61
Не случайно не было квартиры на адресе, чему удивлялся Иннокентий, искать не пришлось. Это оказался в мощеном переулке без деревьев и палисадников одноэтажный кривенький деревянный дом среди других подобных. Что не так ветхо, что здесь открывается - калитка при воротах или скособоченная, с узорными филенками, дверь дома - не сразу мог Иннокентий понять, стучал туда и сюда. Но не открывали и не отзывались. Потряс калитку - заколочено, толкнул дверь - не подалась. И никто не выходил. Убогий вид дома еще раз убеждал его, что зря он приехал. Он обернулся, ища, кого бы спросить в переулке - но весь квартал в полуденном солнце в обе стороны был пустынен. Впрочем, из-за угла с двумя полными ведрами вышел старик. Он нес напряженно, однажды приспоткнул[76] ся, но не останавливался. Одно плечо у него было приподнято. Вслед за своей тенью, наискосок, как раз он сюда и шел и тоже глянул на посетителя, но тут же под ноги. Иннокентий шагнул от чемодана, еще шагнул: - Дядя Авенир? Не столько нагнувшись спиною, сколько присев ногами, дядя аккуратно, без проплеска, поставил ведра. Распрямился. Снял блин желто-грязной кепченки со стриженой седой головы, тем же кулаком вытер пот. Хотел сказать, не сказал, развел руки, и вот уже Иннокентий, склонясь (дядя на полголовы ниже), уколол свою гладкую щеку о дядины запущенные бородку и усы, а ладонью попал как раз на угловато-выпершую лопатку, из-за которой и плечо было кривое. Обе руки на отстоянии дядя положил снизу вверх на плечи Иннокентию и рассматривал. Он собирался торжественно. А сказал: - Ты... что-то худенек... - Да и ты... Он не только худ, он был, конечно, со многими немочами и недомогами, но сколько видно было за солнцем, глаза дядины не покрылись старческим туском и отрешенностью. Он усмехнулся, больше правой стороною губ: - Я-то!.. У меня банкетов не бывает... А ты - почему? Иннокентий порадовался, что по совету Клары купил колбас и копченой рыбы, чего в Твери не должно быть ни за что. Вздохнул: - Беспокойства, дядя... Дядя разглядывал глазами живыми, хранящими силу: - Смотря - от чего. А то так - и ничего. - И далеко воду носишь? - Квартал, квартал, еще половинка. Да небольшие. Иннокентий нагнулся донести ведра, оказались тяжелые, будто донья из чугуна. - Хе-е-е... - шел дядя сзади, - из тебя работничек! Непривычка... Обогнал, отпер дверь. В коридорце, подхватывая за дужки, помог ведрам на лавку. А щегольский синий че[77] модан опустился на косой пол из шатких несогнанных половиц. Тут же заложена была дверь засовом, как будто дядя ждал, что ворвутся. Были в коридорце низкий потолок, скудное окошко к воротам, две чуланных двери да две человеческих. Иннокентию стало тоскливо. Он никогда так не попадал. Он досадовал, что приехал, и подыскивал, как бы соврать, чтобы здесь не ночевать, к вечеру уехать. И дальше, в комнаты и между комнатами, все двери были косые, одни обложены войлоком, другие двустворчатые, со старинной фигурной строжкой. В дверях во всех надо было кланяться, да и мимо потолочных ламп голову обводить. В трех небольших комнатках, все на улицу, воздух был нелегкий, потому что вторые рамы окон навечно вставлены с ватой, стаканчиками и цветной бумагой, а открывались лишь форточки, но и в них шевелилась нарезанная газетная лапша: постоянное движение этих частых свисающих полосок пугало мух. В такой перекошенной придавленной старой постройке с малым светом и малым воздухом, где из мебели ни предмет не стоял ровно, в такой унылой бедности Иннокентий никогда не бывал, только в книгах читал. Не все стены были даже белены, иные окрашены темноватой краской по дереву, а "коврами" были старые пожелтевшие пропыленные газеты, во много слоев зачем-то навешенные повсюду: ими закрывались стекла шкафов и ниша буфета, верхи окон, запечья. Иннокентий попал как в западню. Сегодня же уехать! А дядя, нисколько не стыдясь, но даже чуть ли не с гордостью водил его и показывал угодья: домашнюю выгребную уборную, летнюю и зимнюю, ручной умывальник, и как улавливается дождевая вода. Уж тем более не пропадали тут очистки овощей. Еще какая придет жена! И что за белье у них на постелях, можно заранее вообразить! А с другой стороны это был родной мамин брат, он знал жизнь мамы с детства, это был вообще единственный кровный родственник Иннокентия - и сорваться сейчас же, значит не доузнать, не додумать даже о себе. Да самого-то дяди простота и правобокая усмешка располагали Иннокентия. С первых же слов что-то почув[78] ствовалось в нем больше, чем было в двух коротких письмах. В годы всеобщего недоверия и преданности кровное родство дает уже ту первую надежность, что этот человек не подослан, не приставлен, что путь его к тебе - естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с кровным родственником, хоть и темным. Дядя был не то, что худ, но - сух, только то и оставалось на его костях, безо чего никак нельзя. Однако такие-то и живут долго. - Тебе точно сколько ж лет, дядя? (Иннокентий и неточно не знал.) Дядя посмотрел пристально и ответил загадочно: - Я - ровесничек. И все смотрел, не отрываясь. - Кому? - Са-мо-му. И смотрел. Иннокентий со свободою улыбнулся, это-то было для него пройденное: даже в годы восторгов кряду всем, {Сам} оскорблял его вкус дурным тоном, дурными речами, наглядной тупостью. И не встретив почтительного недоумения или благородного запрета, дядя посветлел, хмыкнул шутливо: - Согласись, нескромно мне первому умирать. Хочу на второе место потесниться. Засмеялись. Так первая искра открыто пробежала между ними. Дальше уже было легче. Одет дядя был ужасно: рубаха под пиджаком непоказуемая; у пиджака облохмачены, обшиты и снова обтерты воротник, лацканы, обшлага; на брюках больше латок, чем главного материала, и цвета различались - просто серый, клетчатый и в полоску; ботинки столько раз чинены, наставлены и нашиты, что стали топталами колодника. Впрочем, дядя объяснил, что этот костюм его рабочий, и дальше водяной колонки и хлебного магазина он так не выходит. Впрочем, и переодеться он не спешил. Не задерживаясь в комнатах, дядя повел Иннокентия смотреть двор. Стояло очень тепло, безоблачно, безветренно. Двор был метров тридцать на десять, но зато весь це[79] ликом дядин. Плохонькие сарайчики да заборцы со щелями отделяли его от соседей, но - отделяли. В этом дворе было место и мощеной площадке, мощеной дорожке, резервуару дождевой, корытному месту, и дровяному, и летней печке, было место и саду. Дядя вел и знакомил с каждым стволом и корнем, кого Иннокентий по одним листьям, уже без цветов и плодов, не узнал бы. Тут был куст китайской розы, куст жасмина, куст сирени, затем клумба с настурциями, маками и астрами. Были два раскидистых пышных куста черной смородины, и дядя жаловался, что в этом году они обильно цвели, а почти не уродили - из-за того, что в пору опыления ударили холода. Была одна вишня и одна яблоня, с ветвями, подпертыми от тяжести колышками. Дикие травинки были всюду вырваны, а каким полагалось - те росли. Тут много было ползано на коленях и работано пальцами, чего Иннокентий и оценить не мог. Все же он понял: - А тяжело тебе, дядя! Это сколько ж нагибаться, копать, таскать? - Этого я не боюсь, Иннокентий. Воду таскать, дрова колоть, в земле копаться, если в меру - нормальная человеческая жизнь. Скорей удушишься в этих пятиэтажных клетках в одной квартире с передовым классом. - С кем это? - С пролетариатом. - Еще раз проверяюще примерился старик. - Кто домино как гвозди бьет, радио не выключает от гимна до гимна. Пять часов пятьдесят минут остается спать. Бутылки бьют прохожим под ноги, мусор высыпают вон посреди улицы. Почему они - передовой класс, ты задумывался? - Да-а-а, - покачал Иннокентий. - Почему передовой - этого и я никогда не понимал. - Самый дикий! - сердился дядя. - Крестьяне с землей, с природой общаются, оттуда нравственное берут. Интеллигенты - с высшей работой мысли. А эти - всю жизнь в мертвых стенах мертвыми станками мертвые вещи делают - откуда им что придет? Шли дальше, приседали, разглядывали. - Это - не тяжело. Здесь все работы мне - по совести. Помои выливаю по совести. Пол скребу - по совести. Золу выгребать, печку топить - ничего дурного [80] нет. Вот на службах - на службах так не поживешь. Там надо гнуться, подличать. Я отовсюду отступал. Не говорю учителем - библиотекарем, и то не мог. - А что так трудно библиотекарем? - Пойди попробуй. Хорошие книги надо ругать, дурные хвалить. Незрелые мозги обманывать. А какую ты назовешь работу по совести? Иннокентий просто не знал никаких вообще работ. Его единственная была против. А дом этот - Раисы Тимофеевны, давно уже. И работает - только Раиса Тимофеевна, она медсестра. У нее взрослые дети, они отделились. Она дядю подобрала, когда ему было очень худо - и душевно, и телесно, и в нищете. Она его выходила, и он ей всегда благодарен. Она работает на двух ставках. Нисколько дяде не обидно готовить, мыть посуду и все женские домашние работы. Это - не тяжело. За кустами, у самого забора, как полагается настоящему саду, была врыта укромная скамья, дядя с племянником сели. Это не тяжело, вел и вел свое дядя, с упрямством яснорассудочной старости. Это - естественно, жить не на асфальте, а на клочке земли, доступном лопате, пусть весь клочок - три лопаты на две. Он уже десять лет так живет, и рад, и лучшего жребия ему не надо. Какие б заборы ни хилые, ни щелястые - а это крепость, оборона. Снаружи входит только вредное - или радио, или повестка о налоге, или распоряжение о повинностях. Каждый чужой стук в дверь - всегда неприятность, с приятным еще не приходили. Это не тяжело. Есть тяжелее гораздо. Что же? В своем перелатанном, в кепченке-блине, дядя с выдержкой и с последним еще недовереньем косился на Иннокентия. Ни за два часа, ни за два года нельзя было доступиться до того с чужим. Но этот мальчик уже кое-что понимал, и свой был, и - вытяни, вытяни, мальчик! - Тяжелей всего, - завершил дядя с нагоревшим, накаленным чувством, вывешивать флаг по праздникам. Домовладельцы должны вывешивать флаг. (Дальше все будет открыто или все закрыто!) - Принудитель[81] ная верность правительству, которое ты, может быть... не уважаешь. Вот тут и имей глаза! - безумец или мудрец заикается перед тобой в затерханном истощенном обличьи. Когда он откормлен, в академической мантии и говорить не торопится - тогда все согласятся, что мудрец. Иннокентий не откинулся, не пустился возражать. Но все же дядя вильнул за проверенную широкую спину: - Ты - Герцена сколько-нибудь читал? По-настоящему? - Да что-то... вообще... да. - Герцен спрашивает, - набросился дядя, наклонился со своим косым плечом (еще в молодости позвоночник искривил над книгами), - {где границы патриотизма9 Почему любовь к родине надо распространять и на всякое ее правительство? Пособлять ему и дальше губить народ? Просто и сильно. Иннокентий переспросил, повторил: - Почему любовь к родине надо распро...? Но это уже было у другого забора, там дядя оглядывался на щели, соседи могут подслушать. Хорошо они стали с дядей говорить, Иннокентий уже и в комнатах не задыхался, и не собирался уезжать. Странно, шли часы - и незаметно, и все интересно. Дядя даже бегал живо - в кухню и назад, в кухню и назад. Вспоминали и маму, и старые карточки смотрели, и дядя дарил. Но он был намного старше мамы, и общей юности не было у них. Пришла с работы Раиса Тимофеевна, крутая женщина лет пятидесяти, неприветливо поздоровалась. Иннокентию передалось замешательство дяди, и он тоже ощутил странную робость, что она сейчас все развалит им. За стол под темной клеенкой сели не то обедать, не то ужинать. Непонятно, что б они тут ели, если б Иннокентий не привез полчемодана с собой и еще не отрядил бы дядю за водкой. Своих подрезали они помидоров только.
Не случайно не было квартиры на адресе, чему удивлялся Иннокентий, искать не пришлось. Это оказался в мощеном переулке без деревьев и палисадников одноэтажный кривенький деревянный дом среди других подобных. Что не так ветхо, что здесь открывается - калитка при воротах или скособоченная, с узорными филенками, дверь дома - не сразу мог Иннокентий понять, стучал туда и сюда. Но не открывали и не отзывались. Потряс калитку - заколочено, толкнул дверь - не подалась. И никто не выходил. Убогий вид дома еще раз убеждал его, что зря он приехал. Он обернулся, ища, кого бы спросить в переулке - но весь квартал в полуденном солнце в обе стороны был пустынен. Впрочем, из-за угла с двумя полными ведрами вышел старик. Он нес напряженно, однажды приспоткнул[76] ся, но не останавливался. Одно плечо у него было приподнято. Вслед за своей тенью, наискосок, как раз он сюда и шел и тоже глянул на посетителя, но тут же под ноги. Иннокентий шагнул от чемодана, еще шагнул: - Дядя Авенир? Не столько нагнувшись спиною, сколько присев ногами, дядя аккуратно, без проплеска, поставил ведра. Распрямился. Снял блин желто-грязной кепченки со стриженой седой головы, тем же кулаком вытер пот. Хотел сказать, не сказал, развел руки, и вот уже Иннокентий, склонясь (дядя на полголовы ниже), уколол свою гладкую щеку о дядины запущенные бородку и усы, а ладонью попал как раз на угловато-выпершую лопатку, из-за которой и плечо было кривое. Обе руки на отстоянии дядя положил снизу вверх на плечи Иннокентию и рассматривал. Он собирался торжественно. А сказал: - Ты... что-то худенек... - Да и ты... Он не только худ, он был, конечно, со многими немочами и недомогами, но сколько видно было за солнцем, глаза дядины не покрылись старческим туском и отрешенностью. Он усмехнулся, больше правой стороною губ: - Я-то!.. У меня банкетов не бывает... А ты - почему? Иннокентий порадовался, что по совету Клары купил колбас и копченой рыбы, чего в Твери не должно быть ни за что. Вздохнул: - Беспокойства, дядя... Дядя разглядывал глазами живыми, хранящими силу: - Смотря - от чего. А то так - и ничего. - И далеко воду носишь? - Квартал, квартал, еще половинка. Да небольшие. Иннокентий нагнулся донести ведра, оказались тяжелые, будто донья из чугуна. - Хе-е-е... - шел дядя сзади, - из тебя работничек! Непривычка... Обогнал, отпер дверь. В коридорце, подхватывая за дужки, помог ведрам на лавку. А щегольский синий че[77] модан опустился на косой пол из шатких несогнанных половиц. Тут же заложена была дверь засовом, как будто дядя ждал, что ворвутся. Были в коридорце низкий потолок, скудное окошко к воротам, две чуланных двери да две человеческих. Иннокентию стало тоскливо. Он никогда так не попадал. Он досадовал, что приехал, и подыскивал, как бы соврать, чтобы здесь не ночевать, к вечеру уехать. И дальше, в комнаты и между комнатами, все двери были косые, одни обложены войлоком, другие двустворчатые, со старинной фигурной строжкой. В дверях во всех надо было кланяться, да и мимо потолочных ламп голову обводить. В трех небольших комнатках, все на улицу, воздух был нелегкий, потому что вторые рамы окон навечно вставлены с ватой, стаканчиками и цветной бумагой, а открывались лишь форточки, но и в них шевелилась нарезанная газетная лапша: постоянное движение этих частых свисающих полосок пугало мух. В такой перекошенной придавленной старой постройке с малым светом и малым воздухом, где из мебели ни предмет не стоял ровно, в такой унылой бедности Иннокентий никогда не бывал, только в книгах читал. Не все стены были даже белены, иные окрашены темноватой краской по дереву, а "коврами" были старые пожелтевшие пропыленные газеты, во много слоев зачем-то навешенные повсюду: ими закрывались стекла шкафов и ниша буфета, верхи окон, запечья. Иннокентий попал как в западню. Сегодня же уехать! А дядя, нисколько не стыдясь, но даже чуть ли не с гордостью водил его и показывал угодья: домашнюю выгребную уборную, летнюю и зимнюю, ручной умывальник, и как улавливается дождевая вода. Уж тем более не пропадали тут очистки овощей. Еще какая придет жена! И что за белье у них на постелях, можно заранее вообразить! А с другой стороны это был родной мамин брат, он знал жизнь мамы с детства, это был вообще единственный кровный родственник Иннокентия - и сорваться сейчас же, значит не доузнать, не додумать даже о себе. Да самого-то дяди простота и правобокая усмешка располагали Иннокентия. С первых же слов что-то почув[78] ствовалось в нем больше, чем было в двух коротких письмах. В годы всеобщего недоверия и преданности кровное родство дает уже ту первую надежность, что этот человек не подослан, не приставлен, что путь его к тебе - естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с кровным родственником, хоть и темным. Дядя был не то, что худ, но - сух, только то и оставалось на его костях, безо чего никак нельзя. Однако такие-то и живут долго. - Тебе точно сколько ж лет, дядя? (Иннокентий и неточно не знал.) Дядя посмотрел пристально и ответил загадочно: - Я - ровесничек. И все смотрел, не отрываясь. - Кому? - Са-мо-му. И смотрел. Иннокентий со свободою улыбнулся, это-то было для него пройденное: даже в годы восторгов кряду всем, {Сам} оскорблял его вкус дурным тоном, дурными речами, наглядной тупостью. И не встретив почтительного недоумения или благородного запрета, дядя посветлел, хмыкнул шутливо: - Согласись, нескромно мне первому умирать. Хочу на второе место потесниться. Засмеялись. Так первая искра открыто пробежала между ними. Дальше уже было легче. Одет дядя был ужасно: рубаха под пиджаком непоказуемая; у пиджака облохмачены, обшиты и снова обтерты воротник, лацканы, обшлага; на брюках больше латок, чем главного материала, и цвета различались - просто серый, клетчатый и в полоску; ботинки столько раз чинены, наставлены и нашиты, что стали топталами колодника. Впрочем, дядя объяснил, что этот костюм его рабочий, и дальше водяной колонки и хлебного магазина он так не выходит. Впрочем, и переодеться он не спешил. Не задерживаясь в комнатах, дядя повел Иннокентия смотреть двор. Стояло очень тепло, безоблачно, безветренно. Двор был метров тридцать на десять, но зато весь це[79] ликом дядин. Плохонькие сарайчики да заборцы со щелями отделяли его от соседей, но - отделяли. В этом дворе было место и мощеной площадке, мощеной дорожке, резервуару дождевой, корытному месту, и дровяному, и летней печке, было место и саду. Дядя вел и знакомил с каждым стволом и корнем, кого Иннокентий по одним листьям, уже без цветов и плодов, не узнал бы. Тут был куст китайской розы, куст жасмина, куст сирени, затем клумба с настурциями, маками и астрами. Были два раскидистых пышных куста черной смородины, и дядя жаловался, что в этом году они обильно цвели, а почти не уродили - из-за того, что в пору опыления ударили холода. Была одна вишня и одна яблоня, с ветвями, подпертыми от тяжести колышками. Дикие травинки были всюду вырваны, а каким полагалось - те росли. Тут много было ползано на коленях и работано пальцами, чего Иннокентий и оценить не мог. Все же он понял: - А тяжело тебе, дядя! Это сколько ж нагибаться, копать, таскать? - Этого я не боюсь, Иннокентий. Воду таскать, дрова колоть, в земле копаться, если в меру - нормальная человеческая жизнь. Скорей удушишься в этих пятиэтажных клетках в одной квартире с передовым классом. - С кем это? - С пролетариатом. - Еще раз проверяюще примерился старик. - Кто домино как гвозди бьет, радио не выключает от гимна до гимна. Пять часов пятьдесят минут остается спать. Бутылки бьют прохожим под ноги, мусор высыпают вон посреди улицы. Почему они - передовой класс, ты задумывался? - Да-а-а, - покачал Иннокентий. - Почему передовой - этого и я никогда не понимал. - Самый дикий! - сердился дядя. - Крестьяне с землей, с природой общаются, оттуда нравственное берут. Интеллигенты - с высшей работой мысли. А эти - всю жизнь в мертвых стенах мертвыми станками мертвые вещи делают - откуда им что придет? Шли дальше, приседали, разглядывали. - Это - не тяжело. Здесь все работы мне - по совести. Помои выливаю по совести. Пол скребу - по совести. Золу выгребать, печку топить - ничего дурного [80] нет. Вот на службах - на службах так не поживешь. Там надо гнуться, подличать. Я отовсюду отступал. Не говорю учителем - библиотекарем, и то не мог. - А что так трудно библиотекарем? - Пойди попробуй. Хорошие книги надо ругать, дурные хвалить. Незрелые мозги обманывать. А какую ты назовешь работу по совести? Иннокентий просто не знал никаких вообще работ. Его единственная была против. А дом этот - Раисы Тимофеевны, давно уже. И работает - только Раиса Тимофеевна, она медсестра. У нее взрослые дети, они отделились. Она дядю подобрала, когда ему было очень худо - и душевно, и телесно, и в нищете. Она его выходила, и он ей всегда благодарен. Она работает на двух ставках. Нисколько дяде не обидно готовить, мыть посуду и все женские домашние работы. Это - не тяжело. За кустами, у самого забора, как полагается настоящему саду, была врыта укромная скамья, дядя с племянником сели. Это не тяжело, вел и вел свое дядя, с упрямством яснорассудочной старости. Это - естественно, жить не на асфальте, а на клочке земли, доступном лопате, пусть весь клочок - три лопаты на две. Он уже десять лет так живет, и рад, и лучшего жребия ему не надо. Какие б заборы ни хилые, ни щелястые - а это крепость, оборона. Снаружи входит только вредное - или радио, или повестка о налоге, или распоряжение о повинностях. Каждый чужой стук в дверь - всегда неприятность, с приятным еще не приходили. Это не тяжело. Есть тяжелее гораздо. Что же? В своем перелатанном, в кепченке-блине, дядя с выдержкой и с последним еще недовереньем косился на Иннокентия. Ни за два часа, ни за два года нельзя было доступиться до того с чужим. Но этот мальчик уже кое-что понимал, и свой был, и - вытяни, вытяни, мальчик! - Тяжелей всего, - завершил дядя с нагоревшим, накаленным чувством, вывешивать флаг по праздникам. Домовладельцы должны вывешивать флаг. (Дальше все будет открыто или все закрыто!) - Принудитель[81] ная верность правительству, которое ты, может быть... не уважаешь. Вот тут и имей глаза! - безумец или мудрец заикается перед тобой в затерханном истощенном обличьи. Когда он откормлен, в академической мантии и говорить не торопится - тогда все согласятся, что мудрец. Иннокентий не откинулся, не пустился возражать. Но все же дядя вильнул за проверенную широкую спину: - Ты - Герцена сколько-нибудь читал? По-настоящему? - Да что-то... вообще... да. - Герцен спрашивает, - набросился дядя, наклонился со своим косым плечом (еще в молодости позвоночник искривил над книгами), - {где границы патриотизма9 Почему любовь к родине надо распространять и на всякое ее правительство? Пособлять ему и дальше губить народ? Просто и сильно. Иннокентий переспросил, повторил: - Почему любовь к родине надо распро...? Но это уже было у другого забора, там дядя оглядывался на щели, соседи могут подслушать. Хорошо они стали с дядей говорить, Иннокентий уже и в комнатах не задыхался, и не собирался уезжать. Странно, шли часы - и незаметно, и все интересно. Дядя даже бегал живо - в кухню и назад, в кухню и назад. Вспоминали и маму, и старые карточки смотрели, и дядя дарил. Но он был намного старше мамы, и общей юности не было у них. Пришла с работы Раиса Тимофеевна, крутая женщина лет пятидесяти, неприветливо поздоровалась. Иннокентию передалось замешательство дяди, и он тоже ощутил странную робость, что она сейчас все развалит им. За стол под темной клеенкой сели не то обедать, не то ужинать. Непонятно, что б они тут ели, если б Иннокентий не привез полчемодана с собой и еще не отрядил бы дядю за водкой. Своих подрезали они помидоров только.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента