Стерхов Андрей. Атака неудачника

   Но этих заблудившихся демонов ещё можно уничтожить, наслав на них антиподов или – если нет у демона антипода – лично вступив в рукопашную. Но ведь есть ещё (немного их, но они есть) и, так называемые, наказанные демоны, те демоны, которые по той или иной причине лишились возможности вернуться в Запредельное. Этих развоплотить в принципе невозможно (ведь развоплотить – это и значит навечно отправить в Запредельное), этих только по хвостам бить можно, устраняя по ходу дела последствия их деяний.
   А кроме наказанных есть ещё Отверженный. Он же: Многоликий, Падший, Тысячеискусный Изобразитель, Творец иллюзий, Ахеронский комедиант и Князь Тишины. Этот демон демонов, в отличие от остальных, сам себе хозяин, гуляет, когда и где хочет, ведёт себя непредсказуемо, способен для достижения своих целей принимать тысячи обличий, а помимо того обладает властью над всеми остальными прочими демонами. Когда-то давно, так давно, что живых свидетелей тому не осталось, был Отверженный великим магом, и знали все его под именем Шлом Халахлом. Возжелав возвыситься над остальными, отдался он однажды в Ночь Обращения всей душой Запредельному и сам себя превратил в демона. С этими, вообще, беда. С этим не соскучишься.
   Предаваясь размышлениям о природе демонов во всём их многообразии, я выехал из города и как-то незаметно для себя добрался до развилки Оглоблино-Смирновщина, где на обочинах крестьяне местных деревень устроили по случаю хорошей погоды импровизированный базар. Был бы я чуваком хозяйственным, обязательно бы притормозил и затарился плодами нынешнего богатого урожая. А торговали тут всяким: огурцами-помидорами, кабачками-патиссонами, зеленью всякой и картошкой различных сортов. Ну и, конечно, ягодой садовой и лесной: малиной, крыжовником, смородиной, земляникой, брусникой. А ещё грибами шла бойкая торговля. Когда я увидел вёдра с бравыми рыжиками, груздями и опятами в ассортименте, мысль моя совершила сложный манёвр, вспомнился вдруг дядя Миша, а следом почему-то – Лера. В груди заныло, и я решил, что нужно срочно позвонить Ашгарру. Начал вызывать номер из записной книжки, но тут поэт сам вышел на меня. Почуял, видать, всплеск неизбывной тревоги.
   – Как дела? – спросил я.
   – Есть проблема, – ответил Ашгарр. – Часа три во дворе "хонда" серебристая стоит с тонированными стёклами. Двое из неё выходили. По виду – дикие. Что делать?
   – Ничего не делать. Хоть и дикие, а без спроса порог не переступят, так что наплюй. Скажи лучше, как там Лера.
   – Пока в порядке. Тьфу-тьфу-тьфу.
   – Чем занимается?
   – Наводит порядок в книжном шкафу.
   Я удивился:
   – Серьёзно?
   – Вполне, – подтвердил поэт.
   Сообразив, что не он не шутит, я предупредил:
   – Если решит навести порядок у меня, сразу бей по рукам.
   – Разве у тебя там можно навести порядок? – съязвил Ашгарр.
   – Возможно, порядок и нельзя, а вот хаос можно.
   – У тебя там и так хаос.
   – То мой хаос, он мне по душе. Чужой хаос мне без надобности.
   – Ладно, Ашгарр, не бойся. Не допущу вторжения.
   – Спасибо, чувак. Сам-то чем занимаешься?
   – Чем обязался заниматься, тем и занимаюсь. Слежу за Лерой, а параллельно рассказ вымучиваю.
   – Про девушку и дракона?
   – Ну.
   – И как? Много написал?
   – Много. Первую фразу.
   Ответ поэта был полон самоиронии, но я сделал вид, ничего такого не услышал, и поддержал его морально:
   – Как сказал товарищ Аристотель, начало есть более чем половина всего.
   – Возможно, – сказал поэт и тут же спросил: – Хочешь послушать?
   Ничего не оставалось, как сказать:
   – Угу, валяй.
   Выдержав небольшую паузу, чтоб отделить жизнь от искусства, Ашгарр произнёс витиеватую фразу в том вычурном стиле, который Владимир Владимирович Набоков однажды самокритично обозвал "мороженой клубникой". И не дав мне ни секунды времени перевести на нормальный язык то, что я только что услышал, попросил дать оценку:
   – Ну как? Не слишком мармеладно?
   Обижать его не хотелось. Художника любой обидеть может, зачем же вкладывать в это дурное дело свои пять копеек? Поэтому от критики воздержался я и ответил так:
   – Хичкок великий и ужасный утверждал, что кино – не кусок жизни, а кусок торта. Думаю, эту мысль можно отнести и к изящной словесности. Так что – угу. В смысле – потянет.
   – Да-а-а, – протянул Ашгарр. – Вывернулся. Тем не менее, спасибо тебе, камрад, на добром слове.
   – Кушайте на здоровье.
   На этом я хотел распрощаться, но тут поэт сам пустился в расспросы:
   – Ты-то там как?
   – В порядке, – коротко ответил я.
   – Тебя-то самого вампиры не пасут?
   – Пока не чую.
   – На каком этапе находишься?
   – Качу в Оглоблино, господина Бабенко хочу допросить.
   – Бабенко… – Ашгарр задумался. – А-а, вспомнил. Это тот самый товарищ из журнала. А в качестве кого ты собираешься его допросить?
   – Не знаю пока, – честно ответил я. – Может, в качестве свидетеля, может, в качестве пособника. Определюсь на месте. Хотя, честно говоря, полагаю, что товарищ вовсе не при делах. Скорее всего, его именем, а может, даже и обликом воспользовался какой-нибудь тёмный гад. Причём, как тут мне умные люди подсказали, гад весьма и весьма высоко ранга. Не ниже первого.
   – Кто подсказал?
   – Молотобойцы.
   – Пересёкся?
   – Только что принял участие в их боевой операции.
   Шокированный Ашгарр несколько секунд молчал, а потом не преминул высказать своё фи:
   – Скажи, Хонгль, тебе больше делать, что ли, нечего?
   – Ребёнок был в опасности, – сказал я в своё оправдание. – Пришлось вписаться.
   – Ну и как? Спас?
   – Спас. А по ходу дела Силой малёха разжился.
   – Ну-ну, – скептически хмыкнул Ашгарр.
   – Понимаю природу твоего скептицизма, – заметил я, – но ты ведь знаешь людей. Умеют устроить так, что нелюди добровольно начинают им боеприпасы подтаскивать. Хитрецы.
   – Да, лисы ещё те, – согласился поэт. И, будучи, как все творцы, натурой противоречивой, тут же и возразил себе и мне (что в нашем случае, впрочем, одно и то же): – А вообще-то, люди, Хонгль, они разные. Вон подглядываю сейчас в щёлочку за Лерой, смотрю на мордашку её увлечённую, и полагаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет она ничего подлого по отношению к другим устраивать. Чистая душа. Чистейшая.
   – Угу, чистейшая. Пока не ведает ничего. А вот однажды станет ведьмой… Впрочем, согласен: люди, они разные. И, по моим многолетним наблюдениям, делятся на две категории. На тех, кто слышит в известной песне Саруханова "скрип колеса", и на тех, кто полагает, что поёт он "скрипка-лиса". Первые – романтичные прагматики, вторые – прагматичные романтики.
   – Забавная классификация. И какая разница между теми и этими?
   – Существенная. Первые относятся с ближнему своему с нежной настороженностью, вторые – с настороженной нежностью.
   Ашгарр помолчал несколько секунд, после чего спросил:
   – Ну а наша подопечная к какой из двух категорий относится?
   – Полагаю, ко второй, – подумав, ответил я.
   Признаться, мне было очень интересно услышать мнение Ашгарра на этот счёт. Но, к сожалению, я в это момент въехал в зону неустойчивой связи. Услышал в ответ обрывки фраз:
   – Энта… Уч… Хрм.
   И всё, до свидания.
   Находился я в этот момент уже километрах в двадцати от города, и пылил по безлюдной деревеньке, названия которой прочитать при въезде не удосужился. Просто увидел боковым зрением синий указатель и машинально скинул скорость до шестидесяти. Слева-справа замелькали серые домики, тёмные заборы, хозяйственные постройки с поросшими мхом крышами и загоны для скота. Лепота. Но тридцать секунд и уже позади деревенька. Дальше: молодой березняк, широкий луг, метёлки пижмы и зонты борщевика. Потом слалом на самой малой между в хаотическом порядке переходящими через дорогу бурёнками. А километров через семь, уже на подъезде к самому Оглоблино: стройный мост через напоенную осенними дождями речушку, покрытые ивняком берега, стена леса за излучиной, перед лесом – поле невызревшей кукурузы. Ещё чуть-чуть, и вот уже ужасного вида бетонная стела. Внизу с обеих сторон – "Оглоблино". Вверху, на поперечной балке: с одной стороны – "Добро пожаловать", с обратной – "Счастливого пути". В общем, всё как положено. Всё как у людей.
   У первого же дома по чётной стороне увидел табуретку с пустой трёхлитровой банкой, подъехал и побибикал. Особую настойчивость проявлять не пришлось. Почти сразу вышла ко мне, повязывая на ходу яркий цветастый платок, бравая, поджарая, до негритянской черноты загоревшая на своих картофельно-капустных плантациях, гураночка лет шестидесяти. Я поздоровался с ней чин-чинарём и поинтересовался вежливо, как добраться до улицы Нагорной. Тётка, имея на меня меркантильные виды, козу строить не стала, и объяснила подробно, как и куда. Правда, понял я её не сразу, пришлось несколько раз уточнять-переспрашивать. Говорила дочь Сибири вроде бы по-русски, но так тараторила и пересыпала свою речь таким количеством смачных местных словечек, что – "ланысь мы с братаном сундалой тянигусом хлыняли" – смысл сказанного доходил до меня с трудом. Однако русский дракон русского человека завсегда поймёт, так что мало-помалу всё же уразумел, что сперва-сначала нужно доехать до местной церквушки, а потом (тётка сказала "птом") протянуть всяко-разно до поворота (тётка сказала "до сворота"), взять вправо и там уж до упора по грунтовке. Та грунтовка, ползущая на холм, как раз и будет улицей Нагорной. А дом номер шесть – крайний дом, стоит почти на самой горе, в смысле – на холме.
   Указав дорогу, хозяйка отпустила меня не сразу, взяла то, что считала своим: предложила молочка свежего купить за цену, что не дороже денег. Тут она в точку попала. С раннего утра во рту маковой росинки не было, кишка кишке давно уже фигу крутила, а когда напомнили о еде, ещё сильнее жрать захотелось. Так что, не раздумывая и не торгуясь, заказал я литрушку. И ещё кусок хлеба в придачу попросил слёзно. Тётка заспешила, скрипнула калиткой и через минуту вынесла бутыль и полбуханки ситного. Сунув расторопной хозяйке купюру с фасадом Большого театра и отмахнувшись от настойчивой сдачи, я тут же на месте то молоко и употребил. Вкусным оказалось, холодным, жирным. И пошло с хлебушком в охотку. Жаль рядом не было Красопеты, угостил бы спасительницу свою деревенским с превеликим удовольствием.
   После перекуса я скоренько (там рукой было подать) доехал до церкви и, повернув туда, куда направила тётка, сразу же увидел холм. Выглядел он живописно и весьма: по склону сбегали редкие домишки, вершина поросла березовой рощей и красное солнце, уже проскочив зенит и плутая в шатре облысевших ветвей, бросала камуфляжные пятна на остов раздербаненного трактора. Глазу тут, спору нет, было на чём отдохнуть. Что, впрочем, не мешало ноге жать на педали, а рукам крутить баранку.
   Дом Бабенко, дом номер шесть (домов номер четыре и два я не обнаружил), действительно был крайним в ряду и стоял на отшибе. Аккуратный такой дом, который выгодно отличался от всех прочих своей претензией на прибалтийский стиль: светлый, покрытый лаком, брус, вдоль всего фасада открытая веранда, над большими окнами крутая двускатная крыша, покрытая красной керамической черепицей.
   На сигналы клаксона и мои громкие крики отчаявшегося утопленника никто из дома не вышел, и я, не долго думая (а чего тут думать? в первый раз, что ли), без спросу проник на частную территорию. По дорожке из серой, местами уже покоценной, плитки пересёк сад, в котором, между прочим, обнаружились не очень, может быть, профессионально, зато любовно исполненные элементы ландшафтного дизайна: альпийская горка, сад камней, похожая на маленькую пагоду беседка и прудик возле неё.
   Поднявшись на крыльцо и, не найдя звонка, я качнул приделанные к навесу колокольца. На звон никто никак не отреагировал, и я саданул по двери кулаком. Толкового удара не получилось, дверь оказалась незапертой и отворилась, не издав ни малейшего звука.
   Петли тут смазывают исправно, подумал я. Просунул голову в проём и крикнул:
   – Есть кто дома?!
   Никто не ответил.
   Почуяв недоброе, я на всякий случай тщательно вытер копыта о резиновый коврик и поторопился войти.
   В прихожей никого. Прямо – кухня, там тоже пусто. Повернул в коридор, заглянул в первую комнату. Судя по всему, это была спальня. Стеллажи с книгами, толстый ковёр, огромное зеркало в тяжёлой резной раме, старомодный комод с немалым числом шкафчиков, в углу – широкая кровать, накрытая мохнатым пледом. И ни души. Задерживаться я не стал, прошёл дальше и попал в просторную гостиную. В ней тоже никого не обнаружил. Следующая комната, в которую я сунул нос, служила хозяину, судя по всему, рабочим кабинетом. И хотя в нём тоже не было ни души, однако в виду одного очень важного обстоятельства именно тут пришлось задержаться и осмотреться.
   И я задержался.
   И я осмотрелся.
   Просторно. Уютно. Стены оклеены тёмно-зелёными обоями, низкие полки заполнены книгами, на окнах тяжёлые шторы, на мягкий ковер падает свет от торшера с бледно-зелёным абажуром. У окна стоит огромный письменный стол, на столе старенький "ундервуд", разбросанные листы и поднос под хохлому. На подносе – два высоких хрустальных штофа и пузатый графин с какой-то тёмной наливкой. В комплект к шикарному столу имеется и шикарное кресло. Из дорого дерева, обитое добротной кожей, исполненное в викторианском стиле. Кресло лежит посреди комнаты и лежит оно на боку. И нет ничего удивительного в том, что кресло лежит вот тут и вот так. Его подтащил сюда, а потом завалил тот отчаянный гражданин, который приспособил к крюку люстры петлю из пёстрого шёлкового галстука и сунул в эту самую петлю свою лысоватую голову.
   "О, закрой свои бледные ноги", – всплыло у меня в сознании стихотворение Брюсова, когда я опустил взгляд от припухшего лица мертвеца к его торчащим из-под китайского халата босым ступням.

Глава 15

   Особых сомнений, что несчастный является поэтом Бабенко, у меня не возникло, но так, для порядка, чтоб, как говаривала птица Додо из "Алисы в стране чудес", не началась дикая путаница, личность погибшего всё-таки уточнил. Прикрывая нос платком, прошёл на цыпочках к столу, порылся в ящиках и обнаружил коробку, где среди прочих документов имелась и бордовая паспортина на имя Бабенко Всеволода Михайловича. Сравнение фотография под сморщенным ламинатом с посиневшим лицом висельника не оставило от сомнений камня на камне.
   Находиться в кабинете дольше необходимого не хотелось (терзали рвотные позывы), и я поторопился на выход. Правда, на секунду ещё задержался, чтоб поднять с ковра блеснувшую заколку для галстука, но рассмотрел её уже на крыльце. Сделана она была из металла, как пишут в милицейских протоколах, жёлтого цвета, и представляла собой изящно выполненную миниатюру: тупорылый лев с короткими крыльями и русалочьим хвостом намертво вцепился в холку заваленного им в противоестественную позу грузного копытного с головой крокодила. Эта штуковина стилем своим напоминала скифские украшения из золота, хотя ни золотом, ни древностью тут, конечно, и не пахло.
   Машинально сунув заколку в карман, я направился со двора к машине, а по дороге стал названивать Белову. И пусть не сразу, но – кто хочет, тот своего добьётся – сумел пробиться на его служебный.
   – Внимательно, – сказал Архипыч, подняв трубку.
   Не тратя времени на пустые преамбулы, я сразу выложил самую суть:
   – Серёга, у нас ещё один труп.
   – Бабенко?
   – Он самый.
   На том конце повисла долгая пауза, прерывая которую, я признался:
   – Честно говоря, думал, что шустрили от его имени, но, выходит, ошибся. Всё оказалось проще. Проще и суровее. Может, подкупили, может, околдовали, может, запугали вусмерть, но точно отраву в массы через него запустили.
   – И, приправляя свои стишки чужой отравой, – рассудил Архипыч, – он, получается, сам её хватанул полной грудью,
   – Разумеется. А как иначе? Хватанул и, как и все другие-прочие, покончил с собой в отмеренный срок. Повесился.
   – Повесился?
   – Да, Серёга, этот повесился. В собственном кабинете, на собственном галстуке.
   – Н-да, – посетовал Архипыч, – оборвалась, выходит, твоя ниточка, Егор.
   – Оборвалась-то оборвалась, – поторопился сказать я, – но только думаю, вполне ещё можно кончики в узелок связать. И связав их, ниточку подёргать. Собственно, по этому поводу тебе и звоню.
   Старый кондотьер не сразу, взяв несколько секунд на размышление, но просчитал ход моей мысли:
   – Ты что, Егор, мертвеца поднять надумал?
   – В точку, Серёга. Сорок дней не прошло, так что…
   – Подожди. Сорок, не сорок, дело не в этом. Дело в том, что сами-то мы с тобой, брат мой по Свету, не сможем этого сделать, там, позволь тебе напомнить, тёмный блудняк.
   – Понятно дело, что тёмный, – не стал спорить я. – Поэтому и предлагаю воспользоваться услугами некроманта.
   Судя по напряжённому молчанию, оторопел Архипыч от моего предложения основательно. А я, не давая ему передыха, стал ковать железо, пока горячо:
   – Скажи, ты уже свободен или эта ваша чёртова проверка…
   – Закончилась, Егор, – перебил меня Архипыч, – Закончилась, слава Силе. Москвичу сказали, что демон, убегая от погони, сам на линию Силы наступил. Недотыкомок самоварный поверил и на радостях все акты подмахнул. Наша Маша сейчас повезла его на Озеро.
   – Я так понимаю, знаменитое сибирское гостеприимство никто не отменял?
   – Правильно понимаешь. Хочешь, не хочешь, а аман да пардон уважай. Гость – козлина, но принимаем по полной. Копчёный омуль, усть-илимский эль и настоящая сарма на оба его чахлых лёгких.
   – Выходит, ты сейчас свободен?
   – Ну, как сказать, – моментально сменив бодрый тон на безрадостный, произнёс Архипыч. – Почти. Сижу докладную рожаю, и не знаю, сколько ещё за этой дурацкой писаниной… Впрочем… – На том конце раздался глухой звук падения какого-то тяжёлого предмета. – Расколись оно всё конём. Задалбало в конец. Завтра отпишу. Или вообще послезавтра. Не горит ни фига.
   Я прекрасно понял, что произошло, однако уточнил:
   – Сдаётся, теперь окончательно свободен?
   – Свободен, Егор. Свободен, друг мой крылатый. Теперь уже – точно.
   – Ну, раз свободен, давай тогда дело провернём немедля. А? Что на это скажешь?
   Архипыч вновь опешил:
   – Прямо сейчас? Вот так, с наскока?
   – А чего откладывать?
   Изрядно потомив меня ожиданием (не мальчик подписываться на левые дела без раздумий), он ответил так:
   – В принципе, Егор, я не против, в принципе я за. Но это – в принципе. А теперь скажи, где я сейчас тебе некроманта вот так вот сходу откопаю? Под началом у меня таких специалистов, как ты догадываешься, нет. Близких знакомых такого рода тоже не имею. И официально к этому делу никого привлечь, извини, не могу. Стало быть, с кем-то нужно договариваться, стало быть, нужно подходы искать. А это, согласись, целая песня.
   – Ну и в чём дело? Договаривайся, Серёга, ищи, пой эту песню.
   – Легко сказать, пой, – хмыкнул кондотьер. – Не всё так просто. Это тебе не лобио… Слушай, Егор, а может, отложим до утра? Признаться, голова после сегодняшних догонялок кругом идёт. Может, завтра всё уладим? Утро вечера, как гласит хазарская пословица, мудрее.
   – Сам-то понимаешь, что говоришь? – возмутился я. – Ни фига до завтра ждать не могу. Сижу на бомбе с часовым механизмом, в любой момент рвануть может. А на твою хазарскую пословицу есть у меня другая, скифская: не откладывай на завтра то, что нужно было сделать вчера.
   Архипыч хотел что-то возразить, но скомкал реплику и промолчал. А я, дожимая его, спросил без обиняков:
   – Слушай, Серёга, ты должник мой, в конце концов, или не должник?
   – Должник, – признал он очевидное.
   – Долг хочешь вернуть?
   – Обязательно.
   – Так почему выделываешься? Мне же реально твоя помощь нужна. Что за прогибы такие нездешние? Что за вычуры? Мы же взрослые дядьки, так давай по-взрослому вопрос решать. Или хочешь себя банкротом на весь Свет объявить?
   – Не дави, Егор, – успокаивающим тоном произнёс Архипыч. – Не собираюсь я с темы съезжать. Просто не знаю, как подступиться. Погоди, дай покумекать, дай сообразить, кого за жабры взять, кого прищучить.
   – Другое дело, – пробурчал я примирительно и тотчас выпустил на волю своё удивление: – Неужели, Серёга, у тебя на горизонте нет никаких подходящих вариантов? В жизнь не поверю.
   – Можно подумать, у тебя есть на примете такой вариант.
   – Представь себе.
   – Так чего ж ты, чудила, молчишь тогда? Выкладывай давай. Если дельный, влёт утвердим.
   Тут телефон мой жалобно пикнул, предупреждая, что батарейка вот-вот сдохнет, и я заспешил:
   – Помнишь, Серёга, в прошлом году один обиженный старикан отправил поднятого мертвяка крушить райсобес?
   Архипыч напрягся:
   – Ну, что-то такое…
   – Вспоминай, Серёга, вспоминай, – поторопил я. – Ветеран, орденоносец, послали его дуры по кабинетам гулять, а он обиделся и мертвяка поднял. В Медоварихе дело было. Мы с тобой ещё у Жонглёра в кабаке сидели, когда тебя срочно вызвали ситуацию разруливать. Ну? Вспомнил?
   – Всё, Егор, вспомнил. Вспомнил, вспомнил, вспомнил. Было дело. Аскольдом его зовут. Аскольдом Илларионовичем Петуховым. Так ты что, дружище, его предлагаешь задействовать?
   – А чем не вариант? Ты же тогда, помнится, спустил дело на тормозах, не стал дядьку сливать. Ведь так?
   – Ну да, – подтвердил Архипыч, – отмазал я его от всех пунктов обвинения якобы за недостаточностью улик. Дядька-то правильным оказался. В обороне Москвы участвовал, в составе Первого Белорусского до Берлина дошёл, на рейхстаге "Здесь был Аська" написал. Как такого уважаемого человека было загибать? Тем более что с упражнениями своими непотребными давно завязал. Причём, заметь, без принуждения стороннего завязал, исключительно по собственной доброй воле. А что рецидив случился, так тому объяснение уважительное имелось – спровоцировали его занозы кабинетные.
   Внимательно выслушав молотобойца, я сказал:
   – Честно говоря, Серёга, мне всё равно, почему ты его тогда отпустил на все четыре. Это ваши дела, солдатские. Главное, что отпустил. Теперь он тебе должен. А ты – мне. Так что хватай его за хобот, волоки сюда, пусть тряхнёт стариной.
   Кондотьер выдержал паузу, которая показалась мне вечностью, и – ну, ну, ну – наконец принял решение:
   – Ладно, Егор, сейчас попробую найти и уболтать. Только, это самое…
   – Что ещё?
   – Если с момента гибели прошло более девяти дней, а они, судя по всему, прошли, глубоко сознание Взглядом не копнёшь, там уже хлад и мрамор.
   На это его справедливое замечание я так ответил:
   – А мне, Серёга, глубоко копать и не надо. Мне бы только глянуть одним глазком, с кем он в последние дни якшался.
   – Да, пожалуй, ты прав, – согласился Архипыч. – С поверхности действительно можно оперативных данных чуток наскрести. Если только, конечно, злодей не спалил ему наперёд всю думалку к едрене фени.
   – Это вряд ли. Невменяемый не смог бы стихи в редакцию пристроить. Согласись, разговоры-переговоры – это хоть и несложное, но всё-таки интеллектуальное действие. А невменяемый горазд исключительно на примитивные: пить, есть, ковырять пальцем в носу и блеять на новые ворота.
   – И тут ты прав, Егор.
   – Ну как? Решили?
   – Решили.
   – Тогда жду звонка.
   – Жди, Егор, жди, а я уж постараюсь.
   После этого весьма обнадёживающего обещания послышались длинные гудки.
   Выйдя за калитку на безлюдную тихую улицу, я первым делом закурил, затем, прислонившись задом к капоту машины, какое-то время неспешно осматривал окрестности.
   Туда поглядел.
   Сюда поглядел.
   Хорошо тут было, благостно, не то, что в городе. Город – пространство замкнутое, ограниченное, ни линии горизонта тебе, ни Млечного Пути, сплошные стены. А тут – другое. Тут – бескрайняя, ничем неограниченная пастораль: овраги, косогоры, поля, леса, пролески и тотальное небо. Есть, где ветру разгуляться. Тому самому ветру, которым единственно только и можно в этой жизни надышаться. И которым, конечно же, надышаться нельзя.
   В какой-то момент мой ошалевший от безграничности здешних просторов взгляд упал на местную церквушку и, глядя на её выкрашенный в небесно-голубой цвет купол, я вдруг ни с того ни с сего подумал насчёт Бабенко: а ведь не будут беднягу отпевать. Не-а, не будут. Как ни крути самоубийца. У наших православных, равно как у представителей прочих христианских конфессий и других главных мировых религий, с этим делом строго. Очень строго. До жестокости строго. И как по мне, так это очень даже хорошо. А потому что не должен человек сам себя убивать. Не имеет он такого права – сам себя убивать. Пусть даже трижды считает он свою жизнь пустой и никчемной, всё равно не имеет. Потому что на самом деле его жизнь таковой вовсе не является. Никакая она не пустая, никакая она не бесполезная. Очень даже она полезная. Мало того, как и всякая другая, является частью некоего грандиозного Плана, суть и конечную цель которого человек в силу своей естественной ограниченности постигнуть не в состоянии. Так я считаю. Я дракон, но я не против людей. Я против их по-дурацки устроенного мира. Потому именно вот так вот и считаю. Имею право. Впрочем, тут и считать-то нечего. Очевидно же всё.