Страница:
— Она умерла? Умерла, да? — спрашивала малышка. Всего несколько минут назад Хироко была в сознании, хотя все замечали, как она измучена. Мать поспешила успокоить девочку, уверяя, что Хироко просто заснула.
Врач сам помог внести Хироко в помещение, отгороженное одеялами, и еще раз пощупал пульс. Хироко едва дышала.
— Что с ней? — выдохнула Рэйко, чувствуя себя скорее матерью, а не медсестрой.
— Пока не знаю, — честно ответил ей врач по-английски. Он был сансей, американцем во втором поколении, и закончил Стэнфорд. Он мог бы уехать на восток к родственникам, когда объявили добровольную эвакуацию, но не согласился. В конце концов он решил, что должен остаться здесь и помочь своим близким. — У нее упало давление, она чуть дышит. — Врач повернулся к Рэйко. — Такое бывало с ней прежде?
— Мне об этом неизвестно.
Хироко побледнела как полотно, но у врачей не нашлось даже нюхательных солей, чтобы привести ее в чувство. Ей становилось все хуже. Рэйко размышляла, чем она больна — может, гриппом, а может, и полиомиелитом, скарлатиной… нет, она не представляла, чем заразилась Хироко. У нее не было жара, лоб казался даже холодным, а дыхание замедлилось настолько, что его было невозможно уловить.
Врач похлопал ее по щекам, слегка встряхнул, поднял голову и отдал приказ сестре:
— Разденьте ее.
Он хотел осмотреть грудь и живот пациентки, хотел понять, почему она не дышит. Рэйко вместе с двумя другими сестрами торопливо расстегнули пуговицы толстого шерстяного платья. Оно было длинным, свободным и широким, спереди по нему тянулся бесконечный ряд крохотных пуговок.
Торопясь раздеть пациентку, врач чуть не оторвал остатки пуговиц, но едва развел в стороны полы платья, как увидел нечто странное. Тело Хироко от груди до бедер было перевязано длинными полосами ткани, обмотанными так туго, что они буквально остановили кровообращение.
— Боже милостивый, что она с собой сделала? — Врач не представлял, для чего понадобились эти повяжи, но Рэйко поняла все с первого взгляда, хотя не видела таких повязок уже много лет. Врач начал быстро резать и разматывать полоски материи, и почти сразу же к лицу Хироко прилила кровь. Она была замотана так туго, что едва могла дышать.
Хироко по-прежнему не шевелилась, но, удаляя бесчисленные кольца ткани, врач понял, что означают эти повязки.
— Бедняжка, — произнес он, переводя взгляд с Рэйко на Хироко. — Затяни она бандаж на дюйм туже — убила бы себя и ребенка.
Глупо было скрывать беременность, но так учила Хироко ее бабушка, да и мать делала то же самое, когда была беременна Хироко, а затем Юдзи. Хироко не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал про ее ребенка, даже Питер. Она ни за что не решилась бы признаться ему. О беременности она узнала в июне, после расставания с Питером, но до июля еще сомневалась. Насколько могла судить Хироко, ребенок должен был родиться в конце февраля или в начале марта.
Сейчас она была на шестом месяце.
Прошло не меньше пяти минут, прежде чем она пошевелилась. Рэйко и другие сестры осторожно массировали ее, чувствуя, как ребенок протестующе бьет ножкой. Должно быть, теперь, без повязок, ему было гораздо свободнее. Глядя на Хироко, Рэйко лихорадочно размышляла. Она не могла представить себе, когда и как Хироко успела забеременеть. С апреля они не покидали сборного пункта, единственным мужчиной, с которым она встречалась, был Питер. Разумеется, Питер ни за что не совершил бы такую глупость, но кто-то же должен был это сделать. Хироко ждала ребенка.
Через несколько минут она открыла глаза и обвела взглядом стоящих вокруг людей, испытывая сонливость ;и усталость. Она еще не поняла, что ее раздели и разрезали повязки.
Рэйко накрыла ее одеялом, а врач с мягким упреком качал головой.
— Напрасно ты это сделала, — произнес он, взяв Хироко за руку и пожимая ее.
— Знаю. — Хироко улыбнулась. — Но мне не хотелось покидать ее. Мне казалось, что, если я останусь рядом, ей будет лучше. — Она думала, что врач говорит о маленькой пациентке.
— Я говорю не про девочку, а про тебя… Это отвратительно — то, что ты сделала со своим ребенком. Удивительно, что у тебя еще не случился выкидыш. Ты чуть не задушила и его и себя. — Хироко много дней подряд не снимала повязку. Врач удивлялся, неужели она перевязала себе живот с самого начала беременности, а когда он вырос, повязки стали туже. Непонятно, как Хироко смогла вынести такую пытку. — Не надо больше так делать, — решительно заявил врач, и Хироко густо покраснела, а врач кивнул Рэйко. — Сейчас я оставлю тебя с тетей, но больше не смей работать так, как последнюю неделю. Подумай о ребенке, Хироко. — Погладив ее по руке, он обратился к Рэйко:
— Пусть сегодня и завтра полежит в постели — потом может вернуться к работе. С ней все в порядке. — Улыбнувшись, врач покинул комнату вместе с двумя сестрами. Хироко осталась наедине с тетей. Медленно повернувшись к ней, она заплакала.
— Прости, тетя Рэй, — произнесла она, сожалея не о том, что сделала с собой, а о беременности. — Прости! — Она опозорила всех родственников, но ей так хотелось иметь ребенка. Каким бы ни был ее позор, она мечтала родить ребенка от Питера.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Я не могла. — Хироко боялась признаться, боялась навлечь неприятности на Питера. Возможно, ей не позволили бы больше с ним встречаться. Или хуже того, кто-нибудь мог донести о Питере в ФБР. Эта мысль вызывала в воображении Хироко всевозможные ужасы.
Смутившись только на минуту, Рэйко продолжила расспросы.
— Это ребенок Питера, верно?
Но Хироко не ответила ей — по тем же самым причинам.
Она боялась и за Питера, и за его дитя. Что, если ребенка отнимут у нее, едва он родится? Нет, этого не произойдет.
Человек, предки которого в любом поколении были японцами, подлежит интернированию. Ребенок будет узником, как и его мать. Никто не разлучит их. Это было единственным утешением Хироко.
— Почему ты не хочешь мне признаться? — пыталась выяснить Рэйко.
— Я не могу, тетя Рэй, — мягко повторила Хироко, решив сохранить тайну любой ценой. В каком-то смысле она защищала и Рэйко, не посвящая в свои дела. Понимая это, Рэйко не стала настаивать, но догадалась, что Хироко ждет ребенка от Питера.
Она помогла Хироко вновь застегнуть платье и подняла ее. Хироко тут же покачнулась. Рэйко посадила ее, принесла стакан воды и отшвырнула прочь отврати-, тельные повязки.
— Не смей больше так делать! — приказала она. — Так не поступала даже моя мать, а уж она была донельзя старомодной. — Несмотря на недовольство, Рэйко улыбнулась. Как только Хироко умудрялась хранить свою тайну все это время, находясь в тюрьме и в лагере? Рэйко задумалась, знает ли о случившемся Питер, впрочем, даже если бы знал, ничем не смог бы помочь.
Они медленно отправились к своему жилищу, держась за руки, и Рэйко наставляла Хироко, говоря, что ей не следует переутомляться, надо как можно больше есть, заботиться о себе и ребенке. Но поглядывая на Хироко, Рэйко изумлялась: без повязок ее живот казался огромным, резко контрастируя с хрупкой фигуркой. Рэйко вдруг испугалась, что Хироко предстоят тяжелые роды, а здесь нет возможности справиться с осложнениями.
Они тихо вошли в дом, и Хироко ушла в комнату, чтобы лечь в постель. При виде ее Такео вскинул голову. Он только что закончил делать стол, которым особенно гордился, и собирался на дежурство в столовую. Вскоре Такео должен был начать преподавать в школе. Увидев племянницу, он изумленно приоткрыл рот, не в силах выговорить ни слова, пока через несколько минут к нему не вышла Рэйко.
— Неужели я стал таким рассеянным? Или ослеп? — Он был ошеломлен. — В последний раз, когда я видел ее, два дня назад, она была нормальной, а теперь выглядит, как на шестом или седьмом месяце беременности — если, конечно, память не подводит меня. Чем же вы заняты в этом лазарете?
Творите чудеса? А может, я совсем выжил из ума?
— Нет, не в этом дело. — Рэйко задумчиво улыбнулась, подавая мужу сигарету; приятно видеть его рядом, делиться с ним тревогами, просто беседовать. Как бы ни был Так разочарован, Рэйко радовалась обществу мужчины, которого любила двадцать лет, — ее лучшего друга, партнера. Ее печалило, что Хироко не в состоянии поговорить с отцом своего ребенка. — Она скрывала это от нас. Так, — объяснила Рэйко, еще не в силах поверить тому, что сделала с собой Хироко. — Она перевязывала живот так туго, что чуть не задохнулась. Только Богу известно, как это отразится на ребенке. Она лишилась чувств, и мы не понимали, что с ней, пока не догадались раздеть ее. У нее почти остановилось дыхание.
— Бедняжка… Кто же отец ребенка? Неужели я что-то упустил?
Возможно, у Хироко появился возлюбленный, но Рэйко так не думала.
— Это мог быть только Питер, — заявила она. — Хироко ничего не сказала мне. По-моему, она боится. Может, опасается, что мы начнем обвинять Питера или что у нее отберут ребенка. А может, пытается защитить нас — не знаю.
— Как думаешь, Питер знает? — Такео задумчиво затянулся сигаретой — это было одно из немногих оставшихся у него удовольствий.
— Понятия не имею, но вряд ли она призналась ему.
Она ни за что не согласилась бы написать об этом, особенно если боится признаться даже нам. — Внезапно ее осенила еще одна мысль. Положение было неловким, но не только для Хироко. — Как думаешь, что сказать детям?
— Мы можем сказать: у Хироко будет ребенок, мы любим ее и будем любить ее ребенка — вот и все, — деловито отозвался Так.
Рэйко улыбнулась ему, забавляясь простоте рассуждений мужа.
— Я припомню тебе, если такое же случится с Салли.
— Это совсем другое дело. — Так рассмеялся и покачал головой, влюбленно глядя на жену. Она во всем умела находить забавное, и этим часто помогала ему перенести беду. Но Так любил жену не только за добродушие. — Будь на месте Хироко Салли, я бы убил ее. А Хироко мне не дочь. — Но тут же он задумался. — Бедная девочка, сколько она пережила, а теперь еще это… Вот почему ее так часто тошнило в Танфоране! Но я даже не мог заподозрить, что она беременна.
— И я тоже, — призналась Рэйко, а затем пристально взглянула на мужа. — Как думаешь, он женится на ней, если это его ребенок?
Такео ответил не задумываясь.
— Он женился бы на ней в любом случае, Рэй. Он без ума от Хироко. Вероятно, это его ребенок. Забавно, я несколько раз замечал в их поведении нечто странное. Да, они так часто и подолгу гуляли, но я и представить себе не мог, что они решатся на большее. Между ними всегда существовала странная близость, тесная связь, словно они женаты. Странно, что Питер не женился на ней перед отъездом.
— Вряд ли она согласилась бы выйти за него без разрешения отца, — высказала верную догадку Рэйко. В это время Хироко осторожно вышла из дома и остановилась перед ними:
— Мне очень жаль, — пробормотала она, склонив голову и сгорая от стыда. Почему-то ей казалось, что она сумеет до конца сохранить тайну — какая нелепая, детская уверенность!
— Мы любим тебя, — отозвалась Рэйко, обняла ее и с улыбкой взглянула на ее живот, вспоминая о том, как ждала своих детей. Это были чудесные времена и для нее, и для Така. Жаль только, что Хироко пришлось гораздо труднее — рядом с ней родственники, а не муж.
— Когда он родится? — спросил Такео, и Хироко вновь залилась румянцем. Она боролась со смущением и в то же время была горда и счастлива, ожидая появления на свет ребенка Питера.
— В феврале, — тихо ответила она, — а может, в марте.
Такео кивнул и, запрокинув голову, уставился в небо, вспоминая о собственной жизни, женитьбе, рождении детей… и о Питере. Снова посмотрев на Хироко, он обнял ее.
— Самое подходящее время — весна, начало новой жизни… Может, к тому времени для нас все изменится.
— Спасибо, дядя Так, — ответила Хироко, поцеловала его в щеку и задумалась о Питере, молясь, чтобы ему удалось выжить.
Глава 14
Врач сам помог внести Хироко в помещение, отгороженное одеялами, и еще раз пощупал пульс. Хироко едва дышала.
— Что с ней? — выдохнула Рэйко, чувствуя себя скорее матерью, а не медсестрой.
— Пока не знаю, — честно ответил ей врач по-английски. Он был сансей, американцем во втором поколении, и закончил Стэнфорд. Он мог бы уехать на восток к родственникам, когда объявили добровольную эвакуацию, но не согласился. В конце концов он решил, что должен остаться здесь и помочь своим близким. — У нее упало давление, она чуть дышит. — Врач повернулся к Рэйко. — Такое бывало с ней прежде?
— Мне об этом неизвестно.
Хироко побледнела как полотно, но у врачей не нашлось даже нюхательных солей, чтобы привести ее в чувство. Ей становилось все хуже. Рэйко размышляла, чем она больна — может, гриппом, а может, и полиомиелитом, скарлатиной… нет, она не представляла, чем заразилась Хироко. У нее не было жара, лоб казался даже холодным, а дыхание замедлилось настолько, что его было невозможно уловить.
Врач похлопал ее по щекам, слегка встряхнул, поднял голову и отдал приказ сестре:
— Разденьте ее.
Он хотел осмотреть грудь и живот пациентки, хотел понять, почему она не дышит. Рэйко вместе с двумя другими сестрами торопливо расстегнули пуговицы толстого шерстяного платья. Оно было длинным, свободным и широким, спереди по нему тянулся бесконечный ряд крохотных пуговок.
Торопясь раздеть пациентку, врач чуть не оторвал остатки пуговиц, но едва развел в стороны полы платья, как увидел нечто странное. Тело Хироко от груди до бедер было перевязано длинными полосами ткани, обмотанными так туго, что они буквально остановили кровообращение.
— Боже милостивый, что она с собой сделала? — Врач не представлял, для чего понадобились эти повяжи, но Рэйко поняла все с первого взгляда, хотя не видела таких повязок уже много лет. Врач начал быстро резать и разматывать полоски материи, и почти сразу же к лицу Хироко прилила кровь. Она была замотана так туго, что едва могла дышать.
Хироко по-прежнему не шевелилась, но, удаляя бесчисленные кольца ткани, врач понял, что означают эти повязки.
— Бедняжка, — произнес он, переводя взгляд с Рэйко на Хироко. — Затяни она бандаж на дюйм туже — убила бы себя и ребенка.
Глупо было скрывать беременность, но так учила Хироко ее бабушка, да и мать делала то же самое, когда была беременна Хироко, а затем Юдзи. Хироко не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал про ее ребенка, даже Питер. Она ни за что не решилась бы признаться ему. О беременности она узнала в июне, после расставания с Питером, но до июля еще сомневалась. Насколько могла судить Хироко, ребенок должен был родиться в конце февраля или в начале марта.
Сейчас она была на шестом месяце.
Прошло не меньше пяти минут, прежде чем она пошевелилась. Рэйко и другие сестры осторожно массировали ее, чувствуя, как ребенок протестующе бьет ножкой. Должно быть, теперь, без повязок, ему было гораздо свободнее. Глядя на Хироко, Рэйко лихорадочно размышляла. Она не могла представить себе, когда и как Хироко успела забеременеть. С апреля они не покидали сборного пункта, единственным мужчиной, с которым она встречалась, был Питер. Разумеется, Питер ни за что не совершил бы такую глупость, но кто-то же должен был это сделать. Хироко ждала ребенка.
Через несколько минут она открыла глаза и обвела взглядом стоящих вокруг людей, испытывая сонливость ;и усталость. Она еще не поняла, что ее раздели и разрезали повязки.
Рэйко накрыла ее одеялом, а врач с мягким упреком качал головой.
— Напрасно ты это сделала, — произнес он, взяв Хироко за руку и пожимая ее.
— Знаю. — Хироко улыбнулась. — Но мне не хотелось покидать ее. Мне казалось, что, если я останусь рядом, ей будет лучше. — Она думала, что врач говорит о маленькой пациентке.
— Я говорю не про девочку, а про тебя… Это отвратительно — то, что ты сделала со своим ребенком. Удивительно, что у тебя еще не случился выкидыш. Ты чуть не задушила и его и себя. — Хироко много дней подряд не снимала повязку. Врач удивлялся, неужели она перевязала себе живот с самого начала беременности, а когда он вырос, повязки стали туже. Непонятно, как Хироко смогла вынести такую пытку. — Не надо больше так делать, — решительно заявил врач, и Хироко густо покраснела, а врач кивнул Рэйко. — Сейчас я оставлю тебя с тетей, но больше не смей работать так, как последнюю неделю. Подумай о ребенке, Хироко. — Погладив ее по руке, он обратился к Рэйко:
— Пусть сегодня и завтра полежит в постели — потом может вернуться к работе. С ней все в порядке. — Улыбнувшись, врач покинул комнату вместе с двумя сестрами. Хироко осталась наедине с тетей. Медленно повернувшись к ней, она заплакала.
— Прости, тетя Рэй, — произнесла она, сожалея не о том, что сделала с собой, а о беременности. — Прости! — Она опозорила всех родственников, но ей так хотелось иметь ребенка. Каким бы ни был ее позор, она мечтала родить ребенка от Питера.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Я не могла. — Хироко боялась признаться, боялась навлечь неприятности на Питера. Возможно, ей не позволили бы больше с ним встречаться. Или хуже того, кто-нибудь мог донести о Питере в ФБР. Эта мысль вызывала в воображении Хироко всевозможные ужасы.
Смутившись только на минуту, Рэйко продолжила расспросы.
— Это ребенок Питера, верно?
Но Хироко не ответила ей — по тем же самым причинам.
Она боялась и за Питера, и за его дитя. Что, если ребенка отнимут у нее, едва он родится? Нет, этого не произойдет.
Человек, предки которого в любом поколении были японцами, подлежит интернированию. Ребенок будет узником, как и его мать. Никто не разлучит их. Это было единственным утешением Хироко.
— Почему ты не хочешь мне признаться? — пыталась выяснить Рэйко.
— Я не могу, тетя Рэй, — мягко повторила Хироко, решив сохранить тайну любой ценой. В каком-то смысле она защищала и Рэйко, не посвящая в свои дела. Понимая это, Рэйко не стала настаивать, но догадалась, что Хироко ждет ребенка от Питера.
Она помогла Хироко вновь застегнуть платье и подняла ее. Хироко тут же покачнулась. Рэйко посадила ее, принесла стакан воды и отшвырнула прочь отврати-, тельные повязки.
— Не смей больше так делать! — приказала она. — Так не поступала даже моя мать, а уж она была донельзя старомодной. — Несмотря на недовольство, Рэйко улыбнулась. Как только Хироко умудрялась хранить свою тайну все это время, находясь в тюрьме и в лагере? Рэйко задумалась, знает ли о случившемся Питер, впрочем, даже если бы знал, ничем не смог бы помочь.
Они медленно отправились к своему жилищу, держась за руки, и Рэйко наставляла Хироко, говоря, что ей не следует переутомляться, надо как можно больше есть, заботиться о себе и ребенке. Но поглядывая на Хироко, Рэйко изумлялась: без повязок ее живот казался огромным, резко контрастируя с хрупкой фигуркой. Рэйко вдруг испугалась, что Хироко предстоят тяжелые роды, а здесь нет возможности справиться с осложнениями.
Они тихо вошли в дом, и Хироко ушла в комнату, чтобы лечь в постель. При виде ее Такео вскинул голову. Он только что закончил делать стол, которым особенно гордился, и собирался на дежурство в столовую. Вскоре Такео должен был начать преподавать в школе. Увидев племянницу, он изумленно приоткрыл рот, не в силах выговорить ни слова, пока через несколько минут к нему не вышла Рэйко.
— Неужели я стал таким рассеянным? Или ослеп? — Он был ошеломлен. — В последний раз, когда я видел ее, два дня назад, она была нормальной, а теперь выглядит, как на шестом или седьмом месяце беременности — если, конечно, память не подводит меня. Чем же вы заняты в этом лазарете?
Творите чудеса? А может, я совсем выжил из ума?
— Нет, не в этом дело. — Рэйко задумчиво улыбнулась, подавая мужу сигарету; приятно видеть его рядом, делиться с ним тревогами, просто беседовать. Как бы ни был Так разочарован, Рэйко радовалась обществу мужчины, которого любила двадцать лет, — ее лучшего друга, партнера. Ее печалило, что Хироко не в состоянии поговорить с отцом своего ребенка. — Она скрывала это от нас. Так, — объяснила Рэйко, еще не в силах поверить тому, что сделала с собой Хироко. — Она перевязывала живот так туго, что чуть не задохнулась. Только Богу известно, как это отразится на ребенке. Она лишилась чувств, и мы не понимали, что с ней, пока не догадались раздеть ее. У нее почти остановилось дыхание.
— Бедняжка… Кто же отец ребенка? Неужели я что-то упустил?
Возможно, у Хироко появился возлюбленный, но Рэйко так не думала.
— Это мог быть только Питер, — заявила она. — Хироко ничего не сказала мне. По-моему, она боится. Может, опасается, что мы начнем обвинять Питера или что у нее отберут ребенка. А может, пытается защитить нас — не знаю.
— Как думаешь, Питер знает? — Такео задумчиво затянулся сигаретой — это было одно из немногих оставшихся у него удовольствий.
— Понятия не имею, но вряд ли она призналась ему.
Она ни за что не согласилась бы написать об этом, особенно если боится признаться даже нам. — Внезапно ее осенила еще одна мысль. Положение было неловким, но не только для Хироко. — Как думаешь, что сказать детям?
— Мы можем сказать: у Хироко будет ребенок, мы любим ее и будем любить ее ребенка — вот и все, — деловито отозвался Так.
Рэйко улыбнулась ему, забавляясь простоте рассуждений мужа.
— Я припомню тебе, если такое же случится с Салли.
— Это совсем другое дело. — Так рассмеялся и покачал головой, влюбленно глядя на жену. Она во всем умела находить забавное, и этим часто помогала ему перенести беду. Но Так любил жену не только за добродушие. — Будь на месте Хироко Салли, я бы убил ее. А Хироко мне не дочь. — Но тут же он задумался. — Бедная девочка, сколько она пережила, а теперь еще это… Вот почему ее так часто тошнило в Танфоране! Но я даже не мог заподозрить, что она беременна.
— И я тоже, — призналась Рэйко, а затем пристально взглянула на мужа. — Как думаешь, он женится на ней, если это его ребенок?
Такео ответил не задумываясь.
— Он женился бы на ней в любом случае, Рэй. Он без ума от Хироко. Вероятно, это его ребенок. Забавно, я несколько раз замечал в их поведении нечто странное. Да, они так часто и подолгу гуляли, но я и представить себе не мог, что они решатся на большее. Между ними всегда существовала странная близость, тесная связь, словно они женаты. Странно, что Питер не женился на ней перед отъездом.
— Вряд ли она согласилась бы выйти за него без разрешения отца, — высказала верную догадку Рэйко. В это время Хироко осторожно вышла из дома и остановилась перед ними:
— Мне очень жаль, — пробормотала она, склонив голову и сгорая от стыда. Почему-то ей казалось, что она сумеет до конца сохранить тайну — какая нелепая, детская уверенность!
— Мы любим тебя, — отозвалась Рэйко, обняла ее и с улыбкой взглянула на ее живот, вспоминая о том, как ждала своих детей. Это были чудесные времена и для нее, и для Така. Жаль только, что Хироко пришлось гораздо труднее — рядом с ней родственники, а не муж.
— Когда он родится? — спросил Такео, и Хироко вновь залилась румянцем. Она боролась со смущением и в то же время была горда и счастлива, ожидая появления на свет ребенка Питера.
— В феврале, — тихо ответила она, — а может, в марте.
Такео кивнул и, запрокинув голову, уставился в небо, вспоминая о собственной жизни, женитьбе, рождении детей… и о Питере. Снова посмотрев на Хироко, он обнял ее.
— Самое подходящее время — весна, начало новой жизни… Может, к тому времени для нас все изменится.
— Спасибо, дядя Так, — ответила Хироко, поцеловала его в щеку и задумалась о Питере, молясь, чтобы ему удалось выжить.
Глава 14
Дети отреагировали на известие о беременности Хироко совершенно по-разному. Тами была в восторге, Кен удивился и встревожился за Хироко, а Салли не испытывала ни малейшего сочувствия. Ее раздражала забота, с которой вдруг все стали относиться к Хироко, несмотря на ее проступок.
По этому поводу Салли не раз спорила с матерью.
— Если бы такое случилось со мной, вы с папой убили бы меня.
Рэйко улыбалась, вспоминая, что Такео говорил то же самое, и соглашалась с дочерью:
— Вполне возможно, но это разные вещи. Хироко уже девятнадцать лет, почти двадцать, она находится в ином положении, и потом, она не наша дочь.
— И все равно это омерзительно — она ведет себя как Дева Мария, ждущая младенца Иисуса.
— Ради Бога, Салли, будь к ней подобрее. Бедняжка совсем одинока; оказаться в таком положении, в каком она сейчас, тяжело для любой девушки.
— Она хоть знает, кто отец ребенка? ч грубо спросила Салли, и мать нахмурилась.
— Такие вопросы мы не вправе обсуждать. Я хочу сказать только, что мы должны быть внимательны к ней и помогать ей вырастить ребенка.
— Ну, если вам нужна нянька, на меня не рассчитывайте. Подумать только, что скажу! мои подруги! — Салли пришла в ужас, но Рэйко не посочувствовала ей. Такое случалось со множеством девушек во все времена, и Салли была не вправе бросать камни в родственницу.
— Многое будет зависеть от того, что ты объяснишь им, — твердо заявила Рэйко.
— Это ни к чему, мама, все и так ясно.
Так оно и было, но мало кто из людей решался высказаться. В их трудной жизни такое ничтожное событие прошло почти незамеченным. Некоторые, наоборот, сочли случившееся признаком надежды и новой жизни и думали, что Хироко повезло Никто не собирался подвергнуть ее остракизму. Кое-кто спрашивал, когда родится ребенок, большинство отмалчивались, но ни одному человеку не пришло в голову спросить, кто отец будущего ребенка.
Рэйко и Так попытались расспросить Хироко, Но она Отказывалась подтвердить их подозрения или опровергнуть их.
В декабре она получила еще несколько писем от Питера. Он по-прежнему находился в Северной Африке и сообщал, что с ним все в порядке. Он совершенно не представлял, что стало с Хироко, его письма переполняли изъявления любви, как и письма Хироко. Она сообщала новости о Рэйко, Таке и детях, но почти не упоминала о лагере и ни словом не обмолвилась о том, что ждет ребенка. Питер просил Хироко прислать фотографию, но у нее не оказалось ни одного снимка, кроме того, на котором они были сняты вместе. Обитателям лагеря не позволялось иметь фотоаппараты, и потому Хироко не выполнила просьбу Питера.
Годовщина трагедии в Перл-Харборе прошла тихо — везде, кроме Манзанара, где, как позднее стало известно, пленники устроили бунт. Двоих из них убили, десятерых ранили. и обитатели лагеря на озере Тьюл притихли, отрезвленные случившимся. После этого охрана лагеря была усилена.
Все с нетерпением ждали Рождества. Такео преподавал в старших классах школы, Рэйко целыми днями пропадала в лазарете, помогая нескольким врачам выхаживать больных гриппом, вырезать аппендициты, лечить кашель. После двухдневного отдыха Хироко вернулась к работе — теперь она чувствовала себя совсем здоровой Каждый вечер они с "Таком осуществляли давнюю задумку: строили кукольный домик для Тами. Так сделал каркас здания и мебель, а Хироко — украшения, ковры, шторы Несмотря на трудности с материалами, домик выглядел даже лучше, чем прежний. Такео и Хироко проявили настоящий талант, находя замену недостающим предметам и материалам.
Кроме того, Так изготовил новые принадлежности для игры в «монополию» — с помощью Рэйко, потратившей на это немало времени. Для Кена отец вырезал шахматы. А Рэйко связала прелестный розовый свитер из ангоры для Салли — шерсть она заказала в Монтгомери, потратив на нее почти всю зарплату.
Рэйко связала свитер и для мужа, а на оставшиеся деньги заказала ему теплый жакет. Вместе с целым вязальным кружком она готовила крошечные вещицы, чтобы преподнести их Хироко. Так тайком мастерил колыбель для ребенка.
На Рождество все были удивлены обилием подарков. Так заказал для Рэйко по каталогу красивое платье, а Хироко подарила родственникам собственноручно написанное стихотворение, названное «Зимние бури, летние радуги». Подарки вызвали бурный восторг у всей семьи.
Но подарком, о котором они мечтали сильнее всего, была свобода. Несмотря ни на что, Рождество прошло чудесно.
Большинство обитателей лагеря старались не вспоминать, где и с кем встретили праздник в прошлом году. Старики играли в го, женщины беседовали и шили, все мечтали и строили планы, навещали крошечные жилища друзей, украшенные самодельными игрушками и гирляндами. Этих людей держали взаперти, за изгородью из колючей проволоки, у них отняли почти все, но не сломили дух. Все пленники были полны решимости не сдаваться — ради себя и друг друга. Хироко думала об этом, участвуя в рождественском концерте.
На Новый год в столовой устроили танцы, играл джаз, в который недавно вступил Кен. Хироко пришла послушать музыку, и один из юношей пригласил ее танцевать. Залившись румянцем, Хироко отказала ему: под широким пальто ее живот был почти не заметен.
В январе в Сталинграде сдались немецкие части — для союзников это была важная победа. На озере Тьюл этот месяц прошел без особых событий, если не считать вспышки гриппа, более сильной, чем предыдущие. Она продолжалась почти месяц, несколько стариков умерли, другие находились в кризисном состоянии.
К огромному удивлению всех до единого японце", в конце января призывные комиссии вновь оказались открытыми для японских мужчин и юношей, им возвратили «привилегию» добровольной службы в армии. Но Кену уже не хотелось идти в армию — он не понимал, почему должен служить стране, которая предала его. Большинство юношей испытывали подобные чувства, их негодование еще не успело затихнуть, когда в первую неделю февраля власти лагеря заявили, что пленники должны принести присягу. Для многих интернированных японцев это не составило труда — все они были преданы США, но Кен и его товарищи возмутились, — узнав, что от них требуется. Два вопроса присяги особенно раздражали их: о том, желают ли они служить в вооруженных силах США, участвовать в сражениях, если им прикажут, и о том, готовы ли они отказаться от любых связей с Японией или императором, — этот вопрос был особенно нелепым, ведь большинство из этих японцев никогда не покидали пределов США. Больше всего Кена и его сверстников приводило в бешенство то, что у них сперва отняли все права, а теперь спрашивали, желают ли они погибнуть за страну, которая так обошлась с ними. Целый год Кен отчаянно желал уйти в армию, но после предательства и заключения в лагере наотрез отказывался служить в войсках или иначе приносить пользу этой стране.
Из тех же принципов многие ребята отказывались дать положительный ответ на два упомянутых вопроса и потому вскоре получили прозвище «нет-нет ребята». Вскоре их начали отправлять в соседнюю тюрьму — их верность подверглась сомнению.
В лагерях поднялся шум. Кен два дня тянул с присягой, не желая ставить свою подпись. Вся семья уже принесла присягу, а Кен с отцом непрестанно вели бурные споры. Такео понимал чувства сына, болел душой за него и за его ровесников. Они были оскорблены, их лишили всех прав. А теперь право служить стране было возвращено. Покинуть лагерь можно было двумя способами — согласившись работать на военных заводах или же отказавшись от гражданства. Это был шанс доказать, что они — настоящие американцы, преданные своей стране граждане, и Такео не хотел, чтобы Кен упустил такую возможность. Он должен был подписать присягу, чтобы не навлечь на себя беду.
— Но я больше не чувствую себя американцем, отец, — с жаром возражал Кен. — Я не американец и не японец — так, ни то ни се, — горестно добавил он. Отец не знал, что ответить.
— У тебя нет выбора, сынок. Я все понимаю, с уважением отношусь к твоим чувствам, но советую — подпиши присягу. Иначе попадешь в тюрьму, будут большие неприятности.
Кен, ты должен послушаться меня. — Уговоры продолжались несколько дней подряд, и наконец, не желая доставлять неприятности родным, Кен согласился — в отличие от многих своих друзей. Они отказались принять присягу потому, что это был единственный способ бороться с несправедливостью, однако всех этих ребят сразу же взяли на подозрение и сочли опасными. Многие немедленно отказались от своего гражданства и предпочли отправиться в Японию, что собирались сделать еще несколько месяцев назад. Кен тоже был не прочь покинуть страну, но из-за семьи отказался от своего намерения.
Тех, кто отказался принять присягу, переселили в другие лагеря, а большинство «нет-нет ребят» отправили в тюрьму на озере Тьюл. В сущности, за это время тюрьма успела превратиться в отдельный лагерь для лиц, не проявляющих преданности США. Охрану лагеря усилили в очередной раз. Так радовался, что Кен согласился принять присягу, даже если ему в конце концов пришлось бы отправиться на войну и рисковать жизнью. По крайней мере его преданность Америке больше не вызывала сомнений.
Семье понадобилось сделать решительное усилие, чтобы подписать присягу, но как только все было кончено, у пленников словно свалилась с плеч невыносимая тяжесть.
Хироко с облегчением вернулась к работе в лазарете — началась новая вспышка гриппа. Ей, — настоящей иностранке, присяга дала возможность доказать верность США — именно к этому она и стремилась, а вопрос номер двадцать семь не имел для нее значения, ибо Хироко так или иначе не требовалось служить в армии.
Новая эпидемия кори началась одновременно с гриппом, и в конце второй недели Хироко поздно вечером осталась в лазарете, чтобы помочь Рэйко. От усталости Рэйко не держалась на ногах. Хироко неутомимо работала целыми днями, спеша сделать как можно больше до появления ребенка. Она знала, что пройдет еще неделя-другая — и ей придется провести дома, с новорожденным, по крайней мере месяц.
К тому времени вязальный кружок сделал ей подарок.
Тами была возбуждена больше всех, и даже Салли слегка смягчилась, хотя и не скрывала недовольства. Но Хироко занимали другие мысли. Она выхаживала двух стариков и женщину — их тела сплошь покрывали струпья от кори. Хироко переболела корью в детстве и теперь не боялась заразиться. У больных начинался кашель, жар постепенно усиливался.
— Ну, как они? — осведомилась Рэйко, зайдя проведать пациентов. У Хироко проявился настоящий талант медсестры. Она делала все возможное, чтобы облегчить страдания подопечных, не выказывала ни малейших признаков усталости, хотя ее дежурство затянулось на целые сутки. Рэйко хотела пораньше отослать ее домой, но Хироко никуда не ушла.
— По-прежнему, — со вздохом ответила Хироко, обтирая горячий лоб больного и глядя на тетю.
— А ты? — спрашивать было бессмысленно: Хироко провела на ногах много часов подряд. Рэйко замечала, как она несколько раз хваталась за поясницу. Вновь зайдя :в палату около полуночи, она велела Хироко идти домой, но та казалась воплощением энергии. Улыбнувшись, Рэйко вернулась к врачу: только что в лазарет поступил больной с прободением язвы.
— Около двух часов ночи Рэйко заметила, какой изможденной выглядит Хироко. Ее пациенты наконец-то заснули, и она помогала другой сестре перестилать постель малыша с ожогами. Он играл со спичками, сидя на соломенном матрасе, и матрас вдруг вспыхнул. Держа ребенка на руках, Хироко пыталась успокоить его. Рэйко видела, как несколько раз Хироко поморщилась, сочувствуя ребенку, а затем положила его в постель и поднялась, вдруг схватившись за стол. Прежде чем Хироко успела что-нибудь объяснить, Рэйко поняла: начались схватки.
— С тобой все в порядке? — спросила Рэйко, и Хироко. снова поморщилась, пытаясь улыбнуться.
— В полном. Только устала спина, — рассеянно произнесла Хироко. Рэйко улыбнулась: ей пришло время родить.
Наступило первое марта.
— Посиди несколько минут, — предложила Рэйко, зная, что Хироко страдает от боли, но не желает в этом признаться. Рэйко принесла ей чашку чаю, и обе женщины тихо говорили в тусклом свете прикрытой абажуром лампы на посту медсестры. Снаружи было морозно; в бараке, где размещался лазарет, печи грели плохо, но между женщинами возникло теплое чувство. Пока они беседовали, лицо Хироко становилось все напряженнее и тревожнее. — Очень больно? — спросила Рэйко, и на этот раз Хироко кивнула, пряча полные слез глаза. Несмотря на боль, она пыталась работать много часов подряд, надеясь, что все пройдет. Внезапно она испугалась — она была не готова к новому испытанию. Боль становилась невыносимой. Хироко вдруг схватила Рэйко за руку и охнула: никто не объяснил ей, что это будет так мучительно. Рэйко успокаивающе погладила ее по плечу, осторожно помогла подняться и объяснила подошедшим сестрам, что у Хироко начались схватки.
— Хорошая новость, — заметила Сандра, старшая из сестер, ободряюще улыбаясь Хироко. Это была маленькая, круглолицая, вечно улыбающаяся нисей, с которой Рэйко проработала много лет подряд еще в Стэнфорде. — Сейчас такая новость нам не повредит. — Она уже устала выхаживать умирающих от кори стариков. Хироко смотрела на женщин широко раскрытыми глазами, словно ребенок, не знающий, чего ожидать. — Все в порядке, — успокаивала Сандра, зная, что в таком юном возрасте паника при родах вполне естественна. Хироко было всего девятнадцать лет, ей не приходилось ждать поддержки от матери при рождении первенца. Сестры из лазарета были готовы взять ее под крыло. Хироко осторожно увели в тесную палату, отведенную для рожениц, и укутали старыми одеялами. Одна из сестер сообщила врачу, что сегодня ночью им предстоит принимать роды.
По этому поводу Салли не раз спорила с матерью.
— Если бы такое случилось со мной, вы с папой убили бы меня.
Рэйко улыбалась, вспоминая, что Такео говорил то же самое, и соглашалась с дочерью:
— Вполне возможно, но это разные вещи. Хироко уже девятнадцать лет, почти двадцать, она находится в ином положении, и потом, она не наша дочь.
— И все равно это омерзительно — она ведет себя как Дева Мария, ждущая младенца Иисуса.
— Ради Бога, Салли, будь к ней подобрее. Бедняжка совсем одинока; оказаться в таком положении, в каком она сейчас, тяжело для любой девушки.
— Она хоть знает, кто отец ребенка? ч грубо спросила Салли, и мать нахмурилась.
— Такие вопросы мы не вправе обсуждать. Я хочу сказать только, что мы должны быть внимательны к ней и помогать ей вырастить ребенка.
— Ну, если вам нужна нянька, на меня не рассчитывайте. Подумать только, что скажу! мои подруги! — Салли пришла в ужас, но Рэйко не посочувствовала ей. Такое случалось со множеством девушек во все времена, и Салли была не вправе бросать камни в родственницу.
— Многое будет зависеть от того, что ты объяснишь им, — твердо заявила Рэйко.
— Это ни к чему, мама, все и так ясно.
Так оно и было, но мало кто из людей решался высказаться. В их трудной жизни такое ничтожное событие прошло почти незамеченным. Некоторые, наоборот, сочли случившееся признаком надежды и новой жизни и думали, что Хироко повезло Никто не собирался подвергнуть ее остракизму. Кое-кто спрашивал, когда родится ребенок, большинство отмалчивались, но ни одному человеку не пришло в голову спросить, кто отец будущего ребенка.
Рэйко и Так попытались расспросить Хироко, Но она Отказывалась подтвердить их подозрения или опровергнуть их.
В декабре она получила еще несколько писем от Питера. Он по-прежнему находился в Северной Африке и сообщал, что с ним все в порядке. Он совершенно не представлял, что стало с Хироко, его письма переполняли изъявления любви, как и письма Хироко. Она сообщала новости о Рэйко, Таке и детях, но почти не упоминала о лагере и ни словом не обмолвилась о том, что ждет ребенка. Питер просил Хироко прислать фотографию, но у нее не оказалось ни одного снимка, кроме того, на котором они были сняты вместе. Обитателям лагеря не позволялось иметь фотоаппараты, и потому Хироко не выполнила просьбу Питера.
Годовщина трагедии в Перл-Харборе прошла тихо — везде, кроме Манзанара, где, как позднее стало известно, пленники устроили бунт. Двоих из них убили, десятерых ранили. и обитатели лагеря на озере Тьюл притихли, отрезвленные случившимся. После этого охрана лагеря была усилена.
Все с нетерпением ждали Рождества. Такео преподавал в старших классах школы, Рэйко целыми днями пропадала в лазарете, помогая нескольким врачам выхаживать больных гриппом, вырезать аппендициты, лечить кашель. После двухдневного отдыха Хироко вернулась к работе — теперь она чувствовала себя совсем здоровой Каждый вечер они с "Таком осуществляли давнюю задумку: строили кукольный домик для Тами. Так сделал каркас здания и мебель, а Хироко — украшения, ковры, шторы Несмотря на трудности с материалами, домик выглядел даже лучше, чем прежний. Такео и Хироко проявили настоящий талант, находя замену недостающим предметам и материалам.
Кроме того, Так изготовил новые принадлежности для игры в «монополию» — с помощью Рэйко, потратившей на это немало времени. Для Кена отец вырезал шахматы. А Рэйко связала прелестный розовый свитер из ангоры для Салли — шерсть она заказала в Монтгомери, потратив на нее почти всю зарплату.
Рэйко связала свитер и для мужа, а на оставшиеся деньги заказала ему теплый жакет. Вместе с целым вязальным кружком она готовила крошечные вещицы, чтобы преподнести их Хироко. Так тайком мастерил колыбель для ребенка.
На Рождество все были удивлены обилием подарков. Так заказал для Рэйко по каталогу красивое платье, а Хироко подарила родственникам собственноручно написанное стихотворение, названное «Зимние бури, летние радуги». Подарки вызвали бурный восторг у всей семьи.
Но подарком, о котором они мечтали сильнее всего, была свобода. Несмотря ни на что, Рождество прошло чудесно.
Большинство обитателей лагеря старались не вспоминать, где и с кем встретили праздник в прошлом году. Старики играли в го, женщины беседовали и шили, все мечтали и строили планы, навещали крошечные жилища друзей, украшенные самодельными игрушками и гирляндами. Этих людей держали взаперти, за изгородью из колючей проволоки, у них отняли почти все, но не сломили дух. Все пленники были полны решимости не сдаваться — ради себя и друг друга. Хироко думала об этом, участвуя в рождественском концерте.
На Новый год в столовой устроили танцы, играл джаз, в который недавно вступил Кен. Хироко пришла послушать музыку, и один из юношей пригласил ее танцевать. Залившись румянцем, Хироко отказала ему: под широким пальто ее живот был почти не заметен.
В январе в Сталинграде сдались немецкие части — для союзников это была важная победа. На озере Тьюл этот месяц прошел без особых событий, если не считать вспышки гриппа, более сильной, чем предыдущие. Она продолжалась почти месяц, несколько стариков умерли, другие находились в кризисном состоянии.
К огромному удивлению всех до единого японце", в конце января призывные комиссии вновь оказались открытыми для японских мужчин и юношей, им возвратили «привилегию» добровольной службы в армии. Но Кену уже не хотелось идти в армию — он не понимал, почему должен служить стране, которая предала его. Большинство юношей испытывали подобные чувства, их негодование еще не успело затихнуть, когда в первую неделю февраля власти лагеря заявили, что пленники должны принести присягу. Для многих интернированных японцев это не составило труда — все они были преданы США, но Кен и его товарищи возмутились, — узнав, что от них требуется. Два вопроса присяги особенно раздражали их: о том, желают ли они служить в вооруженных силах США, участвовать в сражениях, если им прикажут, и о том, готовы ли они отказаться от любых связей с Японией или императором, — этот вопрос был особенно нелепым, ведь большинство из этих японцев никогда не покидали пределов США. Больше всего Кена и его сверстников приводило в бешенство то, что у них сперва отняли все права, а теперь спрашивали, желают ли они погибнуть за страну, которая так обошлась с ними. Целый год Кен отчаянно желал уйти в армию, но после предательства и заключения в лагере наотрез отказывался служить в войсках или иначе приносить пользу этой стране.
Из тех же принципов многие ребята отказывались дать положительный ответ на два упомянутых вопроса и потому вскоре получили прозвище «нет-нет ребята». Вскоре их начали отправлять в соседнюю тюрьму — их верность подверглась сомнению.
В лагерях поднялся шум. Кен два дня тянул с присягой, не желая ставить свою подпись. Вся семья уже принесла присягу, а Кен с отцом непрестанно вели бурные споры. Такео понимал чувства сына, болел душой за него и за его ровесников. Они были оскорблены, их лишили всех прав. А теперь право служить стране было возвращено. Покинуть лагерь можно было двумя способами — согласившись работать на военных заводах или же отказавшись от гражданства. Это был шанс доказать, что они — настоящие американцы, преданные своей стране граждане, и Такео не хотел, чтобы Кен упустил такую возможность. Он должен был подписать присягу, чтобы не навлечь на себя беду.
— Но я больше не чувствую себя американцем, отец, — с жаром возражал Кен. — Я не американец и не японец — так, ни то ни се, — горестно добавил он. Отец не знал, что ответить.
— У тебя нет выбора, сынок. Я все понимаю, с уважением отношусь к твоим чувствам, но советую — подпиши присягу. Иначе попадешь в тюрьму, будут большие неприятности.
Кен, ты должен послушаться меня. — Уговоры продолжались несколько дней подряд, и наконец, не желая доставлять неприятности родным, Кен согласился — в отличие от многих своих друзей. Они отказались принять присягу потому, что это был единственный способ бороться с несправедливостью, однако всех этих ребят сразу же взяли на подозрение и сочли опасными. Многие немедленно отказались от своего гражданства и предпочли отправиться в Японию, что собирались сделать еще несколько месяцев назад. Кен тоже был не прочь покинуть страну, но из-за семьи отказался от своего намерения.
Тех, кто отказался принять присягу, переселили в другие лагеря, а большинство «нет-нет ребят» отправили в тюрьму на озере Тьюл. В сущности, за это время тюрьма успела превратиться в отдельный лагерь для лиц, не проявляющих преданности США. Охрану лагеря усилили в очередной раз. Так радовался, что Кен согласился принять присягу, даже если ему в конце концов пришлось бы отправиться на войну и рисковать жизнью. По крайней мере его преданность Америке больше не вызывала сомнений.
Семье понадобилось сделать решительное усилие, чтобы подписать присягу, но как только все было кончено, у пленников словно свалилась с плеч невыносимая тяжесть.
Хироко с облегчением вернулась к работе в лазарете — началась новая вспышка гриппа. Ей, — настоящей иностранке, присяга дала возможность доказать верность США — именно к этому она и стремилась, а вопрос номер двадцать семь не имел для нее значения, ибо Хироко так или иначе не требовалось служить в армии.
Новая эпидемия кори началась одновременно с гриппом, и в конце второй недели Хироко поздно вечером осталась в лазарете, чтобы помочь Рэйко. От усталости Рэйко не держалась на ногах. Хироко неутомимо работала целыми днями, спеша сделать как можно больше до появления ребенка. Она знала, что пройдет еще неделя-другая — и ей придется провести дома, с новорожденным, по крайней мере месяц.
К тому времени вязальный кружок сделал ей подарок.
Тами была возбуждена больше всех, и даже Салли слегка смягчилась, хотя и не скрывала недовольства. Но Хироко занимали другие мысли. Она выхаживала двух стариков и женщину — их тела сплошь покрывали струпья от кори. Хироко переболела корью в детстве и теперь не боялась заразиться. У больных начинался кашель, жар постепенно усиливался.
— Ну, как они? — осведомилась Рэйко, зайдя проведать пациентов. У Хироко проявился настоящий талант медсестры. Она делала все возможное, чтобы облегчить страдания подопечных, не выказывала ни малейших признаков усталости, хотя ее дежурство затянулось на целые сутки. Рэйко хотела пораньше отослать ее домой, но Хироко никуда не ушла.
— По-прежнему, — со вздохом ответила Хироко, обтирая горячий лоб больного и глядя на тетю.
— А ты? — спрашивать было бессмысленно: Хироко провела на ногах много часов подряд. Рэйко замечала, как она несколько раз хваталась за поясницу. Вновь зайдя :в палату около полуночи, она велела Хироко идти домой, но та казалась воплощением энергии. Улыбнувшись, Рэйко вернулась к врачу: только что в лазарет поступил больной с прободением язвы.
— Около двух часов ночи Рэйко заметила, какой изможденной выглядит Хироко. Ее пациенты наконец-то заснули, и она помогала другой сестре перестилать постель малыша с ожогами. Он играл со спичками, сидя на соломенном матрасе, и матрас вдруг вспыхнул. Держа ребенка на руках, Хироко пыталась успокоить его. Рэйко видела, как несколько раз Хироко поморщилась, сочувствуя ребенку, а затем положила его в постель и поднялась, вдруг схватившись за стол. Прежде чем Хироко успела что-нибудь объяснить, Рэйко поняла: начались схватки.
— С тобой все в порядке? — спросила Рэйко, и Хироко. снова поморщилась, пытаясь улыбнуться.
— В полном. Только устала спина, — рассеянно произнесла Хироко. Рэйко улыбнулась: ей пришло время родить.
Наступило первое марта.
— Посиди несколько минут, — предложила Рэйко, зная, что Хироко страдает от боли, но не желает в этом признаться. Рэйко принесла ей чашку чаю, и обе женщины тихо говорили в тусклом свете прикрытой абажуром лампы на посту медсестры. Снаружи было морозно; в бараке, где размещался лазарет, печи грели плохо, но между женщинами возникло теплое чувство. Пока они беседовали, лицо Хироко становилось все напряженнее и тревожнее. — Очень больно? — спросила Рэйко, и на этот раз Хироко кивнула, пряча полные слез глаза. Несмотря на боль, она пыталась работать много часов подряд, надеясь, что все пройдет. Внезапно она испугалась — она была не готова к новому испытанию. Боль становилась невыносимой. Хироко вдруг схватила Рэйко за руку и охнула: никто не объяснил ей, что это будет так мучительно. Рэйко успокаивающе погладила ее по плечу, осторожно помогла подняться и объяснила подошедшим сестрам, что у Хироко начались схватки.
— Хорошая новость, — заметила Сандра, старшая из сестер, ободряюще улыбаясь Хироко. Это была маленькая, круглолицая, вечно улыбающаяся нисей, с которой Рэйко проработала много лет подряд еще в Стэнфорде. — Сейчас такая новость нам не повредит. — Она уже устала выхаживать умирающих от кори стариков. Хироко смотрела на женщин широко раскрытыми глазами, словно ребенок, не знающий, чего ожидать. — Все в порядке, — успокаивала Сандра, зная, что в таком юном возрасте паника при родах вполне естественна. Хироко было всего девятнадцать лет, ей не приходилось ждать поддержки от матери при рождении первенца. Сестры из лазарета были готовы взять ее под крыло. Хироко осторожно увели в тесную палату, отведенную для рожениц, и укутали старыми одеялами. Одна из сестер сообщила врачу, что сегодня ночью им предстоит принимать роды.