- Брат подарил.
- А кто он?
- Научный работник.
- Хороша, но разовая... Израсходуешь газ - выбросишь.
- На бензиновую переделаю.
- Можно! - Володя курил, блаженствовал. - Приятно было с тобой
познакомиться. Ты молоток! - Почему-то Володя не сказал Еркину про ту
секунду, когда Еркин опередил его, бросился на руку с ножом, отвлек
бандита. Нарочно не сказал? Или на радостях забыл, как забыл все
быстрые мысли, промчавшиеся в голове перед броском?
Но разве так уж важно: узнал, не узнал? Важно - сделал.
- Здорово ты его! - У Еркина нет охоты подойти к бандиту,
разглядеть, понять, насколько он рисковал.
- Матерый! - похвастал Володя. - Наколочки на руках. Любопытные
уголовные сюжеты. Не удивлюсь, если выяснится, что этот тип бежал
из-под стражи. Я слышал, они, если бегут, машину на дороге захватят и
по-о-о-шел степью до Каспия. Кто встретится - покойник! - Володя
бросил окурок в костер. - Что-то наши не торопятся. А я-то еще
сомневался: зачем сдуру за ним кинулся, не сообразил ребят поднять.
Пока подымались бы - он далеко мог уйти. Ты как полагаешь?
- Далеко бы ушел.
Еркин пошел еще наломать курая. Вернулся с большой охапкой,
накрыл слабый кончающийся костерок. Пламя прогрызлось, выметнулось
высоко вверх, раскидало красные искры. Чужой перекатился на спину,
лежал с открытыми глазами - в глубине зрачков блеснули тусклые
медяшки. Еркину вспомнился волк: тот же блеск в глубине узких волчьих
зрачков.
- Прочухался? - бросил Володя.
Чужой равнодушно проехал взглядом по солдату - может, принял за
конвойного? - уперся в скуластого мальчишку, высвеченного диким
степным огнем: нет, другой, не мазитовский ублюдок.
- Ублюдку передай. С того света приду - сквитаюсь.
- Не передам! - усмехнулся скуластый. - Зачем пугать ребенка. Но
не забуду! С того света придешь - меня встретишь.
На свет костра мчал по степи солдатский автобус.
- Показывай, Муромцев, кого взял. Пашка в порядке. Повез пацана в
больницу.
Еркину теперь казалось: разговор с Машей был очень, очень давно.
И незачем было этот разговор затевать - обидные мысли, трудные слова.
К нему подошел лейтенант.
- У тебя все в порядке? Маша там напугалась - плачет.
- Еркин у нас молоток! - похвалил Володя и стал рассказывать
Рябову, каким приемом свалил бандита.
Еркин думал: много солдат рассказывает - это бывает, когда
перепугаешься. Он сам про волка много рассказывал, пока отец не
объяснил, по какой причине язык развязывается. Еркин тогда себе
приказал: про волка не болтать. Но Володю-москвича он не осуждал.
Конечно, хватили страху.
Еркин достал из кармана американскую зажигалку, протянул Володе.
- На! Возьми на память!
- И тебе от меня! - Москвич снял с руки часы.
Что-то сделали с Салманом слезы Витькиной сестры. От ее слез он
становился все старше и слабее.
Ехала, хрустела по мерзлой земле машина. Теплые губы трогали лоб
Салмана. Хотелось приоткрыть глаза, но Салман себе не разрешил: "Еще
успею, погляжу, не убили, долго проживу..."
Машину трясло, кидало. Мысли его путались. Не Салман он вовсе, а
другой мальчишка тех же лет, фашистами расстрелянный, да не до смерти.
Боевой комбат нашел его среди убитых, поднял на руки, понес: ты теперь
долго будешь жить, парень!
В больнице Салман открыл глаза - от врага своего Доспаева он
прятаться не станет.
Доспаев больно ковырял где-то под ребрами.
- Ты везучий. Несколько сантиметров в сторону - было бы, брат,
очень худо.
Салман глядел не моргая, ухмылялся.
Доспаев спросил:
- Ты не думал, что у бандита может оказаться нож?
- Про нож-то? Знал! Он мне его показывал. Большой нож.
- Вот как? Ты знал? - Доспаеву непонятен этот мальчишка,
преследовавший Сауле мелкими злыми пакостями. Дурная трава, но
здешняя. Не только сын своего отца, но и сын степи.
Только тут Салман заметил: по другую сторону стоит Витькина мать
в белом халате. Откуда взялась? Оттуда! Она здесь работает. Потерпи,
Салман! Тебе еще рано ум-память терять.
- Вы, Наталья Петровна, мне пока не нужны! - распорядился
Доспаев. - Пусть пришлют Мануру из хирургического.
- Она ушла домой.
- Не Манура - пусть кто-то еще. Поопытней!
Салман тужился поднять голову.
- Нет! Она не уйдет. Пусть она. - Он требовательно глядел
Доспаеву в глаза. - Пусть она!
Доспаев уступил:
- Оставайтесь, Наталья Петровна.
Он отошел, чем-то занялся, издали спросил Салмана:
- А ты не загордился сгоряча? Уже командуешь в больнице.
Салман понял: уважительно говорит с ним заносчивый Доспаев. Но
радости от победы не было. Откуда-то стыд пролез: кому мстил?
Девчонке!
Над самым ухом Витькина мать негромко проговорила:
- Спит. Ослабел. Бедный малыш. Пойду скажу Вите, Он прибежал.
Маша там, все ребята. Я им сейчас скажу. Что им сказать, Сакен
Мамутович? Девочки просятся по очереди дежурить.
- Очень похвально, однако нет необходимости. Дежурства, Наталья
Петровна, допускаются тогда, когда они нужны больному, а не тем, кто
рвется дежурить. Скажите им, чтобы шли по домам.
- Хорошо, я скажу. Там и Сауле.
- Тем более что там и Сауле.
Салман не спал, думать стало больно. "Не о чем мне больше думать,
тихо полежу - отдохну, думать не буду. Но из больницы выйду - стану
жить заново".
Доспаев сказал:
- Вот теперь он на самом деле спит. Спокойной ночи, Наталья
Петровна.
Еркин проснулся от запаха яичницы с салом. За столом, завесив
лампочку газетой, сидели дядя Паша и Ажанберген.
- Уже ехать? Я проспал?
- Какой там! Два часа ночи. Ты погляди, Еркин, вот сидит
счастливый человек, он только что стал отцом. - Дядя Паша еще что-то
говорил, а человек, который стал отцом, улыбался от уха до уха. - Если
тебе, Еркин, не спится, давай сюда, за стол. Поговорим про жизнь.
Ажанберген у нас самый старший, отцом стал, сыну два часа от роду, вес
три восемьсот. За Ажанбергеном по званию следующий я. В армии отслужил
- раз, женатый уже - два. А ты у нас самый молодой и пока что
холостой. Ночь нынче у нас, мужики, святая. Во-первых, выпивки нет и
не надо, мне завтра пацанов везти в Жинишке-Кум. Во-вторых, человек на
свет явился и выбирает, как говорится, свой жизненный путь: в чабаны
ему идти, в шоферы или - попроще - в академики. А в-третьих, у меня
лично свой праздник - чудотворное спасение Паши Колесникова... Между
прочим, когда у меня сын родится - хотя Тоня дочку хочет! - так вот
сына я непременно Сашкой назову, в честь своего спасителя.
Еркин вылез из-под одеяла, пересел к гостям за стол, ковырнул
яичницу.
- Что в жизни самое главное? - философствовал Паша. - В жизни как
на незнакомой дороге. Ты сумей каждый ухаб вовремя вблизи увидеть,
чтоб, значит, вовремя вправо-влево взять. В тот же момент успевай
замечать, что у тебя по сторонам. И главное - далеко вперед гляди. По
ближним кочкам дорогу не определяют, вперед глядеть надо - сколько
глаз достает. Ты туда через час доберешься, а глаз уже побывал,
примерился.
Ажанберген отрешенно улыбался.
Из второй комнаты, где Еркин не топил, вывалился заспанный
Исабек.
- В кошму закатался - и то закоченел! - Он сгреб ручищами кесешку
с чаем, прихлебывал с оттяжкой, отдувался, ни о чем не спрашивал,
потому что все проспал, забравшись с горя в садвакасовскую зимовку.
- Едешь завтра? - спросил Исабека Паша.
- Голова оставил на дополнительные. А то завалю на экзаменах и
казахский и русский. Гавриловна по алгебре сто задачек задала.
- Ты, Исабек, правильно держишь, - философствовал Паша. -
Аттестат любой ценой добыть надо, ну а после куда? На курсы
чабанов-механизаторов?
- В военное училище. На каникулах съезжу в военкомат, договорюсь.
- Ты? В училище? - не поверил Еркин.
Ажанберген слушал и улыбался блаженно: четвертый час идет его
сыну, малой зеленой почке сильного дерева, глубоко ушедшего корнями в
здешнюю землю.
- В пограничное хочу. В Алма-Ату. Мы для них лошадей поставляем.
Попрошусь после училища туда, где границу охраняют конные патрули. У
нас в горах буду служить или на Кавказе.
Он принес из холодной комнаты кошму: то ли по белому полю черный
узор, то ли по черному - белый.
Еркин снял гору одеял с сундука, гору подушек, разбросал по кошме
и лег со всеми.
Во сне он ехал на своем вездеходе по степи мимо отар, табунов,
красивых поселков. Видел: поднялся а степи саксауловый лес. Видел:
русла забытых высохших рек наполнила вода с русского севера. Видел:
ученый биолог Витя ставит какие-то электронные приборы у сусличьих
нор. "Синяя птица уже прилетела из Индии?" - "Нет еще, но скоро
прилетит". - "А где же твоя сестра?"
Исабек в фуражке с зеленым околышем скачет Еркину навстречу на
рыжем огнехвостом жеребце. "Ты куда, родич мой, Исабек?" В свой дом
вошел Еркин - там его ждал, сидя на полу, на кошме, старший брат
Кенжегали. "Ты думаешь, что те, кто уехал из Чупчи, не сделали ничего,
чтобы изменить степь? Наш Чупчи - часть великого целого, живущего
единой жизнью, не забывай, Еркин..."
От Чупчи до отгона летом домчишь всего за пять часов. Зимой,
отправляясь в дорогу, время не загадывают.
Темно еще было, когда Паша Колесников засигналил у интернатской
арки. Но тетя Наскет уже успела всех, кому в дорогу, разбудить и
накормила их не быстрым завтраком, а основательным обедом.
Нурлан, разбуженный со всеми, дочиста умял обед из трех блюд, а
ехать передумал: чего он там не видал, на отгоне? Культурного
обслуживания? Кинопередвижки? Лектора по международному положению? Он
вернулся в спальню и завалился в кровать. Малышам приказал снаружи
запереть спальню и разбудить его к часу! А там он решит, что делать: к
Кольке смотаться, в городок к Маше Степановой, рискнуть постучаться к
майору...
Фарида и предположить не могла, что Нурлан ее так подведет. Она
выпросилась погостить к тете Гуле на отгон. Из-за кого она затеяла
поездку к тетке? Из-за Нурлана! Все уже сидят в фанерной будке, а
Нурлан не идет. За ним бегали - не нашли, спальня заперта. Так и
уехали без Нурлана. Не выпрыгивать же Фариде из машины, себя на смех
выставлять.
В будке надышали, нагрели. Старшие ребята изо рта в рот передают
сигарету, младшие догрызают леденцы. Все едут по домам без поклажи.
Только к весне интернатские повезут валенки, шубы, меховые шапки на
укладку в домашние сундуки. Зимой у всех в дорогу руки пустые.
- Дударай-дудар, дударай-дудар... - девочки затянули тонехонько,
вплетали в песню голос за голосом, как шерстинки в пряжу, и песня не
грубела, она крепла, словно нить в умелых руках. Еркин не заметил, как
и сам вплел свой голос в общую песню.
Кто ее сложил? Мария, Марьям, Маша...
Дверца фанерной будки распахнута, Еркин видит убегающую вспять
черно-белую дорогу. Сидеть спиной к движению - все равно что видеть
мир в зеркале: все наоборот. Еркин встал и захлопнул дверцу.
В степи поземный ветер свивал снег в белые жгуты.
В больничной палате Салман проснулся, открыл глаза: против света
стоит кто-то. Салмана в жар кинуло: Витькина сестра. Отошла от окна,
повернулась - из Маши стала Саулешкой Доспаевой. Салман понял: пропало
у него прежнее острое чутье, другим стал, бестолковым. И не знал
теперь: что Саулешке надо, зачем пришла, что тут забыла?
- Ты чего? - настороженно спросил он.
- Проснулся! - Она подошла ближе.
Салман глядел на нее исподлобья. Мог бы, конечно, что-то сказать,
но не сказал - не признавал за словами никакой цены.
Дверь отворилась, в белых халатах вошли Витька и его сестра.
Салман разозлился: "Витька мне друг, он пускай остается, а девчонки -
обе! - пускай уходят, без них обойдемся".
После, кривясь от боли, он сел на кровати и поглядел в окно: вон
они обе идут к воротам...
Голова вышел на школьное крыльцо, поглядел в степь, зарисованную
снегом, как школьная доска мелом. Двое шли по степи, а он никак не мог
разглядеть или угадать: кто эти двое?
- Дряхлеешь, дряхлеешь ты, старый школьный козел! - недовольный
собою, ворчал Голова.
Ученикам он говорил:
- Когда чего-то добьешься, не забудь обругать себя. Ведь до этого
ты все время обиженно думал: "Ну почему у других все получается, а у
меня - такого умного, хорошего, талантливого! - ничегошеньки не
выходит?"
Но то ученики? А то он, старый школьный... ну, ладно, ладно, не
будем огорчать Серафиму Гавриловну... старый школьный директор по
прозвищу Голова.
Тем часом в городке перед строем читали приказ о мужественном
поступке рядового Муромцева, задержавшего опасного преступника. Володя
вышел вперед, подтянутый и молодцеватый...
В степи поземный ветер бросил вить тугие снежные жгуты, все
растрепал, развихрил - собрался забуранить. Грузовик с фанерной
будкой, разматывая за собой тонкую нитку песни, катил все дальше в
открытую степь. Еще многие километры будет кругом только степь -
большая неласковая земля, научившая живущих здесь людей привечать
любого незнакомого, кто придет к порогу, понимать друг друга и жить
разным народам в добром соседстве...
Еркин плотнее запахнул полы тулупа, откинулся назад. Слышнее
стало, как скрипит промерзшая фанера, летят из-под колес верткие
камешки, ровно тянет двигатель. Нет на свете ничего лучше, как встать
поутру и ехать, ехать навстречу новому дню...
Ирина Стрелкова
(повесть)
Журнал "Молодая гвардия" Э 11
1976 год
Художественный редактор В. Недогонов
Технический редактор Н. Строева
OCR - Андрей из Архангельска
- А кто он?
- Научный работник.
- Хороша, но разовая... Израсходуешь газ - выбросишь.
- На бензиновую переделаю.
- Можно! - Володя курил, блаженствовал. - Приятно было с тобой
познакомиться. Ты молоток! - Почему-то Володя не сказал Еркину про ту
секунду, когда Еркин опередил его, бросился на руку с ножом, отвлек
бандита. Нарочно не сказал? Или на радостях забыл, как забыл все
быстрые мысли, промчавшиеся в голове перед броском?
Но разве так уж важно: узнал, не узнал? Важно - сделал.
- Здорово ты его! - У Еркина нет охоты подойти к бандиту,
разглядеть, понять, насколько он рисковал.
- Матерый! - похвастал Володя. - Наколочки на руках. Любопытные
уголовные сюжеты. Не удивлюсь, если выяснится, что этот тип бежал
из-под стражи. Я слышал, они, если бегут, машину на дороге захватят и
по-о-о-шел степью до Каспия. Кто встретится - покойник! - Володя
бросил окурок в костер. - Что-то наши не торопятся. А я-то еще
сомневался: зачем сдуру за ним кинулся, не сообразил ребят поднять.
Пока подымались бы - он далеко мог уйти. Ты как полагаешь?
- Далеко бы ушел.
Еркин пошел еще наломать курая. Вернулся с большой охапкой,
накрыл слабый кончающийся костерок. Пламя прогрызлось, выметнулось
высоко вверх, раскидало красные искры. Чужой перекатился на спину,
лежал с открытыми глазами - в глубине зрачков блеснули тусклые
медяшки. Еркину вспомнился волк: тот же блеск в глубине узких волчьих
зрачков.
- Прочухался? - бросил Володя.
Чужой равнодушно проехал взглядом по солдату - может, принял за
конвойного? - уперся в скуластого мальчишку, высвеченного диким
степным огнем: нет, другой, не мазитовский ублюдок.
- Ублюдку передай. С того света приду - сквитаюсь.
- Не передам! - усмехнулся скуластый. - Зачем пугать ребенка. Но
не забуду! С того света придешь - меня встретишь.
На свет костра мчал по степи солдатский автобус.
- Показывай, Муромцев, кого взял. Пашка в порядке. Повез пацана в
больницу.
Еркину теперь казалось: разговор с Машей был очень, очень давно.
И незачем было этот разговор затевать - обидные мысли, трудные слова.
К нему подошел лейтенант.
- У тебя все в порядке? Маша там напугалась - плачет.
- Еркин у нас молоток! - похвалил Володя и стал рассказывать
Рябову, каким приемом свалил бандита.
Еркин думал: много солдат рассказывает - это бывает, когда
перепугаешься. Он сам про волка много рассказывал, пока отец не
объяснил, по какой причине язык развязывается. Еркин тогда себе
приказал: про волка не болтать. Но Володю-москвича он не осуждал.
Конечно, хватили страху.
Еркин достал из кармана американскую зажигалку, протянул Володе.
- На! Возьми на память!
- И тебе от меня! - Москвич снял с руки часы.
Что-то сделали с Салманом слезы Витькиной сестры. От ее слез он
становился все старше и слабее.
Ехала, хрустела по мерзлой земле машина. Теплые губы трогали лоб
Салмана. Хотелось приоткрыть глаза, но Салман себе не разрешил: "Еще
успею, погляжу, не убили, долго проживу..."
Машину трясло, кидало. Мысли его путались. Не Салман он вовсе, а
другой мальчишка тех же лет, фашистами расстрелянный, да не до смерти.
Боевой комбат нашел его среди убитых, поднял на руки, понес: ты теперь
долго будешь жить, парень!
В больнице Салман открыл глаза - от врага своего Доспаева он
прятаться не станет.
Доспаев больно ковырял где-то под ребрами.
- Ты везучий. Несколько сантиметров в сторону - было бы, брат,
очень худо.
Салман глядел не моргая, ухмылялся.
Доспаев спросил:
- Ты не думал, что у бандита может оказаться нож?
- Про нож-то? Знал! Он мне его показывал. Большой нож.
- Вот как? Ты знал? - Доспаеву непонятен этот мальчишка,
преследовавший Сауле мелкими злыми пакостями. Дурная трава, но
здешняя. Не только сын своего отца, но и сын степи.
Только тут Салман заметил: по другую сторону стоит Витькина мать
в белом халате. Откуда взялась? Оттуда! Она здесь работает. Потерпи,
Салман! Тебе еще рано ум-память терять.
- Вы, Наталья Петровна, мне пока не нужны! - распорядился
Доспаев. - Пусть пришлют Мануру из хирургического.
- Она ушла домой.
- Не Манура - пусть кто-то еще. Поопытней!
Салман тужился поднять голову.
- Нет! Она не уйдет. Пусть она. - Он требовательно глядел
Доспаеву в глаза. - Пусть она!
Доспаев уступил:
- Оставайтесь, Наталья Петровна.
Он отошел, чем-то занялся, издали спросил Салмана:
- А ты не загордился сгоряча? Уже командуешь в больнице.
Салман понял: уважительно говорит с ним заносчивый Доспаев. Но
радости от победы не было. Откуда-то стыд пролез: кому мстил?
Девчонке!
Над самым ухом Витькина мать негромко проговорила:
- Спит. Ослабел. Бедный малыш. Пойду скажу Вите, Он прибежал.
Маша там, все ребята. Я им сейчас скажу. Что им сказать, Сакен
Мамутович? Девочки просятся по очереди дежурить.
- Очень похвально, однако нет необходимости. Дежурства, Наталья
Петровна, допускаются тогда, когда они нужны больному, а не тем, кто
рвется дежурить. Скажите им, чтобы шли по домам.
- Хорошо, я скажу. Там и Сауле.
- Тем более что там и Сауле.
Салман не спал, думать стало больно. "Не о чем мне больше думать,
тихо полежу - отдохну, думать не буду. Но из больницы выйду - стану
жить заново".
Доспаев сказал:
- Вот теперь он на самом деле спит. Спокойной ночи, Наталья
Петровна.
Еркин проснулся от запаха яичницы с салом. За столом, завесив
лампочку газетой, сидели дядя Паша и Ажанберген.
- Уже ехать? Я проспал?
- Какой там! Два часа ночи. Ты погляди, Еркин, вот сидит
счастливый человек, он только что стал отцом. - Дядя Паша еще что-то
говорил, а человек, который стал отцом, улыбался от уха до уха. - Если
тебе, Еркин, не спится, давай сюда, за стол. Поговорим про жизнь.
Ажанберген у нас самый старший, отцом стал, сыну два часа от роду, вес
три восемьсот. За Ажанбергеном по званию следующий я. В армии отслужил
- раз, женатый уже - два. А ты у нас самый молодой и пока что
холостой. Ночь нынче у нас, мужики, святая. Во-первых, выпивки нет и
не надо, мне завтра пацанов везти в Жинишке-Кум. Во-вторых, человек на
свет явился и выбирает, как говорится, свой жизненный путь: в чабаны
ему идти, в шоферы или - попроще - в академики. А в-третьих, у меня
лично свой праздник - чудотворное спасение Паши Колесникова... Между
прочим, когда у меня сын родится - хотя Тоня дочку хочет! - так вот
сына я непременно Сашкой назову, в честь своего спасителя.
Еркин вылез из-под одеяла, пересел к гостям за стол, ковырнул
яичницу.
- Что в жизни самое главное? - философствовал Паша. - В жизни как
на незнакомой дороге. Ты сумей каждый ухаб вовремя вблизи увидеть,
чтоб, значит, вовремя вправо-влево взять. В тот же момент успевай
замечать, что у тебя по сторонам. И главное - далеко вперед гляди. По
ближним кочкам дорогу не определяют, вперед глядеть надо - сколько
глаз достает. Ты туда через час доберешься, а глаз уже побывал,
примерился.
Ажанберген отрешенно улыбался.
Из второй комнаты, где Еркин не топил, вывалился заспанный
Исабек.
- В кошму закатался - и то закоченел! - Он сгреб ручищами кесешку
с чаем, прихлебывал с оттяжкой, отдувался, ни о чем не спрашивал,
потому что все проспал, забравшись с горя в садвакасовскую зимовку.
- Едешь завтра? - спросил Исабека Паша.
- Голова оставил на дополнительные. А то завалю на экзаменах и
казахский и русский. Гавриловна по алгебре сто задачек задала.
- Ты, Исабек, правильно держишь, - философствовал Паша. -
Аттестат любой ценой добыть надо, ну а после куда? На курсы
чабанов-механизаторов?
- В военное училище. На каникулах съезжу в военкомат, договорюсь.
- Ты? В училище? - не поверил Еркин.
Ажанберген слушал и улыбался блаженно: четвертый час идет его
сыну, малой зеленой почке сильного дерева, глубоко ушедшего корнями в
здешнюю землю.
- В пограничное хочу. В Алма-Ату. Мы для них лошадей поставляем.
Попрошусь после училища туда, где границу охраняют конные патрули. У
нас в горах буду служить или на Кавказе.
Он принес из холодной комнаты кошму: то ли по белому полю черный
узор, то ли по черному - белый.
Еркин снял гору одеял с сундука, гору подушек, разбросал по кошме
и лег со всеми.
Во сне он ехал на своем вездеходе по степи мимо отар, табунов,
красивых поселков. Видел: поднялся а степи саксауловый лес. Видел:
русла забытых высохших рек наполнила вода с русского севера. Видел:
ученый биолог Витя ставит какие-то электронные приборы у сусличьих
нор. "Синяя птица уже прилетела из Индии?" - "Нет еще, но скоро
прилетит". - "А где же твоя сестра?"
Исабек в фуражке с зеленым околышем скачет Еркину навстречу на
рыжем огнехвостом жеребце. "Ты куда, родич мой, Исабек?" В свой дом
вошел Еркин - там его ждал, сидя на полу, на кошме, старший брат
Кенжегали. "Ты думаешь, что те, кто уехал из Чупчи, не сделали ничего,
чтобы изменить степь? Наш Чупчи - часть великого целого, живущего
единой жизнью, не забывай, Еркин..."
От Чупчи до отгона летом домчишь всего за пять часов. Зимой,
отправляясь в дорогу, время не загадывают.
Темно еще было, когда Паша Колесников засигналил у интернатской
арки. Но тетя Наскет уже успела всех, кому в дорогу, разбудить и
накормила их не быстрым завтраком, а основательным обедом.
Нурлан, разбуженный со всеми, дочиста умял обед из трех блюд, а
ехать передумал: чего он там не видал, на отгоне? Культурного
обслуживания? Кинопередвижки? Лектора по международному положению? Он
вернулся в спальню и завалился в кровать. Малышам приказал снаружи
запереть спальню и разбудить его к часу! А там он решит, что делать: к
Кольке смотаться, в городок к Маше Степановой, рискнуть постучаться к
майору...
Фарида и предположить не могла, что Нурлан ее так подведет. Она
выпросилась погостить к тете Гуле на отгон. Из-за кого она затеяла
поездку к тетке? Из-за Нурлана! Все уже сидят в фанерной будке, а
Нурлан не идет. За ним бегали - не нашли, спальня заперта. Так и
уехали без Нурлана. Не выпрыгивать же Фариде из машины, себя на смех
выставлять.
В будке надышали, нагрели. Старшие ребята изо рта в рот передают
сигарету, младшие догрызают леденцы. Все едут по домам без поклажи.
Только к весне интернатские повезут валенки, шубы, меховые шапки на
укладку в домашние сундуки. Зимой у всех в дорогу руки пустые.
- Дударай-дудар, дударай-дудар... - девочки затянули тонехонько,
вплетали в песню голос за голосом, как шерстинки в пряжу, и песня не
грубела, она крепла, словно нить в умелых руках. Еркин не заметил, как
и сам вплел свой голос в общую песню.
Кто ее сложил? Мария, Марьям, Маша...
Дверца фанерной будки распахнута, Еркин видит убегающую вспять
черно-белую дорогу. Сидеть спиной к движению - все равно что видеть
мир в зеркале: все наоборот. Еркин встал и захлопнул дверцу.
В степи поземный ветер свивал снег в белые жгуты.
В больничной палате Салман проснулся, открыл глаза: против света
стоит кто-то. Салмана в жар кинуло: Витькина сестра. Отошла от окна,
повернулась - из Маши стала Саулешкой Доспаевой. Салман понял: пропало
у него прежнее острое чутье, другим стал, бестолковым. И не знал
теперь: что Саулешке надо, зачем пришла, что тут забыла?
- Ты чего? - настороженно спросил он.
- Проснулся! - Она подошла ближе.
Салман глядел на нее исподлобья. Мог бы, конечно, что-то сказать,
но не сказал - не признавал за словами никакой цены.
Дверь отворилась, в белых халатах вошли Витька и его сестра.
Салман разозлился: "Витька мне друг, он пускай остается, а девчонки -
обе! - пускай уходят, без них обойдемся".
После, кривясь от боли, он сел на кровати и поглядел в окно: вон
они обе идут к воротам...
Голова вышел на школьное крыльцо, поглядел в степь, зарисованную
снегом, как школьная доска мелом. Двое шли по степи, а он никак не мог
разглядеть или угадать: кто эти двое?
- Дряхлеешь, дряхлеешь ты, старый школьный козел! - недовольный
собою, ворчал Голова.
Ученикам он говорил:
- Когда чего-то добьешься, не забудь обругать себя. Ведь до этого
ты все время обиженно думал: "Ну почему у других все получается, а у
меня - такого умного, хорошего, талантливого! - ничегошеньки не
выходит?"
Но то ученики? А то он, старый школьный... ну, ладно, ладно, не
будем огорчать Серафиму Гавриловну... старый школьный директор по
прозвищу Голова.
Тем часом в городке перед строем читали приказ о мужественном
поступке рядового Муромцева, задержавшего опасного преступника. Володя
вышел вперед, подтянутый и молодцеватый...
В степи поземный ветер бросил вить тугие снежные жгуты, все
растрепал, развихрил - собрался забуранить. Грузовик с фанерной
будкой, разматывая за собой тонкую нитку песни, катил все дальше в
открытую степь. Еще многие километры будет кругом только степь -
большая неласковая земля, научившая живущих здесь людей привечать
любого незнакомого, кто придет к порогу, понимать друг друга и жить
разным народам в добром соседстве...
Еркин плотнее запахнул полы тулупа, откинулся назад. Слышнее
стало, как скрипит промерзшая фанера, летят из-под колес верткие
камешки, ровно тянет двигатель. Нет на свете ничего лучше, как встать
поутру и ехать, ехать навстречу новому дню...
Ирина Стрелкова
(повесть)
Журнал "Молодая гвардия" Э 11
1976 год
Художественный редактор В. Недогонов
Технический редактор Н. Строева
OCR - Андрей из Архангельска