Страница:
Убили пленников 23 мая 1996 года, в день рождения Жени. Смакуя подробности и упиваясь собственной безнаказанностью, рассказывал матери об убийстве сына сам убийца в присутствии возглавлявшего комиссию по розыску военнопленных полковника Вячеслава Пилипенко и представителя ОБСЕ гражданина Дании Леннарта. “Ты вырастила борзого сына! — кричал убийца. — Он не хотел подчиняться. Так будет с каждым, кто не подчинится нам!” Перед смертью бандиты дали Жене Родионову последний шанс: если он отречется от веры и от матери, а затем расстреляет своих товарищей, ему сохранят жизнь. Не став предателями, погибли все четверо пограничников. Евгению Родионову заживо отрезали голову. В тот день ему исполнилось 19 лет.
МАТЬ
16 февраля 1996 года, когда Женя еще был жив и так возможно было его спасение, Любови Васильевне Родионовой в Курилово пришла телеграмма: “Сообщаю, что Ваш сын Родионов Евгений Ал. самовольно оставил часть 14/02/96. Прошу Вас принять меры к возвращению. Полковник Буланичев”. Мать не поверила. Честный, принципиальный, верный данному слову Женя дезертировал?! Ради чего? У него были нормальные отношения с товарищами и командирами, он хорошо служил. Эта телеграмма перевернула ей душу. В первую чеченскую войну подобные телеграммы получали многие семьи солдат-срочников. Отметка в личном деле военнослужащих “CОЧ” (самовольное оставление части) была типичной: боясь ответственности, командование частей скрывало, что их солдаты в плену, лгало, называя их дезертирами. Той же ночью Любови Васильевне приснился тяжелый сон, и пришло предчувствие надвигающегося несчастья. Утром пришел милиционер, стал искать “дезертира”. Две недели Любовь Васильевна звонила, посылала телеграммы в эту часть. Ответа не было. Тогда, бросив все, она поехала в Чечню.
“Я приехала во Владикавказ с единственной фотографией Жени. На следующий день поехала в Назрань. Проехать небольшое расстояние между двумя республиками, в которых идет война, непросто. Я немного начала понимать, куда я приехала. Наконец я подошла к воротам воинской части и сказала, что хотела бы встретиться с командиром, приславшим мне телеграмму. Через два часа ко мне вышел полковник. Сказал, что они поторопились с телеграммой, что наши ребята, все четверо, живы, но находятся в плену. Есть комиссия, которая их разыскивает. Их скоро найдут, и вопрос решится”.
Дверь КПП захлопнулась, и она снова осталась один на один со своей бедой в чужой и враждебной местности. Страшная правда о том, что страна — уже не стена, а ее сын — это только ее сын, а не частица большого могучего государства, а ее беда — это только ее беда, обожгла душу. От командира части не было не то что предложения поисков или помощи, не было даже простого человеческого сочувствия. “Поезжайте домой. В Москве есть комиссия по розыску военнопленных, обратитесь туда”… Интересно, где сейчас этот командир, как сложилась его судьба?
Сотни матерей скитались тогда по Чечне среди минных полей, боевиков, работорговцев. “Когда парнишку — выкупленного, обменянного или освобожденного — приводили к нам, матерям, в казарму, первое, что мы делали, это обнимали его, показывали ему фотографии наших детей и спрашивали, не видел ли он где-нибудь это лицо. Мы радовались, старались угостить чем-то вкусненьким, погладить по стриженой голове, мы старались согреть их — усталых, испуганных, переживших такое, что не дай Бог. А ночью мы плакали, и каждая думала: Господи, ну почему это не мой? А где же мой?..”.
Мать приходила в села и просила старейшин: “Помогите найти сына! Он совсем ребенок. Ему только восемнадцать лет”. Плакала не для того, чтобы их разжалобить, а потому что сил удержать слезы уже не было. “Я лично была в ответе перед всем чеченским населением за то, что там происходит. Чеченцы показывали на разрушения и говорили: “Посмотри, что ваши наделали”. И только старики меня принимали, за стол сажали, правда, это крайне редко бывало. Только у них был страх, что наступит час, когда за все надо будет платить. Наверное, они помнили войну, службу фашистам, последующую сталинскую депортацию. А может, просто мудрые старые люди знали, что греха без кары не бывает…”
“21 сентября на скачках, где собрались все боевики, сразу несколько из них сказали мне о том, что тот, кого я ищу, убит. Почему я им поверила? После того как заключили подлый хасавюртовский договор, у чеченских боевиков началась эйфория безнаказанности. Они ничего не скрывали, сами хвастались своими “подвигами”. В присутствии представителя ОБСЕ сам убийца, сытый, наглый, самоуверенный бандит, смакуя подробности убийства и глядя мне в глаза, упивался моей болью, видя, как я корчусь от всего этого. Наверное, это садизм. Наверное, ждал, что я прямо там, на месте, сдохну… И не он один. Другой даже сказал, какие у Саши Железнова были носки…”
Сухой надрывный кашель — следствие побоев, доставшихся ей от чеченских боевиков, — прерывает воспоминания матери…
“Потом на улице подошли другие чеченцы и сказали, что мы должны заплатить огромные деньги: десять тысяч долларов, чтобы иметь возможность забрать тела. Тела замученных пограничников были превращены в предмет торга. Я приезжала каждый день туда, уже совершенно одна, и каждый раз просила, уговаривала. Семнадцать раз ездила я в Бамут, каждый раз торговались по условиям, которые позволили бы забрать даже не живых, а тела погибшего сына и его товарищей. Каждый раз новые цены, новые унижения, новые слезы”.
Они попали в плен не потому, что были плохими солдатами. В Москве плохо представляли всю опасность их присутствия там.
Россия — не Америка, которая, чтобы спасти рядового Райана, посылает на край света авианосец. Российский офицер, командир части, не просто “забывает”, что его солдат в опасности, он его еще и грязью обливает, чтобы как-то оправдать собственную преступную никчемность.
“И тут мой сын и его товарищи во второй раз стали заложниками политики тогда, когда надо было платить выкуп за живых или мертвых, в частности за могилу. В Москве сказали, что платить нельзя, эти деньги пойдут на вооружение боевиков. Были они заложниками и в третий раз, когда в извещении о смерти было написано “Погиб при исполнении воинской службы”, и ни слова о том, где погибли и как погибли. По сей день они не признаются участниками боевых действий.
Кому теперь предъявить счет за жизни этих четверых солдат? Где тот полковник Сапаров, командир 479-го погранотряда? 8 августа 1996 года на заставу напали боевики. И погибли восемь человек, в том числе погиб и Сапаров, который не сумел обеспечить безопасность своих солдат и собственную безопасность. Командир заставы старший лейтенант Кузнецов получил тяжелое ранение и орден Мужества. Где теперь генерал Николаев, который очень красиво говорил, где Бордюжа, который прислал мне чудовищную телеграмму о том, какие льготы я получу после похорон Жени, и ни слова сочувствия, сожаления, соболезнования? Где генерал Тоцкий, с которым не могла встретиться в течение 5 лет? У меня не было к нему никакой просьбы. Я просто хотела посмотреть в глаза и услышать слова — обычные, нормальные в нормальном государстве. Кто-то же должен был мне сказать: “Спасибо тебе за сына. За то, что ты недоспала, недоела; за то, что ты прошла то, что не должна проходить в нормальном государстве мать”.
Где ответственность должностных лиц за то, что они обрекли меня на встречи с Хаттабом, Басаевым, Гелаевым, Масхадовым, Доку Умаровым, Хайхороевым. Но от них-то — я всегда знала — ждать добра не приходится. Страшно, когда предают свои. В те дни, когда Женю пытали в чеченском подвале, на его родине в нашем доме по чердаку и по подвалу лазила милиция и, наверное, кто-то из военкомата. Они искали дезертира. За это потом тоже никто не извинился.
Когда я бросила все и улетела в Чечню после той злополучной телеграммы, в которой говорилось, что мой сын дезертир, через две недели я приехала в Галашки. Выпавший снежок на том месте, где Женю и его товарищей захватили в плен, не смог скрыть следы борьбы, бурые пятна крови на земле. Неужели командиры не видели этого с самого начала? Неужели надо опуститься до такой степени, чтобы ребят, попавших в страшную беду (не зря говорят: “хуже смерти только плен”), бросить и ни разу нигде не заикнуться о том, что четыре пограничника попали в плен на территории так называемой мирной Ингушетии?
Где те правозащитники, которые всегда кричат о правах мирных жителей? Разве Женя не имел права на жизнь?.. Сломать судьбу легко. Военной машине тем более. Она любую мать раздавит и не оглянется. Получив тяжелые травмы в подвале у Ширвани Басаева, я должна была молча, терпеливо все это носить в себе. Стоило мне только рассказать об этом, как сразу же, через два часа, меня посадили бы на самолет и отправили в Москву. Девять месяцев, столько, сколько мать вынашивает ребенка, я ходила по Чечне. Приходя в разрушенное село, где тоже были погибшие, я встречала град палок и камней, оскорблений, унижений. Почему я должна была быть в ответе за все бездумные просчеты и ошибки политиков, военных? Что могла я изменить в этой войне?
Даже так называемые полевые командиры относились иногда ко мне лучше, чем свои. Когда человек из группы по розыску военнопленных говорит тебе: “На кого ты надеешься? Ищи боевика, спи с ним, и тогда он будет помогать тебе искать сына…” — как это пережить? А потом этот человек будет ходить обвешанный орденами, и бить себя кулаком в грудь, и рвать тельняшку, что он был в Чечне! 20 с лишним встреч было у меня с боевиками по поводу торговли за тела четырех пограничников. Выставлены были страшные условия: разминировать Бамут, освободить четырех боевиков из Назранской тюрьмы, и четыре тысячи долларов, по тысяче за каждого убитого солдата. Почему я должна была этим заниматься? Почему? За что все это?”
И еще кроме выкупа солдатская мать должна была очистить от мин село Бамут, в котором убили ее сына. Как? Карт минных полей не было, мины ставили все кому не лень — одни боевики приходили, другие уходили. Два раза солдаты и офицеры Российской армии добровольно рисковали своими жизнями, выходя на разминирование. “Были там и очень достойные офицеры: Вячеслав Пилипенко, Дмитрий Попов, с которыми ходили на разминирование, которые были со мной в тот самый страшный в моей жизни день, когда надо было Женю и его товарищей выкапывать своими руками из земли в Бамуте, на территории пионерского лагеря!”.
…У нее уже не было ни сил, ни желаний. Она была совершенно одна, а так хотелось, чтобы рядом были матери Андрея Трусова, Игоря Яковлева, Александра Железнова, чтобы вместе искали они сыновей, которым выпала единая мученическая судьба. Трижды посылала она телеграммы родителям погибших пограничников, чтобы приехали забрать тела сыновей. Ответа не было… “Я хорошо помню одну ночь этой черной осени, — говорит Любовь Васильевна. — Я шла по каменистой дороге после очередной выматывающей душу встречи с боевиками и думала: “Господи, пусть сейчас кто-нибудь выстрелит, свои ли, чужие — все равно. Пусть я упаду и больше не встану! У меня нет больше сил!”
Но силы находились: она понимала, что если сейчас не заберет Женю, то не заберет никогда. Зимой выпадет снег, на следующий год земля сровняется, вырастет трава, и где искать? Я сама начала ходить к военным и просить. Я просто приходила к солдатам, говорила: “Ребята, мой сын погиб. Я не могу забрать даже тело. Я искала его долго-долго. Кто хочет мне помочь?” И вместо необходимых для разминирования пяти добровольцев-саперов вставали двадцать. Я буду помнить их всегда. Моя вечная благодарность им, настоящим героям. Рискуя жизнью, они шли на разминирование. Когда сейчас ругают молодежь, мне есть что возразить. Я видела и вижу на чеченской войне потрясающих парней! Я всегда молюсь за тех, кто до сих пор там. В этой ужасной, страшной Чечне”.
Наконец, когда деньги были переданы и все условия выполнены, ей показали место захоронения. В присутствии представителя ОБСЕ солдаты стали раскапывать засыпанную землей воронку от авиабомбы, ставшую четырем пленникам братской могилой. Вскоре нашли крестик. Тот самый, собственноручно изготовленный, который Женя не снял под пытками, с которым он погиб.
…Ночь, сырая, развороченная лопатами земля, опавшая листва; при свете фар армейского грузовика “Урал” солдаты раскапывают могилу. Стоя у братской могилы, в которую боевики свалили тела мучеников, понимая умом, что уже ничего нельзя изменить, сердцем Любовь Васильевна цеплялась за малейшую, последнюю надежду. А вдруг обманули боевики? “Я про себя решила так: если на теле не будет крестика, то это не Женя. Потому что православный крестик, который когда-то выковал своими руками, мой сын не снимал никогда и нигде”.
Надругательство над пленными солдатами боевики совершили и после убийства: тела лежали непогребенными на пустыре за селом. В конце мая — начале июня в Чечне уже стояла жара. И только потом, через две недели, их присыпали землей.
Первым подняли тело Андрея Трусова. По размерам сапог мать увидела, что это не Женя. Как носит сын обувь, где стаптывает, любая мать знает. А потом один из солдат поворачивается и говорит: “Крестик”. Ночью, в земле, простой железный крестик можно было не заметить. Но металл блеснул, и солдат его обнаружил. “Именно в тот момент я поверила в Бога, потому что восприняла это как знак свыше. Впервые за все время поисков я потеряла сознание. А потом снова заставила себя подойти к той яме, и увидела Женины сапоги, стоптанные слегка вовнутрь, и сомнений уже не было никаких.
Но в ту ночь мы не заметили, что чего-то не хватает. Тела завернули в фольгу, повезли в казарму. Разгрузили. Для кого-то это “груз двести”, для меня это самый бесценный груз. Подошел полковник Вячеслав Пилипенко, обнял меня, сказал: “Не вздумай что-то с собой сделать. Ты должна его похоронить. Его, кроме тебя, хоронить некому”. Эти слова удержали меня от страшного шага, потому что жить я больше не хотела. Раньше, как бы трудно ни было, впереди у меня, как маленькая звездочка, была надежда, что Женя жив, должен быть жив, он не мог погибнуть.
Уже потом, при опознании, выяснилось, что у Жени не хватает головы. Головы убитых суеверные боевики разбивали прикладами, чтобы не снились по ночам. Я снова вернулась, хотя в Ростове меня отговаривали от этого. За отдельную плату выкупила у убийцы кусочки черепа, повезла туда, где было его тело…
И еще я никогда не пойму: я отдала государству сына живым, здоровым, на время, на два года. Его должны были вернуть живым и здоровым, а, если уж не получилось живым, то хотя бы надо позаботиться о мертвом…”.
И только в конце ноября повезла мать тело сына домой. Она была совершенно одна со своим страшным горем. И не было рядом никого из военных, хотя бы для моральной поддержки. Похоронила она Женю в родной земле, по православному обряду. “Хоронишь не сына, хоронишь себя, свою лучшую половину, свои мечты, надежды, самое лучшее, что есть, и остаешься тенью бродить по земле. И тебя не понимают и говорят: “Не один же он погиб, многие погибли, тысячи, среди них есть и Герои России”. Да, погибли тысячи. Но многие из них погибли в бою. А это большая разница. И большая разница между матерями, которым привезли домой цинковый гроб, и мной, которая, для того чтобы привезти гроб домой, сама ходила по полям войны, своими руками выкапывала тело сына.
Женя всегда был гордым парнем. Когда-то мы с ним читали рассказ, там мальчик, давший честное слово, стоял всю ночь в парке. Он не мог уйти, он слово дал. Женя зря обещаний никогда не давал. Если он давал слово, он всегда его держал. Может, за это его и уважали все. Он не нарушил солдатской присяги. Он никого не предал, ни друзей, ни мать, ни страну свою. Его предали все. Прежде всего предали отцы-командиры, которые были обязаны заниматься поисками, быть рядом со мной все это время. И в Ростове на опознании, и сопровождать тело, и на кладбище присутствовать. Ничего этого не было. Ту полную до краев чашу, которую судьба мне уготовила, я испила сполна.
Через неделю после похорон умер Женин отец, Александр Константинович Родионов, который долгое время не жил с нами, но он был ему потрясающим отцом. И то, что власть бросила меня на 10 месяцев в лагеря боевиков и я прошла такое, даже немыслимо, даже слов таких не найти, это не моя вина. Это наша общая беда. И та страшная война навсегда разделила то, что было до войны и во время войны. Время “после войны” пока еще не наступило”.
С тех самых пор матери часто кажется, что она проживает не свою жизнь, а чью-то другую. Из тихой домашней женщины, мирного диспетчера транспортного цеха она превратилась и в женщину-воина, и в сестру, скорее, мать милосердия. Идут годы, но ее горе не стареет, не туманится спасительной дымкой времени. Ей часто снится бесконечная дорога, по которой она ходит в чеченских горах. Наверное, душа ее так и осталась бродить там, где погиб сын. После Жени не осталось детей, у нее никогда не будет внуков. Даже любимой девушки в короткой Жениной жизни еще не было. Осталась только материнская память.
Но у матери, воспитавшей такого сына, и память необыкновенная. Мама Жени Родионова не замкнулась в себе, тихо угасая и заливая горе слезами. Ее сердце вместило в себя тысячи других сыновей, солдат России. Более 800 тонн грузов перевезла она за тридцать пять поездок к российским солдатам в Чечню. На деньги, собранные небогатыми прихожанами православных храмов, она закупает у производителей тельняшки, носки, батарейки для миноискателей, подшлемники, сушки, гитары, перчатки, зубные щетки, одеяла и спальники, писчую бумагу, конфеты и “командирские” часы. Все это сортирует по пакетам и коробкам, сама отвозит и раздает в солдатские руки на самых дальних заставах, в горах и окопах. И не только православным солдатам, но и мусульманам, буддистам и атеистам. Она не делит их ни по вероисповеданию, ни по национальности.
“Господь дал мне величайшую награду: меня мало кто называет по имени, зовут “мама Жени Родионова”. И еще он дал мне возможность нести любовь вместе с подарками для наших ребят в Чечню. Собраны эти подарки с помощью православных людей Москвы и Подмосковья, Украины, Белоруссии, Финляндии, Америки, Польши. Православные связаны самым прочным, что есть — верой. Нас могут разделить, раскроить по картам, областям, но вера неделима”.
Маленькая, хрупкая, много пережившая и не очень здоровая женщина совершенно бескорыстно, не напоказ делает большое, великое, мужское дело — соединяет народ и армию, согревает служивые сердца, поднимает воинский дух. Это стало смыслом ее жизни. Маму Жени Родионова хорошо знают и в военных госпиталях. Только инвалидных колясок более двухсот получили через нее искалеченные солдаты и офицеры. Уникальная противоожоговая кровать, появившаяся недавно в Центральном пограничном госпитале в Голицыне, — тоже ее заслуга.
Того, что довелось пережить ей за последние десять лет, хватило бы не на одну жизнь. Непостижима русская душа. Неодолим русский дух. Непобедим народ, который являет миру таких людей, как мать и сын Родионовы. “Давайте помнить о наших погибших светло и радостно, без надрыва, — говорит Любовь Васильевна. — Я точно знаю, что они шагнули в бессмертие, в вечность”.
По историческим меркам десять лет — срок ничтожный. Для отдельно взятой человеческой жизни это много. Десятки тысяч людей за это время узнали о судьбе Жени. Многих и многих эта судьба изменила. В сущности, каждый, кто узнает о ней, невольно задается вопросом: “А я? Смогу ли устоять я, если случится подобное?” А подобное случается все чаще и чаще. Современная жизнь настолько спрессована, что ежедневно, порой ежечасно ставит нас перед выбором между подлостью и честью. И все чаще мы равнодушие называем смирением, беспринципность — человеческими слабостями. Все громче голоса тех, кто предрекает скорый апокалипсис. Глядя на пассионарный всплеск исламского мира, который не мирится с неправедными законами даже тех стран, в которых мусульман меньшинство, невольно сравниваешь эти массовые протесты с нашей духовной вялостью.
Женина судьба задевает за живое каждого, кто еще не утратил совесть. Оказывается, и в наше время, когда шкурный интерес у многих заменил идеалы, по-другому — можно! И в наше время как в жизни, так и в смерти может быть великий, святой смысл, и в наши дни можно не выживать, а жить, не вымирать, а умирать, а это совершенно разные вещи!
Почему же именно Женя стал символом? Ведь многие погибли в Чечне. А почему из миллионов погибших в Великой Отечественной войне мы навскидку назовем один-два десятка имен? Ведь только подвиг Александра Матросова повторили более 300 человек. А народ помнит одного. Да, это несправедливо по отношению к другим героям. Но символов не бывает много, на то они и символы, то есть концентрированное выражение некоего явления. Евгений Родионов, 6-я рота псковских десантников стали символами мужества и стойкости русских, российских воинов в войне, которую до сих пор официальные лица не признали войной и продолжают называть “контртеррористической операцией в Чеченской республике”.
“16 апреля 2002 года в Ростове-на Дону был закрытый суд, — вспоминает Любовь Васильевна Родионова. — Судили семнадцать российских солдат, воевавших на стороне боевиков. Боевики их выдали: от предателей при удобном случае стараются избавиться, а может, они уже отыграли свою роль. Среди них были двое рядовых, не выдержавших побоев, перешедших в ислам уже на третий день. Эти двое расстреляли 39 наших пленных солдат, своих товарищей. Все подсудимые оправдывали предательство несправедливыми действиями российских властей, объясняли участие в расстрелах своих же товарищей безвыходными обстоятельствами. Они очень хотели жить и не видели ничего ненормального в том, что сохранили свои жизни такой ценой. Бог им судья. И в этом зале суда недалеко друг от друга сидели матери убитых и матери убийц. Пусть каждый задаст себе вопрос: чья мать несчастнее — та, у которой жив сын — убийца, или та, чей сын погиб, не изменив ни долгу, ни чести?”.
Поистине шекспировская трагедия! Власть, поставившая своих юных граждан перед таким страшным выбором, а матерей перед такой скорбной участью, не мучит ли тебя совесть?
А еще я подумала о нынешней молодежи, которую не ругает сейчас только ленивый. О тех тридцати девяти солдатах, которым так же, как и двум расстрельщикам, последние годы интенсивно промывали мозги малодушием, безверием, эгоизмом, навязывали лозунги типа “Бери от жизни все!” Какой же силой духа, какой нравственностью должны обладать молодые, полные сил восемнадцати-девятнадцатилетние парни, чтобы, ощущая ледяное дыхание смерти, не уцепиться за спасительную соломинку, не выбрать жизнь, да еще когда перед глазами куражатся те, кто пошел на это! Однако жизнь ценой предательства оказалась для 39 пленников (как и для Жени Родионова, трех его товарищей и многих других, неизвестных) невозможной. Двое расстреляли 39 человек. Двое сломались. Но остальные тридцать девять остались людьми! Случайные это цифры или по этой маленькой статистике можно судить о моральном состоянии современной молодежи? В отличие от животных Бог дал человеку право выбора, свободную волю. Вся человеческая жизнь — сплошной выбор, по выражению русского художника Виктора Васнецова, постоянная внутренняя борьба “низменного с высшим, звериного с духовным”. Дай нам Бог каждому в минуту жизни роковую сделать свой выбор правильно!
___________
Похоронен Женя Родионов на тихом сельском кладбище Сатино-Русское Подольского района Московской области, на высоком холме у реки. Поклониться ему приезжают самые разные люди из всех уголков России и из-за рубежа. Бывает много детей, может быть, именно здесь они дают неслышную клятву на верность Родине. Как-то приехал с Урала ветеран Великой Отечественной войны, фронтовик. Он снял с себя свою боевую медаль “За отвагу” и положил на могильную плиту. А однажды, специально для того, чтобы отдать дань уважения народному герою, прилетел из Великобритании войсковой священник — капеллан английской армии. “На примере подвига Вашего сына я буду воспитывать английских солдат, — сказал он матери. — Ведь в нашей контрактной армии таких героев, как Женя, нет”.
Сейчас, на переломе эпох, Родина наша в который раз стоит перед выбором: возродиться и обрести былое величие или уйти в небытие, подобно ушедшим в даль времен многим великим цивилизациям. И в который раз происходит восстановление и собирание сил, способных возродить страну. Много раз Россия переживала смутные времена, вторжения иноземцев, стояла на краю гибели. Но каждый раз спасали ее не богатство, не вооружение, не хитрость или подкуп, а несгибаемое мужество и безграничная любовь её сыновей и дочерей, не щадивших ни сил, ни жизни ради спасения страны.
“СПАСИБО ЗА ВАШ ТРУД”
Уважаемая редакция журнала “Наш современник”!
Много лет Суражская районная библиотека выписывает ваш журнал. Он любим и востребован как работниками библиотеки, так и читателями. В 2006 году “Наш современник” отмечает юбилей — 50 лет со дня основания. Мы планируем провести мероприятия в связи с этой датой. Опубликуйте, пожалуйста, материалы по истории создания журнала, расскажите о тех, кто стоял у его истоков, о трудностях и победах русских патриотов за эти долгие годы.
МАТЬ
16 февраля 1996 года, когда Женя еще был жив и так возможно было его спасение, Любови Васильевне Родионовой в Курилово пришла телеграмма: “Сообщаю, что Ваш сын Родионов Евгений Ал. самовольно оставил часть 14/02/96. Прошу Вас принять меры к возвращению. Полковник Буланичев”. Мать не поверила. Честный, принципиальный, верный данному слову Женя дезертировал?! Ради чего? У него были нормальные отношения с товарищами и командирами, он хорошо служил. Эта телеграмма перевернула ей душу. В первую чеченскую войну подобные телеграммы получали многие семьи солдат-срочников. Отметка в личном деле военнослужащих “CОЧ” (самовольное оставление части) была типичной: боясь ответственности, командование частей скрывало, что их солдаты в плену, лгало, называя их дезертирами. Той же ночью Любови Васильевне приснился тяжелый сон, и пришло предчувствие надвигающегося несчастья. Утром пришел милиционер, стал искать “дезертира”. Две недели Любовь Васильевна звонила, посылала телеграммы в эту часть. Ответа не было. Тогда, бросив все, она поехала в Чечню.
“Я приехала во Владикавказ с единственной фотографией Жени. На следующий день поехала в Назрань. Проехать небольшое расстояние между двумя республиками, в которых идет война, непросто. Я немного начала понимать, куда я приехала. Наконец я подошла к воротам воинской части и сказала, что хотела бы встретиться с командиром, приславшим мне телеграмму. Через два часа ко мне вышел полковник. Сказал, что они поторопились с телеграммой, что наши ребята, все четверо, живы, но находятся в плену. Есть комиссия, которая их разыскивает. Их скоро найдут, и вопрос решится”.
Дверь КПП захлопнулась, и она снова осталась один на один со своей бедой в чужой и враждебной местности. Страшная правда о том, что страна — уже не стена, а ее сын — это только ее сын, а не частица большого могучего государства, а ее беда — это только ее беда, обожгла душу. От командира части не было не то что предложения поисков или помощи, не было даже простого человеческого сочувствия. “Поезжайте домой. В Москве есть комиссия по розыску военнопленных, обратитесь туда”… Интересно, где сейчас этот командир, как сложилась его судьба?
Сотни матерей скитались тогда по Чечне среди минных полей, боевиков, работорговцев. “Когда парнишку — выкупленного, обменянного или освобожденного — приводили к нам, матерям, в казарму, первое, что мы делали, это обнимали его, показывали ему фотографии наших детей и спрашивали, не видел ли он где-нибудь это лицо. Мы радовались, старались угостить чем-то вкусненьким, погладить по стриженой голове, мы старались согреть их — усталых, испуганных, переживших такое, что не дай Бог. А ночью мы плакали, и каждая думала: Господи, ну почему это не мой? А где же мой?..”.
Мать приходила в села и просила старейшин: “Помогите найти сына! Он совсем ребенок. Ему только восемнадцать лет”. Плакала не для того, чтобы их разжалобить, а потому что сил удержать слезы уже не было. “Я лично была в ответе перед всем чеченским населением за то, что там происходит. Чеченцы показывали на разрушения и говорили: “Посмотри, что ваши наделали”. И только старики меня принимали, за стол сажали, правда, это крайне редко бывало. Только у них был страх, что наступит час, когда за все надо будет платить. Наверное, они помнили войну, службу фашистам, последующую сталинскую депортацию. А может, просто мудрые старые люди знали, что греха без кары не бывает…”
“21 сентября на скачках, где собрались все боевики, сразу несколько из них сказали мне о том, что тот, кого я ищу, убит. Почему я им поверила? После того как заключили подлый хасавюртовский договор, у чеченских боевиков началась эйфория безнаказанности. Они ничего не скрывали, сами хвастались своими “подвигами”. В присутствии представителя ОБСЕ сам убийца, сытый, наглый, самоуверенный бандит, смакуя подробности убийства и глядя мне в глаза, упивался моей болью, видя, как я корчусь от всего этого. Наверное, это садизм. Наверное, ждал, что я прямо там, на месте, сдохну… И не он один. Другой даже сказал, какие у Саши Железнова были носки…”
Сухой надрывный кашель — следствие побоев, доставшихся ей от чеченских боевиков, — прерывает воспоминания матери…
“Потом на улице подошли другие чеченцы и сказали, что мы должны заплатить огромные деньги: десять тысяч долларов, чтобы иметь возможность забрать тела. Тела замученных пограничников были превращены в предмет торга. Я приезжала каждый день туда, уже совершенно одна, и каждый раз просила, уговаривала. Семнадцать раз ездила я в Бамут, каждый раз торговались по условиям, которые позволили бы забрать даже не живых, а тела погибшего сына и его товарищей. Каждый раз новые цены, новые унижения, новые слезы”.
Они попали в плен не потому, что были плохими солдатами. В Москве плохо представляли всю опасность их присутствия там.
Россия — не Америка, которая, чтобы спасти рядового Райана, посылает на край света авианосец. Российский офицер, командир части, не просто “забывает”, что его солдат в опасности, он его еще и грязью обливает, чтобы как-то оправдать собственную преступную никчемность.
“И тут мой сын и его товарищи во второй раз стали заложниками политики тогда, когда надо было платить выкуп за живых или мертвых, в частности за могилу. В Москве сказали, что платить нельзя, эти деньги пойдут на вооружение боевиков. Были они заложниками и в третий раз, когда в извещении о смерти было написано “Погиб при исполнении воинской службы”, и ни слова о том, где погибли и как погибли. По сей день они не признаются участниками боевых действий.
Кому теперь предъявить счет за жизни этих четверых солдат? Где тот полковник Сапаров, командир 479-го погранотряда? 8 августа 1996 года на заставу напали боевики. И погибли восемь человек, в том числе погиб и Сапаров, который не сумел обеспечить безопасность своих солдат и собственную безопасность. Командир заставы старший лейтенант Кузнецов получил тяжелое ранение и орден Мужества. Где теперь генерал Николаев, который очень красиво говорил, где Бордюжа, который прислал мне чудовищную телеграмму о том, какие льготы я получу после похорон Жени, и ни слова сочувствия, сожаления, соболезнования? Где генерал Тоцкий, с которым не могла встретиться в течение 5 лет? У меня не было к нему никакой просьбы. Я просто хотела посмотреть в глаза и услышать слова — обычные, нормальные в нормальном государстве. Кто-то же должен был мне сказать: “Спасибо тебе за сына. За то, что ты недоспала, недоела; за то, что ты прошла то, что не должна проходить в нормальном государстве мать”.
Где ответственность должностных лиц за то, что они обрекли меня на встречи с Хаттабом, Басаевым, Гелаевым, Масхадовым, Доку Умаровым, Хайхороевым. Но от них-то — я всегда знала — ждать добра не приходится. Страшно, когда предают свои. В те дни, когда Женю пытали в чеченском подвале, на его родине в нашем доме по чердаку и по подвалу лазила милиция и, наверное, кто-то из военкомата. Они искали дезертира. За это потом тоже никто не извинился.
Когда я бросила все и улетела в Чечню после той злополучной телеграммы, в которой говорилось, что мой сын дезертир, через две недели я приехала в Галашки. Выпавший снежок на том месте, где Женю и его товарищей захватили в плен, не смог скрыть следы борьбы, бурые пятна крови на земле. Неужели командиры не видели этого с самого начала? Неужели надо опуститься до такой степени, чтобы ребят, попавших в страшную беду (не зря говорят: “хуже смерти только плен”), бросить и ни разу нигде не заикнуться о том, что четыре пограничника попали в плен на территории так называемой мирной Ингушетии?
Где те правозащитники, которые всегда кричат о правах мирных жителей? Разве Женя не имел права на жизнь?.. Сломать судьбу легко. Военной машине тем более. Она любую мать раздавит и не оглянется. Получив тяжелые травмы в подвале у Ширвани Басаева, я должна была молча, терпеливо все это носить в себе. Стоило мне только рассказать об этом, как сразу же, через два часа, меня посадили бы на самолет и отправили в Москву. Девять месяцев, столько, сколько мать вынашивает ребенка, я ходила по Чечне. Приходя в разрушенное село, где тоже были погибшие, я встречала град палок и камней, оскорблений, унижений. Почему я должна была быть в ответе за все бездумные просчеты и ошибки политиков, военных? Что могла я изменить в этой войне?
Даже так называемые полевые командиры относились иногда ко мне лучше, чем свои. Когда человек из группы по розыску военнопленных говорит тебе: “На кого ты надеешься? Ищи боевика, спи с ним, и тогда он будет помогать тебе искать сына…” — как это пережить? А потом этот человек будет ходить обвешанный орденами, и бить себя кулаком в грудь, и рвать тельняшку, что он был в Чечне! 20 с лишним встреч было у меня с боевиками по поводу торговли за тела четырех пограничников. Выставлены были страшные условия: разминировать Бамут, освободить четырех боевиков из Назранской тюрьмы, и четыре тысячи долларов, по тысяче за каждого убитого солдата. Почему я должна была этим заниматься? Почему? За что все это?”
И еще кроме выкупа солдатская мать должна была очистить от мин село Бамут, в котором убили ее сына. Как? Карт минных полей не было, мины ставили все кому не лень — одни боевики приходили, другие уходили. Два раза солдаты и офицеры Российской армии добровольно рисковали своими жизнями, выходя на разминирование. “Были там и очень достойные офицеры: Вячеслав Пилипенко, Дмитрий Попов, с которыми ходили на разминирование, которые были со мной в тот самый страшный в моей жизни день, когда надо было Женю и его товарищей выкапывать своими руками из земли в Бамуте, на территории пионерского лагеря!”.
…У нее уже не было ни сил, ни желаний. Она была совершенно одна, а так хотелось, чтобы рядом были матери Андрея Трусова, Игоря Яковлева, Александра Железнова, чтобы вместе искали они сыновей, которым выпала единая мученическая судьба. Трижды посылала она телеграммы родителям погибших пограничников, чтобы приехали забрать тела сыновей. Ответа не было… “Я хорошо помню одну ночь этой черной осени, — говорит Любовь Васильевна. — Я шла по каменистой дороге после очередной выматывающей душу встречи с боевиками и думала: “Господи, пусть сейчас кто-нибудь выстрелит, свои ли, чужие — все равно. Пусть я упаду и больше не встану! У меня нет больше сил!”
Но силы находились: она понимала, что если сейчас не заберет Женю, то не заберет никогда. Зимой выпадет снег, на следующий год земля сровняется, вырастет трава, и где искать? Я сама начала ходить к военным и просить. Я просто приходила к солдатам, говорила: “Ребята, мой сын погиб. Я не могу забрать даже тело. Я искала его долго-долго. Кто хочет мне помочь?” И вместо необходимых для разминирования пяти добровольцев-саперов вставали двадцать. Я буду помнить их всегда. Моя вечная благодарность им, настоящим героям. Рискуя жизнью, они шли на разминирование. Когда сейчас ругают молодежь, мне есть что возразить. Я видела и вижу на чеченской войне потрясающих парней! Я всегда молюсь за тех, кто до сих пор там. В этой ужасной, страшной Чечне”.
Наконец, когда деньги были переданы и все условия выполнены, ей показали место захоронения. В присутствии представителя ОБСЕ солдаты стали раскапывать засыпанную землей воронку от авиабомбы, ставшую четырем пленникам братской могилой. Вскоре нашли крестик. Тот самый, собственноручно изготовленный, который Женя не снял под пытками, с которым он погиб.
…Ночь, сырая, развороченная лопатами земля, опавшая листва; при свете фар армейского грузовика “Урал” солдаты раскапывают могилу. Стоя у братской могилы, в которую боевики свалили тела мучеников, понимая умом, что уже ничего нельзя изменить, сердцем Любовь Васильевна цеплялась за малейшую, последнюю надежду. А вдруг обманули боевики? “Я про себя решила так: если на теле не будет крестика, то это не Женя. Потому что православный крестик, который когда-то выковал своими руками, мой сын не снимал никогда и нигде”.
Надругательство над пленными солдатами боевики совершили и после убийства: тела лежали непогребенными на пустыре за селом. В конце мая — начале июня в Чечне уже стояла жара. И только потом, через две недели, их присыпали землей.
Первым подняли тело Андрея Трусова. По размерам сапог мать увидела, что это не Женя. Как носит сын обувь, где стаптывает, любая мать знает. А потом один из солдат поворачивается и говорит: “Крестик”. Ночью, в земле, простой железный крестик можно было не заметить. Но металл блеснул, и солдат его обнаружил. “Именно в тот момент я поверила в Бога, потому что восприняла это как знак свыше. Впервые за все время поисков я потеряла сознание. А потом снова заставила себя подойти к той яме, и увидела Женины сапоги, стоптанные слегка вовнутрь, и сомнений уже не было никаких.
Но в ту ночь мы не заметили, что чего-то не хватает. Тела завернули в фольгу, повезли в казарму. Разгрузили. Для кого-то это “груз двести”, для меня это самый бесценный груз. Подошел полковник Вячеслав Пилипенко, обнял меня, сказал: “Не вздумай что-то с собой сделать. Ты должна его похоронить. Его, кроме тебя, хоронить некому”. Эти слова удержали меня от страшного шага, потому что жить я больше не хотела. Раньше, как бы трудно ни было, впереди у меня, как маленькая звездочка, была надежда, что Женя жив, должен быть жив, он не мог погибнуть.
Уже потом, при опознании, выяснилось, что у Жени не хватает головы. Головы убитых суеверные боевики разбивали прикладами, чтобы не снились по ночам. Я снова вернулась, хотя в Ростове меня отговаривали от этого. За отдельную плату выкупила у убийцы кусочки черепа, повезла туда, где было его тело…
И еще я никогда не пойму: я отдала государству сына живым, здоровым, на время, на два года. Его должны были вернуть живым и здоровым, а, если уж не получилось живым, то хотя бы надо позаботиться о мертвом…”.
И только в конце ноября повезла мать тело сына домой. Она была совершенно одна со своим страшным горем. И не было рядом никого из военных, хотя бы для моральной поддержки. Похоронила она Женю в родной земле, по православному обряду. “Хоронишь не сына, хоронишь себя, свою лучшую половину, свои мечты, надежды, самое лучшее, что есть, и остаешься тенью бродить по земле. И тебя не понимают и говорят: “Не один же он погиб, многие погибли, тысячи, среди них есть и Герои России”. Да, погибли тысячи. Но многие из них погибли в бою. А это большая разница. И большая разница между матерями, которым привезли домой цинковый гроб, и мной, которая, для того чтобы привезти гроб домой, сама ходила по полям войны, своими руками выкапывала тело сына.
Женя всегда был гордым парнем. Когда-то мы с ним читали рассказ, там мальчик, давший честное слово, стоял всю ночь в парке. Он не мог уйти, он слово дал. Женя зря обещаний никогда не давал. Если он давал слово, он всегда его держал. Может, за это его и уважали все. Он не нарушил солдатской присяги. Он никого не предал, ни друзей, ни мать, ни страну свою. Его предали все. Прежде всего предали отцы-командиры, которые были обязаны заниматься поисками, быть рядом со мной все это время. И в Ростове на опознании, и сопровождать тело, и на кладбище присутствовать. Ничего этого не было. Ту полную до краев чашу, которую судьба мне уготовила, я испила сполна.
Через неделю после похорон умер Женин отец, Александр Константинович Родионов, который долгое время не жил с нами, но он был ему потрясающим отцом. И то, что власть бросила меня на 10 месяцев в лагеря боевиков и я прошла такое, даже немыслимо, даже слов таких не найти, это не моя вина. Это наша общая беда. И та страшная война навсегда разделила то, что было до войны и во время войны. Время “после войны” пока еще не наступило”.
С тех самых пор матери часто кажется, что она проживает не свою жизнь, а чью-то другую. Из тихой домашней женщины, мирного диспетчера транспортного цеха она превратилась и в женщину-воина, и в сестру, скорее, мать милосердия. Идут годы, но ее горе не стареет, не туманится спасительной дымкой времени. Ей часто снится бесконечная дорога, по которой она ходит в чеченских горах. Наверное, душа ее так и осталась бродить там, где погиб сын. После Жени не осталось детей, у нее никогда не будет внуков. Даже любимой девушки в короткой Жениной жизни еще не было. Осталась только материнская память.
Но у матери, воспитавшей такого сына, и память необыкновенная. Мама Жени Родионова не замкнулась в себе, тихо угасая и заливая горе слезами. Ее сердце вместило в себя тысячи других сыновей, солдат России. Более 800 тонн грузов перевезла она за тридцать пять поездок к российским солдатам в Чечню. На деньги, собранные небогатыми прихожанами православных храмов, она закупает у производителей тельняшки, носки, батарейки для миноискателей, подшлемники, сушки, гитары, перчатки, зубные щетки, одеяла и спальники, писчую бумагу, конфеты и “командирские” часы. Все это сортирует по пакетам и коробкам, сама отвозит и раздает в солдатские руки на самых дальних заставах, в горах и окопах. И не только православным солдатам, но и мусульманам, буддистам и атеистам. Она не делит их ни по вероисповеданию, ни по национальности.
“Господь дал мне величайшую награду: меня мало кто называет по имени, зовут “мама Жени Родионова”. И еще он дал мне возможность нести любовь вместе с подарками для наших ребят в Чечню. Собраны эти подарки с помощью православных людей Москвы и Подмосковья, Украины, Белоруссии, Финляндии, Америки, Польши. Православные связаны самым прочным, что есть — верой. Нас могут разделить, раскроить по картам, областям, но вера неделима”.
Маленькая, хрупкая, много пережившая и не очень здоровая женщина совершенно бескорыстно, не напоказ делает большое, великое, мужское дело — соединяет народ и армию, согревает служивые сердца, поднимает воинский дух. Это стало смыслом ее жизни. Маму Жени Родионова хорошо знают и в военных госпиталях. Только инвалидных колясок более двухсот получили через нее искалеченные солдаты и офицеры. Уникальная противоожоговая кровать, появившаяся недавно в Центральном пограничном госпитале в Голицыне, — тоже ее заслуга.
Того, что довелось пережить ей за последние десять лет, хватило бы не на одну жизнь. Непостижима русская душа. Неодолим русский дух. Непобедим народ, который являет миру таких людей, как мать и сын Родионовы. “Давайте помнить о наших погибших светло и радостно, без надрыва, — говорит Любовь Васильевна. — Я точно знаю, что они шагнули в бессмертие, в вечность”.
По историческим меркам десять лет — срок ничтожный. Для отдельно взятой человеческой жизни это много. Десятки тысяч людей за это время узнали о судьбе Жени. Многих и многих эта судьба изменила. В сущности, каждый, кто узнает о ней, невольно задается вопросом: “А я? Смогу ли устоять я, если случится подобное?” А подобное случается все чаще и чаще. Современная жизнь настолько спрессована, что ежедневно, порой ежечасно ставит нас перед выбором между подлостью и честью. И все чаще мы равнодушие называем смирением, беспринципность — человеческими слабостями. Все громче голоса тех, кто предрекает скорый апокалипсис. Глядя на пассионарный всплеск исламского мира, который не мирится с неправедными законами даже тех стран, в которых мусульман меньшинство, невольно сравниваешь эти массовые протесты с нашей духовной вялостью.
Женина судьба задевает за живое каждого, кто еще не утратил совесть. Оказывается, и в наше время, когда шкурный интерес у многих заменил идеалы, по-другому — можно! И в наше время как в жизни, так и в смерти может быть великий, святой смысл, и в наши дни можно не выживать, а жить, не вымирать, а умирать, а это совершенно разные вещи!
Почему же именно Женя стал символом? Ведь многие погибли в Чечне. А почему из миллионов погибших в Великой Отечественной войне мы навскидку назовем один-два десятка имен? Ведь только подвиг Александра Матросова повторили более 300 человек. А народ помнит одного. Да, это несправедливо по отношению к другим героям. Но символов не бывает много, на то они и символы, то есть концентрированное выражение некоего явления. Евгений Родионов, 6-я рота псковских десантников стали символами мужества и стойкости русских, российских воинов в войне, которую до сих пор официальные лица не признали войной и продолжают называть “контртеррористической операцией в Чеченской республике”.
“16 апреля 2002 года в Ростове-на Дону был закрытый суд, — вспоминает Любовь Васильевна Родионова. — Судили семнадцать российских солдат, воевавших на стороне боевиков. Боевики их выдали: от предателей при удобном случае стараются избавиться, а может, они уже отыграли свою роль. Среди них были двое рядовых, не выдержавших побоев, перешедших в ислам уже на третий день. Эти двое расстреляли 39 наших пленных солдат, своих товарищей. Все подсудимые оправдывали предательство несправедливыми действиями российских властей, объясняли участие в расстрелах своих же товарищей безвыходными обстоятельствами. Они очень хотели жить и не видели ничего ненормального в том, что сохранили свои жизни такой ценой. Бог им судья. И в этом зале суда недалеко друг от друга сидели матери убитых и матери убийц. Пусть каждый задаст себе вопрос: чья мать несчастнее — та, у которой жив сын — убийца, или та, чей сын погиб, не изменив ни долгу, ни чести?”.
Поистине шекспировская трагедия! Власть, поставившая своих юных граждан перед таким страшным выбором, а матерей перед такой скорбной участью, не мучит ли тебя совесть?
А еще я подумала о нынешней молодежи, которую не ругает сейчас только ленивый. О тех тридцати девяти солдатах, которым так же, как и двум расстрельщикам, последние годы интенсивно промывали мозги малодушием, безверием, эгоизмом, навязывали лозунги типа “Бери от жизни все!” Какой же силой духа, какой нравственностью должны обладать молодые, полные сил восемнадцати-девятнадцатилетние парни, чтобы, ощущая ледяное дыхание смерти, не уцепиться за спасительную соломинку, не выбрать жизнь, да еще когда перед глазами куражатся те, кто пошел на это! Однако жизнь ценой предательства оказалась для 39 пленников (как и для Жени Родионова, трех его товарищей и многих других, неизвестных) невозможной. Двое расстреляли 39 человек. Двое сломались. Но остальные тридцать девять остались людьми! Случайные это цифры или по этой маленькой статистике можно судить о моральном состоянии современной молодежи? В отличие от животных Бог дал человеку право выбора, свободную волю. Вся человеческая жизнь — сплошной выбор, по выражению русского художника Виктора Васнецова, постоянная внутренняя борьба “низменного с высшим, звериного с духовным”. Дай нам Бог каждому в минуту жизни роковую сделать свой выбор правильно!
___________
Похоронен Женя Родионов на тихом сельском кладбище Сатино-Русское Подольского района Московской области, на высоком холме у реки. Поклониться ему приезжают самые разные люди из всех уголков России и из-за рубежа. Бывает много детей, может быть, именно здесь они дают неслышную клятву на верность Родине. Как-то приехал с Урала ветеран Великой Отечественной войны, фронтовик. Он снял с себя свою боевую медаль “За отвагу” и положил на могильную плиту. А однажды, специально для того, чтобы отдать дань уважения народному герою, прилетел из Великобритании войсковой священник — капеллан английской армии. “На примере подвига Вашего сына я буду воспитывать английских солдат, — сказал он матери. — Ведь в нашей контрактной армии таких героев, как Женя, нет”.
Сейчас, на переломе эпох, Родина наша в который раз стоит перед выбором: возродиться и обрести былое величие или уйти в небытие, подобно ушедшим в даль времен многим великим цивилизациям. И в который раз происходит восстановление и собирание сил, способных возродить страну. Много раз Россия переживала смутные времена, вторжения иноземцев, стояла на краю гибели. Но каждый раз спасали ее не богатство, не вооружение, не хитрость или подкуп, а несгибаемое мужество и безграничная любовь её сыновей и дочерей, не щадивших ни сил, ни жизни ради спасения страны.
“СПАСИБО ЗА ВАШ ТРУД”
Уважаемая редакция журнала “Наш современник”!
Много лет Суражская районная библиотека выписывает ваш журнал. Он любим и востребован как работниками библиотеки, так и читателями. В 2006 году “Наш современник” отмечает юбилей — 50 лет со дня основания. Мы планируем провести мероприятия в связи с этой датой. Опубликуйте, пожалуйста, материалы по истории создания журнала, расскажите о тех, кто стоял у его истоков, о трудностях и победах русских патриотов за эти долгие годы.