Страница:
в этом доме, она скорчила таинственную физиономию и заявила, что там полно
призраков и она надеется увидеть привидение, а увидеть привидение было для
нее, судя по всему, пределом мечтаний!.. Его колебания явно огорчали
девушку - в глазах ее вдруг появилась такая мольба, что он наконец сказал:
"Хорошо".
Когда Огастин поднял Ри на руки, чтобы перенести через канаву,
окружавшую владение Уорренов, ее дыхание прохладным дуновением коснулось
его щеки - какой же, значит, стоит зной! Увы, на земле никуда не денешься
от жары - даже здесь, в гуще деревьев, оба они взмокли от пота. То ли дело
в открытом море, где даже в тропиках прохладнее, чем в этой парилке;
залезть бы сейчас на грот-мачту, в чрево приспущенного паруса - не то
стоишь, не то полулежишь, прижавшись спиной к парусине, чувствуя под
ногами гик, наслаждаясь прохладой овевающего тебя воздуха... Правда, был
такой случай, когда шкипер шутки ради круто развернул судно и Огастин едва
успел очнуться и сообразить что к чему, иначе лететь бы ему прямиком в
океан!
При этом воспоминании он громко расхохотался, но Ри сжала ему пальцы,
требуя молчания (и она была совершенно права, ибо в лавчонке через дорогу
мог кто-нибудь находиться и услышать их, а ведь _никак нельзя_, чтоб их
слышали).
Когда они наконец пробрались к дому, Ри до того не терпелось в него
попасть, что Огастин отодрал прогнивший ставень и, приподняв ее как
перышко, поставил на подоконник, но при этом так подтолкнул, что она
потеряла равновесие и растянулась плашмя на полу. Джинсы на ней были
слишком узкие и непрочные - они лопнули, и сквозь дырку на заду бледно
засветился никак не вяжущийся с таким костюмом крепдешин. Она поднялась на
ноги и, вытирая пот, стекавший в глаза, выпачкала себе лоб, ибо пол, на
который она свалилась... Но не успел Огастин и рта раскрыть, чтобы
посмеяться над ней, как она прижалась своим перепачканным личиком к его
боку и зашептала напряженным тоненьким голоском, словно много раз
репетировала эту фразу: "Одни - только ты да я".
И умолкла: где же эти золоченые сказочные залы, которые она ожидала
увидеть? Они стояли в темноте - свет проникал сюда лишь сквозь окно с
выломанным ими ставнем, в которое заглядывал теперь казавшийся прозрачным
на ярком солнце плющ. От резкого перехода со света в полумрак глаза Ри
сначала вообще ничего не видели, но теперь зрение стало постепенно
возвращаться к ней: нет, никогда за всю свою жизнь не доводилось ей
находиться среди такой грязи, она даже не представляла себе, что такое
может быть! Паутина, вся в затейливых фестонах, гирляндами свисала с
потолка. Густая пыль затянула стены и полки, сгладив все края и углы
лепных карнизов, - всюду мягкие волны тяжелого матового шелка, (пока вы не
дотрагивались до них) и слабый, но отвратительный запах. Мебель почти вся
исчезла - осталось только несколько предметов обстановки, слишком
массивных и уродливых, чтобы их вывозить... Пружины углового диванчика
торчали из обивки, и на одной, из спиралей лежал оскаленный труп крысы.
Пыль покрывала пол таким толстым, мягким слоем, что Огастин и Ри
ступали по ней, как по снегу. И Ри (подобно пажу из известной баллады)
старательно ставила свои маленькие ножки в его большие следы. Так они
продвигались вперед, эти двое, и всюду на нижнем этаже царил мрак, окна
были закрыты ставнями, пол закрывал ковер из пыли, а зловоние кое-где
стояло такое, что дух захватывало.
Они вышли к лестнице. Изящные, тонкие, как кружево, перила были липкие
от грязи, точно недоеденная конфета, но за них приходилось держаться, если
ты хотел попасть наверх, так как многие ступеньки либо подгнили, либо
вообще отсутствовали.
Наверху света было больше, но смотреть было не на что, если не считать
припорошенных пылью дохлых мух: они лежали кучками, будто кто-то их
старательно сгреб; мушиные крылышки тотчас прилипали к влажной от пота
коже, точно перья к дегтю. Лишь на самом верху, на чердаке, набрели они
наконец на что-то представлявшее хоть какой-то романтический интерес - там
оказался чуланчик, забитый газетами времен Гражданской войны (Огастину
говорили, что последний из Уорренов был убит в той войне и с тех пор дом
пустовал). Но и газеты рассыпались в прах, как только вы к ним
притрагивались.
Почти не разговаривая, с каждой минутой чувствуя себя все более
подавленными, они переходили из одного чердачного помещения в другое,
шагая под гигантскими грибами, выросшими там, где не хватало черепиц, по
полу, усеянному пометом летучих мышей и сотен побывавших здесь птиц.
Внезапно перед ними возникла дверь, они с большим трудом открыли ее и... У
ног зияла пропасть: они стояли на шатких остатках обгоревшего крыла
здания.
Почувствовав приступ дурноты, боясь упасть, Ри в страхе попятилась, но
Огастин продолжал стоять на самом краю, глядя вниз. Ри протянула дрожащую
руку, чтобы поддержать его, но не могла заставить себя сделать хоть шаг -
ненавидела себя за трусость, чувствовала, что умрет, если он полетит вниз,
и... в то же время испытывала странное желание столкнуть его. А Огастина
работа на паруснике, когда он лазал по мачтам, окончательно вылечила от
головокружения, и сейчас, увидев, как Ри позеленела от страха, он решил
показать себя и, ступив на обугленную, качающуюся балку, принялся
балансировать на своих привыкших к морской качке ногах над трехэтажным
провалом в пустоту... Ри, как ребенок, сунула грязный кулачок в рот и
закричала.
Когда Огастин, целый и невредимый, вернулся, смеясь, на твердую почву,
это уже был Конец! Ри так на него обозлилась, что изо всей силы пнула его
в коленку, глаза ее были полны слез, но она сдерживалась, чтобы не
расплакаться, и от усилий вдруг заикала. Они пошли вниз. В молчании (если
не считать ее икоты) вылезли из окна, через которое сюда проникли, -
только на этот раз она не позволила, чтобы он ей помогал. И так же в
молчании (если не считать ее икоты) расстались. Но как только он исчез из
виду, она дала волю слезам.
До чего же все ужасно, и какой ужасный он, этот Огастин!
Порою Огастин начинал всерьез тосковать по "Элис Мей". В этот
отшельнический период его жизни без дел и событий Огастином нередко с
такой силой овладевали воспоминания, что даже здесь в своей хижине, далеко
от моря, он вдруг слышал хлопанье парусов. На другое утро после неудачного
посещения "сказочного дворца" он сидел на своем единственном стуле,
дожидаясь появления Ри (а Огастин с читал, что она непременно появится,
несмотря на устроенный вчера тарарам), и от нечего делать листал
оставленный кем-то в уборной - для практических целей - каталог фирмы
"Сирс-Робак". Переворачивая страницы, он накал на рекламу зюйдвесток и
непромокаемых плащей... И в нос ему ударил запах соли, а пол закачался под
ногами, и ему отчаянно захотелось снова попасть на корабль, очутиться
среди взрослых мужчин. Позвякиванье собачки, когда крутишь рукоятку
лебедки; запах стокгольмского дегтя, когда промазываешь юферсы, или
льняного масла, когда натираешь мачты, а потом карабкаешься по выбленкам и
целый час стоишь на вахте в вышине...
А что, если сняться здесь с якоря, двинуться на побережье и поболтаться
у причалов? Столько моряков нынче бегут со своих кораблей в американских
портах, что на одном из них наверняка найдется для него пустая койка, и
никто не станет задавать ему вопросов, хоть у него и нет документов,
удостоверяющих, что он моряк! Получалось же у других... Взять хотя бы
Артура Голайтли, этого могучего как бык американца, которого он застал в
парижском кафе за чтением "Оссиана" Макферсона: когда Артуру приходило в
голову пересечь Атлантику, он всегда отрабатывал свой проезд на судне,
если слово "работа" вообще применимо к Артуру, похвалявшемуся, что он
заслуженно потерял куда больше мест, чем кто-либо на Монмартре (в ту пору
он как раз умудрился потерять место ночного сторожа на кладбище, иначе,
великодушно предложил он, Огастин мог бы в любое время располагать его
будкой). Ведь на море, говорил Артур, стоит кораблю покинуть порт, и тебя
могут вышвырнуть за борт лишь в буквальном смысле (иными словами, зашив в
мешок и привязав к нему камень). Но такого с живым человеком еще не
проделывали, даже если ты перестаешь работать, лишь только лоцман отвалит
от борта и судно выйдет в открытое море. Матросов, естественно, нанимают
для поездки в оба конца, но, когда судно с Артуром, переплыв океан,
приходило в порт и он, сойдя на берег, не возвращался, шкипер был только
рад.
Огромный, как памятник, Артур, сын американского генерала,
отличившегося в войне за независимость, избрал себе такой образ жизни лишь
для того, чтобы самому избегнуть Вест-Пойнта [военная академия в США].
Лицом он, правда, вовсе не походил на аристократа, скорее, по мнению
Огастина, напоминал рабочего-ударника с большевистских плакатов (если не
считать прыщей) и был силен как слон, хотя предпочитал не утруждать своих
мускулов... Но в том-то и был весь фокус: если Артур нанимался на работу
кочегаром, то он и выглядел как кочегар, тогда как от Огастина за милю
несло благородным происхождением и Оксфордом и он был не настолько гибок,
чтобы уметь это скрыть. Ну, кто поверит, что эти руки могут выполнять
тяжелую работу? А как только пойдут расспросы, тут недалеко и до ареста. И
все же, если никаких перемен в его положении не произойдет, придется
что-то предпринять - все лучше, чем сидеть на месте, точно завороженный
заяц, и ждать, когда тебя прикончат...
Но куда же, черт бы ее побрал, девалась Ри? Она еще ни разу не
заставляла так долго себя ждать.
Огастин готов был работать даже на камбузе, если ничего другого не
выйдет.
Камбуз на "Элис Мей" находился на палубе посередине судна; однажды
Огастина заставили готовить обед, когда шхуна мчалась на всех парусах при
ветре в пять баллов (было это близ залива Чезапик, но довольно далеко в
океане, ибо им приходилось держаться извивов Гольфстрима). Вертлюг на
трубе почему-то заело, ветер задувал в нее, и из зольника валил удушливый
дым, такой густой, что ничего не было видно. Дверь из камбуза пришлось
открыть - иначе дышать было нечем, - и вода, заливавшая палубу, попадала в
камбуз и стояла на полу, доходя Огастину до колен, а с плиты, шипя,
испарялась, образуя облака пара, но уйти он не мог и, крепко зажмурившись
и кашляя так, что грудь разрывало, продолжал придерживать на плите большой
чугунный котел, чтобы он не съехал при качке...
А сейчас как бы ему хотелось снова там очутиться!
С самого раннего детства Огастин бывал по-настоящему счастлив,
казалось, только в обществе мужчин. Мать ужасно с ним нянчилась. До
четырех лет его катали в коляске, за которой вышагивала няня в
сопровождении служанки, а впереди вприпрыжку бежала счастливица Мэри. Он
до сих пор помнил это позорище - белоснежную коляску на ярко-синих
колесах; помнил и то, как потом, когда он подрос, голова его с трудом
умещалась на подушке и рыжие кудри всегда были смяты... Ничего
удивительного, что его излюбленным занятием стало убегать от няни! Сама
няня, естественно, не могла бегать, но для этой цели наняли длинноногую
молоденькую служанку Мейбл - она показала совсем недурные результаты в
беге на 50 ярдов. Тогда Огастин приноровился плюхаться на землю, как
только ему удавалось скрыться из виду. И вот, когда мальчика впервые
повезли в Ньютон-Ллантони для торжественного визита к двоюродным дедушкам,
он стрелой промчался по всему внезапно открывшемуся ему простору террасы и
проскользнул в приотворенную боковую дверь в то время, как Мейбл огибала
оранжерею. Дверь эта вела в святая святых - Ружейную комнату, посреди нее
стоял дедушка Уильям, а вокруг - множество ружей, и одно из них он
разбирал!
От дедушки Уильяма в те дни отчаянно разило черным порохом - даже
больше, чем сигарами, ибо генерал до конца своих дней упорно стрелял дичь
из старого ружья, заряжаемого с дула, так как с ним легче было справляться
(такое оружие мог предпочесть лишь большой знаток своего дела, и это чуть
не стоило генералу глаза, когда он слишком быстро вздумал перезарядить
ружье и старая глиняная трубка, которой он насыпал порох, вспыхнула от еще
тлевшей в стволе крупинки и разлетелась на куски так, что ему обожгло
лицо). Дедушка Уильям торжественно поздоровался со сбежавшим "дитятком"
как мужчина с мужчиной, и остаток утра они провели, обсуждая искусство
стрельбы, а также чистки оружия и ухода за ним. А тем временем Мейбл
бегала по всему саду, истошно вопя: "Вылезайте из-за куста, сию минуту
вылезайте, мистер Огастин, я же вижу вас, прекрасно вижу!" Или: "Если вы
сейчас не слезете с дерева, я тут же иду к вашему дедушке". Но дедушка и
внук были равно глухи к ее призывам.
С тех пор всякий раз, как Огастин отправлялся на прогулку в своей
чертовой коляске, он требовал, чтобы няня принесла ему еловых шишек и
высыпала на снежно-белое одеяльце; он сидел в коляске, привязанный
постромками, подкидывал шишки одну за другой в воздух и палил по ним из
пугача, восклицая: "Вот и нет!" - а Мейбл отрабатывала свое содержание,
обшаривая кусты и подбирая этих подстреленных им "птиц"...
- Э-гей, привет!
Вздрогнув от звука незнакомого голоса, внезапно нарушившего тишину,
Огастин поднял глаза: перед ним темным силуэтом в проеме двери стояла
незнакомая девушка - очертания ее фигуры слегка расплывались за тонкой
проволочной сеткой.
- Так как же, можно войти, или вы молитесь, или еще что?
Не дожидаясь ответа, она открыла дверь, прошла мимо Огастина в другой
конец комнаты и, подойдя к окну, заметила:
- Ей-богу, я вовсе не хочу вам мешать! - И оборвала сама себя,
ругнувшись (вполне дружелюбно) по адресу лошади, которую она привязала у
домика к дереву; затем плюхнулась прямо на кровать Огастина в своих
перепачканных маслом, плохо сшитых дешевых бумажных шароварах, какие
надевают в армии на учениях, вытащила из кармана "Лакки Страйк" и чиркнула
спичкой по зубам. - А ну, давайте знакомиться. Вы - Огастин. Я - Сэди. -
Он недоуменно смотрел на нее, и тогда она добавила: - Задушевная маленькая
подружка вашей лесной курочки. - Подумала-подумала: - Вот дура-то, не
курочки, а петушка: ведь ее фамилия - Вудкок [Woodcock - букв. "лесной
петух" (англ.)]. - И поняв, что фамилия Ри неизвестна ему: -
Драгоценнейшей Анн-Мари, неужто не ясно?
Наконец он понял... Ну, безусловно, это и есть так называемая
"племянница" кузнеца! Ничего себе "маленькая подружка" - этой девице явно
за двадцать, может, она даже одного с ним возраста... От нее несло пудрой
и духами, и Огастин с возрастающей неприязнью разглядывал ее. В "стае"
контрабандистка Сэди, окруженная ореолом, считалась "шикарной девчонкой",
он же в этом плосколицем существе не видел ничего привлекательного. Крепко
сбитая, неряшливо одетая брюнетка, густобровая, с белой жирной кожей;
пальцы пожелтели от никотина, заплетенные в косы волосы закручены на ушах
рогульками, из которых вываливаются шпильки.
Она проторчала у него почти час. Засыпала вопросами, пытаясь выяснить,
кто он и что он, сказала, что обожает англичан, и ушла наконец лишь
потому, что он ничего не мог предложить ей выпить. Но запах ее остался, и
Огастин сорвал с кровати покрывало и простыни, чтобы проветрить их на
солнце.
Рано или поздно всему, естественно, приходит конец: не могла Ри держать
Огастина только для себя и скрыть от всех его существование, особенно если
учесть, что она так часто отлучалась, а друзья у нее были любознательные.
Накануне, когда она вся в слезах возвращалась домой из "Большого дома
Уорренов", ее перехватили сгоравшие от любопытства приятели и подружки, и
от неожиданности и расстройства она рассказала им все.
Итак, теперь ее находка стала всеобщим достоянием и "стая"
приготовилась к атаке.
Сэди была лишь авангардом. Поздно вечером, когда Огастин уже давно
лежал в постели, "стая" явилась к нему в полном составе; он проснулся от
голоса Ри, которая нехотя тянула у него над ухом: "У-у-у!" (но так нежно,
точно птичка выводила рулады). Он открыл глаза: в комнате двигались
какие-то тени и светилось несколько электрических фонариков. Они прибыли
(довольно мрачно пояснила Ри, избегая встречаться с ним взглядом), чтоб
устроить вечеринку - прямо тут, у него на крыше, так что придется ему
подняться.
Огастин в изумлении оглядел комнату: мальчишки и девчонки школьного
возраста, ночью, без присмотра! Он был ошеломлен. Высшие слои английского
общества, чью культуру вобрал в себя Огастин, склонны были "делить людей
по половым признакам на две половины", как однажды выразился Дуглас в
Оксфорде. Эти две половины держались порознь, и им запрещено было... да
нет, их просто отталкивали друг от друга уродливые защитные одежды и
ритуальные маски. "Les jeunes filles-en-herbe [совсем зеленые девчонки
(фр.)] упрятаны в гимназические платья до щиколоток, - заметил как-то
Дуглас. - А мальчишки от воздержания покрываются прыщами с головы до пят,
пока..."
"Пока девчонки не "вылупятся", точно горох из лопнувшего стручка!" -
вставил Джереми (при этом кто-то весьма двусмысленно пошутил насчет
стручка).
Но сейчас Огастин вынужден был признать, что эта компания выглядела
веселой и живописной, как на картинке! Вечеринка может получиться
презанятная...
Ночь была темная; молодежь полезла на крышу по лестнице, которую они с
собой принесли, фонарь - единственный источник света, если не считать
светляков да вспышек молнии, - прицепили повыше к трубе. Ночь была не
только темная, но и душная, поэтому все разделись до белья: мальчишки
остались в белых бумажных трусиках и майках, а девушки - в крепдешиновых
комбинациях. Итак, они взобрались в темноте по лестнице и уселись рядком
на коньке крыши. Не прошло и нескольких минут, как они уже пели во весь
голос, время от времени обмениваясь дурацкими шуточками, поедая огромные
куски дыни - при этом все обкапались соком - и потягивал красное вино
прямо из горлышка оплетенной бутыли, которая ходила по рукам. Вино было
крепкое, и вскоре то один, то другой из гостей, потеряв равновесие, с
грохотом скатывался по черепице и глухо шлепался вниз с девятифутовой
высоты.
Огастин сразу потерял из виду Ри, и его соседкой на крыше оказалась
девушка по имени Джейнис - прелестница, утверждавшая, что ей уже
восемнадцать (что не вполне соответствовало истине), а также что она
шотландка. Огастину она очень понравилась... Но Джейнис скоро свалилась
вниз, и тогда он очутился рядом с двоюродным братом Ри - красивым малым по
имени Рассел, который, словно "человек-змея", мог сзади обвить себе шею
руками и при желании говорить белым стихом. Они с Огастином отлично
поладили... только он тоже скоро свалился с крыши - в тот самый момент,
когда, вывернув руки, сцепил их под подбородком.
Дальше за ним сидела пятнадцатилетняя Белла. Перебрав вина, девушка еле
ворочала языком, однако все же стремилась поддерживать беседу. Впрочем,
продолжалось их общение недолго - она тоже потеряла равновесие, но не
покатилась кубарем, как все остальные, а заскользила вниз, потому что
сидела на гребне крыши боком, и разорвала даже то немногое, что было на
ней. Все рано или поздно съезжали вниз, потеряв равновесие, или же падали,
заснув.
Когда забрезжила заря, на крыше оставались только Огастин и Сэди;
заметив это, Огастин намеренно соскользнул вниз, и Сэди осталась одна.
Вырисовываясь на фоне светло-зеленого неба в едва прикрывавшем тело
розовом крепдешине и поясе с резинками, но без чулок (на этот раз от нее
пахло "ситронеллой" - средством против комаров), Сэди, единственная
уцелевшая из всех, принялась петь сиплым, глубоким, оперным контральто.
Огастин решил лечь спать и, чтобы Сэди не могла его увидеть, пошел к себе
в дом вдоль стенки, где его скрывал карниз крыши; по пути ему то и дело
приходилось обходить спящих, которые лежали вповалку, прижавшись друг к
другу, чтобы согреться: ведь они были почти голые (Огастин наткнулся на
Беллу, которая спала, положив пухлую, как у младенца, руку на лицо
Расселу, это явно мешало ему дышать, и Огастин передвинул ее руку).
Ри спала одна и во сне вздрагивала. Слегка потеряв над собой контроль
под воздействием вина, Огастин уже хотел было взять ее на руки и отнести в
дом, чтобы уложить в постель под одеяло, но потом передумал, решив, что
"лучше не надо", и вынес ей одеяло на улицу, а когда стал ее накрывать,
она вдруг приподнялась, и ее вырвало (раз она "спиртного в рот не берет",
значит, это от дыни?). Затем, даже не взглянув, кто ее укрыл, она плотнее
завернулась в одеяло и тотчас уснула.
В то утро Огастин спал долго. Когда наконец он вышел из дома за
одеялом, то обнаружил, что вся зелень вокруг истоптана и помята, а ночные
посетители исчезли. Одеяло, однако, лежало в том виде, как его оставила
Ри, - точно пустой кокон, из которого вылезла бабочка. А вот бутыль
исчезла. Посмотрев вверх, Огастин увидел, что они забыли фонарь - он
по-прежнему висел на трубе, и крошечное пламя на ярком дневном свету
казалось сквозь закопченное стекло оранжевым.
Огастину предстояло еще закончить свое письмо к Мэри (где он успел уже
описать деревянную церковь - эту "маленькую покинутую пастушку, от которой
отвернулся даже ее неверный пастушок - старенький "форд", а также "пещеру
Али-Бабы", где наряду с самогонными аппаратами торгуют китовым усом для
корсетов и другими любопытными вещами). Но эта ночная пирушка была уж
_слишком_ в духе писаний Малиновского... [Малиновский, Бронислав Каспар
(1884-1924), английский этнограф и социолог, основатель функциональной
школы в этнографии] Эти сказочные обитатели острова Тробриан... человек
злой мог бы назвать все, что происходило тут, братанием белых с цветными!
Огастин никогда не видел, никогда и _помыслить_ не мог, что увидит нечто
подобное... Однако писать об этом домой ему не хотелось - слишком вся эта
история его взбудоражила, что-то в нем трещало, ломалось и вызывало
радостное возбуждение. Он просто не знал, что об этом и думать - прогресс
это или упадок нравов? Огастин не в состоянии был ответить себе на этот
вопрос - пока что нет. Его шокировало то, что девчонки, притом совсем
молоденькие, так напиваются... Но одно уже и теперь было ему ясно: жизнь
здесь может быть удивительно приятной, если исключить Сэди.
Решив поразмышлять об этом, он опустился на землю и тут же заснул -
прямо на солнцепеке. Ему приснился тот роковой день в Уэльсе - день, когда
он вернулся с болота в свой пустой гулкий дом с маленькой утопленницей на
плече, а когда стал снимать ее с плеча, к ужасу своему обнаружил, что
скрюченное тельце уже окоченело. Но дальше во сне все развивалось иначе:
он твердо знал (сам не понимая почему), что на этот раз не может положить
разбухшее от воды тельце на диван и на всю ночь оставить его так, в мокрой
одежде, - он должен раздеть девочку, словно живого ребенка, которого нужно
уложить в постель. Когда же он начал ее раздевать, то увидел, что вместо
кожи у ребенка - шелковистая шкурка, мягкая на ощупь, как моль... Стянув с
нее через голову рубашонку - девочка теперь лежала перед ним голенькая, в
одних только носках, - он вдруг увидел, что глаза на мертвом личике широко
раскрыты и напряженно следят за каждым его движением и что это глаза не
девочки, а Ри...
Проснувшись, он обнаружил, что лежит на спине, на самом солнцепеке,
взмокший от пота, и в горле комом стоит непрорвавшийся крик.
Будучи теоретически фрейдистом, Огастин, однако, держал себя обычно в
узде и теперь пришел к выводу, что нельзя безнаказанно подавлять свои
инстинкты. С этим человек родится, и, значит, лишь какой-то катаклизм
способен тут что-то изменить. Этот жуткий сон (какого черта приснилась ему
вдруг Ри?) словно все в нем перевернул, но он не понимал почему.
Что же до пирушки, то во всем этом он не разобрался, а потому, чем
меньше будет сказано о ней Мэри, решил он, тем лучше. И он закончил
письмо, так и не обмолвившись о пирушке ни словом. Затем вложил письмо в
подарок, купленный для младенца (сокровище, добытое в "пещере Али-Бабы"),
и попросил сдать пакет на почту в Нью-Йорке.
"Ах, если бы Огастин был здесь! - думала Мэри. - Он такой умный, на его
суждения всегда можно положиться..."
Мэри в то утро очень нуждалась в Огастине. Проблема с Нелли получалась
неразрешимая, а тянуть дольше было нельзя... Несчастная Нелли, какая
трагическая судьба! Начать с того... Нет, начать надо с того, что она
родила ребенка с водянкой головного мозга, потом утонула маленькая Рейчел,
а теперь вот и туберкулезный муж отмучился, отойдя в мир иной.
После смерти Гвилима Нелли, естественно, не может оставаться в этом
уединенном домике, где они поселили ее, чтобы Гвилим мог спокойно умереть;
дело в том, что секта, к которой принадлежал Гвилим, была бедная и для
вдов неимущих священников пенсия составляла самое большое десять фунтов в
год. Но какое же место может найти вдова с ребенком, который связывает ее
по рукам и ногам, в такое время, когда миллионы людей тщетно ищут работу?
На что она может рассчитывать? Поступить к кому-нибудь бонной? Вполне
возможный выход, но не с младенцем на руках. Ну кто из друзей Мэри
согласился бы взять в дом ребенка из простого сословия, который скоро
пойдет в деревенскую школу и будет приносить оттуда вшей, паршу, дурные
манеры и даже плохой английский язык? Рассуждать так, конечно, бездушно,
призраков и она надеется увидеть привидение, а увидеть привидение было для
нее, судя по всему, пределом мечтаний!.. Его колебания явно огорчали
девушку - в глазах ее вдруг появилась такая мольба, что он наконец сказал:
"Хорошо".
Когда Огастин поднял Ри на руки, чтобы перенести через канаву,
окружавшую владение Уорренов, ее дыхание прохладным дуновением коснулось
его щеки - какой же, значит, стоит зной! Увы, на земле никуда не денешься
от жары - даже здесь, в гуще деревьев, оба они взмокли от пота. То ли дело
в открытом море, где даже в тропиках прохладнее, чем в этой парилке;
залезть бы сейчас на грот-мачту, в чрево приспущенного паруса - не то
стоишь, не то полулежишь, прижавшись спиной к парусине, чувствуя под
ногами гик, наслаждаясь прохладой овевающего тебя воздуха... Правда, был
такой случай, когда шкипер шутки ради круто развернул судно и Огастин едва
успел очнуться и сообразить что к чему, иначе лететь бы ему прямиком в
океан!
При этом воспоминании он громко расхохотался, но Ри сжала ему пальцы,
требуя молчания (и она была совершенно права, ибо в лавчонке через дорогу
мог кто-нибудь находиться и услышать их, а ведь _никак нельзя_, чтоб их
слышали).
Когда они наконец пробрались к дому, Ри до того не терпелось в него
попасть, что Огастин отодрал прогнивший ставень и, приподняв ее как
перышко, поставил на подоконник, но при этом так подтолкнул, что она
потеряла равновесие и растянулась плашмя на полу. Джинсы на ней были
слишком узкие и непрочные - они лопнули, и сквозь дырку на заду бледно
засветился никак не вяжущийся с таким костюмом крепдешин. Она поднялась на
ноги и, вытирая пот, стекавший в глаза, выпачкала себе лоб, ибо пол, на
который она свалилась... Но не успел Огастин и рта раскрыть, чтобы
посмеяться над ней, как она прижалась своим перепачканным личиком к его
боку и зашептала напряженным тоненьким голоском, словно много раз
репетировала эту фразу: "Одни - только ты да я".
И умолкла: где же эти золоченые сказочные залы, которые она ожидала
увидеть? Они стояли в темноте - свет проникал сюда лишь сквозь окно с
выломанным ими ставнем, в которое заглядывал теперь казавшийся прозрачным
на ярком солнце плющ. От резкого перехода со света в полумрак глаза Ри
сначала вообще ничего не видели, но теперь зрение стало постепенно
возвращаться к ней: нет, никогда за всю свою жизнь не доводилось ей
находиться среди такой грязи, она даже не представляла себе, что такое
может быть! Паутина, вся в затейливых фестонах, гирляндами свисала с
потолка. Густая пыль затянула стены и полки, сгладив все края и углы
лепных карнизов, - всюду мягкие волны тяжелого матового шелка, (пока вы не
дотрагивались до них) и слабый, но отвратительный запах. Мебель почти вся
исчезла - осталось только несколько предметов обстановки, слишком
массивных и уродливых, чтобы их вывозить... Пружины углового диванчика
торчали из обивки, и на одной, из спиралей лежал оскаленный труп крысы.
Пыль покрывала пол таким толстым, мягким слоем, что Огастин и Ри
ступали по ней, как по снегу. И Ри (подобно пажу из известной баллады)
старательно ставила свои маленькие ножки в его большие следы. Так они
продвигались вперед, эти двое, и всюду на нижнем этаже царил мрак, окна
были закрыты ставнями, пол закрывал ковер из пыли, а зловоние кое-где
стояло такое, что дух захватывало.
Они вышли к лестнице. Изящные, тонкие, как кружево, перила были липкие
от грязи, точно недоеденная конфета, но за них приходилось держаться, если
ты хотел попасть наверх, так как многие ступеньки либо подгнили, либо
вообще отсутствовали.
Наверху света было больше, но смотреть было не на что, если не считать
припорошенных пылью дохлых мух: они лежали кучками, будто кто-то их
старательно сгреб; мушиные крылышки тотчас прилипали к влажной от пота
коже, точно перья к дегтю. Лишь на самом верху, на чердаке, набрели они
наконец на что-то представлявшее хоть какой-то романтический интерес - там
оказался чуланчик, забитый газетами времен Гражданской войны (Огастину
говорили, что последний из Уорренов был убит в той войне и с тех пор дом
пустовал). Но и газеты рассыпались в прах, как только вы к ним
притрагивались.
Почти не разговаривая, с каждой минутой чувствуя себя все более
подавленными, они переходили из одного чердачного помещения в другое,
шагая под гигантскими грибами, выросшими там, где не хватало черепиц, по
полу, усеянному пометом летучих мышей и сотен побывавших здесь птиц.
Внезапно перед ними возникла дверь, они с большим трудом открыли ее и... У
ног зияла пропасть: они стояли на шатких остатках обгоревшего крыла
здания.
Почувствовав приступ дурноты, боясь упасть, Ри в страхе попятилась, но
Огастин продолжал стоять на самом краю, глядя вниз. Ри протянула дрожащую
руку, чтобы поддержать его, но не могла заставить себя сделать хоть шаг -
ненавидела себя за трусость, чувствовала, что умрет, если он полетит вниз,
и... в то же время испытывала странное желание столкнуть его. А Огастина
работа на паруснике, когда он лазал по мачтам, окончательно вылечила от
головокружения, и сейчас, увидев, как Ри позеленела от страха, он решил
показать себя и, ступив на обугленную, качающуюся балку, принялся
балансировать на своих привыкших к морской качке ногах над трехэтажным
провалом в пустоту... Ри, как ребенок, сунула грязный кулачок в рот и
закричала.
Когда Огастин, целый и невредимый, вернулся, смеясь, на твердую почву,
это уже был Конец! Ри так на него обозлилась, что изо всей силы пнула его
в коленку, глаза ее были полны слез, но она сдерживалась, чтобы не
расплакаться, и от усилий вдруг заикала. Они пошли вниз. В молчании (если
не считать ее икоты) вылезли из окна, через которое сюда проникли, -
только на этот раз она не позволила, чтобы он ей помогал. И так же в
молчании (если не считать ее икоты) расстались. Но как только он исчез из
виду, она дала волю слезам.
До чего же все ужасно, и какой ужасный он, этот Огастин!
Порою Огастин начинал всерьез тосковать по "Элис Мей". В этот
отшельнический период его жизни без дел и событий Огастином нередко с
такой силой овладевали воспоминания, что даже здесь в своей хижине, далеко
от моря, он вдруг слышал хлопанье парусов. На другое утро после неудачного
посещения "сказочного дворца" он сидел на своем единственном стуле,
дожидаясь появления Ри (а Огастин с читал, что она непременно появится,
несмотря на устроенный вчера тарарам), и от нечего делать листал
оставленный кем-то в уборной - для практических целей - каталог фирмы
"Сирс-Робак". Переворачивая страницы, он накал на рекламу зюйдвесток и
непромокаемых плащей... И в нос ему ударил запах соли, а пол закачался под
ногами, и ему отчаянно захотелось снова попасть на корабль, очутиться
среди взрослых мужчин. Позвякиванье собачки, когда крутишь рукоятку
лебедки; запах стокгольмского дегтя, когда промазываешь юферсы, или
льняного масла, когда натираешь мачты, а потом карабкаешься по выбленкам и
целый час стоишь на вахте в вышине...
А что, если сняться здесь с якоря, двинуться на побережье и поболтаться
у причалов? Столько моряков нынче бегут со своих кораблей в американских
портах, что на одном из них наверняка найдется для него пустая койка, и
никто не станет задавать ему вопросов, хоть у него и нет документов,
удостоверяющих, что он моряк! Получалось же у других... Взять хотя бы
Артура Голайтли, этого могучего как бык американца, которого он застал в
парижском кафе за чтением "Оссиана" Макферсона: когда Артуру приходило в
голову пересечь Атлантику, он всегда отрабатывал свой проезд на судне,
если слово "работа" вообще применимо к Артуру, похвалявшемуся, что он
заслуженно потерял куда больше мест, чем кто-либо на Монмартре (в ту пору
он как раз умудрился потерять место ночного сторожа на кладбище, иначе,
великодушно предложил он, Огастин мог бы в любое время располагать его
будкой). Ведь на море, говорил Артур, стоит кораблю покинуть порт, и тебя
могут вышвырнуть за борт лишь в буквальном смысле (иными словами, зашив в
мешок и привязав к нему камень). Но такого с живым человеком еще не
проделывали, даже если ты перестаешь работать, лишь только лоцман отвалит
от борта и судно выйдет в открытое море. Матросов, естественно, нанимают
для поездки в оба конца, но, когда судно с Артуром, переплыв океан,
приходило в порт и он, сойдя на берег, не возвращался, шкипер был только
рад.
Огромный, как памятник, Артур, сын американского генерала,
отличившегося в войне за независимость, избрал себе такой образ жизни лишь
для того, чтобы самому избегнуть Вест-Пойнта [военная академия в США].
Лицом он, правда, вовсе не походил на аристократа, скорее, по мнению
Огастина, напоминал рабочего-ударника с большевистских плакатов (если не
считать прыщей) и был силен как слон, хотя предпочитал не утруждать своих
мускулов... Но в том-то и был весь фокус: если Артур нанимался на работу
кочегаром, то он и выглядел как кочегар, тогда как от Огастина за милю
несло благородным происхождением и Оксфордом и он был не настолько гибок,
чтобы уметь это скрыть. Ну, кто поверит, что эти руки могут выполнять
тяжелую работу? А как только пойдут расспросы, тут недалеко и до ареста. И
все же, если никаких перемен в его положении не произойдет, придется
что-то предпринять - все лучше, чем сидеть на месте, точно завороженный
заяц, и ждать, когда тебя прикончат...
Но куда же, черт бы ее побрал, девалась Ри? Она еще ни разу не
заставляла так долго себя ждать.
Огастин готов был работать даже на камбузе, если ничего другого не
выйдет.
Камбуз на "Элис Мей" находился на палубе посередине судна; однажды
Огастина заставили готовить обед, когда шхуна мчалась на всех парусах при
ветре в пять баллов (было это близ залива Чезапик, но довольно далеко в
океане, ибо им приходилось держаться извивов Гольфстрима). Вертлюг на
трубе почему-то заело, ветер задувал в нее, и из зольника валил удушливый
дым, такой густой, что ничего не было видно. Дверь из камбуза пришлось
открыть - иначе дышать было нечем, - и вода, заливавшая палубу, попадала в
камбуз и стояла на полу, доходя Огастину до колен, а с плиты, шипя,
испарялась, образуя облака пара, но уйти он не мог и, крепко зажмурившись
и кашляя так, что грудь разрывало, продолжал придерживать на плите большой
чугунный котел, чтобы он не съехал при качке...
А сейчас как бы ему хотелось снова там очутиться!
С самого раннего детства Огастин бывал по-настоящему счастлив,
казалось, только в обществе мужчин. Мать ужасно с ним нянчилась. До
четырех лет его катали в коляске, за которой вышагивала няня в
сопровождении служанки, а впереди вприпрыжку бежала счастливица Мэри. Он
до сих пор помнил это позорище - белоснежную коляску на ярко-синих
колесах; помнил и то, как потом, когда он подрос, голова его с трудом
умещалась на подушке и рыжие кудри всегда были смяты... Ничего
удивительного, что его излюбленным занятием стало убегать от няни! Сама
няня, естественно, не могла бегать, но для этой цели наняли длинноногую
молоденькую служанку Мейбл - она показала совсем недурные результаты в
беге на 50 ярдов. Тогда Огастин приноровился плюхаться на землю, как
только ему удавалось скрыться из виду. И вот, когда мальчика впервые
повезли в Ньютон-Ллантони для торжественного визита к двоюродным дедушкам,
он стрелой промчался по всему внезапно открывшемуся ему простору террасы и
проскользнул в приотворенную боковую дверь в то время, как Мейбл огибала
оранжерею. Дверь эта вела в святая святых - Ружейную комнату, посреди нее
стоял дедушка Уильям, а вокруг - множество ружей, и одно из них он
разбирал!
От дедушки Уильяма в те дни отчаянно разило черным порохом - даже
больше, чем сигарами, ибо генерал до конца своих дней упорно стрелял дичь
из старого ружья, заряжаемого с дула, так как с ним легче было справляться
(такое оружие мог предпочесть лишь большой знаток своего дела, и это чуть
не стоило генералу глаза, когда он слишком быстро вздумал перезарядить
ружье и старая глиняная трубка, которой он насыпал порох, вспыхнула от еще
тлевшей в стволе крупинки и разлетелась на куски так, что ему обожгло
лицо). Дедушка Уильям торжественно поздоровался со сбежавшим "дитятком"
как мужчина с мужчиной, и остаток утра они провели, обсуждая искусство
стрельбы, а также чистки оружия и ухода за ним. А тем временем Мейбл
бегала по всему саду, истошно вопя: "Вылезайте из-за куста, сию минуту
вылезайте, мистер Огастин, я же вижу вас, прекрасно вижу!" Или: "Если вы
сейчас не слезете с дерева, я тут же иду к вашему дедушке". Но дедушка и
внук были равно глухи к ее призывам.
С тех пор всякий раз, как Огастин отправлялся на прогулку в своей
чертовой коляске, он требовал, чтобы няня принесла ему еловых шишек и
высыпала на снежно-белое одеяльце; он сидел в коляске, привязанный
постромками, подкидывал шишки одну за другой в воздух и палил по ним из
пугача, восклицая: "Вот и нет!" - а Мейбл отрабатывала свое содержание,
обшаривая кусты и подбирая этих подстреленных им "птиц"...
- Э-гей, привет!
Вздрогнув от звука незнакомого голоса, внезапно нарушившего тишину,
Огастин поднял глаза: перед ним темным силуэтом в проеме двери стояла
незнакомая девушка - очертания ее фигуры слегка расплывались за тонкой
проволочной сеткой.
- Так как же, можно войти, или вы молитесь, или еще что?
Не дожидаясь ответа, она открыла дверь, прошла мимо Огастина в другой
конец комнаты и, подойдя к окну, заметила:
- Ей-богу, я вовсе не хочу вам мешать! - И оборвала сама себя,
ругнувшись (вполне дружелюбно) по адресу лошади, которую она привязала у
домика к дереву; затем плюхнулась прямо на кровать Огастина в своих
перепачканных маслом, плохо сшитых дешевых бумажных шароварах, какие
надевают в армии на учениях, вытащила из кармана "Лакки Страйк" и чиркнула
спичкой по зубам. - А ну, давайте знакомиться. Вы - Огастин. Я - Сэди. -
Он недоуменно смотрел на нее, и тогда она добавила: - Задушевная маленькая
подружка вашей лесной курочки. - Подумала-подумала: - Вот дура-то, не
курочки, а петушка: ведь ее фамилия - Вудкок [Woodcock - букв. "лесной
петух" (англ.)]. - И поняв, что фамилия Ри неизвестна ему: -
Драгоценнейшей Анн-Мари, неужто не ясно?
Наконец он понял... Ну, безусловно, это и есть так называемая
"племянница" кузнеца! Ничего себе "маленькая подружка" - этой девице явно
за двадцать, может, она даже одного с ним возраста... От нее несло пудрой
и духами, и Огастин с возрастающей неприязнью разглядывал ее. В "стае"
контрабандистка Сэди, окруженная ореолом, считалась "шикарной девчонкой",
он же в этом плосколицем существе не видел ничего привлекательного. Крепко
сбитая, неряшливо одетая брюнетка, густобровая, с белой жирной кожей;
пальцы пожелтели от никотина, заплетенные в косы волосы закручены на ушах
рогульками, из которых вываливаются шпильки.
Она проторчала у него почти час. Засыпала вопросами, пытаясь выяснить,
кто он и что он, сказала, что обожает англичан, и ушла наконец лишь
потому, что он ничего не мог предложить ей выпить. Но запах ее остался, и
Огастин сорвал с кровати покрывало и простыни, чтобы проветрить их на
солнце.
Рано или поздно всему, естественно, приходит конец: не могла Ри держать
Огастина только для себя и скрыть от всех его существование, особенно если
учесть, что она так часто отлучалась, а друзья у нее были любознательные.
Накануне, когда она вся в слезах возвращалась домой из "Большого дома
Уорренов", ее перехватили сгоравшие от любопытства приятели и подружки, и
от неожиданности и расстройства она рассказала им все.
Итак, теперь ее находка стала всеобщим достоянием и "стая"
приготовилась к атаке.
Сэди была лишь авангардом. Поздно вечером, когда Огастин уже давно
лежал в постели, "стая" явилась к нему в полном составе; он проснулся от
голоса Ри, которая нехотя тянула у него над ухом: "У-у-у!" (но так нежно,
точно птичка выводила рулады). Он открыл глаза: в комнате двигались
какие-то тени и светилось несколько электрических фонариков. Они прибыли
(довольно мрачно пояснила Ри, избегая встречаться с ним взглядом), чтоб
устроить вечеринку - прямо тут, у него на крыше, так что придется ему
подняться.
Огастин в изумлении оглядел комнату: мальчишки и девчонки школьного
возраста, ночью, без присмотра! Он был ошеломлен. Высшие слои английского
общества, чью культуру вобрал в себя Огастин, склонны были "делить людей
по половым признакам на две половины", как однажды выразился Дуглас в
Оксфорде. Эти две половины держались порознь, и им запрещено было... да
нет, их просто отталкивали друг от друга уродливые защитные одежды и
ритуальные маски. "Les jeunes filles-en-herbe [совсем зеленые девчонки
(фр.)] упрятаны в гимназические платья до щиколоток, - заметил как-то
Дуглас. - А мальчишки от воздержания покрываются прыщами с головы до пят,
пока..."
"Пока девчонки не "вылупятся", точно горох из лопнувшего стручка!" -
вставил Джереми (при этом кто-то весьма двусмысленно пошутил насчет
стручка).
Но сейчас Огастин вынужден был признать, что эта компания выглядела
веселой и живописной, как на картинке! Вечеринка может получиться
презанятная...
Ночь была темная; молодежь полезла на крышу по лестнице, которую они с
собой принесли, фонарь - единственный источник света, если не считать
светляков да вспышек молнии, - прицепили повыше к трубе. Ночь была не
только темная, но и душная, поэтому все разделись до белья: мальчишки
остались в белых бумажных трусиках и майках, а девушки - в крепдешиновых
комбинациях. Итак, они взобрались в темноте по лестнице и уселись рядком
на коньке крыши. Не прошло и нескольких минут, как они уже пели во весь
голос, время от времени обмениваясь дурацкими шуточками, поедая огромные
куски дыни - при этом все обкапались соком - и потягивал красное вино
прямо из горлышка оплетенной бутыли, которая ходила по рукам. Вино было
крепкое, и вскоре то один, то другой из гостей, потеряв равновесие, с
грохотом скатывался по черепице и глухо шлепался вниз с девятифутовой
высоты.
Огастин сразу потерял из виду Ри, и его соседкой на крыше оказалась
девушка по имени Джейнис - прелестница, утверждавшая, что ей уже
восемнадцать (что не вполне соответствовало истине), а также что она
шотландка. Огастину она очень понравилась... Но Джейнис скоро свалилась
вниз, и тогда он очутился рядом с двоюродным братом Ри - красивым малым по
имени Рассел, который, словно "человек-змея", мог сзади обвить себе шею
руками и при желании говорить белым стихом. Они с Огастином отлично
поладили... только он тоже скоро свалился с крыши - в тот самый момент,
когда, вывернув руки, сцепил их под подбородком.
Дальше за ним сидела пятнадцатилетняя Белла. Перебрав вина, девушка еле
ворочала языком, однако все же стремилась поддерживать беседу. Впрочем,
продолжалось их общение недолго - она тоже потеряла равновесие, но не
покатилась кубарем, как все остальные, а заскользила вниз, потому что
сидела на гребне крыши боком, и разорвала даже то немногое, что было на
ней. Все рано или поздно съезжали вниз, потеряв равновесие, или же падали,
заснув.
Когда забрезжила заря, на крыше оставались только Огастин и Сэди;
заметив это, Огастин намеренно соскользнул вниз, и Сэди осталась одна.
Вырисовываясь на фоне светло-зеленого неба в едва прикрывавшем тело
розовом крепдешине и поясе с резинками, но без чулок (на этот раз от нее
пахло "ситронеллой" - средством против комаров), Сэди, единственная
уцелевшая из всех, принялась петь сиплым, глубоким, оперным контральто.
Огастин решил лечь спать и, чтобы Сэди не могла его увидеть, пошел к себе
в дом вдоль стенки, где его скрывал карниз крыши; по пути ему то и дело
приходилось обходить спящих, которые лежали вповалку, прижавшись друг к
другу, чтобы согреться: ведь они были почти голые (Огастин наткнулся на
Беллу, которая спала, положив пухлую, как у младенца, руку на лицо
Расселу, это явно мешало ему дышать, и Огастин передвинул ее руку).
Ри спала одна и во сне вздрагивала. Слегка потеряв над собой контроль
под воздействием вина, Огастин уже хотел было взять ее на руки и отнести в
дом, чтобы уложить в постель под одеяло, но потом передумал, решив, что
"лучше не надо", и вынес ей одеяло на улицу, а когда стал ее накрывать,
она вдруг приподнялась, и ее вырвало (раз она "спиртного в рот не берет",
значит, это от дыни?). Затем, даже не взглянув, кто ее укрыл, она плотнее
завернулась в одеяло и тотчас уснула.
В то утро Огастин спал долго. Когда наконец он вышел из дома за
одеялом, то обнаружил, что вся зелень вокруг истоптана и помята, а ночные
посетители исчезли. Одеяло, однако, лежало в том виде, как его оставила
Ри, - точно пустой кокон, из которого вылезла бабочка. А вот бутыль
исчезла. Посмотрев вверх, Огастин увидел, что они забыли фонарь - он
по-прежнему висел на трубе, и крошечное пламя на ярком дневном свету
казалось сквозь закопченное стекло оранжевым.
Огастину предстояло еще закончить свое письмо к Мэри (где он успел уже
описать деревянную церковь - эту "маленькую покинутую пастушку, от которой
отвернулся даже ее неверный пастушок - старенький "форд", а также "пещеру
Али-Бабы", где наряду с самогонными аппаратами торгуют китовым усом для
корсетов и другими любопытными вещами). Но эта ночная пирушка была уж
_слишком_ в духе писаний Малиновского... [Малиновский, Бронислав Каспар
(1884-1924), английский этнограф и социолог, основатель функциональной
школы в этнографии] Эти сказочные обитатели острова Тробриан... человек
злой мог бы назвать все, что происходило тут, братанием белых с цветными!
Огастин никогда не видел, никогда и _помыслить_ не мог, что увидит нечто
подобное... Однако писать об этом домой ему не хотелось - слишком вся эта
история его взбудоражила, что-то в нем трещало, ломалось и вызывало
радостное возбуждение. Он просто не знал, что об этом и думать - прогресс
это или упадок нравов? Огастин не в состоянии был ответить себе на этот
вопрос - пока что нет. Его шокировало то, что девчонки, притом совсем
молоденькие, так напиваются... Но одно уже и теперь было ему ясно: жизнь
здесь может быть удивительно приятной, если исключить Сэди.
Решив поразмышлять об этом, он опустился на землю и тут же заснул -
прямо на солнцепеке. Ему приснился тот роковой день в Уэльсе - день, когда
он вернулся с болота в свой пустой гулкий дом с маленькой утопленницей на
плече, а когда стал снимать ее с плеча, к ужасу своему обнаружил, что
скрюченное тельце уже окоченело. Но дальше во сне все развивалось иначе:
он твердо знал (сам не понимая почему), что на этот раз не может положить
разбухшее от воды тельце на диван и на всю ночь оставить его так, в мокрой
одежде, - он должен раздеть девочку, словно живого ребенка, которого нужно
уложить в постель. Когда же он начал ее раздевать, то увидел, что вместо
кожи у ребенка - шелковистая шкурка, мягкая на ощупь, как моль... Стянув с
нее через голову рубашонку - девочка теперь лежала перед ним голенькая, в
одних только носках, - он вдруг увидел, что глаза на мертвом личике широко
раскрыты и напряженно следят за каждым его движением и что это глаза не
девочки, а Ри...
Проснувшись, он обнаружил, что лежит на спине, на самом солнцепеке,
взмокший от пота, и в горле комом стоит непрорвавшийся крик.
Будучи теоретически фрейдистом, Огастин, однако, держал себя обычно в
узде и теперь пришел к выводу, что нельзя безнаказанно подавлять свои
инстинкты. С этим человек родится, и, значит, лишь какой-то катаклизм
способен тут что-то изменить. Этот жуткий сон (какого черта приснилась ему
вдруг Ри?) словно все в нем перевернул, но он не понимал почему.
Что же до пирушки, то во всем этом он не разобрался, а потому, чем
меньше будет сказано о ней Мэри, решил он, тем лучше. И он закончил
письмо, так и не обмолвившись о пирушке ни словом. Затем вложил письмо в
подарок, купленный для младенца (сокровище, добытое в "пещере Али-Бабы"),
и попросил сдать пакет на почту в Нью-Йорке.
"Ах, если бы Огастин был здесь! - думала Мэри. - Он такой умный, на его
суждения всегда можно положиться..."
Мэри в то утро очень нуждалась в Огастине. Проблема с Нелли получалась
неразрешимая, а тянуть дольше было нельзя... Несчастная Нелли, какая
трагическая судьба! Начать с того... Нет, начать надо с того, что она
родила ребенка с водянкой головного мозга, потом утонула маленькая Рейчел,
а теперь вот и туберкулезный муж отмучился, отойдя в мир иной.
После смерти Гвилима Нелли, естественно, не может оставаться в этом
уединенном домике, где они поселили ее, чтобы Гвилим мог спокойно умереть;
дело в том, что секта, к которой принадлежал Гвилим, была бедная и для
вдов неимущих священников пенсия составляла самое большое десять фунтов в
год. Но какое же место может найти вдова с ребенком, который связывает ее
по рукам и ногам, в такое время, когда миллионы людей тщетно ищут работу?
На что она может рассчитывать? Поступить к кому-нибудь бонной? Вполне
возможный выход, но не с младенцем на руках. Ну кто из друзей Мэри
согласился бы взять в дом ребенка из простого сословия, который скоро
пойдет в деревенскую школу и будет приносить оттуда вшей, паршу, дурные
манеры и даже плохой английский язык? Рассуждать так, конечно, бездушно,