За одним столом разговаривали двое, согласно, а все-таки яростно. Это были отставной прокурор Кербах и отставной полковник Жербенев, оба - крупные землевладельцы, патриоты, члены союза
русского народа. Речи обоих были громки и пылки. Слышались странные слова: - измена, - крамола, - перевешать, - истребить, - драть. .
Николай Ильич Кербах был человек маленького роста, худенький, хилый. На бритом лице длинные, обвислые усы казались демонстративно вырощенными, такое было на лице неожиданно-свирепое выражение. Он, небрежно развалясь, покачивался на стуле. Его широкий вестон сидел мешком, пестрый жилет был расстегнут, галстук веревочкой мотался полуразвязанный. Вообще, вид человека, не желающего стесняться. Перед ним на стуле вертелся сын, мальчишка лет восьми, слюнявый, чернозубый, с отвислою карминно-красною нижнею губою.
Андрей Лаврентьевич Жербенев, длинный, натянутый, важный, сидел прямо и неподвижно, как будто его пригвоздили, и строго посматривал вокруг. Китель, застегнутый на все пуговицы, сидел на нем, как на бронзовом идоле.
- Во всем, скажу, родители виноваты, - все тем же свирепым голосом, как и раньше, продолжал Кербах. - Надо с детства внушать. Вот мои...
И он крикнул сыну ненужно громко, - хотя сын егозил на стуле рядом с отцом:
- Сергей!
- Сто? - откликнулся шепелявый и слюнявый мальчишка.
-- Встань передо мной, и отвечай, - приказал отец.
Мальчишка сполз со стула, вытянулся молодцевато перед отцом, опять спросил:
- Сто?
И оглядел быстрым и хитрым взглядом сидевших за соседними столиками.
- Что надо делать с врагами царя и отечества? - спросил его Кербах.
- Их надо истреблять! - бойко ответил мальчишка.
- А потом? - допрашивал отец.
Мальчик быстро проговорил заученные слова:
- А потом смрадные трупы подлых врагов отечества бросать в помойку.
Кербах и Жербенев радостно хохотали.
- Вот уж именно, падаль поганая! - хриплым голосом сказал Жербенев.
За соседний столик сел и спросил себе бутылку пива неизвестный никому господин, среднего роста и средних лет, в довольно изношенном платье, дородный, вернее обрюзглый, с маленькими, сверкающими глазами. Кербах и Жербенев осмотрели его мельком, но недружелюбно. Словно предполагая в незнакомце человека противных взглядов, они усиливали пылкость своих речей, и все яростнее говорили о крамольниках, о матушке России, называли имена здешних неблагонадежных, заговорили о Триродове.
Новый человек долго присматривался к собеседникам. Очевидно было, что имя Триродова, которое стало часто повторяться в разговоре Кербаха и Жербенева, возбудило большое внимание нового человека, даже волнение. Он уставился на собеседников так, что те заметили, и переглянулись досадливо.
Наконец незнаконец вмешался в их разговор.
- Извините, - сказал он, - позвольте спросить, изволите вы упоминать господина Триродова, если я не ошибаюсь?
- Вы, милостивый государь... - начал Кербах.
Новый человек тотчас же вскочил, и принялся кланяться.
- Простите великодушно мое невежливое любопытство? - Я - Остров, артист, трагик. Изволили слышать?
- Первый раз, - угрюмо сказал Кербах.
- Никогда не слышал, - сказал Жербенев. Незнакомец приятно улыбнулся, словно услышал похвалу, и, не обнаруживая ни малейшего смущения, продолжал:
- Как же-с, во многих городах играл. Проездом здесь. Еду по своим делам в Рубанскую губернию. И вот сейчас вы изволили упомянуть одну фамилию, очень мне знакомую.
Кербах и Жербенев переглянулись. Дурные мысли о Триродове опять зароились в их головах. Остров продолжал:
- Я не подозревал, что Триродов живет здесь. Он - мой давнишний и близкий знакомый. Приятели, можно сказать.
- Так-с, - строго сказал Жербенев, неодобрительно посматривая на Острова.
Что-то в тоне голоса и в манерах Острова скоро вооружило против него собеседников. Несомненно, что взор его был нахален. Во всем его поведении и в словах его было что-то раздражающее, дерзкое. Но нельзя было ни к чему придраться. Слова были корректны в достаточной мере.
- Мы уже несколько лет не встречались, - говорил Остров. - Ну, и как же он здесь живет.
- Да, господин Триродов, по-видимому, богат, - неохотно сказал Кербах.
- Богат? Очень это приятно. Богатство это самое у господина Триродова не весьма давнего происхождения. Это мне доподлинно известно. Недавнего-с происхождения, - повторил Остров, хитро подмигивая.
- И не весьма чистого? - спросил Кербах. Он подмигнул Жербеневу. Тот крякнул и насупился. Остров осторожно глянул на Кербаха.
- Почему вы так полагаете? - спросил он. - Нет-с, этого я бы не сказал. Вполне чисто. Вот уж именно можно сказать, что чисто, - повторил он с особенным выражением.
Миша с любопытством смотрел на разговаривающих. Хотелось услышать что-то о Триродове. Но Петр поспешно расплатился и встал. Кербах задержал было его.
- Вот приятель вашего приятеля Триродова, - сказал он.
- Я еще не успел подружиться с Триродовым, - резко ответил Петр, - да и не собираюсь, а что до его приятелей, так у каждого бывают более или менее странные знакомства.
И ушел вместе с Мишею. Остров, ухмыляясь, посмотрел вслед за ними, и сказал:
- Серьезный молодой человек.
- Их с братом земельку изволил приобрести господин Триродов, - пояснил Кербах.
Неприязнь Петра Матова к Триродову коренилась в том, по-видимому, случайном обстоятельстве, что Триродов купил дом и часть имения Просяные Поляны, которое принадлежало прежде Матову-отцу.
Многие в городе Скородоже хорошо еще помнили Дмитрия Александровича Матова, отца Петра и Михаила Матовых. Он был один срок членом уездной земской управы. Второй раз его не выбрали. Он не сумел скрыть своих отношений и своих дел, - и репутация его погибла, хотя дело обошлось без скандала: времена еще были тихие. Во время своей земской службы он более часто, чем надо, бывал у губернатора.
В это же время председатель земской управы по чьему-то доносу был выслан административным порядком в Олонецкую губернию. О Матове ходили темные слухи. При вторичных выборах несколько голосов было за него подано, но мало. Уже он не попал в земскую управу.
Денежные дела Дмитрия Александровича Матова были плохи. Он вел жизнь рассеянную, кутил, скитался по свету. Смелый, своевольный, необузданный, он жил только в свое удовольствие. Ему не раз случалось прокутиться и остаться без гроша. Вдруг неизвестно откуда опять появлялись средства, и опять он кутил, веселился, вел разгульную жизнь. Имение было заложено и перезаложено. Отношения к крестьянам установились ужасные. Чересполосица и придирчивость Матова вели к постоянным ссорам. Тянулась обычная тяжелая канитель, потравы, загон скота, поджоги, тюрьма.
Просяные Поляны постоянно переходили от периода богатства и расточительности в полосу полного безденежья и оскудения. Это было, оттого что Матов счастливо получил несколько наследств. Говорили, что не только счастье везло ему, - говорили о подделанных завещаниях, задушенных тетках, отравленных детях. Какие-то темные авантюры то обогащали, то разоряли Матова, - азартная, не всегда чистая игра, - фантастические концессии...
В дни оскудения затейливые постройки в имении не ремонтировались, скот убывал, хлеб сбывали спешно и дешево, лес за бесценок продавался на-сруб, рабочие не могли добиться уплаты зажитых денег. Зато в веселые дни, после смерти какого-нибудь родственника, в имении все оживало. Являлись артели плотников, каменщиков, кровельщиков, маляров. Энергично и быстро осуществлялись фантастические затеи. Деньги тратились щедро, без расчета.
Дмитрию Александровичу Матову было уже более сорока лет, и за плечами его тяготело много темных и безумных деяний, когда он женился, неожиданно для всех и даже, кажется, для себя самого, на молодой девице с хорошим состоянием и с темным прошлым. Говорили, что она была любовницею какого-то сановника, надоела ему, но сохранила связи и приобрела капитал. Она была бы очень красива, если бы странное пятно, как будто от обжога, на левой щеке не безобразило ее. Это пятно бросалось в глаза, и совершенно заслоняло все красоты ее лица.
Между супругами скоро возникла жестокая вражда, никто не знал из-за чего. Сплетничали так: он обманулся в своих ожиданиях, узнала о его любовницах, кутежах, темных слухах про наследства. Ссоры учащались. Нередко Матов уезжал, и всегда внезапно. Однажды он забрал все ценное, и скрылся, а жене оставил заложенное имение, долги, и двух сыновей. Сначала доходили о нем кое-какие слухи. Говорили, что видели его, кто в Одессе, кто в Маньчжурии. Потом и слухов о нем не было.
Пришло неожиданно известие о его погибели в дальнем южном городе. Причины смерти остались нераскрытыми. Даже тело его не было найдено. Выяснилось только, что его заманили в пустой, необитаемый дом, - и там следы его были потеряны. Вдова Матова cкоро умерла от случайной острой болезни. Сыновья остались я доме Рамеева, их опекуна.
-- Агитатор и крамольник, - резко сказал Жербенев.
Остров улыбался и говорил:
- А все-таки я должен заступиться за моего приятеля. Нет ли здесь, извините, - патриотической клеветы? Из самых, конечно, благородных побуждений!
- Клеветами не занимаюсь, - сухо сказал Жербенев.
-- Извините. Однако, не смею задерживать. Очень благодарен за любезную беседу и за интересные сведения.
Остров ушел. Кербах и Жербенев тихо говорили о нем.
- Какая у него наружность! совершенно зверский взгляд.
- Да, субъект! Не желал бы я с ним встретиться где-нибудь в лесу.
Хороши приятели у нашего поэта и доктора химии!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Елисавета и Елена опять шли по тропинке близ дороги между Просяными Полянами и имением Рамеева. Радовало сестер, что все тихо вокруг и пустынно, и шумная людская жизнь казалась такою далекою от этих мест. Такою далекою, что в некий мечтательный рай претворялась земная долина, и райскою рощею являлся наивно-веселый лес бедной и грешной земли. Далекою, казалась жизнь со всем ее суетливым бытом, и радостно было сестрам отрешаться от ее условностей и приличий, и по мягкой идти земле, по пескам, глинам в травам обнаженными стопами, веселя сердце детскою невинною радостью простой, непорочной жизни.
Обе сестры были одеты одинаково, - короткие платья с высоко поднятым поясом, с перекрещенными на груди запашными полами, в с короткими у плеч рукавами.
Они шли все дальше, веселыми, влюбленными всматриваясь глазами в полузамкнутые дали долин, лесов и перелесков. Простодушная влюбленность в эту милую природу владела ими, - сладкая, нежная влюбленность! Она зачиналась в Елисавете, в ждала для себя только объединяющего предмета, лика, чтобы поставить его в пересечении всех земных и небесных путей, и поклониться ему.
Сладкая, нежная влюбленность! Она бродила и в Елене вешним девическим хмелем, и уже была влюблена Елена. Не в кого-нибудь, а вообще. Как влюблен воздух по весне, радостно целующий всех. Как влюблены струи потока, покорно лобзающие розовые колени отроков в дев, - струи этой маленькой речки, впадающей в Скородень, и извивающейся в зеленых берегах перед сестрами.
Мост был далек. Сестры перешли речку в брод. Так сладко плеснули холодные струйки под коленки. Сестры постояли на берегу, полюбовались на ежи зеленых оползней, обросшие травою, на обточенные водою гладкие камешки на песке. Еще долго оставалось в похолодевших ногах ощущение влюбленных лобзаний.
Как влюбляются эти струйки во всякую красоту, которая в них окунется, так влюблялась Елена во все милое, что представало ее очам.
Чаще всего ее влюбленность направлялась на Петра. Его любовь к Елисавете сладко и больно ранила Елену.
Сестры спустились в овраг около Триродовской колонии, поднялись, прошли уже знакомою тропинкою, открыли калитку, - на этот раз она легко поддалась их рукам, - и вошли. Скоро перед ними открылось озеро. Там плавали дети и учительницы. Такая веселая была в веселой и звучной воде нагота загорелых тел, и веселы были брызги, и смех, и крики!
Дети и учительницы выходили на берег, бегали по песку нагие. Голые, загорелые, но все же на зелени белые ноги были, как вырастающие из земли стволики березок.
Сестер увидели, окружили их буйною радостью нагих, влажных и прекрасных тел, и закружились в неистовом хороводе. Такою чуждою и ненужною вдруг сестрам показалась сброшенная на берег одежда, - эти грубые ткани, это грубое плетение! Что краше и милее тебя, милое, вечное тело!
Потом сестры узнали, что здесь чаще бывают нагими, чем в одежде.
Светло-опечаленная Надежда сказала сестрам:
- Усыпить зверя и разбудить человека, - вот для чего здесь ваша нагота.
И смуглая, черноволосая, горящая восторгом Мария говорила:
- Мы сняли обувь с ног, и к родной приникли земле, и стали веселы и просты, как люди в первом саду. И тогда мы сбросили наши одежды, и к родным приникли стихиям. Обласканные ими, облелеянные огнем лучей нашего прекрасного солнца, мы нашли в себе человека. Это - ни грубый зверь, жаждущий крови, ни расчетливый горожанин, это - чистою плотью и любовью живущий человек.
Такою законною, необходимою и неизбежною являлась здесь нагота прекрасных и юных тел, что неохотно потом надета была скучная одежда. Но еще долго сестры кружились нагие, и входили в воду, и лежали на траве в тени. Приятно было чувствовать красоту, гибкость и ловкость своих тел в этом окружении тел нагих, сильных и стройных.
Для наблюдательного взгляда Елисаветы эти обнаженные, веселые девушки-учительницы легко различались на два типа. Одни были восторженные, другие лицемерные.
Восторженные воспитательницы Триродовсхой колонии с вакхическим упоением отдавались жизни, брошенной в объятия непорочной природы, ревностно исполняли весь обряд, установленный в колонии, радостно совлекали с себя стыд и страх, поднимали труды, подвергались лишениям, и смеялись, и пламенели, и страстною томились жаждою подвига и любви, жаждою, которую не утолят воды этой бедной земли. И были в их числе опечаленная Надежда и горящая восторгом Мария.
Другие лицемерные были девушки, которые продали свое время и поступились своими привычками, склонностями и приличностями за деньги. Они притворялись, что любят детей, простую жизнь и телесную красоту. Притворяться им было не трудно, потому что другие были им верными образцами.
Сегодня сестер провели и в здание колонии. Показали все, что успели показать в один час: вещи, сделанные детьми, - книги и картины, - предметы, принадлежащие тому или другому из детей. Показали сад с фруктовыми деревьями, с грядами и с клумбами, с пчелиным гудением, с медвяным запахом цветов и с нежною мягкостью густых трав.
Но уже торопились сестры, и скоро ушли.
Они хотели идти домой, но как-то запутались в дорожках, в вышли к дому Триродова. Увидела Елисавета над белою стеною высокие башни, вспомнила некрасивое и немолодое лицо Триродова, и сладкая влюбленность, как острое опьянение, жутко охватила ее.
Незаметно подошли совсем близко к усадьбе Триродова. Идти бы им домой. Нет, остановились под белою стеною, у тяжелых запертых ворот. Калитка была приоткрыта. Кто-то тихий и белый смотрел в ее отверстие на сестер зовущим взглядом. Сестры нерешительно переглянулись.
- Войдем, Веточка? - тихо спросила Елена.
- Войдем, - сказала Елисавета.
Сестры вошли, - и попали прямо в сад. У входа они встретили старую Еликониду. Она сидела на скамье близ калитки, и говорила что-то неторопливо и невнятно. Не видно было, кто ее слушал. Может быть, сама с собою говорила старая.
Старая Еликонида прежде нянчила Киршу. Теперь она исполняла обязанности экономки. Она всегда была угрюма, и в разговорах с людьми не любила тратить лишних слов. Сестры попытались было поговорить с нею, спросить ее кое о чем, - о порядках в доме, о привычках Триродова, - любопытные девушки! Больше спрашивала Елена. Елисавета даже унимала ее. Да все равно, ничего не удалось узнать. Старуха смотрела мимо сестер, и бормотала в ответ на все вопросы:
- Я знаю, что знаю. Я видела, что видела.
Подошли тихие дети. Под тенью старых деревьев стояли они неподвижно, как неживые, и смотрели на сестер безвыразительным, прямым взором. Жутко стало сестрам и они поспешили уйти. Вслед им слышалось угрюмое бормотание Еликониды:
- Я видела, что видела.
И тихим-тихим смехом засмеялись тихие дети, словно зашелестела, осыпаясь, листва по осени.
Молча шли сестры домой. Теперь они вспомнили дорогу и уже не сбивались. Вечерело. Сестры торопились. Влажная и теплая липла к их ногам земля, точно мешала идти скоро.
Уже сестры были недалеко от своего дома, как вдруг в лесу встретили Острова. Казалось, что он ходит и что-то высматривает. Завидевши сестер, он метнулся в сторону, постоял за деревьями, и вдруг быстро и неожиданно подошел к сестрам, так неожиданно, что Елена вздрогнула, а Елисавета гневно нахмурила брови. Остров поклонился с насмешливою вежливостью, и заговорил:
-- Могу я вас спросить кое о чем, прелестные девицы?
Елисавета спокойно поглядела на него, и неторопливо сказала:
- Спросите.
Елена пугливо молчала.
- Гуляете? - опять спросил Остров. И опять ответила Елисавета коротким:
- Да.
И опять промолчала Елена. Остров сказал полувопросительно:
- Близко здесь дом господина Триродова, если не ошибаюсь.
- Да близко. Вот по той дороге, откуда мы пришли, - сказала Елена.
Ей захотелось победить свой страх. Остров прищурился, подмигнул ей нахально, и сказал:
- Благодарим покорно. А вы сами кто же будете?
- Может быть, вам не очень необходимо знать это? - полувопросом ответила Елисавета.
Остров захохотал, и сказал с неприятною развязностью:
-- Не то, что необходимо, а очень любопытно.
Сестры шли торопливо, но он не отставал. Неприятен был он сестрам, Было что-то пугающее в его навязчивости.
- Так вот, милые девицы, - продолжал Остров, - вы, по-видимому, здешние, так уж дозвольте вас поспрошать, что вы знаете о господине Триродове, которым я весьма интересуюсь.
Елена засмеялась, может быть несколько притворно, чтобы скрыть смущение и боязнь.
-- Мы, может быть, и не здешние, - сказала она.
Остров засвистал.
-- Едва ли, - крикнул он, - не из Москвы же вы сюда припожаловали босыми ножками.
Елисавета холодно сказала:
- Мы не можем сообщить вам ничего интересного. Вы бы к нему самому обратились. Это было бы правильнее.
Остров опять захохотал саркастически, и воскликнул:
- Правильно, что и говорить, прелестная босоножка. Ну, а если он сам очень занят, а? Как тогда прикажете поступить для получения интересующих меня сведений?
Сестры молчали, и шли все быстрее. Остров спрашивал:
- А вы не из его колонии? Если не ошибаюсь, вы - тамошние учительницы. Насколько можно судить по вашим легким платьицам и по презрению к обуви, думаю, что я не ошибаюсь. Ась? Скажите, занятно там жить?
- Нет, - сказала Елисавета, - мы не учительницы, и мы не живем в этой колонии.
- Жаль-с! - с видом недоверчивости сказал Остров. - А я бы мог порассказать кое-что о господине Триродове.
Остров внимательно посмотрел на сестер. Они молчали. Он продолжал:
- Я-таки пособрал кое-какие сведения, и здесь, и в иных прочих местах. Любопытные вещи рассказывают, очень-с любопытные. И откуда у него деньги? Вообще, очень много подозрительного.
- Кому подозрительно? - спросила Елена. - И нам-то что за дело?
- Что за дело вам-то, малые красотки? - переспросил Остров. - Я имею основательное подозрение, что вы знакомы с господином Триродовым, а потому и надеюсь, что вы мне о нем порасскажете.
- Лучше не надейтесь, - сказала Елисавета.
- Разве? - развязным тоном возразил Остров. - А я его знаю давненько. В былые годы живали вместе, пивали, кучивали. И вдруг потерял я его из виду, а теперь вдруг опять нашел. Вот и любопытствую. Друзьями были!
- Послушайте, - сказала Елисавета, - нам не хочется с вами разговаривать. Вы бы шли, куда вам надо. Мы не знаем ничего любопытного для вас, и не скажем.
Остров, нахально ухмыляясь, сказал:
- Вот как! Ну, это вы, прелестная девица, напрасно и неосторожно так выражаетесь. А ежели я вдруг свистну, а?
- Зачем? - с удивлением спросила Елисавета.
- Зачем-с? А, может быть, дожидаются и на свист выдут.
-- Так что же? - спросила Елисавета.
Остров помолчал, и сказал потом, стараясь придать своему голосу пугающую внушительность:
- Попросят честью рассказать побольше подробностей о том, что господин Триродов делает за своими оградами.
- Глупости! - с досадою сказала Елисавета.
- А впрочем, я только шучу, - сказал Остров, меняя тон.
Он прислушивался. Кто-то шел навстречу. Сестры узнали Петра, и быстро пошли к нему. По их торопливости и смущению Петр понял, что этот идущий за сестрами человек неприятен им. Он всмотрелся, вспомнил, где его видел, нахмурился, и спросил у сестер:
- Кто это?
- Человек очень любопытный, - сказала Елисавета с улыбкою, - почему-то вздумал, что мы расскажем ему много интересного о Триродове.
Остров приподнял шляпу, и сказал:
- Имел честь видеть вас на поплавке.
- Ну, так что же? - резко спросил Петр.
- Так-с, имею честь напомнить, - с преувеличенною вежливостью сказал Остров.
- А здесь вы зачем? - спрашивал Петр.
-- Имел удовольствие встретить этих прелестных девиц, - начал объяснять Остров.
Петр резко перебил его:
- А теперь оставьте этих девиц, моих сестер, и идите прочь отсюда.
- Почему же я не мог обратиться к этим благородным девицам с вежливым вопросом и с интересным рассказом? - спросил Остров.
Петр, ничего не отвечая ему, обратился к сестрам:
- А вы, девочки, - охота вам вступать в беседу со всяким бродягою.
На лице Острова изобразилось горькое выражение. Может быть, это была только игра, но очень искусная, - Петр смутился. Остров спросил:
- Бродяга? А что значит бродяга?
- Что значит бродяга? - повторил Петр в замешательстве. - Странный вопрос?
- Ну, да, вы изволили употребить это слово, а я интересуюсь, в каком смысле вы его теперь употребляете, применяя ко мне.
Петр, чувствуя досаду на то, что вопрос его смущает, резко сказал:
- Бродяга - это вот тот, кто шатается без крова и без денег и пристает к порядочным людям вместо того, чтобы заняться делом.
- Благодарю за разъяснение, - сказал с поклоном Остров, - денег у меня, точно, немного, и скитаться мне приходится, такая уж моя профессия.
- Какая ваша профессия? - спросил Петр.
. Остров с достоинством поклонился и сказал:
-- Актер!
- Сомневаюсь, - резко ответил Петр. - Вы больше на сыщика пoxoжи.
-- Ошибаетесь, - смущенно сказал Остров.
Петр отвернулся от него.
-- Пойдемте скорее домой, - сказал он сестрам.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Опять вечерело. Остров приближался к воротам усадьбы Триродова. Его лицо выдавало сильное волнение. Теперь еще яснее, чем днем, видно было, что он помят жизнью, к что он с жалкою робостью надеется на что-то, идя к Триродову. Прежде, чем Остров решился позвонить у ворот, он прошел вдоль всей длинной каменной стены, отделявшей усадьбу Триродова, и внимательно осмотрел ее, но увидел все же мало. Только высокая каменная стена, от берега до берега, была перед его глазами.
Было уже совсем темно, когда Остров остановился наконец у главных ворот. Полустертые цифры и старые геральдические эмблемы только мгновенно и неглубоко задели его внимание. Уже он взялся за медную ручку от звонка, осторожно, словно по привычке, передумывать в последнюю минуту, и вдруг вздрогнул. Звонкий детский голос за его спиною сказал тихо, но очень внятно:
- Не здесь.
Остров оглянулся по сторонам, робко и сторожко, слегка сгибаясь и втягивая голову в плечи. Поодаль тихо стоял и внимательно смотрел на него мальчик в белой одежде, синеглазый и бледный.
- Здесь не услышат. Ушли, - говорил он.
-- Куда же идти? - грубым голосом спросил Остров.
Мальчик показал рукою влево, - плавный, неторопливый жест.
- Там, у калитки позвоните.
Он убежал быстро и тихо, точно его и не было. Остров пошел в ту сторону, куда показывал мальчик. Он увидел калитку, высокую, узкую. Рядом, в деревянном темном ободке белела кнопка электрического звонка, Остров позвонил, и прислушался. Где-то продребезжал торопливо и отчетливо резкий звон колокольчика. Остров ждал. Дверь не отворялась. Остров позвонил еще раз. Тихо было за дверью.
- Долго ли ждать? - проворчал Остров, и крикнул: - Эй вы, там!
Какой-то неясный звук дрогнул во влажном воздухе, словно хихикнул кто-то. Остров хватился за медную тягу калитки. Калитка легко и беззвучно открылась наружу. Остров вошел, так же осторожно осмотрелся, и нарочно оставил калитку открытою.
Он очутился на маленьком дворике, обнесенном с боков невысокими стенами. Позади него с металлическим звяканием захлопнулась калитка. Сам ли он поспешно захлопнул ее? - не помнил. Он торопился дальше, но недолго прошел, - какой-нибудь десяток шагов. Перед ним была стена вдвое выше боковых, в ней - массивная дубовая дверь, и с боку двери, ярко белела пуговка от электрического звонка. Остров опять позвонил. Пуговка от звонка была на ощупь очень холодная, точно ледяная. Такая холодная, что острое ощущение холода прошло по всему телу Острова.
Над дверью высоко было видно круглое окно, как чей-то внимательный глаз, неподвижный, тусклый, но зоркий.
Долго ли Острову пришлось там стоять и ждать, он как-то не мог дать себе отчета. Было странное ощущение, что он застыл и вышел из тесного времени. Показалось, что целые сутки пронеслись над ним, как одна минута. Лучи яркого света упали на его лицо, и погасли. Остров подумал, что это кто-то бросил на его лицо слишком яркий свет из фонаря через окошко над дверью. - Такой яркий, что глазам больно стало. Он досадливо отвернулся. Ему не хотелось, чтобы его узнали раньше, чем он войдет. Потому и пришел вечером, когда темно.
русского народа. Речи обоих были громки и пылки. Слышались странные слова: - измена, - крамола, - перевешать, - истребить, - драть. .
Николай Ильич Кербах был человек маленького роста, худенький, хилый. На бритом лице длинные, обвислые усы казались демонстративно вырощенными, такое было на лице неожиданно-свирепое выражение. Он, небрежно развалясь, покачивался на стуле. Его широкий вестон сидел мешком, пестрый жилет был расстегнут, галстук веревочкой мотался полуразвязанный. Вообще, вид человека, не желающего стесняться. Перед ним на стуле вертелся сын, мальчишка лет восьми, слюнявый, чернозубый, с отвислою карминно-красною нижнею губою.
Андрей Лаврентьевич Жербенев, длинный, натянутый, важный, сидел прямо и неподвижно, как будто его пригвоздили, и строго посматривал вокруг. Китель, застегнутый на все пуговицы, сидел на нем, как на бронзовом идоле.
- Во всем, скажу, родители виноваты, - все тем же свирепым голосом, как и раньше, продолжал Кербах. - Надо с детства внушать. Вот мои...
И он крикнул сыну ненужно громко, - хотя сын егозил на стуле рядом с отцом:
- Сергей!
- Сто? - откликнулся шепелявый и слюнявый мальчишка.
-- Встань передо мной, и отвечай, - приказал отец.
Мальчишка сполз со стула, вытянулся молодцевато перед отцом, опять спросил:
- Сто?
И оглядел быстрым и хитрым взглядом сидевших за соседними столиками.
- Что надо делать с врагами царя и отечества? - спросил его Кербах.
- Их надо истреблять! - бойко ответил мальчишка.
- А потом? - допрашивал отец.
Мальчик быстро проговорил заученные слова:
- А потом смрадные трупы подлых врагов отечества бросать в помойку.
Кербах и Жербенев радостно хохотали.
- Вот уж именно, падаль поганая! - хриплым голосом сказал Жербенев.
За соседний столик сел и спросил себе бутылку пива неизвестный никому господин, среднего роста и средних лет, в довольно изношенном платье, дородный, вернее обрюзглый, с маленькими, сверкающими глазами. Кербах и Жербенев осмотрели его мельком, но недружелюбно. Словно предполагая в незнакомце человека противных взглядов, они усиливали пылкость своих речей, и все яростнее говорили о крамольниках, о матушке России, называли имена здешних неблагонадежных, заговорили о Триродове.
Новый человек долго присматривался к собеседникам. Очевидно было, что имя Триродова, которое стало часто повторяться в разговоре Кербаха и Жербенева, возбудило большое внимание нового человека, даже волнение. Он уставился на собеседников так, что те заметили, и переглянулись досадливо.
Наконец незнаконец вмешался в их разговор.
- Извините, - сказал он, - позвольте спросить, изволите вы упоминать господина Триродова, если я не ошибаюсь?
- Вы, милостивый государь... - начал Кербах.
Новый человек тотчас же вскочил, и принялся кланяться.
- Простите великодушно мое невежливое любопытство? - Я - Остров, артист, трагик. Изволили слышать?
- Первый раз, - угрюмо сказал Кербах.
- Никогда не слышал, - сказал Жербенев. Незнакомец приятно улыбнулся, словно услышал похвалу, и, не обнаруживая ни малейшего смущения, продолжал:
- Как же-с, во многих городах играл. Проездом здесь. Еду по своим делам в Рубанскую губернию. И вот сейчас вы изволили упомянуть одну фамилию, очень мне знакомую.
Кербах и Жербенев переглянулись. Дурные мысли о Триродове опять зароились в их головах. Остров продолжал:
- Я не подозревал, что Триродов живет здесь. Он - мой давнишний и близкий знакомый. Приятели, можно сказать.
- Так-с, - строго сказал Жербенев, неодобрительно посматривая на Острова.
Что-то в тоне голоса и в манерах Острова скоро вооружило против него собеседников. Несомненно, что взор его был нахален. Во всем его поведении и в словах его было что-то раздражающее, дерзкое. Но нельзя было ни к чему придраться. Слова были корректны в достаточной мере.
- Мы уже несколько лет не встречались, - говорил Остров. - Ну, и как же он здесь живет.
- Да, господин Триродов, по-видимому, богат, - неохотно сказал Кербах.
- Богат? Очень это приятно. Богатство это самое у господина Триродова не весьма давнего происхождения. Это мне доподлинно известно. Недавнего-с происхождения, - повторил Остров, хитро подмигивая.
- И не весьма чистого? - спросил Кербах. Он подмигнул Жербеневу. Тот крякнул и насупился. Остров осторожно глянул на Кербаха.
- Почему вы так полагаете? - спросил он. - Нет-с, этого я бы не сказал. Вполне чисто. Вот уж именно можно сказать, что чисто, - повторил он с особенным выражением.
Миша с любопытством смотрел на разговаривающих. Хотелось услышать что-то о Триродове. Но Петр поспешно расплатился и встал. Кербах задержал было его.
- Вот приятель вашего приятеля Триродова, - сказал он.
- Я еще не успел подружиться с Триродовым, - резко ответил Петр, - да и не собираюсь, а что до его приятелей, так у каждого бывают более или менее странные знакомства.
И ушел вместе с Мишею. Остров, ухмыляясь, посмотрел вслед за ними, и сказал:
- Серьезный молодой человек.
- Их с братом земельку изволил приобрести господин Триродов, - пояснил Кербах.
Неприязнь Петра Матова к Триродову коренилась в том, по-видимому, случайном обстоятельстве, что Триродов купил дом и часть имения Просяные Поляны, которое принадлежало прежде Матову-отцу.
Многие в городе Скородоже хорошо еще помнили Дмитрия Александровича Матова, отца Петра и Михаила Матовых. Он был один срок членом уездной земской управы. Второй раз его не выбрали. Он не сумел скрыть своих отношений и своих дел, - и репутация его погибла, хотя дело обошлось без скандала: времена еще были тихие. Во время своей земской службы он более часто, чем надо, бывал у губернатора.
В это же время председатель земской управы по чьему-то доносу был выслан административным порядком в Олонецкую губернию. О Матове ходили темные слухи. При вторичных выборах несколько голосов было за него подано, но мало. Уже он не попал в земскую управу.
Денежные дела Дмитрия Александровича Матова были плохи. Он вел жизнь рассеянную, кутил, скитался по свету. Смелый, своевольный, необузданный, он жил только в свое удовольствие. Ему не раз случалось прокутиться и остаться без гроша. Вдруг неизвестно откуда опять появлялись средства, и опять он кутил, веселился, вел разгульную жизнь. Имение было заложено и перезаложено. Отношения к крестьянам установились ужасные. Чересполосица и придирчивость Матова вели к постоянным ссорам. Тянулась обычная тяжелая канитель, потравы, загон скота, поджоги, тюрьма.
Просяные Поляны постоянно переходили от периода богатства и расточительности в полосу полного безденежья и оскудения. Это было, оттого что Матов счастливо получил несколько наследств. Говорили, что не только счастье везло ему, - говорили о подделанных завещаниях, задушенных тетках, отравленных детях. Какие-то темные авантюры то обогащали, то разоряли Матова, - азартная, не всегда чистая игра, - фантастические концессии...
В дни оскудения затейливые постройки в имении не ремонтировались, скот убывал, хлеб сбывали спешно и дешево, лес за бесценок продавался на-сруб, рабочие не могли добиться уплаты зажитых денег. Зато в веселые дни, после смерти какого-нибудь родственника, в имении все оживало. Являлись артели плотников, каменщиков, кровельщиков, маляров. Энергично и быстро осуществлялись фантастические затеи. Деньги тратились щедро, без расчета.
Дмитрию Александровичу Матову было уже более сорока лет, и за плечами его тяготело много темных и безумных деяний, когда он женился, неожиданно для всех и даже, кажется, для себя самого, на молодой девице с хорошим состоянием и с темным прошлым. Говорили, что она была любовницею какого-то сановника, надоела ему, но сохранила связи и приобрела капитал. Она была бы очень красива, если бы странное пятно, как будто от обжога, на левой щеке не безобразило ее. Это пятно бросалось в глаза, и совершенно заслоняло все красоты ее лица.
Между супругами скоро возникла жестокая вражда, никто не знал из-за чего. Сплетничали так: он обманулся в своих ожиданиях, узнала о его любовницах, кутежах, темных слухах про наследства. Ссоры учащались. Нередко Матов уезжал, и всегда внезапно. Однажды он забрал все ценное, и скрылся, а жене оставил заложенное имение, долги, и двух сыновей. Сначала доходили о нем кое-какие слухи. Говорили, что видели его, кто в Одессе, кто в Маньчжурии. Потом и слухов о нем не было.
Пришло неожиданно известие о его погибели в дальнем южном городе. Причины смерти остались нераскрытыми. Даже тело его не было найдено. Выяснилось только, что его заманили в пустой, необитаемый дом, - и там следы его были потеряны. Вдова Матова cкоро умерла от случайной острой болезни. Сыновья остались я доме Рамеева, их опекуна.
-- Агитатор и крамольник, - резко сказал Жербенев.
Остров улыбался и говорил:
- А все-таки я должен заступиться за моего приятеля. Нет ли здесь, извините, - патриотической клеветы? Из самых, конечно, благородных побуждений!
- Клеветами не занимаюсь, - сухо сказал Жербенев.
-- Извините. Однако, не смею задерживать. Очень благодарен за любезную беседу и за интересные сведения.
Остров ушел. Кербах и Жербенев тихо говорили о нем.
- Какая у него наружность! совершенно зверский взгляд.
- Да, субъект! Не желал бы я с ним встретиться где-нибудь в лесу.
Хороши приятели у нашего поэта и доктора химии!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Елисавета и Елена опять шли по тропинке близ дороги между Просяными Полянами и имением Рамеева. Радовало сестер, что все тихо вокруг и пустынно, и шумная людская жизнь казалась такою далекою от этих мест. Такою далекою, что в некий мечтательный рай претворялась земная долина, и райскою рощею являлся наивно-веселый лес бедной и грешной земли. Далекою, казалась жизнь со всем ее суетливым бытом, и радостно было сестрам отрешаться от ее условностей и приличий, и по мягкой идти земле, по пескам, глинам в травам обнаженными стопами, веселя сердце детскою невинною радостью простой, непорочной жизни.
Обе сестры были одеты одинаково, - короткие платья с высоко поднятым поясом, с перекрещенными на груди запашными полами, в с короткими у плеч рукавами.
Они шли все дальше, веселыми, влюбленными всматриваясь глазами в полузамкнутые дали долин, лесов и перелесков. Простодушная влюбленность в эту милую природу владела ими, - сладкая, нежная влюбленность! Она зачиналась в Елисавете, в ждала для себя только объединяющего предмета, лика, чтобы поставить его в пересечении всех земных и небесных путей, и поклониться ему.
Сладкая, нежная влюбленность! Она бродила и в Елене вешним девическим хмелем, и уже была влюблена Елена. Не в кого-нибудь, а вообще. Как влюблен воздух по весне, радостно целующий всех. Как влюблены струи потока, покорно лобзающие розовые колени отроков в дев, - струи этой маленькой речки, впадающей в Скородень, и извивающейся в зеленых берегах перед сестрами.
Мост был далек. Сестры перешли речку в брод. Так сладко плеснули холодные струйки под коленки. Сестры постояли на берегу, полюбовались на ежи зеленых оползней, обросшие травою, на обточенные водою гладкие камешки на песке. Еще долго оставалось в похолодевших ногах ощущение влюбленных лобзаний.
Как влюбляются эти струйки во всякую красоту, которая в них окунется, так влюблялась Елена во все милое, что представало ее очам.
Чаще всего ее влюбленность направлялась на Петра. Его любовь к Елисавете сладко и больно ранила Елену.
Сестры спустились в овраг около Триродовской колонии, поднялись, прошли уже знакомою тропинкою, открыли калитку, - на этот раз она легко поддалась их рукам, - и вошли. Скоро перед ними открылось озеро. Там плавали дети и учительницы. Такая веселая была в веселой и звучной воде нагота загорелых тел, и веселы были брызги, и смех, и крики!
Дети и учительницы выходили на берег, бегали по песку нагие. Голые, загорелые, но все же на зелени белые ноги были, как вырастающие из земли стволики березок.
Сестер увидели, окружили их буйною радостью нагих, влажных и прекрасных тел, и закружились в неистовом хороводе. Такою чуждою и ненужною вдруг сестрам показалась сброшенная на берег одежда, - эти грубые ткани, это грубое плетение! Что краше и милее тебя, милое, вечное тело!
Потом сестры узнали, что здесь чаще бывают нагими, чем в одежде.
Светло-опечаленная Надежда сказала сестрам:
- Усыпить зверя и разбудить человека, - вот для чего здесь ваша нагота.
И смуглая, черноволосая, горящая восторгом Мария говорила:
- Мы сняли обувь с ног, и к родной приникли земле, и стали веселы и просты, как люди в первом саду. И тогда мы сбросили наши одежды, и к родным приникли стихиям. Обласканные ими, облелеянные огнем лучей нашего прекрасного солнца, мы нашли в себе человека. Это - ни грубый зверь, жаждущий крови, ни расчетливый горожанин, это - чистою плотью и любовью живущий человек.
Такою законною, необходимою и неизбежною являлась здесь нагота прекрасных и юных тел, что неохотно потом надета была скучная одежда. Но еще долго сестры кружились нагие, и входили в воду, и лежали на траве в тени. Приятно было чувствовать красоту, гибкость и ловкость своих тел в этом окружении тел нагих, сильных и стройных.
Для наблюдательного взгляда Елисаветы эти обнаженные, веселые девушки-учительницы легко различались на два типа. Одни были восторженные, другие лицемерные.
Восторженные воспитательницы Триродовсхой колонии с вакхическим упоением отдавались жизни, брошенной в объятия непорочной природы, ревностно исполняли весь обряд, установленный в колонии, радостно совлекали с себя стыд и страх, поднимали труды, подвергались лишениям, и смеялись, и пламенели, и страстною томились жаждою подвига и любви, жаждою, которую не утолят воды этой бедной земли. И были в их числе опечаленная Надежда и горящая восторгом Мария.
Другие лицемерные были девушки, которые продали свое время и поступились своими привычками, склонностями и приличностями за деньги. Они притворялись, что любят детей, простую жизнь и телесную красоту. Притворяться им было не трудно, потому что другие были им верными образцами.
Сегодня сестер провели и в здание колонии. Показали все, что успели показать в один час: вещи, сделанные детьми, - книги и картины, - предметы, принадлежащие тому или другому из детей. Показали сад с фруктовыми деревьями, с грядами и с клумбами, с пчелиным гудением, с медвяным запахом цветов и с нежною мягкостью густых трав.
Но уже торопились сестры, и скоро ушли.
Они хотели идти домой, но как-то запутались в дорожках, в вышли к дому Триродова. Увидела Елисавета над белою стеною высокие башни, вспомнила некрасивое и немолодое лицо Триродова, и сладкая влюбленность, как острое опьянение, жутко охватила ее.
Незаметно подошли совсем близко к усадьбе Триродова. Идти бы им домой. Нет, остановились под белою стеною, у тяжелых запертых ворот. Калитка была приоткрыта. Кто-то тихий и белый смотрел в ее отверстие на сестер зовущим взглядом. Сестры нерешительно переглянулись.
- Войдем, Веточка? - тихо спросила Елена.
- Войдем, - сказала Елисавета.
Сестры вошли, - и попали прямо в сад. У входа они встретили старую Еликониду. Она сидела на скамье близ калитки, и говорила что-то неторопливо и невнятно. Не видно было, кто ее слушал. Может быть, сама с собою говорила старая.
Старая Еликонида прежде нянчила Киршу. Теперь она исполняла обязанности экономки. Она всегда была угрюма, и в разговорах с людьми не любила тратить лишних слов. Сестры попытались было поговорить с нею, спросить ее кое о чем, - о порядках в доме, о привычках Триродова, - любопытные девушки! Больше спрашивала Елена. Елисавета даже унимала ее. Да все равно, ничего не удалось узнать. Старуха смотрела мимо сестер, и бормотала в ответ на все вопросы:
- Я знаю, что знаю. Я видела, что видела.
Подошли тихие дети. Под тенью старых деревьев стояли они неподвижно, как неживые, и смотрели на сестер безвыразительным, прямым взором. Жутко стало сестрам и они поспешили уйти. Вслед им слышалось угрюмое бормотание Еликониды:
- Я видела, что видела.
И тихим-тихим смехом засмеялись тихие дети, словно зашелестела, осыпаясь, листва по осени.
Молча шли сестры домой. Теперь они вспомнили дорогу и уже не сбивались. Вечерело. Сестры торопились. Влажная и теплая липла к их ногам земля, точно мешала идти скоро.
Уже сестры были недалеко от своего дома, как вдруг в лесу встретили Острова. Казалось, что он ходит и что-то высматривает. Завидевши сестер, он метнулся в сторону, постоял за деревьями, и вдруг быстро и неожиданно подошел к сестрам, так неожиданно, что Елена вздрогнула, а Елисавета гневно нахмурила брови. Остров поклонился с насмешливою вежливостью, и заговорил:
-- Могу я вас спросить кое о чем, прелестные девицы?
Елисавета спокойно поглядела на него, и неторопливо сказала:
- Спросите.
Елена пугливо молчала.
- Гуляете? - опять спросил Остров. И опять ответила Елисавета коротким:
- Да.
И опять промолчала Елена. Остров сказал полувопросительно:
- Близко здесь дом господина Триродова, если не ошибаюсь.
- Да близко. Вот по той дороге, откуда мы пришли, - сказала Елена.
Ей захотелось победить свой страх. Остров прищурился, подмигнул ей нахально, и сказал:
- Благодарим покорно. А вы сами кто же будете?
- Может быть, вам не очень необходимо знать это? - полувопросом ответила Елисавета.
Остров захохотал, и сказал с неприятною развязностью:
-- Не то, что необходимо, а очень любопытно.
Сестры шли торопливо, но он не отставал. Неприятен был он сестрам, Было что-то пугающее в его навязчивости.
- Так вот, милые девицы, - продолжал Остров, - вы, по-видимому, здешние, так уж дозвольте вас поспрошать, что вы знаете о господине Триродове, которым я весьма интересуюсь.
Елена засмеялась, может быть несколько притворно, чтобы скрыть смущение и боязнь.
-- Мы, может быть, и не здешние, - сказала она.
Остров засвистал.
-- Едва ли, - крикнул он, - не из Москвы же вы сюда припожаловали босыми ножками.
Елисавета холодно сказала:
- Мы не можем сообщить вам ничего интересного. Вы бы к нему самому обратились. Это было бы правильнее.
Остров опять захохотал саркастически, и воскликнул:
- Правильно, что и говорить, прелестная босоножка. Ну, а если он сам очень занят, а? Как тогда прикажете поступить для получения интересующих меня сведений?
Сестры молчали, и шли все быстрее. Остров спрашивал:
- А вы не из его колонии? Если не ошибаюсь, вы - тамошние учительницы. Насколько можно судить по вашим легким платьицам и по презрению к обуви, думаю, что я не ошибаюсь. Ась? Скажите, занятно там жить?
- Нет, - сказала Елисавета, - мы не учительницы, и мы не живем в этой колонии.
- Жаль-с! - с видом недоверчивости сказал Остров. - А я бы мог порассказать кое-что о господине Триродове.
Остров внимательно посмотрел на сестер. Они молчали. Он продолжал:
- Я-таки пособрал кое-какие сведения, и здесь, и в иных прочих местах. Любопытные вещи рассказывают, очень-с любопытные. И откуда у него деньги? Вообще, очень много подозрительного.
- Кому подозрительно? - спросила Елена. - И нам-то что за дело?
- Что за дело вам-то, малые красотки? - переспросил Остров. - Я имею основательное подозрение, что вы знакомы с господином Триродовым, а потому и надеюсь, что вы мне о нем порасскажете.
- Лучше не надейтесь, - сказала Елисавета.
- Разве? - развязным тоном возразил Остров. - А я его знаю давненько. В былые годы живали вместе, пивали, кучивали. И вдруг потерял я его из виду, а теперь вдруг опять нашел. Вот и любопытствую. Друзьями были!
- Послушайте, - сказала Елисавета, - нам не хочется с вами разговаривать. Вы бы шли, куда вам надо. Мы не знаем ничего любопытного для вас, и не скажем.
Остров, нахально ухмыляясь, сказал:
- Вот как! Ну, это вы, прелестная девица, напрасно и неосторожно так выражаетесь. А ежели я вдруг свистну, а?
- Зачем? - с удивлением спросила Елисавета.
- Зачем-с? А, может быть, дожидаются и на свист выдут.
-- Так что же? - спросила Елисавета.
Остров помолчал, и сказал потом, стараясь придать своему голосу пугающую внушительность:
- Попросят честью рассказать побольше подробностей о том, что господин Триродов делает за своими оградами.
- Глупости! - с досадою сказала Елисавета.
- А впрочем, я только шучу, - сказал Остров, меняя тон.
Он прислушивался. Кто-то шел навстречу. Сестры узнали Петра, и быстро пошли к нему. По их торопливости и смущению Петр понял, что этот идущий за сестрами человек неприятен им. Он всмотрелся, вспомнил, где его видел, нахмурился, и спросил у сестер:
- Кто это?
- Человек очень любопытный, - сказала Елисавета с улыбкою, - почему-то вздумал, что мы расскажем ему много интересного о Триродове.
Остров приподнял шляпу, и сказал:
- Имел честь видеть вас на поплавке.
- Ну, так что же? - резко спросил Петр.
- Так-с, имею честь напомнить, - с преувеличенною вежливостью сказал Остров.
- А здесь вы зачем? - спрашивал Петр.
-- Имел удовольствие встретить этих прелестных девиц, - начал объяснять Остров.
Петр резко перебил его:
- А теперь оставьте этих девиц, моих сестер, и идите прочь отсюда.
- Почему же я не мог обратиться к этим благородным девицам с вежливым вопросом и с интересным рассказом? - спросил Остров.
Петр, ничего не отвечая ему, обратился к сестрам:
- А вы, девочки, - охота вам вступать в беседу со всяким бродягою.
На лице Острова изобразилось горькое выражение. Может быть, это была только игра, но очень искусная, - Петр смутился. Остров спросил:
- Бродяга? А что значит бродяга?
- Что значит бродяга? - повторил Петр в замешательстве. - Странный вопрос?
- Ну, да, вы изволили употребить это слово, а я интересуюсь, в каком смысле вы его теперь употребляете, применяя ко мне.
Петр, чувствуя досаду на то, что вопрос его смущает, резко сказал:
- Бродяга - это вот тот, кто шатается без крова и без денег и пристает к порядочным людям вместо того, чтобы заняться делом.
- Благодарю за разъяснение, - сказал с поклоном Остров, - денег у меня, точно, немного, и скитаться мне приходится, такая уж моя профессия.
- Какая ваша профессия? - спросил Петр.
. Остров с достоинством поклонился и сказал:
-- Актер!
- Сомневаюсь, - резко ответил Петр. - Вы больше на сыщика пoxoжи.
-- Ошибаетесь, - смущенно сказал Остров.
Петр отвернулся от него.
-- Пойдемте скорее домой, - сказал он сестрам.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Опять вечерело. Остров приближался к воротам усадьбы Триродова. Его лицо выдавало сильное волнение. Теперь еще яснее, чем днем, видно было, что он помят жизнью, к что он с жалкою робостью надеется на что-то, идя к Триродову. Прежде, чем Остров решился позвонить у ворот, он прошел вдоль всей длинной каменной стены, отделявшей усадьбу Триродова, и внимательно осмотрел ее, но увидел все же мало. Только высокая каменная стена, от берега до берега, была перед его глазами.
Было уже совсем темно, когда Остров остановился наконец у главных ворот. Полустертые цифры и старые геральдические эмблемы только мгновенно и неглубоко задели его внимание. Уже он взялся за медную ручку от звонка, осторожно, словно по привычке, передумывать в последнюю минуту, и вдруг вздрогнул. Звонкий детский голос за его спиною сказал тихо, но очень внятно:
- Не здесь.
Остров оглянулся по сторонам, робко и сторожко, слегка сгибаясь и втягивая голову в плечи. Поодаль тихо стоял и внимательно смотрел на него мальчик в белой одежде, синеглазый и бледный.
- Здесь не услышат. Ушли, - говорил он.
-- Куда же идти? - грубым голосом спросил Остров.
Мальчик показал рукою влево, - плавный, неторопливый жест.
- Там, у калитки позвоните.
Он убежал быстро и тихо, точно его и не было. Остров пошел в ту сторону, куда показывал мальчик. Он увидел калитку, высокую, узкую. Рядом, в деревянном темном ободке белела кнопка электрического звонка, Остров позвонил, и прислушался. Где-то продребезжал торопливо и отчетливо резкий звон колокольчика. Остров ждал. Дверь не отворялась. Остров позвонил еще раз. Тихо было за дверью.
- Долго ли ждать? - проворчал Остров, и крикнул: - Эй вы, там!
Какой-то неясный звук дрогнул во влажном воздухе, словно хихикнул кто-то. Остров хватился за медную тягу калитки. Калитка легко и беззвучно открылась наружу. Остров вошел, так же осторожно осмотрелся, и нарочно оставил калитку открытою.
Он очутился на маленьком дворике, обнесенном с боков невысокими стенами. Позади него с металлическим звяканием захлопнулась калитка. Сам ли он поспешно захлопнул ее? - не помнил. Он торопился дальше, но недолго прошел, - какой-нибудь десяток шагов. Перед ним была стена вдвое выше боковых, в ней - массивная дубовая дверь, и с боку двери, ярко белела пуговка от электрического звонка. Остров опять позвонил. Пуговка от звонка была на ощупь очень холодная, точно ледяная. Такая холодная, что острое ощущение холода прошло по всему телу Острова.
Над дверью высоко было видно круглое окно, как чей-то внимательный глаз, неподвижный, тусклый, но зоркий.
Долго ли Острову пришлось там стоять и ждать, он как-то не мог дать себе отчета. Было странное ощущение, что он застыл и вышел из тесного времени. Показалось, что целые сутки пронеслись над ним, как одна минута. Лучи яркого света упали на его лицо, и погасли. Остров подумал, что это кто-то бросил на его лицо слишком яркий свет из фонаря через окошко над дверью. - Такой яркий, что глазам больно стало. Он досадливо отвернулся. Ему не хотелось, чтобы его узнали раньше, чем он войдет. Потому и пришел вечером, когда темно.