Стругацкие Аркадий и Борис. Град обреченный

шаек -- милые домашние животные. Мы же все любим животных.
Королева Виктория любила животных. Дарвин любил животных. Даже
Берия, говорят, любил некоторых животных, не говоря уже о
Гитлере...
-- Наш король Густав тоже любит животных, -- вставила
Сельма. -- У него -- кошки.
-- Прекрасно! -- воскликнул Изя, ударяя кулаком в ладонь.
-- У короля Густава -- кошки, а у Андрея Воронина --
персональный павиан. А если он очень любит животных, то даже
два павиана...
Андрей плюнул и отправился на кухню проверить запасы. Пока
он копался в шкафчиках, разворачивая и осторожно нюхая какие-то
запыленные пакеты с черствыми потемневшими остатками, голос Изи
в столовой непрерывно гудел, и слышался звонкий смех Сельмы, а
также неизбежное хрюканье и бульканье самого Изи.
Жрать было нечего: куль картошки, начавшей уже прорастать,
сомнительная банка с кильками и совершенно каменной
консистенции буханка хлеба. Тогда Андрей залез в ящик кухонного
стола и пересчитал наличность. Наличность было -- как раз до
получки и при условии, что он будет соблюдать экономию и не
приглашать гостей, а наоборот, похаживать в гости. В гроб они
меня загонят, подумал Андрей мрачно. К черту, хватит. Всех
выпотрошу. Что я им -- кухмистерская, что ли? Павианы!
Тут в дверь снова постучали, и Андрей, зловеще ухмыляясь,
отправился открывать. Мимоходом он отметил, что Сельма сидит на
столе, подсунув под себя ладони, накрашенный рот -- до ушей,
сучка и сучка, а Изя разглагольствует перед нею, размахивая
павианьими лапами, и уже никакого лоска в нем нет: узел
галстука под правым ухом, волосы дыбом, а манжеты -- серые.
Оказалось, что прибыли экс-унтер-офицер вермахта Фриц
Гейгер с личным дружком -- рядовым того же вермахта Отто
Фрижей.
-- Явились? -- приветствовал их Андрей со зловещей
улыбкой.
Фриц немедленно воспринял это приветствие как выпад против
достоинства немецкого унтер-офицера и окаменел лицом, а Отто,
человек мягкий и неопределенных душевных очертаний, только
щелкнул каблуками и искательно улыбнулся.
-- Что за тон? -- холодно осведомился Фриц. -- Может быть,
нам уйти?
-- Ты жрать принес что-нибудь? -- спросил Андрей.
Фриц сделал глубокомысленное движение нижней челюстью.
-- Жрать? -- переспросил он.. -- М-м, как тебе сказать...
-- и он вопросительно посмотрел на Отто. Отто сейчас же,
стеснительно улыбаясь, вытащил из кармана галифе плоскую
бутылку и протянул ее Андрею. Как пропуск -- этикеткой наружу.
-- Ну, это ладно... -- смягчаясь сказал Андрей и взял
бутылку. -- Но учтите, ребята, жрать абсолютно нечего. Может
быть, у вас деньги есть хотя бы?
-- Может быть, ты нас все-таки впустишь в дом? --
осведомился Фриц. Голова его была слегка повернута ухом вперед:
он прислушивался к взрывам женского смеха в столовой.
Андрей впустил их в прихожую и сказал:
-- Деньги. Деньги на бочку!
-- Даже здесь нам не удается избежать репараций, Отто, --
сказал Фриц, раскрывая портмоне. -- На! -- он сунул Андрею
несколько бумажек. -- Дай Отто какую-нибудь кошелку и скажи,
что купить -- он сбегает.
-- Погоди, не так быстро, -- сказал Андрей и повел их в
столовую. Пока щелкали каблуки, склонялись прилизанные прически
и гремели солдатские комплименты, Андрей оттащил Изю в сторону
и, не давая ему опомниться, обшарил все его карманы, чего Изя,
впрочем, кажется, и не заметил, -- он только вяло отбивался и
все рвался закончить начатый анекдот. Забравши все, что удалось
обнаружить, Андрей отошел и пересчитал репарации. Получалось не
так, чтобы уж очень много, но и не мало. Он огляделся. Сельма
по прежнему сидела на столе и болтала ногами. Меланхолия ее
исчезла, она была весела. Фриц закуривал ей сигаретку, Изя,
давясь и повизгивая, готовил новый анекдот, а Отто, красный от
напряженности и неуверенности в своих манерах, заметно шевелил
большими ушами, торча посреди комнаты по стойке смирно.
Андрей поймал его за рукав и потащил на кухню,
приговаривая: "Без тебя, без тебя обойдутся..." Отто не
возражал, он был даже, кажется, доволен. Очутившись на кухне,
он сразу принялся действовать. Отобрав у Андрея корзину для
овощей, вытряхнул из нее мусор в ведро (чего Андрей никогда не
догадался бы сделать), быстро и аккуратно выстелил днище
старыми газетами, мгновенно нашел кошелку, которую Андрей
потерял еще в прошлом месяце, со словами: "Может, томатный соус
попадется..." уложил в кошелку банку из-под компота,
предварительно сполоснув ее, сунул туда же несколько сложенных
газет про запас ("Вдруг у них тары не будет..."), так что вся
деятельность Андрея свелась к перекладыванию денег из кармана в
карман, нетерпеливому переступанию с ноги на ногу и заунывному:
"Да ладно тебе... Да будет... Ну, пошли, что ли..."
-- А ты тоже пойдешь? -- благоговейно удивился Отто,
закончив сборы.
-- Да, а что?
-- Да я и сам могу, -- сказал Отто.
-- Ну, сам, сам... Вдвоем быстрее. Ты встанешь к прилавку,
я -- в кассу...
-- Это верно, -- сказал Отто. -- Да. Конечно.
Они вышли через черный ход и спустились по черной
лестнице. По дороге спугнули павиана -- бедняга бомбой вылетел
в окно, так что они даже испугались за его жизнь, но оказалось
-- ничего, висит на пожарной лестнице и скалит зубы.
-- Объедков бы ему дать, -- сказал Андрей задумчиво. -- У
меня там объедков для целого стада...
-- Сходить? -- с готовностью предложил Отто.
Андрей только посмотрел на него, и сказавши: "Вольно!",
пошел дальше. На лестнице уже пованивало. Вообще-то здесь и
раньше всегда пованивало, но теперь появился некий новый душок,
и, спустившись пролетом ниже, они обнаружили источник, и не
один.
-- Да, прибавится Вану работенки, -- сказал Андрей. -- Не
дай бог теперь в дворники попасть. Ты кем сейчас работаешь?
-- Товарищем министра, -- уныло ответствовал Отто. --
Третий день уже.
-- Какого министра? -- поинтересовался Андрей.
-- Этого... профессионального обучения.
-- Тяжело?
-- Ничего не понимаю, -- тоскливо сказал Отто. -- Бумаг
очень много, приказы, докладные записки... сметы, бюджет... И
никто у нас там ничего не понимает. Все бегают, друг у друга
спрашивают... Подожди, ты куда?
-- В магазин.
-- Нет. Пойдем к Гофштаттеру. У него и дешевле, и немец,
все-таки...
Пошли к Гофштаттеру. Гофштаттер держал на углу Главной и
Староперсидского некую помесь зеленной с бакалейной. Андрей
бывал здесь пару раз и каждый раз уходил не солоно хлебавши:
продуктов у Гофштаттера было мало и он сам выбирал себе
покупателей.
Магазин был пуст, на полках стройными рядами тянулись
одинаковые баночки с розовым хреном. Андрей вошел первым, и
Гофштаттер, поднявши от кассы одутловатое бледное лицо, сейчас
же сказал: "Закрываю". Но тут подоспел Отто, зацепившийся
корзиной за дверную ручку, и одутловатое бледное лицо
расплылось в улыбке. Закрытие лавки было, конечно же, отложено.
Отто и Гофштаттер удалились в недра заведения, где сейчас же
зашуршали и заскрипели передвигаемые ящики, затарахтела
ссыпаемая картошка, звякнуло наполненное стекло, зазвучали
приглушенные голоса...
Андрей от нечего делать озирался. Да, частная торговлишка
господина Гофштаттера представляла собой жалкое зрелище. И
весы, конечно, не прошли соответствующего контроля, и с
санитарией неважно. Впрочем, это меня не касается, подумал
Андрей. Когда все будет устроено, как надо, эти гофштаттеры
попросту вылетят в трубу. Да они, можно сказать, и сейчас уже
вылетели. Во всяком случае, любого-каждого он уже не в силах
обслуживать. Ишь, замаскировался, хрена везде понаставил. Надо
бы на него Кэнси напустить -- развел тут черный рынок,
националист паршивый. "Только для немцев"...
Отто выглянул из недр и шепотом сказал: "Деньги,
быстренько!" Андрей торопливо передал ему ком смятых бумажек.
Отто не менее торопливо отслюнил несколько штук, остальное
вернул Андрею и снова исчез в недрах. Через минуту он снова
появился за прилавком с руками, оттянутыми полной кошелкой и
полной корзинкой. Позади него замаячила лунообразная физиономия
Гофштаттера. Отто обливался потом и не переставал улыбаться, а
Гофштаттер добродушно приговаривал: "Заходите, заходите,
молодые люди, всегда вам рад, всегда рад истинным немцам... А
господину Гейгеру особенный привет... На следующей неделе мне
обещали подвезти немного свинины. Скажите господину Гейгеру, я
ему оставлю килограмма три..." -- "Так точно, господин
Гофштаттер, -- откликался Отто. -- Все будет передано в
точности, не беспокойтесь, господин Гофштаттер... И не
забудьте, пожалуйста, передать большой привет Эльзе -- от нас
и, в особенности, от господина Гейгера..." Они гудели все это
дуэтом до самого порога лавки, где Андрей отобрал у Отто
тяжеленную кошелку, битком набитую ядреной чистой морковью,
крепкой свеклой и сахарным луком, из под которых торчало
залитое сургучом горлышко бутылки и поверх которых бурно
выпирал наружу всякий там порей, укроп и прочая петрушка.
Когда они свернули за угол, Отто поставил корзину на
тротуар, вытащил большой клетчатый платок и, задыхаясь,
принялся обтирать лицо, приговаривая:
-- Подожди... Передохнуть надо... Ф-фу...
Андрей закурил сигарету и протянул пачку Отто.
-- Где такую морковочку брали? -- осведомилась, проходя
мимо, женщина в кожаном мужском платье.
-- Все, все, -- поспешно сказал ей Отто. -- Последнюю
взяли. Там уже закрыто... Черт, умаял меня лысый дьявол... --
сообщил он Андрею. -- Чего я ему там плел! Оторвет мне Фриц
башку, когда узнает... Да я и не помню уже, что я там плел...
Андрей ничего не понимал, и Отто вкратце объяснил ему
ситуацию.
Господин Гофштаттер, зеленщик из Эрфруфта, всю жизнь был
преисполнен надежд, и всю жизнь ему не везло. Когда в тридцать
втором году какой-то еврей пустил его по миру, открыв напротив
большой современный зеленной магазин, Гофштаттер осознал себя
истинным немцем и вступил в штурмовой отряд. В штурмовом отряде
он было сделал карьеру и в тридцать четвертом году уже
собственноручно бил упомянутого еврея по морде и совсем было
подобрался к его предприятию, но тут грянуло разоблачение Рема,
и Гофштаттера вычистили. А он к тому времени был уже женат, и
уже подрастала у него очаровательная белокурая Эльза. Несколько
лет он кое-как перебивался, потом его взяли в армию, и он начал
было завоевание Европы, но под Дюнкерком попал под бомбы
собственной авиации и получил в легкие здоровенный осколок, так
что вместо Парижа оказался в военном госпитале в Дрездене, где
провалялся до сорок четвертого и совсем было уже выписался,
когда совершился знаменитый налет союзных армад, уничтоживший
Дрезден в одну ночь. От пережитого ужаса у него выпали все
волосы, и он немножко тронулся, по его же собственным
рассказам. Так что попав снова в родной Эрфруфт, он просидел в
подвале своего домика самое что ни на есть горячее время, когда
еще можно было удрать на Запад. Когда же он решился, наконец,
выйти на свет божий, все было уже кончено. Зеленную лавку ему,
правда, разрешили, но ни о каком расширении дела не могло быть
и речи. В сорок шестом у него умерла жена, и он в помрачении
рассудка поддался на уговоры Наставника и, плохо понимая, что
он, собственно, выбирает, переселился с дочерью сюда. Здесь он
немного отошел, хотя до сих пор, кажется, подозревает, что
попал в большой специализированный концлагерь где-то в Средней
Азии, куда сослали всех немцев из Восточной Германии. С
черепушкой у него так и не восстановилось окончательно. Он
обожает истинных немцев, уверен, что у него на них особенный
нюх, смертельно боится китайцев, арабов и негров, особенно на
Гейгера. Дело в том, что во время одного из первых своих
визитов к Гофштаттеру блестящий Фриц, пока Отто наполнял
кошелки, кратко, по военному, приволокнулся за белокурой
Эльзой, осатаневшей без перспектив на приличное замужество. И с
тех пор в душе сумасшедшего лысого Гофштаттера зародилась
слепящая надежда, что этот великолепный ариец, опора фюрера и
гроза евреев, выведет в конце концов несчастное семейство
Гофштаттеров из бурно кипящих вод в тихую гавань.
-- ...Фрицу что? -- жаловался Отто, ежеминутно меняя руки,
отмотанные корзиной. -- Он у Гофштаттеров бывает раз, ну два в
месяц, когда у нас жрать нечего -- пощупает эту дуру, и делов
то... А я сюда каждую неделю хожу, и по два раза, и по три раза
в неделю... Ведь Гофштаттер-то дурак-дурак, а человек деловой,
знаешь, какие он связи завязал с фермерами
-- продукты у него первый сорт и недорого... Изоврался я
вконец! Вечную привязанность Фрица к Эльзе я ему обеспечь.
Неумолимый конец международного еврейства я ему обеспечь.
Неуклонное движение войск великого рейха к этой зеленной лавке
я ему обеспечь... Я уже сам запутался, и его, по моему, до
полного уж сумасшествия довел. Совестно все таки: сумасшедшего
старика до полного сумасшествия довожу. Вот сейчас он
спрашивает меня: что, мол, эти павианы должны означать? А я, не
подумавши, ляпнул: десант, говорю, арийская, говорю, хитрость.
Так ты не поверишь -- он меня обнял и присосался что к твоей
бутылке...
-- А Эльза что? -- с любопытством спросил Андрей. --
Она-то ведь не сумасшедшая?
Отто залился пунцовым румянцем и зашевелил ушами.
-- Эльза... -- он откашлялся. -- Тоже работаю, как лошадь.
Ей-то ведь все равно: Фриц, Отто, Иван, Абрам... Тридцать лет
девке, а Гофштаттер к ней подпускает только Фрица да меня.
-- Ну и сволочи же вы с Фрицем, -- сказал Андрей искренне.
-- Дальше некуда! -- согласился Отто печально. -- И ведь
что самое ужасное: совершенно я не представляю, как мы из этой
истории выпутаемся. Слабый я, бесхарактерный.
Они замолчали, и до самого дома Отто только пыхтел, меняя
руки над корзиной. Подниматься наверх он не стал.
-- Ты это отнеси и поставь воду в большой кастрюле, --
сказал он. -- А мне давай деньги, я смотаюсь в магазин, может,
консервов каких-нибудь достану. -- Он помаялся, отводя глаза.
-- И ты, это... Фрицу... не надо. А то он из меня душу
вытрясет. Фриц, он знаешь какой, -- любит, чтобы все было
шито-крыто. Да и кто не любит?
Они расстались, и Андрей попер корзинку и кошелку по
черной лестнице. Корзина была такая тяжеленная, словно нагрезил
ее Гофштаттер чугунными ядрами. Да, брат, думал Андрей с
ожесточением. Какой уж тут Эксперимент, если такие дела
делаются. Много ты с этим Отто, с этим Фрицем
наэкспериментируешь. Надо же, суки какие -- ни чести, ни
совести. А откуда?
-- подумал он с горечью. Вермахт. Гитлерюгенд. Шваль. Нет,
я с Фрицем поговорю! Этого так оставлять нельзя -- морально же
гниет человек на глазах. А человек из него получиться может!
Должен! В конце концов, он мне тогда, можно сказать, жизнь
спас. Ткнули бы мне перышко под лопатку -- и баста. Все
обгадились, все лапки кверху, один Фриц... Нет, это человек! За
него драться надо...
Он поскользнулся на следах павианьей деятельности,
выматерился и стал смотреть под ноги.
Едва очутившись на кухне, он понял, что в квартире все
изменилось. В столовой гундел и сипел патефон. Слышался звон
посуды. Шаркали ноги танцующих. И покрывая все эти звуки,
раскатывался знакомый басовитый голос Юрия
свет-Константиновича: "Ты, браток, насчет экономии всякой и
социологии -- не нужно. Обойдемся. А вот свобода, браток, это
другой разговор. За свободу и хребет поломать можно..."
На газовой плите уже била ключом вода в большой кастрюле,
на кухонном столе лежал готовый, заново отточенный нож, и
упоительно пахло жареным мясом из духовки. В углу кухни стояли,
оперевшись друг на друга, два тучных рогожных мешка, а сверху
на них -- промасленный, прожженный ватник, знакомый кнут и
какая-то сбруя. Знакомый пулемет стоял тут же -- собранный,
готовый к употреблению, с плоской вороненой обоймой, торчащей
из казенника. Под столом масляно поблескивала четвертная бутыль
с приставшей кукурузной шелухой и соломинками.
Андрей бросил корзину и кошелку.
-- Эй, бездельники! -- заорал он. -- Вода кипит!
Бас Давыдова смолк, а в дверях появилась раскрасневшаяся,
с блестящими глазами Сельма. За ее плечом верстой торчал Фриц.
Видимо, они только что танцевали, и ариец пока не думал снимать
здоровенные свои красные лапищи с талии Сельмы.
-- Привет тебе от Гофштаттера! -- сказал Андрей. -- Эльза
беспокоится, что ты не заходишь... Ведь ребеночку уже скоро
месяц!
-- Дурацкие шутки! -- объявил Фриц с отвращением, однако
лапы убрал. -- Где Отто?
-- И правда, вода кипит! -- сообщила Сельма с удивлением.
-- Что теперь с ней делать?
-- Бери нож, -- сказал Андрей, -- и начинай чистить
картошку. А ты, Фриц, по моему, очень любишь картофельный
салат. Так вот займись, а я пойду выполнять роль хозяина.
Он двинулся было в столовую, но в дверях его перехватил
Изя Кацман. Физиономия его сияла от восторга.
-- Слушай! -- прошептал он, хихикая и брызгаясь. -- Откуда
ты взял такого замечательного типа? У них там на фермах,
оказывается, настоящий Дикий Запад! Американская вольница!
-- Русская вольница не хуже американской, -- сказал Андрей
с неприязнью.
-- Ну да! Ну да! -- закричал Изя. -- "Когда еврейское
казачество восстало, в Биробиджане был переворот-переворот, а
кто захочет захватить наш Бердичев, тому фурункул вскочит на
живот!.."
-- Это ты брось, -- сказал Андрей сурово. -- Это я не
люблю... Фриц, отдаю тебе Сельму и Кацмана под командование,
работайте, да побыстрее, жрать охота -- сил нет... Да не орите
здесь -- Отто будет стучаться, он за консервами побежал.
Поставив все таким образом на свои места, Андрей поспешил
в столовую и там, прежде всего, обменялся крепким рукопожатием
с Юрием Константиновичем. Юрий Константинович, все такой же
краснолицый и крепко пахнущий, стоял посередине комнаты,
расставив ноги в кирзовых сапогах, засунув ладони под
солдатский ремень. Глаза у него были веселые и слегка бешеные
-- такие глаза Андрей часто наблюдал у людей бесшабашных,
любящих хорошо поработать и крепко выпить и ничего на свете не
страшащихся.
-- Вот! -- сказал Давыдов. -- Пришел-таки я, как обещал.
Бутыль видел? Тебе. Картошка еще тебе -- два мешка. Давали мне
за них, понимаешь, одну вещь, нет, думаю, на хрен мне все это.
Отвезу лучше хорошему человеку. Они тут в своих хоромах
каменных живут, как гниют, белого света не видят... Слушай,
Андрей, вот я тут Кэнси говорю, японцу, плюньте, говорю,
ребята! Ну чего вы здесь еще не видели? Собирайте своих
детишек, баб, девок, айда все к нам...
Кэнси, все еще в форме после дежурства, но в мундире
нараспашку, неловко орудуя одной рукой, расставлял на столе
разнокалиберную посуду. Левая рука у него была обмотана бинтом.
Он улыбнулся и покивал Давыдову.
-- Этим и кончится, Юра, -- сказал он. -- Вот будет еще
нашествие кальмаров, и тогда мы все как один подадимся к вам на
болота.
-- Да чего вам ждать этих... как их... Плюньте вы на этих
комаров. Вот завтра поеду поутру порожняком, телега пустая, три
семьи свободно можно погрузить. Ты ведь не семейный? --
обратился он к Андрею.
-- Бог спас, -- сказал Андрей.
-- А девушка эта кто тебе? Или она не твоя?
-- Она новенькая. Сегодня ночью приехала.
-- Так чего лучше? Барышня приятная, обходительная.
Забирай, и поехали. У нас там воздух. У нас там молоко. Ты ведь
молока, наверное, уже год не пил свежего. Я вот все спрашиваю,
почему в магазинах у вас молока нет? У меня у одного три
коровы, я это молоко и государству сдаю, и сам ем, и свиней
кормлю, и на землю лью... Вот у нас поселишься, понимаешь,
проснешься поутру в поле идти, а она тебе, твоя то, крынку
парного, прямо из-под коровы, а? -- Он крепко замигал обеими
глазами по очереди, захохотал, ахнул Андрея по плечу и, твердо
скрипя половицами, прошелся по комнате -- остановил патефон и
вернулся. -- А воздух какой? У вас здесь и воздуха не осталось,
зверинец у вас здесь, вот и весь вас воздух... Кэнси, да что ты
все стараешься? Девку позови, пусть поставит посуду.
-- Она там картошку чистит, -- сказал Андрей, улыбаясь.
Потом спохватился и стал помогать Кэнси. Очень свой человек был
Давыдов. Очень близкий. Будто знакомы уже целый год. А что,
если и верно -- махнуть на болота? Молоко не молоко, а жизнь
там, наверное, действительно здоровее. Ишь он какой стоит, как
памятник!
-- Стучит там кто-то, -- сообщил Давыдов. Открыть, или сам
откроешь?
-- Сейчас, -- сказал Андрей и пошел к парадному. За дверью
оказался Ван -- уже без ватника, в синей саржевой рубахе до
колен и с вафельным
полотенцем вокруг головы.
-- Баки привезли, -- сказал он, радостно улыбаясь.
-- Ну и хрен с ними, -- ответствовал Андрей не менее
радостно. -- Баки подождут. Ты почему один? А Мэйлинь где?
-- Она дома, -- сказал Ван. -- Устала очень. Спит. Сын
немного захворал.
-- Ну заходи, чего стоишь... Пойдем, я тебя с хорошим
человеком познакомлю.
-- А мы уже знакомы, -- сказал Ван, входя в столовую.
-- А, Ваня! -- обрадованно закричал Давыдов. -- И ты тоже
тут! Нет, -- сказал он, обращаясь к Кэнси. -- Знал я, что
Андрей -- хороший парень. Видишь, все у него хорошие люди
собираются. Тебя вот взять, или еврейчика этого... как его...
Ну, теперь у нас пойдет пир горой! Пойду посмотрю, чего они там
копаются. Там и делать то нечего, а они, понимаешь, развели
работу...
Ван быстро оттеснил Кэнси от стола и принялся аккуратно и
ловко переставлять приборы. Кэнси свободной рукой и зубами
поправлял повязку. Андрей сунулся ему помогать.
-- Что-то Дональд не идет, -- сказал он озабоченно.
-- Заперся у себя, -- отозвался Ван. -- Не велел
беспокоить.
-- Чего-то он хандрит, ребята, последнее время. Ну, и бог
с ним. Слушай, Кэнси, что это у тебя с рукой?
Кэнси ответил, слегка скривив лицо:
-- Павиан цапнул. Такая сволочь -- до кости прокусил.
-- Ну да? -- поразился Андрей. -- А мне показалось, они,
вроде, мирные...
-- Ну, знаешь, мирные... Когда тебя поймают и начнут тебе
ошейник клепать...
-- Какой ошейник?
-- Приказ номер пятьсот семь. Всех павианов
перерегистрировать и снабдить ошейником с номером. Завтра будем
раздавать их населению. Ну, мы штук двадцать окольцевали, а
остальных перегнали на соседний участок, пусть там разбираются.
Ну, чего ты стоишь с открытым ртом?.. Рюмки давай, рюмок не
хватает...

Когда выключили солнце, вся компания была порядочно уже на
взводе. В мгновенно наступившей темноте Андрей вылез из-за
стола и, сшибая ногами какие-то кастрюли, стоящие на полу,
добрался до выключателя.
-- Н-не пугайтесь, милая фрейлейн, -- бубнил у него за
спиной Фриц. -- Это здесь всегда...
-- Да будет свет! -- провозгласил Андрей, старательно
выговаривая слова.
Под потолком вспыхнула пыльная лампочка, свет был жалкий,
как в подворотне. Андрей обернулся и оглядел собрание.
Все было очень хорошо, Во главе стола на высокой кухонной
табуретке восседал, слегка покачиваясь, Юрий Константинович
Давыдов, полчаса назад ставший для Андрея раз и навсегда дядей
Юрой. В крепко сжатых зубах дяди Юры дымилась атлетическая
козья нога, в правой руке он сжимал граненый стакан, полный
благородного первача, а заскорузлым указательным пальцем левой
водил перед носом сидящего рядом Изи Кацмана, который был уже
вовсе без галстука и без пиджака, а на подбородке и на груди
его сорочки явственно обнаруживались следы мясного соуса.
По правую руку от дяди Юры скромно сидел Ван -- перед ним
стояла самая маленькая тарелочка с маленьким кусочком и лежала
самая щербатая вилка, а бокал для первача он взял себе с
отбитым краем. Голова его совсем ушла в плечи, лицо с закрытыми
глазами было поднято и блаженно улыбалось: Ван наслаждался
покоем.
Быстроглазый разрумянившийся Кэнси с аппетитом закусывал
кислой капустой и что-то живо рассказывал Отто, героически
сражавшимся с осоловением и, в минуты одержанных побед, громко
восклицавшему: "Да! Конечно! Да! О, да!"
Сельма Нагель, шведская шлюха, была прямо-таки красавица.
Она сидела в кресле, перекинув ноги через мягкий подлокотник, и
сверкающие эти ноги находились как раз на уровне груди бравого
унтера Фрица, так что глаза у Фрица горели, и весь он шел
красными пятнами от возбуждения. Он лез к Сельме с полным
стаканом и все норовил выпить с нею на брудершафт, а Сельма
отпихивала его своим бокалом, хохотала, болтала ногами и время
от времени стряхивала волосатую ласковую лапу Фрица со своих
коленок.
Только стул Андрея по другую сторону от Сельмы был пуст, и
был печально пуст стул, поставленный для Дональда. Жалко как --
Дональда нет, подумал Андрей. Но! Выдержим и это! И не с таким
нам приходилось справляться... Мысли его несколько путались, но
общий настрой был мужественный, с легким налетом трагизма. Он
вернулся на свое место, взял стакан и заорал:
-- Тост!
Никто не обратил на него внимания, только Отто дернул
головой, словно кусаемая слепнями лошадь, и отозвался: "Да! О,
да!"
-- Я сюда приехал, потому что поверил! -- громко басил
дядя Юра, не давая хихикающему Изе убрать его сучковатый палец
у себя из-под носа. -- А поверил потому, что больше верить было
не во что. А русский человек должен во что-то верить, понял,
браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не
останется. Даже чтобы бабу любить, нужно верить. В себя нужно
верить, без веры, браток, и палку хорошую не бросишь...
-- Ну да, ну да! -- откликался Изя. -- Если у еврея отнять
веру в бога, а у русского -- веру в доброго царя, они
становятся способны черт знает на что...
-- Нет... Подожди! Евреи -- это дело особое...
-- Главное, Отто, не напрягайтесь, -- говорил в то же
время Кэнси, с удовольствием хрустя капустой. -- Все равно
никакого обучения нет и просто быть не может. Сами подумайте,
зачем нужно профессиональное обучение в городе, где каждый то и