, между прочим.
– Давно пора. Тебе сколько, тридцать девять? Пора и за главные роли браться, в самом деле.
– Вонючка, – сказал ей Васенька, умея, как и всякий актер, пользоваться лексикой самых разных социальных слоев, зная ее и из пьес и – профессионально-наблюдательной своей памятью – из жизни.
Не так это себе представляла Елена – но тем не менее рассказала о своей измене Печенегину, приукрасив ее.
Печенегин, помолчав, сказал:
– Ну что ты себя мучаешь? Никто мне, кроме тебя, не нужен.
– А ты – тоже никому не нужен?
– Не знаю.
– Это болезнь, – с плачем сказала Елена. – Я знаю, я даже читала об этом, ревность – это болезнь. Ты меня прости. Ты меня брось лучше.
– Зачем? Болезни проходят.
– Моя – не пройдет…
Елена знала: Денис, хоть и честный человек, слукавил, сказав, что ему никто, кроме нее, не нужен. Ему многие нужны. Не так, как она, но все же… И еще она знала: он без нее сможет прожить. Он – сам собой жив в первую очередь. А она без него – с трудом.
Но вместе существовать, рассуждала она дальше, значит – все больше и его терзать, и себя терзать.
И ушла от него к маме.
Он приходил, упрашивал вернуться.
Мать тоже уговаривала. Прикрикнула даже – чего раньше не было никогда.
…Она нашла вкус в одинокой жизни.
Время от времени заводила друга – на год, на два.
Знала, что у Печенегина тоже кто-то появляется.
О Светлане – не знала.
…Однажды, после какой-то вечеринки, зашла в дом на Ульяновской и с порога закричала:
– Ты сволочь! Я тебя ненавижу! Хоть бы ты умер! Ты только людей дразнишь! Гад!
Потом ее стало тошнить.
Он ухаживал за ней, уложил спать.
Она осталась у него – на месяц, на два… И третий пошел – и тут она увидела Печенегина на улице с молоденькой девушкой, совсем девчонкой. Она все понимала: вместе с работы идут или еще что-нибудь, – но стало так плохо, что показалось: сейчас в обморок упадет.
Быстро пошла в дом на Ульяновскую, собрала наскоро вещи и ушла – теперь уж насовсем.
…Потом была длинная история: знакомство с довольно знаменитым певцом. Семь лет она моталась по городам и весям с этим певцом в качестве администратора и девушки за все. С певцом – и с его группой музыкального сопровождения. Сначала все это называлось вокально-инструментальным ансамблем, потом рок-группой, по сути оставаясь, как это называют, попсой – поскольку и певец-то был попсовый, и слава его скоро сошла на нет. Елена вернулась в Саратов, но поначалу мало кто знал об этом: она лечилась несколько месяцев в психоневрологическом диспансере. От нервного истощения. И заодно от алкоголизма, который, как ей сказали, еще немного – и стал бы хроническим.
Потом вышла замуж – успокоившаяся, захотевшая простого: обеспеченности, скромного комфорта. Муж ей все это предоставил – плюс некоторую свободу, благодаря которой она и могла иногда завернуть на вечерок к Печенегину.
Не сразу, несколько лет спустя.
Она и там была спокойна. Слегка грустила – о молодости.
Она видела, что вокруг старенького ее Печенегина вьются девушки совсем молодые – и не удивлялась этому, и не ревновала, видя, что он ко всем относится ровно, одинаково.
Но появилась Эльвира Нагель.
И Елена не поверила сама себе.
Этого просто быть не может: двадцать с лишним лет прошло, двадцать с лишним лет! – а она вдруг, будто не было этого времени, с юной яростью, молодой сильной злобой тут же Эльвиру возненавидела, тут же ее приревновала.
Эта гадина действовала нахраписто, сама оказавшись ревнивой, она даже заявилась к ней с глупыми разговорами, Елена обвела ее вокруг пальца, а сама знала: этого не перенесет. Когда Печенегин всем принадлежит – он никому не принадлежит, если ж он будет принадлежать одной только этой гадине – она этого не перенесет. Она сойдет с ума. Она с собой покончит.
Но жить еще хочется.
Хорошо бы – Печенегин умер.
Мертвых ведь любить не перестаешь.
Она свою маму любит никак не меньше, чем живую.
Что же делать, в таком случае?
Елена улыбнулась сама себе в зеркало. Не так уж плохо она выглядит.
Она чувствовала себя спокойной, уверенной – только вот руки были холодны и влажны…
Короче говоря, сама себе не веря, Елена пришла домой к Печенегину – в этот самый домишко на Ульяновской, где он и тогда жил – но тогда с мамой, пришла – и был повтор того, что уже было, но еще сильней все чувствовалось, – а потом, плача, призналась ему в любви, странным образом чувствуя стыд, неловкость, слабость…
Он ответил ответным признаньем.
На другой день она подошла к нему и сказала:
– Извини, Денис. Уж я так пошутить люблю. Ты поверил?
– Конечно, поверил, – спокойно ответил Печенегин. – И не шутишь ты. Просто с тобой что-то странное.
Ладно, решила Елена. Не миновать замуж выходить, так – за Печенегина, чтобы замужеством избыть свою к нему любовь, которой быть не должно, потому что не он должен быть на его месте. Семейная жизнь, она быстро остужает, особенно ранний первый опыт. В сущности, даже хорошо, что такой козел ее первым мужем станет (а она наверняка знала, что одним браком в своей жизни не обойдется).
Однако через полгода семейной жизни Елена терзалась совсем другим.
Она хотела ребенка.
Она хотела ребенка от Печенегина.
Она ходила к гинекологам.
Те без особого сострадания спрашивали, как жила до замужества, сколько абортов было. Она честно отвечала. Что ж вы хотите, не скрывая злорадства, говорили гинекологи. Очень даже может быть, что детишек вам теперь не удастся понянчить.
Печенегин тоже хотел ребенка.
Он тоже ходил проверяться, но у него никаких патологий не обнаружили.
Однажды ночью Елена все ему рассказала о себе.
Печенегин курил и слушал.
Выслушав, сказал:
– Ну и что? Какое это ко мне имеет отношение?
– Ты святого не строй из себя. Это же во мне осталось и никуда не ушло. Я из-за этого, может, детей не могу иметь.
– Детей многие не могут иметь – по самым разным причинам. Прошлое же твое… Самое большое прошлое меньше самого маленького настоящего, – изрек Печенегин.
– Денис, ты мне изменять будешь?
– Пока не хочу.
– А потом?
– Потом будет потом.
– Ты честный, да? Ты степенный и положительный, да?
– Да нет…
После окончания училища Печенегин, не желая сидеть на шее тещи, пошел работать – как уже говорилось, в филармонию, в ансамбль народных инструментов. По вечерам еще и в ресторане играл. А Елена училась дальше – в консерватории на хоровом отделении, с перспективой, то есть, стать, допустим, руководителем хора при каком-нибудь клубе (а повезет – и в профессиональном коллективе работать), педагогом по сольфеджио в музыкальной школе – ну и т.д. Они встречались лишь вечерами и по воскресеньям.
И она начала его ревновать – как и предполагала.
Расспрашивала.
Даже следила – и выследила, как одна официантка в ресторане слишком часто с ее мужем заговаривает, останавливается возле него, сволочь крашеная, блондинка двухметровая.
Она устроила мужу скандал. Она требовала сказать, что у Дениса с этой фальшивой блондинкой было. Ничего не было, сказал Печенегин. Она ко мне просто хорошо относится. Да и я к ней.
– Просто? – кричала Елена. – Хорошо относится? Это теперь так называется? – кричала она в полный голос. Стесняться некого – они живут в родовом домишке Печенегина, схоронившего не так давно болезненную свою маму.
– Хорошо относится! – не могла успокоиться Елена. – Ладно! К кому бы и мне теперь хорошо отнестись?
– Перестань, – тихо просил Печенегин.
Но она не могла перестать – и долго еще кричала что-то глупое, несправедливое, с ужасом понимая, что – глупа и несправедлива и что этим мужа от себя только оттолкнет. Но нет, она себя глупой чувствовать не привыкла, жертвой себя чувствовать не привыкла, смешной себя чувствовать не привыкла – и, чтобы доказать себе и Печенегину, что она не глупа и не смешна, она кликнула, как и раньше делала, верного Васеньку, Васенька свое дело сделал, но на этот раз уже речи об уходе из семьи не заводил. Она завела сама.
– Извини, – сказал Васенька, – ты просто не знаешь. Я развелся уже.
– А…. как же?
– Очень просто. Свадьба у меня через две недели. Одна… Ты ее не знаешь… Приходи с мужем. А с тобой у нас особые отношения. Романтические. Ты моя муза, честное слово. Стоит представить, что ты в зале – и играю, как Бог!
– Кушать подано, – сказала Елена. – Эту роль действительно трудно играть.
– Такой роли вообще нет, – обиделся Васенька. – Мне главную дают скоро, между прочим.
– Давно пора. Тебе сколько, тридцать девять? Пора и за главные роли браться, в самом деле.
– Вонючка, – сказал ей Васенька, умея, как и всякий актер, пользоваться лексикой самых разных социальных слоев, зная ее и из пьес и – профессионально-наблюдательной своей памятью – из жизни.
Не так это себе представляла Елена – но тем не менее рассказала о своей измене Печенегину, приукрасив ее.
Печенегин, помолчав, сказал:
– Ну что ты себя мучаешь? Никто мне, кроме тебя, не нужен.
– А ты – тоже никому не нужен?
– Не знаю.
– Это болезнь, – с плачем сказала Елена. – Я знаю, я даже читала об этом, ревность – это болезнь. Ты меня прости. Ты меня брось лучше.
– Зачем? Болезни проходят.
– Моя – не пройдет…
Елена знала: Денис, хоть и честный человек, слукавил, сказав, что ему никто, кроме нее, не нужен. Ему многие нужны. Не так, как она, но все же… И еще она знала: он без нее сможет прожить. Он – сам собой жив в первую очередь. А она без него – с трудом.
Но вместе существовать, рассуждала она дальше, значит – все больше и его терзать, и себя терзать.
И ушла от него к маме.
Он приходил, упрашивал вернуться.
Мать тоже уговаривала. Прикрикнула даже – чего раньше не было никогда.
…Она нашла вкус в одинокой жизни.
Время от времени заводила друга – на год, на два.
Знала, что у Печенегина тоже кто-то появляется.
О Светлане – не знала.
…Однажды, после какой-то вечеринки, зашла в дом на Ульяновской и с порога закричала:
– Ты сволочь! Я тебя ненавижу! Хоть бы ты умер! Ты только людей дразнишь! Гад!
Потом ее стало тошнить.
Он ухаживал за ней, уложил спать.
Она осталась у него – на месяц, на два… И третий пошел – и тут она увидела Печенегина на улице с молоденькой девушкой, совсем девчонкой. Она все понимала: вместе с работы идут или еще что-нибудь, – но стало так плохо, что показалось: сейчас в обморок упадет.
Быстро пошла в дом на Ульяновскую, собрала наскоро вещи и ушла – теперь уж насовсем.
…Потом была длинная история: знакомство с довольно знаменитым певцом. Семь лет она моталась по городам и весям с этим певцом в качестве администратора и девушки за все. С певцом – и с его группой музыкального сопровождения. Сначала все это называлось вокально-инструментальным ансамблем, потом рок-группой, по сути оставаясь, как это называют, попсой – поскольку и певец-то был попсовый, и слава его скоро сошла на нет. Елена вернулась в Саратов, но поначалу мало кто знал об этом: она лечилась несколько месяцев в психоневрологическом диспансере. От нервного истощения. И заодно от алкоголизма, который, как ей сказали, еще немного – и стал бы хроническим.
Потом вышла замуж – успокоившаяся, захотевшая простого: обеспеченности, скромного комфорта. Муж ей все это предоставил – плюс некоторую свободу, благодаря которой она и могла иногда завернуть на вечерок к Печенегину.
Не сразу, несколько лет спустя.
Она и там была спокойна. Слегка грустила – о молодости.
Она видела, что вокруг старенького ее Печенегина вьются девушки совсем молодые – и не удивлялась этому, и не ревновала, видя, что он ко всем относится ровно, одинаково.
Но появилась Эльвира Нагель.
И Елена не поверила сама себе.
Этого просто быть не может: двадцать с лишним лет прошло, двадцать с лишним лет! – а она вдруг, будто не было этого времени, с юной яростью, молодой сильной злобой тут же Эльвиру возненавидела, тут же ее приревновала.
Эта гадина действовала нахраписто, сама оказавшись ревнивой, она даже заявилась к ней с глупыми разговорами, Елена обвела ее вокруг пальца, а сама знала: этого не перенесет. Когда Печенегин всем принадлежит – он никому не принадлежит, если ж он будет принадлежать одной только этой гадине – она этого не перенесет. Она сойдет с ума. Она с собой покончит.
Но жить еще хочется.
Хорошо бы – Печенегин умер.
Мертвых ведь любить не перестаешь.
Она свою маму любит никак не меньше, чем живую.
Что же делать, в таком случае?
Елена улыбнулась сама себе в зеркало. Не так уж плохо она выглядит.
Она чувствовала себя спокойной, уверенной – только вот руки были холодны и влажны…
9
Был там и я в ту ночь – и больше никого не было.
Что знаю, о чем догадываюсь в силу проницательности – рассказал честно и подробно.
Единственное, чего не могу сообщить – обстоятельств гибели Дениса Ивановича Печенегина, поскольку они мне неизвестны, а были б известны… В общем, меня на слове не поймаешь.
Скажу только прямо, что всегда считал его, Царство ему, пускай, небесное, человеком достаточно бездельным и пустым, в собственной жизни запутавшимся, слабовольным, гитаристом посредственным, – так сказать, местного разлива. Раздражал он меня скудостью своих запросов и интересов, убогостью рассуждений – и я не понимал, почему стекаются люди к нему. Если б он кому помогал – так нет. Игра же его… впрочем, об этом я говорил.
То есть я не мог понять: что в нем особенного? За что его любят все – и почему он самодовольно позволяет себя любить?
Ходил же я к нему не ради его музыки, не ради довольно однообразной компании, не ради питья вина и веселья, а по причине личной, о которой имею полное юридическое право умолчать – и умолчу.
16 июля 1994 – 14 мая 1995
Что знаю, о чем догадываюсь в силу проницательности – рассказал честно и подробно.
Единственное, чего не могу сообщить – обстоятельств гибели Дениса Ивановича Печенегина, поскольку они мне неизвестны, а были б известны… В общем, меня на слове не поймаешь.
Скажу только прямо, что всегда считал его, Царство ему, пускай, небесное, человеком достаточно бездельным и пустым, в собственной жизни запутавшимся, слабовольным, гитаристом посредственным, – так сказать, местного разлива. Раздражал он меня скудостью своих запросов и интересов, убогостью рассуждений – и я не понимал, почему стекаются люди к нему. Если б он кому помогал – так нет. Игра же его… впрочем, об этом я говорил.
То есть я не мог понять: что в нем особенного? За что его любят все – и почему он самодовольно позволяет себя любить?
Ходил же я к нему не ради его музыки, не ради довольно однообразной компании, не ради питья вина и веселья, а по причине личной, о которой имею полное юридическое право умолчать – и умолчу.
16 июля 1994 – 14 мая 1995