Building – high place – wall pat – time – nowtime – an’den – a new tempecha eri time give you (перевести это можно примерно так: «Здание – наверху – чась стены – время – щас – ипотом – новый темпетура – сякий раз дать вам»).
   Подобный же пример приводит и Т. Гивон83:
   … me sixty year… little more sixty year… now me ninety… nah ehm… little more… this man ninety two… yeah, this month over… me Hawaii come-desu (перевод приблизительно таков: «Я шестьдесят год… немного больше шестьдесят год… теперь я девяносто… ну вот… побольше… этот человек девяносто два… да, этот месяц кончиться… мне Гавайи прийти– <японская связка>»).
   Но когда такой язык становится для кого-то родным, в нем немедленно возникает грамматика. Например, в ток-писине (один из государственных языков Папуа – Новой Гвинеи, происходящий из пиджина на основе английского) появился обязательный показатель переходности глагола – суффикс – im (< англ. him «его»), ср.: lukim «видеть», dringim «пить», givim «давать», но kam «прийти», flai «лететь», slip» спать». Как показывают первые два примера, здесь не может идти речь о заимствовании из английского целых фраз: по-английски ни look him(букв. «смотреть его»), ни drink him (букв. «пить его (одуш.)») сказать нельзя (надо look at him, drink it). В языке папьяменту (возникшем во второй половине XVII в. на Малых Антильских островах на основе португальского и испанского языков) сформировалась система показателей времени – специальных слов, предшествующих глаголу: ta (наст. вр.), tabata (прош. вр.), lo (буд. вр.). Как и в предыдущем случае, эта система не была заимствована из европейских языков.
   По мнению Д. Бикертона, креолизация пиджина является лучшим доказательством наличия у человека врожденной, закодированной в генах Универсальной Грамматики. Так ли это на самом деле, мы увидим ниже (см. гл. 2).
   В 2002 г. в журнале Science была опубликована статья Марка Хаузера, Ноама Хомского и Текумзе Фитча84, в которой именно грамматика была объявлена определяющей частью человеческой языковой способности.
   По мнению авторов, язык – это прежде всего грамматика, а грамматика – это прежде всего синтаксис, синтаксис же, в свою очередь, – это прежде всего способность к рекурсии85, т. е. возможность вставления одних составляющих в другие, как, например, в известном английском стихотворении про дом, который построил Джек: «Вот кот, который пугает и ловит синицу, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек» (здесь предложения про Джека и его дом, про пшеницу, про синицу и про кота вставлены одно в другое, как матрешки).
   Рис. 1.10. Пример синтаксического дерева. Символ S обозначает предложение, NP – именную группу (существительное со всеми словами, которые зависят от него и от тех слов, которые зависят от этих зависимых), VP – глагольную группу.
 
   Для того, чтобы доказать уникальность человеческой способности вставлять одни синтаксические составляющие в другие, специалисты по коммуникации животных Т. Фитч и М. Хаузер провели эксперимент, в ходе которого южноамериканским широконосым обезьянам эдиповым тамаринам (Saguinus oedipus; их еще называют эдиповыми игрунками, или пинче, см. фото 5 на вклейке) предлагалось освоить искусственный язык с рекурсивным вставлением составляющих86. Последовательность из двух слогов, первый из которых произносился женским голосом, а второй – мужским, вставлялась внутрь другой такой же последовательности (AB > A-AB-B). Женский голос мог произносить слоги из набора: ba di yo tu la mi no wu, мужской – из набора: pa li mo nu ka bi do gu. Вставленных друг в друга последовательностей в каждом «высказывании» было не больше трех. «Высказывания» могли быть «правильными» (например, yo ba pa do или ba la tu li pa ka) и «неправильными» (в качестве «неправильных» использовались только «высказывания» с чередованием слогов, произносимых мужским и женским голосом, например, no li ba pa или la pa wu mo no li). Исследователи кормили обезьян, проигрывая им записи «правильных» «высказываний», а потом смотрели, смогут ли тамарины отличить ДРУГИЕ «правильные» «высказывания» от «неправильных»: слыша «неправильные» «высказывания», они должны были бы удивиться и начать осматриваться, слыша «правильные» – нет. Как и ожидалось, обезьяны, в отличие от контрольной группы людей, даже очень примитивную рекурсивную грамматику освоить не смогли. Впрочем, результаты этого эксперимента были немедленно оспорены, критике подверглись не только процедура опыта, но и полученные выводы. Было указано, что результаты эксперимента могут быть интерпретированы и другим способом, не подразумевающим обращение к рекурсивным грамматикам87.
   Действительно, в настоящей грамматике с рекурсивным вложением составляющих члены одной составляющей синтаксически связаны друг с другом. Рассмотрим в качестве примера английское предложение
   The cats the dog the men walk chases run away.
   кошки собака люди выгуливают гонится за убегают
   «Кошки, за которыми гонится собака, выгуливаемая людьми, убегают».
   Эта структура похожа на ba la tuli pa ka, только вместо слогов, произносимых женским голосом, в ней идут существительные, а вместо слогов, произносимых мужским голосом, – глаголы, и при этом каждое существительное для соответствующего глагола является подлежащим. В «высказываниях» же, использовавшихся Фитчем и Хаузером, синтаксических связей не было. Может быть, люди, в отличие от тамаринов, просто догадались посчитать слоги? Скорее всего, именно так оно и было: дело в том, что люди справлялись с заданием Фитча и Хаузера гораздо легче, чем они справляются с реальными предложениями, содержащими вложенные составляющие. Эксперимент, проведенный Пьером Перрюше и Арно Ре88, показал, что люди отличают «правильные» последовательности слогов типа…AABB… от «неправильных» тем легче, чем длиннее цепочка, в то время как с реальными составляющими, встречающимися в языке, дело обстоит ровно наоборот. Посмотрите на приведенное выше английское предложение. Мы знаем, что людям свойственно выгуливать собак, собакам – гоняться за кошками, а кошкам, соответственно, убегать, окончания указывают нам на различие между единственным и множественным числом, – и тем не менее это предложение трудно для понимания. Если вложить внутрь этого предложения еще одну составляющую (например, сказать…the men I see… «…людьми, которых я вижу…»), анализ получившейся структуры рискует и вовсе выйти за рамки человеческих возможностей.
   Но все-таки почему эдиповы тамарины осматривались неправильно? В эксперименте Фитча и Хаузера участвовало две группы тамаринов – для одной из них «правильными» были «высказывания» типа…AABB…, а «неправильными» – ABAB… (то есть такие, где слоги, произнесенные женским и мужским голосом, чередовались; Фитч и Хаузер интерпретировали такие структуры как более простую грамматику, без рекурсивного вложения составляющих), для другой – наоборот. Но осматриваться тамарины обеих групп начинали именно на «высказывания» типа…AABB… Для группы, «учившей» грамматику ABAB…, это было объяснимо – «высказывания» типа…AABB… были для них «неправильными», они должны были, почувствовав эту «неправильность», начать осматриваться. Для другой же группы такое поведение, по мнению Фитча и Хаузера, могло объясняться только тем, что тамарины не могли освоить грамматику с рекурсивным вложением составляющих и поэтому «неправильности» (для них «неправильными» были «высказывания» типа ABAB…) не чувствовали. Но, как указывают Перрюше и Ре, вполне возможно, что тамарины реагировали вовсе не на грамматическую аномальность. Звуки «высказываний» были для них связаны с выдачей пищи, пищу выдавали люди, а на нормальную человеческую речь больше похожи последовательности, где мужской голос сменяет женский лишь один раз (т. е…AABB…, но не ABAB…).
   Другой набор свойств, уникальных для человеческого языка, предложили С. Пинкер и Р. Джакендофф89. Они обратили внимание на то, что в языке существуют не только отдельные элементы, но и принципы обращения с ними. Так, звуки языка (фонемы) организованы в фонологическую систему. Существуют признаки, противопоставляющие фонемы друг другу (так называемые «дифференциальные», или «смыслоразличительные», признаки), причем каждый такой признак характеризует не одну фонему, а целый ряд, – в результате получается разбиение множества фонем на непересекающиеся классы при помощи сравнительно небольшого числа признаков. И не существует языка, в котором фонемный инвентарь был бы устроен совершенно хаотически. Когда фонемы следуют друг за другом в потоке речи, они несколько изменяются, например, в английском языке согласные перед i слегка смягчаются (хотя противопоставления по твердости-мягкости в английском нет). То, какие изменения будут разрешены, какие запрещены, какие – обязательны, различается в разных языках и в разные периоды времени. Например, в русском языке нет смягчения согласных перед а, а во французском языке в VII в. такое смягчение привело к палатализации перед а согласных [г] и [к] – именно поэтому из латинского cantare [кантāре] «петь» во французском получилось chanter [шãте]. Различаются и правила того, какие звуки могут, а какие не могут быть в начале слова, на конце слова, под ударением, без ударения, между гласными и т. д. Существование такого рода ограничений, как и проходящих через всю систему смыслоразличительных признаков, отмечается лишь в человеческом языке (и нет ни одного языка, где бы их не было).
   Немало уникальных свойств С. Пинкер и Р. Джакендофф находят и у слов человеческого языка.
   Во-первых, слова связаны друг с другом ассоциативными связями, формируют разнообразные смысловые отношения – синонимические, антонимические, родо-видовые, отношения «часть – целое» и т. д.
   Во-вторых, они связаны друг с другом словообразовательными связями, что отчасти компенсирует принцип произвольности языкового знака. Например, вряд ли кто может сказать, почему «ухо» называется ухом, но несомненно, что ушастым может быть назван лишь тот, кто обладает ушами (размером больше ожидаемого), ушко – это маленькое ухо или нечто, ассоциирующееся с ухом, и т. д. Такие связи могут выражаться при помощи аффиксов (морфем, не являющихся корнями, – приставок, суффиксов и т. д.), хотя и не во всех языках эта техника реально используется. Словообразовательные отношения (в любом языке, где они есть) образуют сети: так, например, русское слово бегун входит, с одной стороны, в гнездо слов с тем же корнем, обозначающим быстрое перемещение (ср. бегать, убегать, забегаловка), а с другой – в ряд слов с тем же суффиксом, обозначающим деятеля (ср. колдун, врун, болтун, хохотун); каждое из этих слов, в свою очередь, также соотносится со словами, имеющими такой же корень или такие же аффиксы (например: колдун – колдовать – колдовство…, убегать – улетать – уползать… и т. д.).
 
   Рис 1.11. Система согласных фонем русского языка (один из вариантов описания)
   Впрочем, полной математической стройности система фонем не достигает ни в одном языке – все время попадаются то фо – немы, которые противопоставлены ближайшим соседям более, чем по одному признаку (например, русские рил отличаются не только местом образования, но и тем, что л – боковой, ар – дрожащий), то значения признаков, характеризующие всего од – ну фонему (например, в русском языке есть всего одна среднеязычная фонема – )). Видимо, хотя людям и свойственна некото – рая тяга к систематичности и стройности структуры, она не имеет абсолютной силы.
 
   В-третьих, в значение слов «встроена» информация об их сочетаемости. Например, глагол «находиться» обязан иметь при себе два компонента (или, как говорят лингвисты, у него две валентности) – кто/что находится (именная группа) и где находится (локативная группа – либо существительное с предлогом, либо наречие места), и если хотя бы один из этих компонентов не выражен, предложение воспринимается как неполное. У глагола бежать валентность одна – кто бежит, хотя бежать, разумеется, тоже можно только где-то. Именно проблемы с сочетаемостью (а отнюдь не только мода на все западное) привели в русский язык слово спонсор: слово с приблизительно тем же значением – меценат, уже существовавшее в русском языке, не может иметь при себе определение в родительном падеже, – действительно, нельзя быть меценатом чего-то. А вот спонсором чего-то (трансляции «Формулы-1», например) – вполне можно.
   Далее, в любом языке (и даже в языках глухонемых) существуют слова, единственное назначение которых состоит в указании на синтаксические связи в предложении (как, например, упомянутый выше союз и, имеющийся и в амслене); для многих других слов такая информация является хотя и не единственной, но важной частью значения. Кроме того, синтаксические отношения часто выражаются специальными частями слов – русская грамматическая традиция называет их окончаниями, но в других языках морфемы с таким значением могут располагаться и перед корнем, и вокруг него. Ср., например, формы глагола в языке суахили: ninakupenda «я тебя люблю» (ni– «я», -ku– «тебя») и anawapenda «он их любит» (а– «он (человек)», -wa– «они (люди)»), – или формы существительного в чукотском языке: «олень», «с оленем»90.
   В словосочетаниях и предложениях слова следуют друг за другом в определенном порядке – он может быть «жестким» (т. е. обслуживающим синтаксис), как в английском, или «свободным» (т. е. служащим для выражения тонких смысловых различий), как в русском, но у него всегда есть правила. Например, в русском языке прилагательное в норме предшествует определяемому существительному, а определение в родительном падеже следует за ним, ср. добрый совет друга (другие варианты допустимы, но ощущаются как вычурные). В других языках обычным может быть другой порядок, например, в древнекитайском языке оба определения предшествовали определяемому существительному (gu rāu bōk – букв. «врага старый раб»), а в современном французском следуют за ним (le rappel bref d’une règle – букв. «повторение краткое правила»), но языка, в котором никакого порядка не было бы вообще, не существует.
   Кроме того, в словосочетаниях и предложениях между словами имеются иерархические связи – одни слова являются зависимыми, а другие – главными (и тем самым могут, например, требовать от первых определенной грамматической формы), каждая такая пара может зависеть еще от какого-нибудь слова и так далее. Группа слов, которая вся целиком зависит от какого-то слова, представляет собой синтаксическую составляющую.
   Чтобы убедиться, что такие составляющие – не выдумка лингвистов, рассмотрим правила построения сложных предложений с союзным словом который в русском языке: придаточное предложение ставится после того, к чему оно относится, а союзное слово выносится вперед: Человек, который часто смеется, дольше живет. На самом деле эти правила применяются не к отдельным словам, а к целым составляющим, ср.: Маша пересказала забавный диалог двух старушек, невольной свидетельницей которого она стала в магазине (составляющие подчеркнуты). Можно видеть, что в придаточном предложении вперед выносится не слово который, а вся составляющая, в которую оно входит, а в главном предложении ему предшествует не само определяемое слово, а опять-таки вся соответствующая составляющая целиком. Эксперименты специалистов по когнитивной науке Томаса Бевера и Джерри Фодора показали, что если человеку дать прослушать предложение, в середине которого на фоне речи слышится щелчок, и попросить, записывая это предложение, отметить позицию щелчка, то человек будет считать, что слышал щелчок не там, где он прозвучал на самом деле, а на границе составляющих91.
   Все эти свойства присущи любому человеческому языку и не были обнаружены ни у каких животных – даже у антропоидов в языковых проектах.
   Впрочем, справедливости ради надо отметить, что обезьяны, обученные языкам-посредникам и/или понимающие устный английский, обнаруживают некоторые элементы понимания синтаксиса (точнее, влияния порядка слов на смысл высказывания)92. Например, шимпанзе Люси удалось (после небольшого замешательства) различить предложения «РОДЖЕР ЩЕКОТАТЬ ЛЮСИ» и «ЛЮСИ ЩЕКОТАТЬ РОДЖЕР», бонобо Канзи правильно показывал при помощи игрушек, как собака кусает змею и как, наоборот, змея кусает собаку.
   Свойства языка, перечисленные Пинкером и Джакендоффом, не рекурсивны, и это показывает ошибочность «чисто-рекурсионной» гипотезы Хомского, Фитча и Хаузера.
   Не связана напрямую с рекурсией и еще одна важная характеристика языка – его достраиваемость. Дело в том, что, овладевая родным языком, человек не выучивает его наизусть – он фактически самостоятельно конструирует его грамматику93. Свои высказывания ребенок строит, базируясь на том, что слышал от других. При этом многие формы – и высказываний, и отдельных слов – ему приходится достраивать самостоятельно, поскольку он их по тем или иным причинам никогда не слышал. Но даже то, чтó он несомненно слышал, на этапе конструирования грамматики ребенок строит заново, он перестает копировать формы из речи родителей (как было на более раннем этапе)94. Именно поэтому в речи, например, англоязычных детей появляются формы типа comed вместо came (прошедшее время от come» приходить»; добавление – ed– регулярная модель образования прошедшего времени, чередование гласных в корне – нерегулярная), а в речи русскоязычных – формы типа возьмил или поцелул.
   Чаще всего грамматические формы достраиваются правильно, но не всегда, ср., например, рус. нарисуть («нарисовать») или англ. Do not fall me down! (букв. «Не падай меня!»). Причина этих ошибок (весьма забавляющих взрослых) – в «гиперобобщении»: правило (вполне существующее в языке) применяется к тем знакам, на которые оно в норме распространяться не должно95.
   Через наблюдение употреблений у детей формируется «языковое чутье» – неосознанное ощущение того, какие отношения существуют между различными элементами языковой системы, какие правила к каким элементам применимы, а к каким – нет. В период овладения языком это ощущение постоянно корректируется: дети слышат все новые и новые языковые выражения и перестраивают свою систему. При этом человек может не только добавлять новые правила в свое представление о языковой системе, но и удалять правила, оказавшиеся ошибочными96. Кстати, по окончании «чувствительного периода» эта возможность постепенно утрачивается, и предъявление языкового материала, не согласующегося с уже имеющимися у индивида правилами, вызывает не перестройку системы, а оценочную реакцию типа «так не говорят» (хотя, конечно, выучивание отдельных слов или форм – без интеграции их в систему – возможно в любом возрасте: например, как показывают мои наблюдения, человек может сменить ударение звóнит на ударение звони´т, может заставить себя вызубрить, что слова тюль и шампунь мужского рода, но, встретив незнакомое слово свиристель, он автоматически отнесет его к женскому роду. Человек же, который с самого начала освоения языка знал, что тюль и шампунь мужского рода, незнакомое слово бизань столь же автоматически относит к мужскому роду).
   Как показывают исследования, для полной достройки языковой системы исходных данных может – и (как это ни удивительно) даже должно – быть мало97. Более того, система может быть достроена даже при несовершенстве исходных данных98– слыша, наряду с правильными, много нечетко произнесенных слов, неполных предложений и т. п., человек тем не менее ухитряется овладеть полной грамматикой языка.
   Именно свойство достраиваемости делает нашу коммуникативную систему открытой: зная небольшое количество исходных знаков и правил их модификации, мы можем создавать неограниченное количество новых сообщений.
   Вообще говоря, способность обобщать правила не является исключительной привилегией человека. В экспериментах биологов правила обобщали куры (правило: «клевать только каждое второе зерно»), муравьи («в следующий раз кормушка будет на ветке номер n+1»), макаки («все лакомые кусочки закопаны на одной прямой»), крысы («из трех дверей надо открывать ту, которая окрашена иначе, чем две другие»), гамадрилы («лакомство спрятано в ящике с геометрической фигурой меньшего размера»), попугаи («сколько было дано звуковых сигналов, столько точек нарисовано на том ящике, где спрятан корм»), пчелы («кормушка с сиропом может стоять только на цепочке парных элементов»)99. Конкретные параметры могли меняться: крысам предъявляли разные цвета, гамадрилам – различные фигуры, различались номера веток экспериментального дерева в опытах с муравьями и т. д.; в контрольном опыте параметры были непременно не такими, как во время тренировки. Неизменной оставалась только сама заданная исследователями закономерность. В одном из совсем недавних экспериментов было показано, что в животном мире встречается способность к обобщению правил, выученных не с помощью зрения, а на слух100. Крысам давали слушать «мелодии» из трех звуков. Те «мелодии», где первый звук совпадал с третьим, сопровождались пищевым подкреплением, остальные (где совпадали первый и второй или второй и третий звуки) – нет. Возможных звуков было всего два – чистые тоны частотой 3,2 кГц и 9 кГц. Крысы (все, кроме двух, самых «глупых», которых впоследствии исключили из эксперимента) разобрались, в чем дело, и стали, слыша «правильные» последовательности звуков, бежать к кормушке, не дожидаясь, пока там появится корм. Через некоторое время крысам были предъявлены «мелодии» тех же типов, но составленные из других звуков – 12,5 и 17,5 кГц. Крысы сумели обобщить правило: слыша последовательности 12,5 – 17,5 – 12,5 кГц и 17,5 – 12,5 – 17,5 кГц, они немедленно бежали к кормушке, ожидая пищевого подкрепления, последовательности же, не соответствовавшие правилу «первый и третий звуки одинаковы, а второй от них отличается», оставляли их равнодушными. Подобные наблюдения очень важны для понимания происхождения человеческого языка – они показывают, что ничего принципиально невозможного для природы в человеческой языковой способности нет.
   Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что способность человека к обобщению – не результат появления языка, а его предпосылка101. Специфически человеческой чертой оказывается не способность обобщать правила, а применение этой способности к коммуникативной системе.
   И это – не единственное уникальное свойство человеческого языка: таких свойств гораздо больше. Помимо уникально большого количества слов и уникально изощренных правил обращения с ними – и фонетических, и грамматических – существует немало черт, присущих человеческому языку, но не отмеченных в коммуникативных системах животных – ни в природе, ни в условиях эксперимента. Так, в любом языке существуют устойчиво воспроизводимые единицы, бóльшие, чем слово. И это не только неоднословные термины типа железная дорога и формулы типа Добрый день! – на них достаточно похожи приводившиеся выше составные обозначения, используемые обезьянами, – вроде «ПТИЦА»+«МЯСО» («День благодарения») или «ДЕРЕВО»+«САЛАТ» («побеги бамбука»). Во всех языках есть устойчивые конструкции, где часть компонентов фиксирована, а часть заполняется по-разному в зависимости от ситуации. Например, в русском языке обладание обычно описывается конструкцией «у кого-то что-то есть» (У него есть дом. У меня есть машина.); в других языках ту же самую идею следует выразить словами «кто-то имеет что-то» или «чье-то что-то есть». В ходе развития языков из таких конструкций могут формироваться грамматические категории, например, конструкция «кто-то идет что-то делать» легко превращается в (ближайшее) будущее время, ср. англ. He is going to go to the cinema «Он собирается пойти (букв. «идет идти») в кино». В разных языках как наборы таких единиц, так и выражаемые ими значения различаются.
   Важным атрибутом разговора на любом человеческом языке являются пословицы и поговорки – фразы (подчас довольно длинные, например, Поздно, Клава, пить «Боржоми», когда почки отвалились), которые извлекаются из памяти в готовом виде и отсылают к предыдущему опыту (предполагаемому общим для обоих собеседников): говорящий дает слушающему понять, что обсуждаемая в данный момент ситуация типична и в ней имеет смысл выбрать линию поведения, характерную для ситуаций такого рода. Для таких единиц, которые хранятся в памяти целиком, а не строятся в каждом следующем акте речи по известной модели, был предложен термин «листема» (англ. listeme). Листемами являются все морфемы, фразеологизмы-идиомы, а также нерегулярно образуемые формы слов. Например, англ. went (прош. вр. от go «идти») является листемой, а walked (прош. вр. от walk «ходить») – нет 102.
   Высказывания человека могут иметь разные цели – сообщение информации, просьба, вопрос, приказ, обещание, извинение, жалоба… И в языках непременно существуют средства выражения этих различий – так, вопросительное предложение может отличаться от повествовательного интонацией, порядком слов, употреблением вспомогательных глаголов или особых частиц, для противопоставления разных типов побуждений могут использоваться разные формы глагола. Ср., например, японское утверждение  kore wa hon desu «Это книга» и вопрос  kore wa hon desu ka «Это книга?», рус. Садитесь! Сядьте! и Сидеть! и т. д. В амслене эквивалентом понижения интонации на конце повествовательного предложения является опускание рук, эквивалентом паузы в середине предложения – удерживание рук на весу (если же к этому добавить взгляд в глаза собеседнику, получится эквивалент вопросительной интонации устного языка)103. Для выражения некоторых наиболее типовых целей высказывания обычно имеются специальные средства: спасибо, здравствуйте, sorry (англ. «прошу прощения») и т. д. Отсутствие подобных средств создает неудобства – так, в русском языке нет конвенционального вежливого обращения к незнакомому человеку; нет формулы, позволяющей выразить дружелюбие при повторной встрече (некоторые в такой ситуации говорят здравствуй (те) еще раз!).