Страница:
— Вообще-то настоящее предместье ада — Ливерпуль, — заметила она.
— Роза, Роза… — Блэар покачал головой, представив себе ее в аду, смеющуюся, с венком на голове. — Давайте лучше вернемся к Мэйпоулу.
— А в Калифорнии у вас есть проповедники?
— Сколько угодно. Так и сыплются через горы. Каждый фанатик, любой толкователь Библии кончает в Америке тем, что приезжает в Калифорнию. Мэйпоул, вы говорили, хотел совершить молитву прямо в шахте?
— Мэйпоул был готов проповедовать где и когда угодно: в уличном балагане, на площадке, где гоняют голубей, во время матча регби. Вам нравится регби?
— На мой взгляд, смахивает на попытку поймать в грязи свинью, с той лишь разницей, что в регби свиньи нет. А Мэйпоулу от вас ничего другого не нужно было? Только иметь возможность читать вам проповеди, и все?
— Он всем девушкам читал проповеди. Я была для него просто одной из грязных физиономий, вот и все.
— Нет, Роза. К вам он испытывал особый интерес. — Блэар выложил на стол фотографию. — Это лежало в комнате Джона Мэйпоула.
Удивление Розы было столь явным и неподдельным, что Блэар ожидал от нее вспышки ярости или же откровенных признаний. Однако Роза в ответ лишь расхохоталась.
— Этот дурацкий снимок? А вы сами, когда позируете, берете в руки лопату? Такие открытки продаются по всей Англии.
— Мужчины — странные существа, — согласился Блэар. — Одним нравятся фотографии, на которых изображены голые женщины, другим — те, где женщины в брюках. Однако у преподобного была в доме всего лишь одна фотография, и сняты на ней вы.
— Я не могу помешать людям иметь мои фотографии. Фло видела книгу о вас. Там вас называют «ниггер Блэар». Почему в этой книжке вас называют «ниггером Блэаром»?
— Есть такая низшая форма жизни — дешевые бумагомараки. Я не могу им помешать, на них вообще никакой управы нет.
— Но они же не заявляются к вам домой и не выпытывают у вас сведения о вашей личной жизни, прикидываясь полицейскими, которыми на самом деле не являются. А вы кто такой? Мне это пока неясно. Почему я вообще обязана с вами разговаривать?
— Я работаю на епископа.
— Этого недостаточно.
Блэар растерялся. Ему так и не удалось пока ничего узнать, а эта девушка, эта шахтерка, полностью держит разговор в своих руках.
— Я не из полиции, не являюсь двоюродным братом Мэйпоула и не работаю в шахтной инспекции. Я горный инженер, прожил несколько лет в Африке, вот и все.
— Не густо. — Роза сделала движение, намереваясь встать. — Билл и Фло меня уже заждались.
— Что именно вы хотите узнать?
— Судя по нашему первому разговору, вам обо мне известно гораздо больше, чем мне о вас.
Блэар вспомнил, как, открыв глаза, увидел ее моющейся; ему ничего не оставалось, как признать, что в словах Розы есть резон.
— Например? — спросил он.
— Причина, по которой я должна с вами говорить.
— Причина?! Мэйпоул, возможно, мертв…
Роза встала и решительно двинулась в сторону гостиной. Блэар попытался схватить ее за руку. Однако Роза опередила его, и Блэар успел захватить только самые кончики ее пальцев, почерневшие и огрубевшие от сортировки угля, хотя кисть была тонкой и изящной. Блэар отпустил ее руку.
— Мне необходимо вернуться в Африку.
— Зачем?
— У меня там дочь.
— Так-то лучше! — Роза торжествующе улыбнулась. — А мать у нее белая? Или именно из-за этого вас и прозвали «ниггер Блэар»?
— На Золотом Береге промывкой золота занимаются женщины. Для промывки они пользуются круглыми, выкрашенными черной краской корытами, которые вертят в воде. Золото там обычно моют в реках, как это делают во всем мире, с той только разницей, что у женщин ашанти нет ртути для извлечения золота. Однако им удается и так намывать поразительно много золота. Моя работа заключалась в том, чтобы составлять карты рек, определять их пригодность для судоходства и устанавливать места, из которых в реки вымывается золотой песок. Трудность же состояла в том, что ашанти не дураки и поэтому не доверяют англичанам. Вам еще не надоело?
Роза добавила Блэару джина, отпила немного из своей чашки; от горячего чая губы ее покраснели.
— Пока нет, — ответила она.
— Столица страны ашанти называется Кумаси. Земля там оранжевого цвета, очень много железа в почве. И розового кварца, выходящего на поверхность. Очень красиво. Хижины, деревья гуайавы, банановые пальмы. Дворец короля — огромная хижина, где все под одной крышей. Я жил вместе с арабами, потому что они купцы. Торгуют золотом, пальмовым маслом, рабами.
— Рабы для Америки? — поинтересовалась Роза.
— Для Африки. Работы там делают все: выращивают и собирают урожаи, перевозят грузы. Тот араб, у которого жил я, торговал золотом и рабами. Он держал пятнадцатилетнюю девочку, которую поймали где-то на севере. Она была необыкновенно хороша собой. Арабы рассчитывали, что в Кумаси за нее дадут хорошую цену. Ясно, продать ее собирались не для переноски бананов. Африканцы обычно смиряются со своей судьбой. А она плакала. Все время, непрерывно. Ее били, но несильно, чтобы не испортить товар. Она все равно плакала, и в конце концов араб сказал мне, что он сдается и намерен продать ее назад тем, кто ее захватил: когда они пойдут на юг, то смогут с ней по дороге развлечься. Мне это не очень понравилось, вот я ее и купил. Вам действительно еще не надоело? Или вы уже наслушались подобных историй?
— Нет, в Уигане про такое не слыхали, — ответила Роза.
— Я дал девушке вольную. Но ведь вернуться домой она не могла. И жить ей было негде и не на что. Если бы я не позаботился о ней, ей бы пришлось снова продаваться в рабство. Я нанял ее кухаркой, пытался научить ее готовить, убирать. Но она совершенно ничего не способна была делать, а постольку оставить ее в Кумаси одну, без поддержки я боялся, то женился на ней.
— Плакать-то она перестала?
— К этому примерно времени да. Не знаю, насколько законной была наша свадьба. Какое-то смешение исламского, методистского и языческого обрядов.
— А тот араб, торговец, был на свадьбе?
— О да. Он был шафером. Девушка очень серьезно отнеслась к исполнению роли жены и настояла на том, чтобы и я тоже воспринимал нашу семейную жизнь всерьез; в противном случае, по ее словам, ей было бы стыдно. Люди обо всем бы догадались и считали бы ее просто рабыней. Поэтому она забеременела.
— От вас?
— Без сомнения. Чернокожая девочка с зелеными глазами. Веслеянцы заявили, что я запятнал имя белого человека. Они даже свернули свою миссию. Будь у них у каждого свои женщины, они, наверное, до сих пор сидели бы в Кумаси.
— То есть вы выкурили веслеянцев?
— В известном смысле, да.
— Да вы хуже дьявола.
Интересно, подумал Блэар, много ли поняла Роза из того, что он рассказал? Знает ли она, где находится Золотой Берег, не говоря уже о том, кто такие ашанти? Видела ли она когда-нибудь в жизни золотой самородок? Он принялся рассказывать ей о Кумаси только потому, что она порывалась уйти, а что-то другое в тот момент не пришло ему в голову. Но теперь, когда он вступил на этот губительный путь, стал рассказывать ей о своей непутевой жизни, ему уже было трудно остановиться.
— На Золотом Береге я никогда не был в полном смысле слова первопроходцем. У ашанти есть свои дороги, караванные пути, есть сборщики подорожной платы. Конечно, если очень хочется, то можно и ломиться напрямую, через заросли и бездорожье. Львы водятся, но настоящую опасность представляют глисты, комары и мухи. Я прожил с ашанти три года. Они ко мне относились одновременно с любопытством и подозрением: никак не могли взять в толк, зачем может быть нужно рассматривать камни. Ашанти считают, что золото есть там, где живут гигантские бабуины, или где из земли выходит дым, или где растет один особенный папоротник. Я же искал жилы кварца и диорита. Составлял карты, привозил их на побережье, на почтовое судно, которое доставляло их в Ливерпуль, а потом они попадали сюда. Но в прошлом году разразилась война. И дизентерия. В Африке любая болезнь обрушивается, как чума. Жена моя умерла. А девочка выжила.
— Вы любили ее? Свою жену?
Блэар не понял, всерьез Роза задала этот вопрос или нет. Несмотря на слабый свет, ему все же было видно, что, хотя по отдельности каждая черточка ее лица жила как бы своей самостоятельной жизнью, все они в совокупности гармонично дополняли друг друга, а глаза Розы блестели, как два огонька.
— Нет, — ответил он. — Но благодаря своей настойчивости она стала частью моей жизни.
— Тогда почему же вы уехали?
— У меня кончились лекарства и деньги, и поэтому пришлось отправиться на побережье. Но средства, которые должны были ожидать меня в местной колониальной администрации, оказались использованы на празднества по случаю прибытия из Лондона одного высокопоставленного лица, которое и помогло спровоцировать войну. Деньги мне особенно были нужны еще и потому, что я потратил весь Библейский фонд на своих носильщиков — людей, которые несли мой багаж, припасы и инструменты. Они шли за мной туда же, куда шел я сам, и при этом несли каждый по девяносто фунтов груза. В общем, в итоге ответственность за растрату свалили на меня, что сделало меня на Золотом Береге хуже чем преступником.
— Паршивой овцой?
— Совершенно верно. Вот потому-то я и оказался здесь: чтобы вернуть свои деньги, доставить удовольствие своему патрону, выполнить эту маленькую миссию и восстановиться в своем прежнем качестве.
— А где же девочка?
— Осталась с арабом.
— Вы тоже могли бы остаться.
Минуту-другую Блэар сидел молча, сосредоточенно рассматривая содержимое своей чашки: к этому моменту джина в ней было уже больше, чем чая.
— Если белый человек в Африке начинает скользить по наклонной, он скатывается вниз очень быстро.
— Вы же искали золото, — возразила Роза. — И должны быть богатым человеком. Что стало с вашим состоянием?
— Оно пошло на оплату присмотра за девочкой. Араб ничего не сделает даром, но как бизнесмен он относительно честен. — Блэар посмотрел Розе прямо в глаза. — Ну а теперь расскажите мне о Джоне Мэйпоуле.
— Преподобный совершенно не чувствовал, когда следует остановиться. Он набрасывался на нас, и когда мы шли на работу, и когда мы с нее возвращались. Утверждал, будто хочет таким образом разделить наше бремя. Но нас он только злил, и чем дальше, тем больше. Приходишь с работы, а он уже торчит у двери.
— Особенно у вашей двери, — заметил Блэар.
— Я ему говорила, чтобы он от меня отстал, что я встречаюсь с Биллом Джейксоном. Поначалу Билл ничего не понял, потом они как-то поладили друг с другом. Мэйпоул был ребенком. Вот почему его постоянно так тянуло на морализаторство: он просто не знал в жизни ничего другого.
— Вы с ним часто виделись?
— Нет. Я католичка. И не хожу ни в его церковь, ни в его благотворительные клубы.
— Но он стремился видеться с вами. Когда его видели в последний раз, за день до пожара, он встречал вас на мосту Скольз. Вы тогда с ним долго гуляли?
— Я шла домой, он меня проводил.
— Вы ему тоже что-то говорили. Что именно?
— Наверное, поддразнивала. Его было легко раздразнить.
— Разговаривая с вами, он сорвал с себя воротничок рясы. Вы не помните почему?
— Я вообще не помню, чтобы он сделал что-то подобное. Вот взрыв на шахте, это я помню. Земля закачалась. Дым повалил. Этот взрыв, наверное, и вышиб у меня из памяти все связанное с мистером Мэйпоулом.
— Когда вы встретились с Мэйпоулом в последний раз, вы просто шли домой?
— Я ждала Билла.
— Вам не доводилось видеть, как Билл дерется? Впечатляющее зрелище.
— Потрясно он мочалит, правда?!
— Потрясно мочалит?
— Ага, — подтвердила Роза.
Блэар попытался вообразить, как может Роза наблюдать за подобной дракой, слушать удары деревянных подошв по обнаженной плоти, спокойно смотреть на лужи крови, болеть за Билла. Интересно, как они потом вместе отмечают его победы? И какой любопытный подбор слов: «потрясно мочалит». «А еще говорят, будто дикари живут только в Африке», — подумал он.
— Билл Джейксон никогда не угрожал Мэйпоулу?
— Нет. Преподобный хотел только спасти мою душу, в остальном я его не интересовала.
— Это вы мне уже много раз говорили. — Блэар повернул фотографию на столе так, чтобы Розе было ее лучше видно. — Но здесь, на снимке, изображена не душа.
Роза изучающе посмотрела на фотографию.
— Я тогда здорово отмылась, а когда пришла в студию, они намазали мне лицо какой-то дрянью. Вот я и выгляжу как отъевшаяся на картошке ирландская крестьянка.
— С этой лопатой в руках вы выглядите довольно свирепой. Даже опасной.
— Послушайте, я никогда не трогала ни единого волоска на голове преподобного Мэйпоула. И понятия не имею, зачем ему могла понадобиться моя фотография.
— А мне снимок нравится. Даже лопата нравится. Она тут смотрится куда интереснее, чем зонтик.
— Ради того, чтобы познакомиться с девушкой, которая вертит в руках лопату, настоящий джентльмен и улицы не пересечет.
— Я вот пересек джунгли и познакомился с женщинами, которые украшают губы золотыми пластинками.
— Целовали хоть одну?
— Нет.
— Вот видите!
Прогоревшие угли просели, выстрелив в дымоход столбом искр. Роза сидела, молча уставившись на угасающий огонь. «Слишком она хрупка, чтобы катать тяжелые стальные вагонетки», — подумал Блэар. Когда Роза была спокойна, лицо ее казалось утонченным, но, стоило ей только немного возбудиться, оно сразу же принимало какое-то дикое выражение. Интересно, что может ждать от жизни подобное создание? Джин, дети, побои мужа — такого, как Билл? Сейчас она переживала лучшее в своей жизни время — период расцвета, который промелькнет в одно мгновение, — и явно намеревалась взять от него максимум возможного.
— Мне надо идти, Билл и Фло ждут, — проговорила она. — По-моему, Биллу вы очень не нравитесь.
— Против Мэйпоула он ничего не имел.
— Билл любит, чтобы все делалось так, как он хочет. Мэйпоул позволял ему командовать.
— Ну они же играли в одной команде.
— Можно подумать, сам Господь установил правила регби, лишь бы послушать молитвы Мэйпоула.
— О чем он говорил в своих проповедях перед девушками?
— Про целомудрие, про высшую любовь. Про то, что каждая мать должна быть такой, как дева Мария. Что любая девушка, запятнавшая свою честь, на самом деле Мария Магдалина. Мне кажется, у него никогда в жизни не было настоящей женщины.
— Я, конечно, не джентльмен…
— Ну, это сразу видно.
— …Но у меня ощущение, что такому человеку, каким был Мэйпоул, наиболее привлекательной должна была казаться женщина, нуждавшаяся в спасении.
— Возможно.
— Он никогда не называл вас «Розой Шарона»?
— Кто вам это сказал? — Вопрос был задан так нарочито небрежно, как бы между прочим, что сразу же обращал на себя внимание, подобно полуобкусанному ногтю или досадному промаху.
— Называл он вас так?
— Нет.
— Вы сказали, что у него никогда не было настоящей женщины. Мисс Хэнни, его невесту, вы таковой не считаете?
— Нет.
— Вы с ней знакомы?
— Мне легче на Луну слетать, чем познакомиться с кем-нибудь из семейства Хэнни. Но Луну я все же видела, и свое мнение о ней у меня есть. А вы знаете его невесту?
— Да.
— И что вы о ней думаете?
— Обаяния ей явно не хватает.
— Ей всего не хватает, но у нее есть деньги, наряды, выезды. Будете еще с ней встречаться?
— Завтра.
— Вы это произнесли так, словно терпеть ее не можете.
— В сравнении с вами она холодная сосулька, кислое вино и шип розы. Одновременно.
Роза промолчала, только внимательно посмотрела на него через разделявший их стол. Блэару очень хотелось бы разглядеть как следует ее лицо. Правда, он видел ее всю — обнаженной, моющейся, но запомнил лишь тело в сверкающих струях воды. И сейчас искренне надеялся, что воспоминание о той сцене не отражается у него во взгляде.
— Вам надо уходить, — проговорила Роза. — И не такой уж вы больной, как говорите, — добавила она.
Потом, уже вернувшись в гостиницу, Блэар с изумлением задался вопросом, не сошел ли он с ума. До сих пор ему удавалось скрывать причину, понуждающую его к возвращению в Африку, от всех тех, кто в общем-то имел право ее знать: от епископа Хэнни, от Королевского общества, даже от безобидного Леверетта. И вдруг он выложил все как на духу девице, которая, конечно же, не устоит перед тем, чтобы разнести теперь эту сенсационнейшую историю по всем пивным Уигана, откуда она быстро достигнет «Хэнни-холла», — и тогда конец всем его планам и ему самому. Это же надо самому такое выложить — признаться в покупке рабыни и в кровосмешении с женщиной другой расы! На одной чаше весов — трагедия молодой чернокожей матери, двусмысленность положения ребенка-полукровки и его белого отца, на другой — варварские нравы и обычаи джунглей Африки, алчность торговцев-арабов. Будь его дочь белой, ради ее спасения Англия могла бы пойти на все, вплоть до войны. И о чем только он думал, рассказывая о себе всю правду? Захотелось поразить такую кокетку, как Роза Мулине?
А она — сколько она наврала ему в ответ! Единственной драгоценностью Джона Мэйпоула была ее фотография, а Роза заявляет, будто бы викарий хотел всего-навсего спасти ее душу.
Взять ее дом: как могло получиться, что по всей Кендл-корт жильцы и постояльцы теснятся, как сельди в бочке, а Роза со своей подружкой Фло вдвоем занимают целый дом, и при этом неплохо обставленный? Каким это образом двум честным девушкам удается за него платить?
А ее скрытность: заставила его уйти одного, сказав, что сама подождет, пока он не скроется из виду.
Возможно, она мстила ему за тот, первый его приход, когда он застал ее обнаженной? Или он разболтался под влиянием приступа лихорадки? Хотя в этот раз он не чувствовал себя так уж плохо. Впрочем, иногда воспаленный мозг сам подсказывает верные решения: утаив от Розы, что он нашел дневник Мэйпоула, Блэар сохранил последнее свое преимущество.
Под конец он все же расхохотался. Если Розе удается так вертеть им самим, то что же она проделывала с Мэйпоулом?!
Глава восьмая
— Роза, Роза… — Блэар покачал головой, представив себе ее в аду, смеющуюся, с венком на голове. — Давайте лучше вернемся к Мэйпоулу.
— А в Калифорнии у вас есть проповедники?
— Сколько угодно. Так и сыплются через горы. Каждый фанатик, любой толкователь Библии кончает в Америке тем, что приезжает в Калифорнию. Мэйпоул, вы говорили, хотел совершить молитву прямо в шахте?
— Мэйпоул был готов проповедовать где и когда угодно: в уличном балагане, на площадке, где гоняют голубей, во время матча регби. Вам нравится регби?
— На мой взгляд, смахивает на попытку поймать в грязи свинью, с той лишь разницей, что в регби свиньи нет. А Мэйпоулу от вас ничего другого не нужно было? Только иметь возможность читать вам проповеди, и все?
— Он всем девушкам читал проповеди. Я была для него просто одной из грязных физиономий, вот и все.
— Нет, Роза. К вам он испытывал особый интерес. — Блэар выложил на стол фотографию. — Это лежало в комнате Джона Мэйпоула.
Удивление Розы было столь явным и неподдельным, что Блэар ожидал от нее вспышки ярости или же откровенных признаний. Однако Роза в ответ лишь расхохоталась.
— Этот дурацкий снимок? А вы сами, когда позируете, берете в руки лопату? Такие открытки продаются по всей Англии.
— Мужчины — странные существа, — согласился Блэар. — Одним нравятся фотографии, на которых изображены голые женщины, другим — те, где женщины в брюках. Однако у преподобного была в доме всего лишь одна фотография, и сняты на ней вы.
— Я не могу помешать людям иметь мои фотографии. Фло видела книгу о вас. Там вас называют «ниггер Блэар». Почему в этой книжке вас называют «ниггером Блэаром»?
— Есть такая низшая форма жизни — дешевые бумагомараки. Я не могу им помешать, на них вообще никакой управы нет.
— Но они же не заявляются к вам домой и не выпытывают у вас сведения о вашей личной жизни, прикидываясь полицейскими, которыми на самом деле не являются. А вы кто такой? Мне это пока неясно. Почему я вообще обязана с вами разговаривать?
— Я работаю на епископа.
— Этого недостаточно.
Блэар растерялся. Ему так и не удалось пока ничего узнать, а эта девушка, эта шахтерка, полностью держит разговор в своих руках.
— Я не из полиции, не являюсь двоюродным братом Мэйпоула и не работаю в шахтной инспекции. Я горный инженер, прожил несколько лет в Африке, вот и все.
— Не густо. — Роза сделала движение, намереваясь встать. — Билл и Фло меня уже заждались.
— Что именно вы хотите узнать?
— Судя по нашему первому разговору, вам обо мне известно гораздо больше, чем мне о вас.
Блэар вспомнил, как, открыв глаза, увидел ее моющейся; ему ничего не оставалось, как признать, что в словах Розы есть резон.
— Например? — спросил он.
— Причина, по которой я должна с вами говорить.
— Причина?! Мэйпоул, возможно, мертв…
Роза встала и решительно двинулась в сторону гостиной. Блэар попытался схватить ее за руку. Однако Роза опередила его, и Блэар успел захватить только самые кончики ее пальцев, почерневшие и огрубевшие от сортировки угля, хотя кисть была тонкой и изящной. Блэар отпустил ее руку.
— Мне необходимо вернуться в Африку.
— Зачем?
— У меня там дочь.
— Так-то лучше! — Роза торжествующе улыбнулась. — А мать у нее белая? Или именно из-за этого вас и прозвали «ниггер Блэар»?
— На Золотом Береге промывкой золота занимаются женщины. Для промывки они пользуются круглыми, выкрашенными черной краской корытами, которые вертят в воде. Золото там обычно моют в реках, как это делают во всем мире, с той только разницей, что у женщин ашанти нет ртути для извлечения золота. Однако им удается и так намывать поразительно много золота. Моя работа заключалась в том, чтобы составлять карты рек, определять их пригодность для судоходства и устанавливать места, из которых в реки вымывается золотой песок. Трудность же состояла в том, что ашанти не дураки и поэтому не доверяют англичанам. Вам еще не надоело?
Роза добавила Блэару джина, отпила немного из своей чашки; от горячего чая губы ее покраснели.
— Пока нет, — ответила она.
— Столица страны ашанти называется Кумаси. Земля там оранжевого цвета, очень много железа в почве. И розового кварца, выходящего на поверхность. Очень красиво. Хижины, деревья гуайавы, банановые пальмы. Дворец короля — огромная хижина, где все под одной крышей. Я жил вместе с арабами, потому что они купцы. Торгуют золотом, пальмовым маслом, рабами.
— Рабы для Америки? — поинтересовалась Роза.
— Для Африки. Работы там делают все: выращивают и собирают урожаи, перевозят грузы. Тот араб, у которого жил я, торговал золотом и рабами. Он держал пятнадцатилетнюю девочку, которую поймали где-то на севере. Она была необыкновенно хороша собой. Арабы рассчитывали, что в Кумаси за нее дадут хорошую цену. Ясно, продать ее собирались не для переноски бананов. Африканцы обычно смиряются со своей судьбой. А она плакала. Все время, непрерывно. Ее били, но несильно, чтобы не испортить товар. Она все равно плакала, и в конце концов араб сказал мне, что он сдается и намерен продать ее назад тем, кто ее захватил: когда они пойдут на юг, то смогут с ней по дороге развлечься. Мне это не очень понравилось, вот я ее и купил. Вам действительно еще не надоело? Или вы уже наслушались подобных историй?
— Нет, в Уигане про такое не слыхали, — ответила Роза.
— Я дал девушке вольную. Но ведь вернуться домой она не могла. И жить ей было негде и не на что. Если бы я не позаботился о ней, ей бы пришлось снова продаваться в рабство. Я нанял ее кухаркой, пытался научить ее готовить, убирать. Но она совершенно ничего не способна была делать, а постольку оставить ее в Кумаси одну, без поддержки я боялся, то женился на ней.
— Плакать-то она перестала?
— К этому примерно времени да. Не знаю, насколько законной была наша свадьба. Какое-то смешение исламского, методистского и языческого обрядов.
— А тот араб, торговец, был на свадьбе?
— О да. Он был шафером. Девушка очень серьезно отнеслась к исполнению роли жены и настояла на том, чтобы и я тоже воспринимал нашу семейную жизнь всерьез; в противном случае, по ее словам, ей было бы стыдно. Люди обо всем бы догадались и считали бы ее просто рабыней. Поэтому она забеременела.
— От вас?
— Без сомнения. Чернокожая девочка с зелеными глазами. Веслеянцы заявили, что я запятнал имя белого человека. Они даже свернули свою миссию. Будь у них у каждого свои женщины, они, наверное, до сих пор сидели бы в Кумаси.
— То есть вы выкурили веслеянцев?
— В известном смысле, да.
— Да вы хуже дьявола.
Интересно, подумал Блэар, много ли поняла Роза из того, что он рассказал? Знает ли она, где находится Золотой Берег, не говоря уже о том, кто такие ашанти? Видела ли она когда-нибудь в жизни золотой самородок? Он принялся рассказывать ей о Кумаси только потому, что она порывалась уйти, а что-то другое в тот момент не пришло ему в голову. Но теперь, когда он вступил на этот губительный путь, стал рассказывать ей о своей непутевой жизни, ему уже было трудно остановиться.
— На Золотом Береге я никогда не был в полном смысле слова первопроходцем. У ашанти есть свои дороги, караванные пути, есть сборщики подорожной платы. Конечно, если очень хочется, то можно и ломиться напрямую, через заросли и бездорожье. Львы водятся, но настоящую опасность представляют глисты, комары и мухи. Я прожил с ашанти три года. Они ко мне относились одновременно с любопытством и подозрением: никак не могли взять в толк, зачем может быть нужно рассматривать камни. Ашанти считают, что золото есть там, где живут гигантские бабуины, или где из земли выходит дым, или где растет один особенный папоротник. Я же искал жилы кварца и диорита. Составлял карты, привозил их на побережье, на почтовое судно, которое доставляло их в Ливерпуль, а потом они попадали сюда. Но в прошлом году разразилась война. И дизентерия. В Африке любая болезнь обрушивается, как чума. Жена моя умерла. А девочка выжила.
— Вы любили ее? Свою жену?
Блэар не понял, всерьез Роза задала этот вопрос или нет. Несмотря на слабый свет, ему все же было видно, что, хотя по отдельности каждая черточка ее лица жила как бы своей самостоятельной жизнью, все они в совокупности гармонично дополняли друг друга, а глаза Розы блестели, как два огонька.
— Нет, — ответил он. — Но благодаря своей настойчивости она стала частью моей жизни.
— Тогда почему же вы уехали?
— У меня кончились лекарства и деньги, и поэтому пришлось отправиться на побережье. Но средства, которые должны были ожидать меня в местной колониальной администрации, оказались использованы на празднества по случаю прибытия из Лондона одного высокопоставленного лица, которое и помогло спровоцировать войну. Деньги мне особенно были нужны еще и потому, что я потратил весь Библейский фонд на своих носильщиков — людей, которые несли мой багаж, припасы и инструменты. Они шли за мной туда же, куда шел я сам, и при этом несли каждый по девяносто фунтов груза. В общем, в итоге ответственность за растрату свалили на меня, что сделало меня на Золотом Береге хуже чем преступником.
— Паршивой овцой?
— Совершенно верно. Вот потому-то я и оказался здесь: чтобы вернуть свои деньги, доставить удовольствие своему патрону, выполнить эту маленькую миссию и восстановиться в своем прежнем качестве.
— А где же девочка?
— Осталась с арабом.
— Вы тоже могли бы остаться.
Минуту-другую Блэар сидел молча, сосредоточенно рассматривая содержимое своей чашки: к этому моменту джина в ней было уже больше, чем чая.
— Если белый человек в Африке начинает скользить по наклонной, он скатывается вниз очень быстро.
— Вы же искали золото, — возразила Роза. — И должны быть богатым человеком. Что стало с вашим состоянием?
— Оно пошло на оплату присмотра за девочкой. Араб ничего не сделает даром, но как бизнесмен он относительно честен. — Блэар посмотрел Розе прямо в глаза. — Ну а теперь расскажите мне о Джоне Мэйпоуле.
— Преподобный совершенно не чувствовал, когда следует остановиться. Он набрасывался на нас, и когда мы шли на работу, и когда мы с нее возвращались. Утверждал, будто хочет таким образом разделить наше бремя. Но нас он только злил, и чем дальше, тем больше. Приходишь с работы, а он уже торчит у двери.
— Особенно у вашей двери, — заметил Блэар.
— Я ему говорила, чтобы он от меня отстал, что я встречаюсь с Биллом Джейксоном. Поначалу Билл ничего не понял, потом они как-то поладили друг с другом. Мэйпоул был ребенком. Вот почему его постоянно так тянуло на морализаторство: он просто не знал в жизни ничего другого.
— Вы с ним часто виделись?
— Нет. Я католичка. И не хожу ни в его церковь, ни в его благотворительные клубы.
— Но он стремился видеться с вами. Когда его видели в последний раз, за день до пожара, он встречал вас на мосту Скольз. Вы тогда с ним долго гуляли?
— Я шла домой, он меня проводил.
— Вы ему тоже что-то говорили. Что именно?
— Наверное, поддразнивала. Его было легко раздразнить.
— Разговаривая с вами, он сорвал с себя воротничок рясы. Вы не помните почему?
— Я вообще не помню, чтобы он сделал что-то подобное. Вот взрыв на шахте, это я помню. Земля закачалась. Дым повалил. Этот взрыв, наверное, и вышиб у меня из памяти все связанное с мистером Мэйпоулом.
— Когда вы встретились с Мэйпоулом в последний раз, вы просто шли домой?
— Я ждала Билла.
— Вам не доводилось видеть, как Билл дерется? Впечатляющее зрелище.
— Потрясно он мочалит, правда?!
— Потрясно мочалит?
— Ага, — подтвердила Роза.
Блэар попытался вообразить, как может Роза наблюдать за подобной дракой, слушать удары деревянных подошв по обнаженной плоти, спокойно смотреть на лужи крови, болеть за Билла. Интересно, как они потом вместе отмечают его победы? И какой любопытный подбор слов: «потрясно мочалит». «А еще говорят, будто дикари живут только в Африке», — подумал он.
— Билл Джейксон никогда не угрожал Мэйпоулу?
— Нет. Преподобный хотел только спасти мою душу, в остальном я его не интересовала.
— Это вы мне уже много раз говорили. — Блэар повернул фотографию на столе так, чтобы Розе было ее лучше видно. — Но здесь, на снимке, изображена не душа.
Роза изучающе посмотрела на фотографию.
— Я тогда здорово отмылась, а когда пришла в студию, они намазали мне лицо какой-то дрянью. Вот я и выгляжу как отъевшаяся на картошке ирландская крестьянка.
— С этой лопатой в руках вы выглядите довольно свирепой. Даже опасной.
— Послушайте, я никогда не трогала ни единого волоска на голове преподобного Мэйпоула. И понятия не имею, зачем ему могла понадобиться моя фотография.
— А мне снимок нравится. Даже лопата нравится. Она тут смотрится куда интереснее, чем зонтик.
— Ради того, чтобы познакомиться с девушкой, которая вертит в руках лопату, настоящий джентльмен и улицы не пересечет.
— Я вот пересек джунгли и познакомился с женщинами, которые украшают губы золотыми пластинками.
— Целовали хоть одну?
— Нет.
— Вот видите!
Прогоревшие угли просели, выстрелив в дымоход столбом искр. Роза сидела, молча уставившись на угасающий огонь. «Слишком она хрупка, чтобы катать тяжелые стальные вагонетки», — подумал Блэар. Когда Роза была спокойна, лицо ее казалось утонченным, но, стоило ей только немного возбудиться, оно сразу же принимало какое-то дикое выражение. Интересно, что может ждать от жизни подобное создание? Джин, дети, побои мужа — такого, как Билл? Сейчас она переживала лучшее в своей жизни время — период расцвета, который промелькнет в одно мгновение, — и явно намеревалась взять от него максимум возможного.
— Мне надо идти, Билл и Фло ждут, — проговорила она. — По-моему, Биллу вы очень не нравитесь.
— Против Мэйпоула он ничего не имел.
— Билл любит, чтобы все делалось так, как он хочет. Мэйпоул позволял ему командовать.
— Ну они же играли в одной команде.
— Можно подумать, сам Господь установил правила регби, лишь бы послушать молитвы Мэйпоула.
— О чем он говорил в своих проповедях перед девушками?
— Про целомудрие, про высшую любовь. Про то, что каждая мать должна быть такой, как дева Мария. Что любая девушка, запятнавшая свою честь, на самом деле Мария Магдалина. Мне кажется, у него никогда в жизни не было настоящей женщины.
— Я, конечно, не джентльмен…
— Ну, это сразу видно.
— …Но у меня ощущение, что такому человеку, каким был Мэйпоул, наиболее привлекательной должна была казаться женщина, нуждавшаяся в спасении.
— Возможно.
— Он никогда не называл вас «Розой Шарона»?
— Кто вам это сказал? — Вопрос был задан так нарочито небрежно, как бы между прочим, что сразу же обращал на себя внимание, подобно полуобкусанному ногтю или досадному промаху.
— Называл он вас так?
— Нет.
— Вы сказали, что у него никогда не было настоящей женщины. Мисс Хэнни, его невесту, вы таковой не считаете?
— Нет.
— Вы с ней знакомы?
— Мне легче на Луну слетать, чем познакомиться с кем-нибудь из семейства Хэнни. Но Луну я все же видела, и свое мнение о ней у меня есть. А вы знаете его невесту?
— Да.
— И что вы о ней думаете?
— Обаяния ей явно не хватает.
— Ей всего не хватает, но у нее есть деньги, наряды, выезды. Будете еще с ней встречаться?
— Завтра.
— Вы это произнесли так, словно терпеть ее не можете.
— В сравнении с вами она холодная сосулька, кислое вино и шип розы. Одновременно.
Роза промолчала, только внимательно посмотрела на него через разделявший их стол. Блэару очень хотелось бы разглядеть как следует ее лицо. Правда, он видел ее всю — обнаженной, моющейся, но запомнил лишь тело в сверкающих струях воды. И сейчас искренне надеялся, что воспоминание о той сцене не отражается у него во взгляде.
— Вам надо уходить, — проговорила Роза. — И не такой уж вы больной, как говорите, — добавила она.
Потом, уже вернувшись в гостиницу, Блэар с изумлением задался вопросом, не сошел ли он с ума. До сих пор ему удавалось скрывать причину, понуждающую его к возвращению в Африку, от всех тех, кто в общем-то имел право ее знать: от епископа Хэнни, от Королевского общества, даже от безобидного Леверетта. И вдруг он выложил все как на духу девице, которая, конечно же, не устоит перед тем, чтобы разнести теперь эту сенсационнейшую историю по всем пивным Уигана, откуда она быстро достигнет «Хэнни-холла», — и тогда конец всем его планам и ему самому. Это же надо самому такое выложить — признаться в покупке рабыни и в кровосмешении с женщиной другой расы! На одной чаше весов — трагедия молодой чернокожей матери, двусмысленность положения ребенка-полукровки и его белого отца, на другой — варварские нравы и обычаи джунглей Африки, алчность торговцев-арабов. Будь его дочь белой, ради ее спасения Англия могла бы пойти на все, вплоть до войны. И о чем только он думал, рассказывая о себе всю правду? Захотелось поразить такую кокетку, как Роза Мулине?
А она — сколько она наврала ему в ответ! Единственной драгоценностью Джона Мэйпоула была ее фотография, а Роза заявляет, будто бы викарий хотел всего-навсего спасти ее душу.
Взять ее дом: как могло получиться, что по всей Кендл-корт жильцы и постояльцы теснятся, как сельди в бочке, а Роза со своей подружкой Фло вдвоем занимают целый дом, и при этом неплохо обставленный? Каким это образом двум честным девушкам удается за него платить?
А ее скрытность: заставила его уйти одного, сказав, что сама подождет, пока он не скроется из виду.
Возможно, она мстила ему за тот, первый его приход, когда он застал ее обнаженной? Или он разболтался под влиянием приступа лихорадки? Хотя в этот раз он не чувствовал себя так уж плохо. Впрочем, иногда воспаленный мозг сам подсказывает верные решения: утаив от Розы, что он нашел дневник Мэйпоула, Блэар сохранил последнее свое преимущество.
Под конец он все же расхохотался. Если Розе удается так вертеть им самим, то что же она проделывала с Мэйпоулом?!
Глава восьмая
— Унцию хинина?
— Две, — ответил Блэар.
— Не много будет?
— На хинине вся Британская империя держится.
— Верно сказано, сэр. — Аптекарь добавил вторую гирьку на одну из чашек рычажных весов и подсыпал белого порошка на другую. — Если хотите, могу разделить на любое число доз и завернуть каждую в рисовую бумажку: легче глотать будет.
— Я его пью с джином. Проглатывается очень легко.
— Не сомневаюсь. — Аптекарь ссыпал порошок в пакетик и нахмурил в раздумье брови. — Позвольте спросить, а вы, часом, не завышаете ли дозу?
— Немного.
— В таком случае, вы не пробовали варбургские капли? В них хинин, опиум и терновые ягоды. Для вас это наилучшее средство, сэр. И совсем нетрудно глотается.
— Слишком уж оно успокаивающее.
— Если предпочитаете возбуждающее, позвольте предложить вам мышьяк. Прекрасно просветляет голову. Некоторые ветераны говорили мне, что на них он действует великолепно.
— Это я уже пробовал, — ответил Блэар. Мышьяк можно было принимать от чего угодно: от малярии, меланхолии, импотенции. — А впрочем, дайте немного.
— Оплачивать будет епископ, вы сказали?
— Да.
Аптекарь протер фартуком чашку весов и из длинного стеллажа со множеством ящичков, стоявшего у него за спиной, извлек склянку, ядовито-зеленый цвет крышки которой предупреждал, что ее содержимое — отрава. Расставленные в витрине в идеальном порядке бутыли густо-синего стекла создавали внутри аптеки такое освещение, что казалось, будто находишься под водой. Воздух наполняли запахи сухих лекарственных трав; от двух кремового фарфора банок с продырявленными крышками — там хранились пиявки — тянуло прохладой. Аптекарь насыпал на весы горку белого, как мел, порошка. Блэар окунул в порошок палец и облизал его, ощутив на языке долгое горькое пощипывание.
— Полагаю, вам известно, что принимать надо умеренными дозами, сэр?
— Да. — «Я ем мышьяк у тебя на глазах, — подумал Блэар. — Какой еще умеренности тебе надо?»
— Экстракта коки не желаете? Тонус поднимает.
— В следующий раз. Пока хватит хинина и мышьяка.
Аптекарь убрал мышьяк и уже протянул было оба пакетика Блэару, когда весы вдруг закачались, в банках с лекарствами зазвенели стеклянные пробки. От сильного резонанса вначале задрожала огромная, во всю стену, зеркальная витрина аптеки, потом волна вибрации прокатилась сверху вниз по аптечным полкам, на которых задребезжали медные мерки, каменные ступки, склянки с лекарствами и пузырьки с духами. По улице неуклюже громыхал паровой тягач — махина чуть не в два этажа с огромным котлом, черной трубой и на резиновых колесах, под которыми, казалось, стонала даже булыжная мостовая. Аптекарь заметался за прилавком, стараясь поймать поехавшие справа и слева банки с пиявками.
Блэар раскрыл пакетики, отсыпал из них на ладонь двумя дорожками немного хинина и мышьяка и резко опрокинул ладонь в рот. Тягач проехал, и Блэар увидел стоявшую перед гостиницей коляску Леверетта. Он свернул пакетики, положил их в карман и вышел.
— Вы сегодня выглядите так, будто заново родились, — приветствовал его Леверетт.
— Да, — согласился Блэар, подумав про себя: «Приходится». Ему во что бы то ни стало нужно было произвести впечатление успешного хода расследования прежде, чем начнет трепаться и распространять сплетни Роза Мулине. Как только она примется развлекать подруг сенсационными рассказами о его полуафриканской дочери, потребуется совсем немного времени, чтобы эта новость достигла ушей доброхотов, следящих в Уигане за добродетелью, и тогда даже епископ Хэнни не сможет остаться безучастным к скандалу вокруг смешанного брака. Как он тогда высказался по поводу прозвища «ниггер Блэар»? — «Не поощряйте этого». Теперь епископ просто выгонит его, не заплатив ни гроша.
— Сегодня у нас среда? — Блэар забрался в коляску.
— Совершенно верно, — ответил Леверетт.
— Мэйпоула последний раз видели тоже в среду. По средам после обеда он всегда отправлялся в «Дом для женщин». Вы хотели, чтобы я нанес визит вежливости преподобному Чаббу; давайте сейчас это и сделаем. А потом пообщаемся с полицией. Есть там старший констебль Мун, надо бы с ним встретиться.
— Нам стоило бы предупредить Шарлотту, что мы заедем в «Дом».
— Пусть это будет для нее сюрпризом.
Они тронулись, проехали некоторое время, и только тогда до Блэара вдруг дошло, что Леверетт не только проявил странную в данном случае чувствительность к этикету, но и в коляске он сидел несколько напряженно и как-то слишком уж прямо.
— Вы себя хорошо чувствуете?
— Боюсь, что вчерашняя поездка на шахту дает себя знать. Мой дед был шахтером. Он мне рассказывал всякие истории, но я только теперь начинаю понимать, что он имел в виду, когда говорил о взрывах, обвалах, сыплющихся сверху камнях. О низких штольнях. — Леверетт приподнял шляпу и продемонстрировал перевязанную бинтами голову.
— Отлично смотрится. Вы в них как султан в тюрбане.
Сразу же за въездом в имение «Хэнни-холл» стояли ворота поменьше, от которых вглубь вела неширокая извилистая дорожка. Лишь когда они отъехали по ней достаточно далеко от ворот, Блэар сообразил, что они едут по закрытому внутреннему парку. Справа и слева от них правильными рядами выстроились деревья — платаны, каштаны, буки; боковины дорожки были обсажены пурпурными крокусами; коляска покатилась по тщательно выметенной аллее, в конце которой виднелась небольшая крепость. Когда они подъехали ближе, Блэар рассмотрел, что крепость ненастоящая. Это был трехэтажный кирпичный дом с выложенными известняком парапетами, с декоративными башенками, бойницы которых украшали окошки из цветного стекла; все это сооружение окружал не ров, а клумбы примул всех цветов и оттенков. Две молодые женщины в простых серых платьях без турнюров сидели в садовой беседке. Третья, тоже одетая во все серое, появилась в дверях, держа на руках спеленатого ребенка.
— Это и есть «Дом для женщин». Раньше он служил коттеджем для приезжавших в имение Хэнни гостей, — пояснил Леверетт.
— Коттеджем?!
— Как-то раз здесь останавливался принц Уэльский. Хэнни привык все делать с размахом. Подождите меня здесь.
Леверетт прошел в дом. Через распахнутое окно Блэару видна была группа молодых женщин в одинаковых серых платьях, сгрудившихся возле исписанной арифметическими примерами доски. Блэар испытывал неудобство от того, что он, мужчина, явившийся сюда без приглашения, как будто подсматривает в чужие окна; и ему стало вдруг любопытно, как должен был чувствовать себя здесь Мэйпоул, даже под броней одежды священника. Через другое открытое окно видна была классная комната, загроможденная перебинтованными муляжами конечностей. Крепкое телосложение и красные щеки некоторых из учениц сразу же выдавали в них шахтерок, болезненный вид других свидетельствовал, что их жизнь проходила на фабрике. В серой униформе, они сидели, напряженно выпрямившись, противоестественностью напоминая тех девушек, которые, нацепив бумажные крылья, изображают на рождественских праздниках ангелов.
Леверетт вернулся.
— Шарлотта хочет, чтобы они получили какую-нибудь специальность, — проговорил он, проследив за взглядом Блэара. — Одна из таких специальностей — медсестра. И еще она требует, чтобы девушки научились читать.
— Две, — ответил Блэар.
— Не много будет?
— На хинине вся Британская империя держится.
— Верно сказано, сэр. — Аптекарь добавил вторую гирьку на одну из чашек рычажных весов и подсыпал белого порошка на другую. — Если хотите, могу разделить на любое число доз и завернуть каждую в рисовую бумажку: легче глотать будет.
— Я его пью с джином. Проглатывается очень легко.
— Не сомневаюсь. — Аптекарь ссыпал порошок в пакетик и нахмурил в раздумье брови. — Позвольте спросить, а вы, часом, не завышаете ли дозу?
— Немного.
— В таком случае, вы не пробовали варбургские капли? В них хинин, опиум и терновые ягоды. Для вас это наилучшее средство, сэр. И совсем нетрудно глотается.
— Слишком уж оно успокаивающее.
— Если предпочитаете возбуждающее, позвольте предложить вам мышьяк. Прекрасно просветляет голову. Некоторые ветераны говорили мне, что на них он действует великолепно.
— Это я уже пробовал, — ответил Блэар. Мышьяк можно было принимать от чего угодно: от малярии, меланхолии, импотенции. — А впрочем, дайте немного.
— Оплачивать будет епископ, вы сказали?
— Да.
Аптекарь протер фартуком чашку весов и из длинного стеллажа со множеством ящичков, стоявшего у него за спиной, извлек склянку, ядовито-зеленый цвет крышки которой предупреждал, что ее содержимое — отрава. Расставленные в витрине в идеальном порядке бутыли густо-синего стекла создавали внутри аптеки такое освещение, что казалось, будто находишься под водой. Воздух наполняли запахи сухих лекарственных трав; от двух кремового фарфора банок с продырявленными крышками — там хранились пиявки — тянуло прохладой. Аптекарь насыпал на весы горку белого, как мел, порошка. Блэар окунул в порошок палец и облизал его, ощутив на языке долгое горькое пощипывание.
— Полагаю, вам известно, что принимать надо умеренными дозами, сэр?
— Да. — «Я ем мышьяк у тебя на глазах, — подумал Блэар. — Какой еще умеренности тебе надо?»
— Экстракта коки не желаете? Тонус поднимает.
— В следующий раз. Пока хватит хинина и мышьяка.
Аптекарь убрал мышьяк и уже протянул было оба пакетика Блэару, когда весы вдруг закачались, в банках с лекарствами зазвенели стеклянные пробки. От сильного резонанса вначале задрожала огромная, во всю стену, зеркальная витрина аптеки, потом волна вибрации прокатилась сверху вниз по аптечным полкам, на которых задребезжали медные мерки, каменные ступки, склянки с лекарствами и пузырьки с духами. По улице неуклюже громыхал паровой тягач — махина чуть не в два этажа с огромным котлом, черной трубой и на резиновых колесах, под которыми, казалось, стонала даже булыжная мостовая. Аптекарь заметался за прилавком, стараясь поймать поехавшие справа и слева банки с пиявками.
Блэар раскрыл пакетики, отсыпал из них на ладонь двумя дорожками немного хинина и мышьяка и резко опрокинул ладонь в рот. Тягач проехал, и Блэар увидел стоявшую перед гостиницей коляску Леверетта. Он свернул пакетики, положил их в карман и вышел.
— Вы сегодня выглядите так, будто заново родились, — приветствовал его Леверетт.
— Да, — согласился Блэар, подумав про себя: «Приходится». Ему во что бы то ни стало нужно было произвести впечатление успешного хода расследования прежде, чем начнет трепаться и распространять сплетни Роза Мулине. Как только она примется развлекать подруг сенсационными рассказами о его полуафриканской дочери, потребуется совсем немного времени, чтобы эта новость достигла ушей доброхотов, следящих в Уигане за добродетелью, и тогда даже епископ Хэнни не сможет остаться безучастным к скандалу вокруг смешанного брака. Как он тогда высказался по поводу прозвища «ниггер Блэар»? — «Не поощряйте этого». Теперь епископ просто выгонит его, не заплатив ни гроша.
— Сегодня у нас среда? — Блэар забрался в коляску.
— Совершенно верно, — ответил Леверетт.
— Мэйпоула последний раз видели тоже в среду. По средам после обеда он всегда отправлялся в «Дом для женщин». Вы хотели, чтобы я нанес визит вежливости преподобному Чаббу; давайте сейчас это и сделаем. А потом пообщаемся с полицией. Есть там старший констебль Мун, надо бы с ним встретиться.
— Нам стоило бы предупредить Шарлотту, что мы заедем в «Дом».
— Пусть это будет для нее сюрпризом.
Они тронулись, проехали некоторое время, и только тогда до Блэара вдруг дошло, что Леверетт не только проявил странную в данном случае чувствительность к этикету, но и в коляске он сидел несколько напряженно и как-то слишком уж прямо.
— Вы себя хорошо чувствуете?
— Боюсь, что вчерашняя поездка на шахту дает себя знать. Мой дед был шахтером. Он мне рассказывал всякие истории, но я только теперь начинаю понимать, что он имел в виду, когда говорил о взрывах, обвалах, сыплющихся сверху камнях. О низких штольнях. — Леверетт приподнял шляпу и продемонстрировал перевязанную бинтами голову.
— Отлично смотрится. Вы в них как султан в тюрбане.
Сразу же за въездом в имение «Хэнни-холл» стояли ворота поменьше, от которых вглубь вела неширокая извилистая дорожка. Лишь когда они отъехали по ней достаточно далеко от ворот, Блэар сообразил, что они едут по закрытому внутреннему парку. Справа и слева от них правильными рядами выстроились деревья — платаны, каштаны, буки; боковины дорожки были обсажены пурпурными крокусами; коляска покатилась по тщательно выметенной аллее, в конце которой виднелась небольшая крепость. Когда они подъехали ближе, Блэар рассмотрел, что крепость ненастоящая. Это был трехэтажный кирпичный дом с выложенными известняком парапетами, с декоративными башенками, бойницы которых украшали окошки из цветного стекла; все это сооружение окружал не ров, а клумбы примул всех цветов и оттенков. Две молодые женщины в простых серых платьях без турнюров сидели в садовой беседке. Третья, тоже одетая во все серое, появилась в дверях, держа на руках спеленатого ребенка.
— Это и есть «Дом для женщин». Раньше он служил коттеджем для приезжавших в имение Хэнни гостей, — пояснил Леверетт.
— Коттеджем?!
— Как-то раз здесь останавливался принц Уэльский. Хэнни привык все делать с размахом. Подождите меня здесь.
Леверетт прошел в дом. Через распахнутое окно Блэару видна была группа молодых женщин в одинаковых серых платьях, сгрудившихся возле исписанной арифметическими примерами доски. Блэар испытывал неудобство от того, что он, мужчина, явившийся сюда без приглашения, как будто подсматривает в чужие окна; и ему стало вдруг любопытно, как должен был чувствовать себя здесь Мэйпоул, даже под броней одежды священника. Через другое открытое окно видна была классная комната, загроможденная перебинтованными муляжами конечностей. Крепкое телосложение и красные щеки некоторых из учениц сразу же выдавали в них шахтерок, болезненный вид других свидетельствовал, что их жизнь проходила на фабрике. В серой униформе, они сидели, напряженно выпрямившись, противоестественностью напоминая тех девушек, которые, нацепив бумажные крылья, изображают на рождественских праздниках ангелов.
Леверетт вернулся.
— Шарлотта хочет, чтобы они получили какую-нибудь специальность, — проговорил он, проследив за взглядом Блэара. — Одна из таких специальностей — медсестра. И еще она требует, чтобы девушки научились читать.