Стюарт Мэри. Полые холмы

   Потратив почти в два раза больше времени, чем на это употребил бы мой слуга, я в конце концов все же оседлал коня и поехал вниз. Достигнув старой военной дороги, повернул вправо и пришпорил коня.
   Рядом с тем местом, где упал одинокий всадник, была опушка леса, поросшая густым кустарником, бурыми папоротниками, подлеском, из которого торчали отдельные высокие деревья. Здесь все еще стоял конский дух и пряный аромат потоптанного папоротника и вереска, но сквозь все это пробивался неистребимый запах блевотины. Я спешился, спутал коня и углубился в заросли.
   Он лежал ничком, вжав голову в плечи, как полз и упал под ударами преследователей, одна рука подвернута, другая вытянута и вцепилась в кустик травы. Совсем еще юный отрок, лет пятнадцати, наверно, или чуть старше, тонкий в кости, но рослый. Одежда, в которой он сражался, а потом полз сквозь заросли, изодранная, вывалянная в грязи и запятнанная кровью, была добротной и богатой, на запястье поблескивал серебряный браслет, у плеча – серебряная застежка. Стало быть, ограбить они его не успели, если грабеж был целью их нападения. На поясе у него, застегнутая, висела сумка.
   При моем приближении он не шевельнулся, и я решил, что он мертв или без чувств. Но когда я наклонился к нему, рука, державшаяся за кустик травы, еле заметно сжалась – как видно, он был до такой степени изранен и обессилен, что уже не способен ни к какому сопротивлению. И если бы я оказался одним из убийц, возвратившимся, чтобы его прикончить, он бы, так же не шелохнувшись, принял смерть.
   Я мягко произнес:
   – Не бойся, я не причиню тебе худа. Полежи еще минуту спокойно, не двигайся.
   Он ничем не показал, что слышал мои слова. Я бережно наложил на него ладони, нащупывая раны и переломы. При моем прикосновении он сжался, но не издал ни звука. Я скоро убедился, что кости целы. На затылке вздулась и кровоточила большая шишка, по плечу растекался огромный синяк, но хуже всего была размозженная мякоть бедра – как я удостоверился потом, удар лошадиного копыта.
   – А теперь, – сказал я ему, – перевернись на спину и выпей вот это.
   Он зашевелился и, морщась от боли, при моей поддержке, медленно, с трудом перевернувшись, сел. Я обтер ему рот и приложил к его губам флягу; он жадно глотнул, закашлялся и откинулся мне на грудь, бессильно свесив голову. Я опять протянул флягу, но он отвернулся. Чувствовалось, что он из последних сил сдерживается, чтобы не закричать от боли. Я закупорил флягу и убрал.
   – У меня здесь есть лошадь. Постарайся как-нибудь вскарабкаться в седло, тогда я отвезу тебя к себе и там залечу твои раны. – Он не отозвался, и тогда я добавил: – Давай-ка соберись с силами. Надо тебе убраться отсюда, пока те люди не надумали вернуться и довершить начатое.
   Он встрепенулся, словно это были первые слова, дошедшие до его сознания. Рука его протянулась к поясу, нашла сумку и вдруг упала. Он весь обмяк, привалясь мне на грудь. Это был обморок.
   Тем лучше, подумал я, бережно уложил его на землю и пошел за конем. По крайней мере он не почувствует мучительных толчков поездки, и с божией помощью, прежде чем он очнется, я еще успею перевязать ему раны и уложить его в постель. Я уже нагнулся, готовясь половчее ухватиться и поднять его на спину коня, но остановился. Лицо его было покрыто грязью и кровью, сочившейся из ссадин и раны над ухом. К тому же оно было серым и осунувшимся. Волосы каштановые, веки опущены, подбородок отвис. Но все равно я узнал его. Это был Ральф, паж Игрейны. Это он в ту ночь открыл нам задний вход Тинтагеля и вместе со мною и Ульфином караулил под дверью герцогской спальни, пока король получал то, чего добивался.
   Нагнувшись, я поднял посланца королевы и уложил его, по счастью, бесчувственное тело поперек спины моего поджидающего коня.

4

   По пути в пещеру Ральф не очнулся, только когда я уже промыл и перевязал его раны и уложил его в постель, он наконец открыл глаза. Посмотрел на меня, не узнавая.
   – Ты что, не знаешь, кто я? – сказал я ему. – Я же Мерлин Амброзии. Видишь, ты благополучно доставил послание. – Я поднял нераспечатанный конверт. Но он скользнул бессмысленными, затуманенными глазами куда-то мимо и отвернул голову, поморщившись от боли в затылке. – Ну ладно, спи, – сказал я. – Ты в надежных руках.
   Я посидел у его ложа, пока он снова не погрузился в сон, а потом с конвертом в руках вышел и уселся на своем привычном месте у входа, где так приятно грело солнце. Печать, как я и думал, оказалась королевы. Адресовано послание было мне. Я сломал печать и прочел, что там было написано.
   Письмо было не от самой королевы, а от Марсии, бабки Ральфа и ближайшей королевиной наперсницы. Оно было кратким, но содержало все, что я хотел бы узнать. Королева и в самом деле была в тяжести, ребенок должен родиться в декабре. Королева, по словам Марсии, радостно носит королевское дитя, но меня если и поминает, то с горечью, возлагая на меня вину за смерть ее мужа Горлойса. "Она молчалива, но сдается мне, втайне сокрушается духом, и, как ни велика ее любовь к королю, все же душа ее омрачена угрызениями. Дай-то бог, чтобы это не повлияло на ее чувства к младенцу. Что же до короля, то он не скрывает гнева, хотя с госпожой неизменно добр и ласков и никому не дает повода усомниться в том, что он – отец ребенка. Но, увы, на душе у меня нет спокойствия об этом младенце – я страшилась бы беды от рук короля, если б не то, что он так бережет и, конечно, не захочет огорчить свою королеву. По этой же причине, принц Мерлин, я сим письмом рекомендую тебе в слуги внука моего Ральфа. Для него тоже страшусь я беды от рук короля, и мнение мое такое, что лучше ему служить на стороне, у природного принца, нежели оставаться при короле, почитающем его службу изменою. В Корнуолле для него небезопасно. Вот почему прошу тебя, господин мой, пусть Ральф служит тебе, а после тебя – младенцу. Ибо, сдается мне, я поняла, что означали слова, сказанные тобою моей госпоже: «Я видел яркое пламя и в нем – сияющую корону и меч, на алтаре стоящий, подобно кресту».
   Ральф проспал до сумерек. Я развел огонь и, приготовив мясной отвар, понес ему в глубь пещеры. Он уже лежал с открытыми глазами и смотрел на меня. Во взгляде его я прочел не только узнавание, но и непонятную тревогу.
   – Как ты теперь себя чувствуешь?
   – Недурно, господин. Я... это твоя пещера? Как я здесь очутился? Как ты нашел меня?
   – Я был на вершине холма и оттуда видел, как на тебя напали. Потом твоих врагов спугнули, и они умчались, а тебя оставили. Тогда я спустился и на лошади привез тебя сюда. Стало быть, теперь ты знаешь, кто я?
   – Ты отпустил бороду, но я все-таки признал тебя, господин. Разве я уже говорил с тобой? Ничего не помню. Не иначе как удар пришелся мне по голове.
   – Да, так оно и было. А как сейчас твоя голова?
   – Трещит. Но терпимо. Вот бок, – он поморщился, – бок болит сильное всего.
   – Это тебя конь ударил копытом. Но серьезного увечья нет, через несколько дней придешь в себя. А кто были те люди, тебе известно?
   – Нет. – Он нахмурился, напрягая мысли, но видно было, что это усилие причиняет ему боль, и я сказал:
   – Ладно, мы еще успеем поговорить об этом. Теперь поешь.
   – Господин, со мною было послание...
   – Я получил его в целости. Об этом потом.
   Когда я возвратился, он уже съел похлебку с хлебом и стал больше похож на самого себя. От другой пищи он отказался, но я уговорил его выпить немного вина, и прямо на глазах в лицо ему вернулись краски. Я придвинул к его ложу табурет и сел.
   – Ну как, лучше?
   – Да. – Он не поднял на меня глаз. Руки его нервно теребили край одеяла. Он сглотнул и произнес: – Я... Я не успел поблагодарить тебя, господин мой.
   – За что же? Что я подобрал тебя и привез сюда? Но у меня не было иного способа получить доставленные тобою вести.
   Он вскинул на меня глаза, и я с удивлением убедился, что он не услышал в моих словах шутки, а принял их за чистую монету. И я понял, что означают его взгляды: он меня боится. Мне вспомнилась ночь в Тинтагеле и храбрый отрок, который сослужил такую службу королю и так самоотверженно помог мне. Но я не стал напоминать ему об этом. Я сказал:
   – Ты привез мне известие, которого я ждал. Я прочел письмо твоей бабки. Ты знаешь, что там написано про королеву?
   – Да.
   – А про тебя самого?
   – Да.
   Он отвечал односложно и смотрел в сторону с хмурым видом человека, которого нечестно подловили и допрашивают, а он твердо решил, что ничего не скажет. Похоже, что в противовес планам своей бабки он вовсе не жаждет оказаться у меня в услужении. Значит, Марсия не открыла внуку, для чего он предназначается в будущем.
   – Ну хорошо, пока оставим это. Но, похоже, нынче утром какие-то неизвестные искали твоей погибели. Если они не простые разбойники с большой дороги, то неплохо бы знать, кто они и кто им платит. У тебя по этому поводу нет никаких предположений?
   – Нет, – все так же не разжимая губ, ответил он.
   – Мне это небезынтересно, – мягко пояснил я, – потому что, вполне возможно, они захотят убить и меня.
   – Почему? – спросил он недоуменно и даже оживился.
   – Если на тебя напали из мести за то, что ты участвовал в той тинтагельской истории, тогда следующим у них на очереди буду я. А если им нужно было письмо, которое ты мне вез, то интересно – зачем? Если же, что самое правдоподобное, это обыкновенные грабители, то они где-то здесь таятся, и надо сообщить о них солдатам в лагерь у стен города.
   – А-а. Понимаю, – протянул он растерянно и немного даже виновато. – Но я сказал правду, сударь: мне неизвестно, кто они такие. Я... я и сам тут лежу и все голову ломаю. Нет никакой зацепки в памяти. Значков на них вроде бы не было... – Он страдальчески свел вместе брови. – Я ведь заметил бы, будь у них значки, правда?
   – А облачение какое?
   – Я... я не успел разглядеть толком. Кажется, в кожаных камзолах и кольчужных подшлемниках. Без щитов, но с мечами и кинжалами.
   – И кони под ними добрые, это я видел. А ты не слышал ли их речи?
   – Помнится, нет. Да они и не переговаривались, так, возгласы только. Язык – британский, но из какой местности, не знаю. Я плохо разбираюсь в говорах.
   – И не помнишь, ничего в них такого не было, что выдавало бы людей короля?
   Я тронул близко от больного места. Он залился краской, но ответил сдержанно, ровно:
   – Нет, не было. А разве это мыслимо?
   – Казалось бы, нет. Но короли – странные существа, и особенно странные, когда у них совесть нечиста. Или, может быть, это были корнуолльцы?
   Краска схлынула у него с лица, оно сделалось чуть ли не бледнее, мертвеннее прежнего. Глаза выразили горькую муку. Я попал в самую больную точку: вот опасение, которое его терзало.
   – Ты думаешь, люди герцога?..
   – В Димилоке перед отъездом я слышал, что король намерен признать герцогом Корнуолльским молодого Кадора. А уж этот-то человек, Ральф, конечно, не питает к тебе теплых чувств. Для него не имеет значения, что ты ведь, если подумать, был слугой герцогини и выполнял ее повеления. Он полон ненависти и, наверно, жаждет мести. И его можно понять.
   Такое беспристрастное рассуждение его изумило, но и заметно успокоило. И, поразмыслив, он в тон мне ответил:
   – Да, пожалуй, это могли быть люди Кадора. Хотя по виду и не скажешь. А может быть, я еще вспомню что-нибудь. – Он помолчал. – Но ведь Кадор мог убить меня в Корнуолле, если бы захотел. Для чего было ехать в эдакую даль сюда? Кадор ненавидит тебя, наверно, не меньше, чем меня.
   – Гораздо больше, – возразил я. – Но меня ему не надо выслеживать. Он знает, где меня найти: весь мир это знает. Да он бы и не откладывал так долго.
   Ральф озадаченно захлопал глазами. Потом, как видно, нашел для себя объяснение моему бесстрашию:
   – Сюда, должно быть, за тобой никто не отважится последовать, побоятся твоего колдовства?
   – Что ж, неплохо, если так, – не стал я с ним спорить. Зачем ему знать, как ненадежна моя крепость? – Ну а теперь довольно. Отдыхай. И утром увидишь, что стал чувствовать себя гораздо лучше. Заснуть сможешь? Или больно тебе?
   – Да нет, – ответил он, кривя душой. Боль – это слабость, в которой он не хотел признаваться.
   Я наклонился над ним и нащупал в запястье отзвуки ударов его сердца. Они были сильные и ровные. Я отпустил его руку и кивнул:
   – Ничего, будешь жив. Кликни меня ночью, если понадоблюсь. Покойной ночи.
 
   Но наутро Ральф так и не вспомнил ничего нового про тех, кто на него напал, и что это были за люди, оставалось неясным. Обсудить с ним письмо Марсии я тоже не спешил. Но вот однажды вечером, убедившись, что он достаточно окреп, я подозвал его. Весь день лило, и вечер наступил такой промозглый, что я развел огонь и уселся к теплу ужинать.
   – Ральф, принеси сюда свою чашку, поедим вместе у огня. Я хочу поговорить с тобой.
   Он послушно приблизился. Он как-то умудрился привести в порядок одежду, синяки и ссадины подзажили, и теперь это опять был прежний отрок Ральф, только прихрамывающий: рана на бедре еще не закрылась – и молчаливый, и выражение лица немного настороженное. Он приковылял к огню и уселся, где я показал.
   – Ты говоришь, тебе известно, о чем еще писала мне твоя бабка, кроме здоровья королевы?
   – Да, известно.
   – Значит, ты знаешь, что она прислала тебя ко мне в услужение, опасаясь для тебя королевской немилости? А сам король давал тебе повод страшиться его?
   Он слегка покачал головой. Но в глаза мне не посмотрел.
   – Страшиться его? Да нет. Но когда пришла тревожная весть, что саксы высадились на южном побережье и я попросился в поход с его отрядом, он меня не взял. – Обида и негодование звучали в его голосе. – Хотя взял всех до единого корнуолльских воинов, которые сражались против него под Димилоком. А вот меня, который ему помогал, – нет.
   Он отвернулся. Я видел опущенную голову, пылающую щеку. Вот, оказывается, в чем дело. Вот почему он обижен и сердит и так настороженно держится. И неудивительно, ведь он знал только одно: сослужив службу мне и королю, он за это лишился места при королеве и, хуже того, навлек на себя гнев герцога Корнуолльского, был опорочен как его подданный, изгнан из родных мест и определен в услужение там, где это ниже его достоинства.
   Я сказал:
   – Твоя бабка пишет мне только, что, по ее мнению, тебе будет лучше поискать себе дело за пределами Корнуолла. Оставим это пока: все равно ты не можешь заняться поисками, пока у тебя не зажила нога. Но скажи мне, король говорил с тобой хоть раз о той ночи, когда был убит Горлойс?
   Долгое молчание – я уж думал, он не ответит. Наконец он произнес:
   – Да, один раз. Сказал, что я верно послужил ему, и поблагодарил. Спросил, не хочу ли награды. Я ответил, что нет, я довольно вознагражден тем, что сослужил ему службу. А ему не понравилось. Он, должно быть, хотел дать мне денег, расплатиться и забыть. Он сказал, что больше я не могу служить ни ему, ни королеве. Что ради него я предал моего господина – герцога, а кто предал одного господина, может предать и другого.
   – Ну? – спросил я. – Это все?
   – Все? – Он так весь и вскинулся, пораженный, негодующий. – Это все?! Когда тебя так оскорбляют? К тому же это ложь, и ты знаешь, что ложь! Я служил госпоже, а не герцогу Горлойсу! И вовсе я герцога не предал!
   – Да, конечно. Это оскорбление. Но нельзя ждать справедливости от короля, когда он сам чувствует себя Иудой. Ему нужны чужие плечи, чтобы переложить на них свое предательство, вот и пошли в ход твои и мои. Но едва ли тебе от него что-нибудь угрожало. Даже горячо любящая бабка не может назвать это угрозой.
   – А кто говорит об угрозах? – вспылил Ральф. – Я уехал не потому, что боялся каких-то угроз! Надо было доставить тебе послание, а это, ты сам видел, было дело далеко не безопасное!
   Такая несдержанность, неуместная для слуги, втайне позабавила меня. Но вслух я миролюбиво сказал:
   – Не ерошь передо мной перышки, петушок. Никто не ставит под сомнение твою храбрость. Даже король, уверяю тебя. Расскажи-ка мне лучше про саксов. Где они высадились? Что там было? Я уже больше месяца не имею вестей с юга.
   И Ральф, помолчав, ответил мне со всей надлежащей почтительностью:
   – Это было в мае. Они высадились южнее Виндокладии. Там такой глубокий залив, не помню, как по-настоящему называется. Его все зовут Гончарный. Эти места за пределами их союзных владений, в Думнонии, то есть они нарушили союзное соглашение, которое сами же заключили. Ну, да это ты без меня знаешь.
   Я кивнул. Я пишу о давно прошедших временах Утерова правления, а ведь теперь мало кто даже и помнит, что такое – союзные саксы. Первые союзные саксы были Хенгист и Хорза с войском, которых за плату нанял король Вортигерн, чтобы они помогли ему отстоять не по закону присвоенный престол. Когда война закончилась и законные принцы, Амброзии и Утер, бежали в Бретань, узурпатор Вортигерн хотел было отослать обратно своих саксонских наемников, но они отказались уехать и потребовали себе землю, на которой они могли бы поселиться, а Вортигерну обещали за это союзническую поддержку. Вортигерн, отчасти из робости, не смея им отказать, а отчасти в предвидении, что они ему понадобятся, пожаловал им земли на южном побережье, от Рутупий до Виндокладии. Эта область называлась Саксонский берег еще в римские времена, потому что все корабли саксов обычно приставали здесь; но в годы, когда правил Утер, это название приобрело более грозный и более точный смысл: в хорошую погоду с лондонских стен можно было разглядеть дымы саксонских селений.
   Надежно закрепившись на Саксонском берегу и в таких же местах на северо-восточном побережье, они начали оттуда новые набеги. Королем тогда был мой отец. Он убил Хенгиста и его брата и отогнал захватчиков обратно, одних – на дикие земли за валом Адриана, других – в прежние пределы, и снова – на этот раз силой оружия – принудили их к соглашению. Но с саксами сговариваться – все равно что на воде писать: Амброзии, не доверяя их доброй воле, возвел вал, чтобы защитить богатые земли, по условной границе с Саксонским берегом. Вплоть до его смерти соглашение – или вал – удерживали их, и в начале царствования Утера они тоже не участвовали явно в набегах Хенгистова сына Окты и сородича его Эозы, но соседи они были беспокойные: здесь приставали все новые и новые германские корабли, и постепенно пришельцы густо населили Саксонский берег и все прибывали и прибывали, так что уже и вал Амброзия перестал быть надежной защитой. И по всему восточному побережью высаживались непрошеные гости из-за Немецкого моря, одни жгли, грабили и уплывали обратно, другие жгли, грабили и оставались тут жить, откупая или вымогая себе новые земли у местных властителей.
   Вот такой набег и описывал мне теперь Ральф.
   – Ну, союзные саксы, понятно, нарушили соглашение. В Гончарном заливе, много западнее их законных пределов, высадилось новое войско – целых три десятка кораблей, – и они приняли их с распростертыми объятиями и вывели им на подмогу свои рати. Вместе закрепились в устье реки и стали подниматься вверх по течению к Виндокладии. Стоит им добраться до горы Бадон, и я думаю... что это?
   Он оборвал рассказ на полуслове, глядя мне в лицо с недоумением и легкой примесью страха.
   – Да ничего, – ответил я. – Просто мне почудился какой-то шум снаружи, но это только ветер.
   – Ты сейчас вдруг стал таким же, как в ту ночь в Тинтагеле, – медленно проговорил он, – когда объяснял, что воздух полон чар. Глаза сделались такие странные, черные и с поволокой, словно ты видишь что-то вон там, за очагом. – Он замялся и спросил: – Вещий знак, да?
   – Нет. Ничего я не видел. Слышал только словно бы лошадиный цокот. Это дикие гуси над нами пролетали. Был бы вещий знак, он бы еще раз повторился. Рассказывай дальше. Ты говорил о горе Бадон.
   – Дело в том, что неведомо для саксов король Утер как раз оказался в Корнуолле со всем своим войском, с каким воевал против герцога Горлойса. Он поднял легионы, призвал на помощь корнуолльцев и двинулся отгонять саксов обратно. – Ральф помолчал, сердито поджав губы, потом договорил, понурясь: – Кадор выступил с ним заодно.
   – Вот оно что, – задумчиво сказал я. – А ты не знаешь, на чем они поладили?
   – Я только слышал, будто Кадор говорил, раз он один не в силах оборонить свою Думнонию, то пусть хоть сам черт ему предложит союз, он согласен, лишь бы прогнать саксов.
   – Разумный юноша.
   Но Ральф в пылу своих обид ничего не слушал.
   – Он даже не заключил мира с Утером...
   – Ну еще бы.
   – ...а прямо выступил с ним вместе! А меня не взяли. Я ходил и к королю, и к госпоже, просил, умолял – не берет!
   – Ну что ж, – повторил я рассудительно, – его можно понять.
   Тут Ральф словно опомнился, посмотрел на меня, готовый вспыхнуть новой обидой.
   – То есть как это? Если ты тоже считаешь меня предателем...
   – Вы с Кадором однолетки, верно? Докажи же, что ты не глупее его. Подумай хорошенько. Раз Кадору предстоит сражаться рядом с королем, значит, король не может взять в это дело и тебя. Ведь если для Утера ты просто живой укор совести, то в глазах Кадора ты – один из виновников гибели его отца. Подумай сам, разве он потерпел бы тебя при короле, как ни велика его нужда в королевских легионах? Ну, видишь теперь, почему тебя не взяли в поход и тайно отправили на север, ко мне?
   Он молчал. Я сказал ему ласково:
   – Что сделано, то сделано, Ральф. Только дитя ждет от жизни справедливости; мужчина же принимает не ропща все, чем оборачиваются его поступки. Это теперь от нас обоих и требуется, поверь мне. Забудь о том, что было, и принимай, что пошлют боги. Пусть тебе и пришлось оставить двор и даже покинуть Корнуолл, жизнь твоя от этого еще не кончена.
   Он молчал. Безмолвие затянулось. Наконец он встал, подобрал свою и мою пустые чашки.
   – Понимаю, – проговорил он. – И раз мне пока делать больше нечего, я готов остаться здесь и услуживать тебе. Но не потому, что я боялся короля, и не потому, что моя бабка хочет убрать меня подальше с глаз герцога Кадора. А потому, что я сам так решил. И к тому же, – он сглотнул, – я в долгу перед тобой.
   В тоне его не слышалось ни благодарности, ни умиротворения. Он стоял как солдат, закинув голову и прижимая к груди обе чашки.
   – Ну что ж, начни выплачивать свой долг с того, что вымой эти чашки, – миролюбиво сказал я и взялся за книгу.
   Он еще помедлил минуту, но я не поднимал головы. И, не сказав больше ни слова, он вышел из пещеры набрать воды в источнике.

5

   На молодых все заживает быстро, и через несколько дней Ральф уже хозяйничал вовсю, отказавшись от дальнейшего лечения. Только рана на бедре еще недели две причиняла ему страдания и заставляла прихрамывать.
   «Сам решив» остаться у меня, Ральф в действительности не имел другого выбора: хромота и отсутствие лошади лишали его возможности покинуть пещеру. Но служил он мне хорошо, смирив обиду, которую, наверно, еще сохранил против меня, и недовольство новым своим положением. Он по-прежнему был неразговорчив, но меня это нисколько не смущало. Я спокойно занимался своими делами, и Ральф постепенно приспособился ко мне, так что мы с ним зажили душа в душу. Может быть, он и презирал про себя мое пещерное жилище и наш простой обиход, но видом своим и поведением неизменно подчеркивал, что он – паж и состоит в услужении у принца.
   Я постепенно освобождался от тягостных ежедневных обязанностей, с которыми почти успел уже свыкнуться, и теперь на досуге опять мог читать, собирать травы и даже заняться музыкой. Странно было поначалу лежать ночью без сна и слышать с другого конца пещеры ровное дыхание спящего отрока; но потом я заметил, что лучше сплю, кошмары стали проходить, ко мне возвращалось здоровье и душевный покой; и, хотя сила моя все еще не давала себя знать, я теперь верил, что она ко мне вернется.
   Что же до Ральфа, то он хоть и досадовал на свое изгнание – ведь он не предвидел ему конца, – однако со мной был неизменно любезен, а потом постепенно и смирился со ссылкой и то ли изжил, то ли научился прятать за внешним довольством прежнюю досаду.
   Проходили недели, нивы в долинах золотились, ожидая жатвы, когда наконец прибыла новая весть из Тинтагеля. Однажды августовским вечером, в сумерках, шпоря коня, прискакал вестник. Ральфа со мной в это время не было: я отослал его к пастуху Аббе, который все лето жил в хижине за холмом, – его простачок сын по имени Бан повредил себе ногу, я лечил его, и рана хорошо заживала, но еще нужны были мази и промывания.
   Я вышел навстречу всаднику. Он уже спешился под скалой и вскарабкался на уступ перед входом в пещеру. Был он молод, щеголеват и румян и коня не взмылил. Я понял, что весть, с которой он послан, – не срочная и что ехал он не спеша. Увидев меня, он единым взглядом охватил и старый, изодранный плащ, и изношенный балахон, но сдернул с головы берет и опустился на одно колено. Кому предназначался этот поклон: магу или королевскому сыну? – подумал я.
   – Господин мой Мерлин.
   – Добро тебе пожаловать. Из Тинтагеля?
   – Да, сударь. От королевы. – Вскинул на меня глаза. – Я прибыл тайно. Без ведома короля.
   – Я так и понял. Не то бы у тебя был королевский значок. Встань же. Трава сырая. Ты ужинал?
   Он посмотрел недоуменно. Не так встречают гонцов особы королевской крови.