Свирский Григорий. Ленинский тупик

заявление. Весь день в коридорах треста было ни пройти, ни протолкаться. К
вечеру просителей собралось столько, что Ермаков вывел их во двор и устроил
митинг.
Осаждаемый просителями Ермаков исчеркал карандашом список будущей
жилищной комиссии, потребовав, чтобы в нее вошли одни бессребреники. Святые
люди! "Святых" собрал в своем кабинете и так стучал кулаком по столу, что
вынести это могли лишь воистину святые.
-- Чтобы ни одного обиженного! Ни одной несправедливости! Ни одной
жалобы на вас!
Наконец наступил день, которого на стройке ждали, как не ждали ни
одного праздника.
С утра члены комиссии осмотрели дом. Подъезд за подъездом. Квартиру за
квартирой. Впереди вышагивал Акопян, вдыхая привычные острые запахи масляной
краски и олифы. За ним, с рулеткой в руках, -- Александр Староверов и
бригадир, штукатуров Матрийка, записывавшая в блокнот замечания Акопяна.
Худое лицо Матрийки выражало согласие с Акопяном. В самом деле,
восемнадцатиметровые комнаты, квадратные, лучше, чем двадцатиметровые,
вытянутые кишкой, темноватые. Не в одних метрах дело.
Чуть поотстав от них и ощупывая ладонью стены, рамы, батареи водяного
отопления, двигался Силантий. Его новое полупальто из грубого, ворсистого
сукна выпачкалось мелом. В мелу были и хромовые сапоги, которые Силантий
надевал лишь на демонстрацию и святить куличи. Но Силантий словно бы не
замечал этого. Зато глаза его не пропускали ни одного строительного огреха.
В одной из квартир он обратил внимание на чуть перекошенный потолок.
Матрийка по его просьбе записала номер квартиры, чтобы вселить в нее именно
того такелажника, который неверно уложил потолочную плиту. Пусть любуется на
свою работу, портач! И детишкам своим пусть объяснит, отчего у них в комнате
потолок кривой. Паркетчикам Силантий отвел комнаты, где паркет вспучило
более всего. Бригадиру кровельщиков -- угловую квартиру на верхнем этаже,
где на потолке проступил желтоватый круг сырости.
Огрехов было не так уж много, но все же их вполне хватало на то, чтобы
добрая треть бригадиров получила каждый свое -- по заслугам...
Комиссия возвращалась в трест под приветственные клики с крыш и
подмостей: "Силантий, черт глухой, не забудь про меня!", "Товарищ Акопян, а
как быть, если мы с женой незарегистрированные?!"
Рассаживались в комнате постройкома в торжественном молчании, без
привычных шуток и восклицаний. За председательским столом, заваленным
грудами папок -- Акопян. Остальные -- вокруг.
У двери скромненько пристроились ерзающий на скамье комендант общежития
и багроволицая тетка Ульяна в шерстяной, попахивающей нафталином кофте.
Ульяну привел на заседание комендант: она, по его вынужденному, сквозь зубы,
признанию, знала всех непрописаных мужей и жен даже лучше, чем он сам.

-Дела все разобраны? -- спросил комендант. Тихий голос Аконяна внес
оживление в напряженную тишину.
--Дела у прокурора и народного судьи. В этих папках розовые сны и
упования.
Первое упование Акопян приподнял над столом, двумя руками,--Одной
оказалось не под силу. Папка была с добрый том. Какие только письма и
ходатайства в ней не покоились! Кто только не вступался за неведомого
Акопяну плотника, который жил в общежитии и вот уж несколько лет тщетно
просил дать ему комнату или хотя бы прописать к нему жену и трех малых
детей, мыкающихся вдали от него, где-то под Каширой!
Минут десять слышалось лишь шуршание переворачиваемых бумаг и все более
обеспокоенный голос Акопяна, перечислявший, откуда присланы письма, на
nечатных бланках, с категорическим требованием быстрее, без бюрократизма,
рассмотреть.. и "не чинить препятствия".
Акопян мысленно представил себе трех русоголовых в латаных рубашонках
мальчиишек, растущих без пригляда отца, нолусиротами, самого плотника,
обивающего пороги.,. Сдержанный человек, Акопян, дал волю гневу:
-- Это черт знает что! Надо не иметь сердца. Он взял красный карандаш и
проставил в последней графе размеры комнаты, самой большой комнаты, котоую
только мог дать. .
Александр смотрел на красный карандаш, испытывая смятение. Он хорошо
помнил этого плотника, лодыря отпетого. Но, с другой стороны, о нем хлопочут
из канцелярии Председателя Совета Министров, депутаты Верховного Совета,
горсовета, райсовета...
Акопян уже завязал тесемки на папке, когда послышалось восклицание
Силантия, да этой минута, казалось, дремавшего:
-- Это какой такой? - Он назвал фамилию плотника. Александр бросил
уголком рта:
-- Да этот, в "капитанке.. Локти тряпичные.
Силантий хлопнул своими громадными, черными, как клешни, руками по
коленям: --- Так его только за смертью посылать!
Акопян сделал нетерпеливое движение головой: мол, к чему ЭТИ
словопрения, решено!
Подбородок Силантия выпятился. Празднично, двумя клиньями, расчесанная
борода цвета побурелого снега вскинулась торчком. Лицо ожесточилось. Таким
его заросшее до ушей лицо становилось только в одном случае: когда он,
старшой, уличал бракоделов. Бросал им, брызжа слюной: "Не зачту! Вот те
крест, не зачту!"
Силантий потянулся обеими руками к папке--мол, развязывай снова. Акопян
помедлил, но голос старика сорвался фальцетом:
- Ты чего? Он во все бригады переторкался, нигде не удержался.
Перекати-поле!
Акопян снова развязал папку, зашуршал документами. Выяснилось, что
нынешний плотник до стройки был канцеляристом в паспортном столе и изгнан за
взятку.
-- Неча стройку засорять! -- прозвучал от дверей грубый, мужской голос
тетки Ульяны.
Акопян повертел карандаш в руках, отозвался с досадой:
-- Вы, уважаемая, простите меня, все решаете с точки зрения дворника.
"Сорить". "Подметать"... Лодырь он. Прохвост. Это Возможно. Но... у него
трое детей. Надо позаботиться о них. Или вы прониклись убеждением, что
потомство жулика следует искоренять до седьмого колена.
Тетка Ульяна отсела подальше от коменданта, который толкал ее. под бок,
и воскликнула с обидой в голосе:
-- Он, паскуда, нам на шею семью бросил, а мы расхлебывай! Жена у его в
Кашире при деле. Продавщица. Дети при ей, в школу ходят... А говоришь --
дети в забросе!
Комендант, когда Акопян спросил его мнене, поерзал на скамье, но
кривить душой не стал:
-- Для нас, товарищ Акопян, слишком начетисто. Из-за одного никудышника
еще пять душ.
Акопян повернулся всем корпусом к Александру и его соседке: .
-- Ваше решающее слово, бригадиры!
Из-за плеча Александра протянулась худая рука Матрийки с желтыми
подушечкам-мозолями.
-- В правительстве разве знали, что он такой,- мне, мол, давайте
поболе, -- Матрийка потерла обожженный известью палец о палец, -- а я вам
вот, -- пальцы ее сложились в фигу.
Александра охватило чувство стыда. В канцеляриях, откуда все эти бумаги
пришли, плотника и в глаза не видели. Но он-то, бригадир, видывал! Сам
поймал его с краденой фанерой и выгнал из бригады взашей. Почему же сейчас
он поверил не себе, а этим бумагам с грифами?.. Нет, не поверил, конечно, --
сробел перед бумагой: мол, верх за нею...
Александр набрал полную грудь воздуха, точно собирался нырять.
-- Из-за того, что он пишет во все инстанции" никаких уступок не
делать! - И вот еще что, -- добавил Александр, когда Акопян стирал на
широченном, как простыня, листе следы своего красного карандаша. -- Надо его
вызвать на постройком, сказать: "Не мучай семью. Уезжай к ней. Создавай
новую жизнь. И не писаниной, а честным трудом".
На следующей папке было начертано наискось: "Гуща". Папка оказалась
еще; более пухлой, чем первая. И здесь добрую половину ее занимали письма на
имя Председателя Совета Министров, руководителей Госстроя, депутатов.
Тетка Ульяна всплеснула руками: "И Гуща шлендал повсюду! Горлопанил!"
Она притихла, когда Акопян зачитал заявление Гущи и письма. Дом Гущи
разбомбило. С той поры он ютился в дощатом сарае, в котором ранее помещалась
и общая, во дворе, уборная. Яму уборной он засыпал. Стену обшил листами
сухой штукатурки. Сложил плиту. Но все равно зимой на полу без валенок не
выстоишь. Дети заболели ревматизмом.
Акопян взглянул на коменданта с неприязнью:
-- Неужели места в общежитии не нашлось?! Почему довели работящего
человека до того, что он стал писать во все концы?
Комендант пожал узкими плечами, как бы удивляясь наивности Акопяна.
-- Общежитие ему ни к чему, товарищ Акопян. Он и заявления не подавал.
Дадут общежитие -- оттуда не скоро вылезешь, а сарай на дерьме -- дело
верное.
Силантий, тугодум, встрепенулся лишь тoгда, когда Акопян взялся за
красный карандаш. -- Хитер Гуща, -- прозвучал его хрипящий голос.
-- Детей в теплый угол не захотел.. -- Силантий и раньше знал об этом,
не одобрял Гущу. Но раньше-то Гуще, как говорится, бог был судья, а теперь
он, Силантий. -- Гуща, видать, бабе своей поддался, безмозглице. На себе
рубаху рвал. Раны миру показывал. -- Силантий хлопнул ладонью по скамье. --
А вот дать ему за хитрованство похужее! Ты какой этаж написал? Третий? Под
самые стропила его! На голубятню!..
Едва успокоили расходившегося старика.
Затем белыми лепестками "посыпались на стол заявления в две строки да
при них брачные свидетельства. Папки тоненькие, веселые, на многих листках в
графе "члены семьи" запись " + 1" (и тут же справка о беременности). В папке
каменщика Аксенова, одинокого, тоже вдруг обнаружили пометку " + 1".
-- И этот на сносях?! --загрохотала тетка Ульяна. Скамейка под ней
заходила ходуном.
Оказалось, отец-одиночка. После недолгих прений приравняли его к
матерям-одиночкам и выделили комнату-светлицу с балконом, чтоб было куда
выкатывать коляску. .
В тоненькой папке Староверовых не оказалось справки из закса.
Александр потупился, объяснил, что они с Нюрой не расписаны. Оба
Староверовы. Однодеревенцы...
Тетка Ульяна посоветовала, лукаво сверкнув глазами! дать им две
маленькие комнатушки в разных подъездах. Чтоб не повадно было.
Силантий долго тряс своей жиденькой, свалявшейся надо лбом седой
челкой.
-- Хитер! Выделить ему на голубятне. Без балкона.
-- Завтра распишемся! -- взмолился Александр, -- Я же не со зла...

Брачного свидетельства недоставало не только в папке Староверовых.
Дверь постройкома то и дело открывалась, и запыхавшиеся молодые люди
протягивали свеженькие документы, с радостью внимая голосам членов комиссии:
-- Это другой разговор!
-- Другие метры!
Акопян назвал фамилию Чумакова. Благодушное настроение как рукой сняло.
Папка Чумакова оказалась самой тоненькой и самой неожиданной.
Неожиданным был прежде всего адрес Чумакова: "Дебаркадер No 8".
Как?! Наш единственный орденоносец, и на воде живет?! -- воскликнул
Александр. В его возгласе слышались и изумление и откровенное недоверие.
Контора под началом Чумакова возводит в год до двадцати восьмиэтажных
домов. Полторы тысячи квартир. И Чумакову не отыскалось места на земле? На
воде поселился?
-- Тут что-то не так!-- убежденно произнес Александр. -- Чтоб такой
всемирно прославленный жох, проныра, доставала, как наш начальник..-..
Тетка Ульяна вскинулась в гневе:
-- Молод ты еще начальство свое чихвостить! Молоко на губах не обсохло.
Комендант двигал локтем, как маховиком, но тетка Ульяна в своих
бесчисленных одежках была непробиваема. Утерев концом кашемирового платка
уголки губ, она повела неторопливый рассказ, причмокивая и озирая членов
комиссии сдержанным достоинством, как бы прощая их за то, что они,
беспонятливые, не сразу определили, что значит для ихних забот тетка Ульяна.
-- В его квартире, на набережной, дочеря живут незамужние. Трое. Вот он
и оказался на воде.
-- Выжили его, значит...-- в голосе Силантия слышалось сочувствие.
-- Какое! -- Ульяна, как .всегда, пояснила обстоятельно: -- Старшая, к
примеру, Наталья. В девках осталась. Через отца. Она просилась в медицинский
институт. Он ее не пустил: не девичье, говорит, дело с голыми мужиками
"шу-шу-шу" и "вздохните глубже". Ввязла она по отцовой воле в машинное дело
и... без мужика сохнет, Чумаков локти кусает. Была бы, говорит, врачихой,
отыскался бы мужичонка. Хоть бы хворый. А при машине отыщи-ка, мертвая
материя. Младшенькой он не препятствовал, даже когда ее в акробатки
совращали, хоть с тех пор седеть начал.
-- Тетка Ульяна снова утерла уголком платка края губ. Акопян
нетерпеливо застучал карандашом по столу:
-- Ближе к делу, уважаемая!
- Куда уж ближе! Оставил он дочерям квартиру: при комнатах все легче
мужика заарканить... А сам -- на воду. Жена Чумакова работала на табеле. В
порту. Выхлопотала себе комнатушку на дебанкадере, возле моста. Меня как-то
посылали туда. За Чумаковым. В комнатке сырость. Над оконцем плесень с
кулак. Как он, сердешный, чахотку не схватил...
-- Жизня! -- отозвался Силантий. Он уважал Чумакова за то, что тот умел
раздобыть в один час кирпича на два дома, а для самого себя и шиферу, когда
крыша на дебаркадере прохудилась, не попросил. -- Дочерям отдал, а сам на
воде -лодке, как китаец....
-- Запишите ему самую хорошую комнату! -- сдавленным от волнения
голосом произнесла Матрийка, и все вдруг притихли, вспомнив, что и Матрийка,
хоть и мордва, а лучший на стройке бригадир, осталась вековухой.
Игорь Иванович, который во время рассказа тетки Ульяны, вошел в
комнату, потянул к себе папку Чумакова, полистал справки. Все правильно.
"Дебаркадер No 8". Он, Игорь, мог дать голову на отсечение, что Чумаков и
Тихон Инякин -- два сапога пара... Хапуны. И вот тебе! "Сердешный..."
Впервые за много лет упоминание о Чумакове не вызвало раздражения Игоря
Ивановича. Он почувствовал себя веселее, легче, словно бы тащил долго
какую-то тяжесть и наконец скинул.
-- Дайте ему окнами на юг, -- сказал он усмешливо, -- чтобы обсох
скорее.
Два листочка списка склеились. Если бы Александр не заметил этого,
Акопян, может, перевернул бы их вместе. Первой на разлипленных страницах
значилась фамилия Тони.
-- "... .На стройке с тысяча девятьсот сорок девятого года...
одинокая... детей нет..." -- монотонным голосом читал Акопян.
Александр сказал, что Тоне нужно выделить комнату на двоих. У Тони
мать, дряхлая старушка. При сельской больнице живет, в которой до войны
работала няней. Сейчас старушку потеснили куда-то в каптерку без окон.
Дровец и тех заготовить ей некому .
-Мы не можем документировать мать, -- решительно возразил комендант,
но, взглянув на потемневшее лицо Акопяна, добавил тоскливо: -- Придется
писать объяснение. Доказывать.
-- И докажем! -- твердо сказал Александр. На то нас избрали,
Акопян оторвал руку с карандашом от бумаг, точно обжегся:
-- Э-э, товарищи! Производственная характеристика ее хуже, чем у того
плотника.
Александр махнул рукой: -- Это Чумаков в дурную минуту... Вызвать его.
Сейчас-- ему совестно станет.
Позвонили Чумакову, а пока приступили к другим папкам, лежавшим на
столе ворохами.
Чумаков прикатил тут же. Поняв, зачем его вызвали, он удивленно
воскликнул:
-- Тоньке... комнату?! --и, откидывая на плечи капюшон брезентового
плаща (в таких на стройке спускаются в канализационные люки), добавил: --Ей
не комнату, камеру-одиночку... - Чумаков взял из папки трудовую книжку Тони
в серой измятой обложке, полистал ее небрежно, одним пальцем. -- Комнату --
ни в коем разе! Хотя бы потому, что нет у Горчихиной стажа. Сами видите:
отработала в тресте без году неделя. Уволена в ноябре тысяча девятьсот
пятьдесят четвертого года. Убежала... куда убежала?.. Пожалуйста, вот:
штамп. На Кавказ.
-- В теплые края,-- осклабился комендант.
--... Бегала она, бегала и вернулась в наш трест. Когда? Вот круглый
штамп. Январь тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Стаж прежний ей можно
считать? Hи в коем разе! Значит, она в тресте пять лет непрерывно, как того
требуется для получения комнаты, не отработала.
Акопян взял у Чумакова книжку, полистал ее, повертел в руках,
разглядывая печати. Наконец сказал удовлетворенно:
-- Путаете вы, Чумаков! У нее весь перерыв-то два месяца. Эти два
месяца, кстати говоря, она не на пляже лежала, а клала стены санатория
"Москва". К тому же стройуправление, в котором она трудилась, кажется,
влилось в систему ГлавМосстстроя.
-- Не влилось!
-- Давайте позвоним Ермакову...
-- Мне звонить нечего! Вы позвоните.
-- И позвоню.
-- А я уточню кое-где.....
Тягуче заскрипела под теткой Ульяной лавка. Чем громче становился
Чумаковский голос, тем сильнее она скрипела и вскоре уже потрескивала сухо,
подобно дереву, которое вот-вот вырвет из земли с корнем. В углу вскипел
яростный шепоток коменданта:
-- Помолчи!
-- Не могу, ей-богу, терпеть..,
-- Помолчи!
-- Не могу.
-- Помо...
Шепоток коменданта смяло рокочущим голосом тетки Ульяны:
-- Ты за что ж, Пров Алексеич, ее так, Тоню?! Зло на нее держишь за
что?
Чумаков взглянул на тетку Ульяну через плечо, бросил отрывисто,
почему-то дотрагиваясь пальцем до уха:
- Никакого я зла на нее не держу! Она тормозная, любое дело тормозит.
-- Не совестно вам, Пров Алексеевич?! -- воскликнул Александр, но Чумаков,
как и когда-то, на конфликтной комиссии, отмахнулся от него. Снова взял в
руки трудовую книжку Тони, принялся листать ее.

Голос тетки Ульяны прозвучал уж гуще, грубее:
-- И что разрыскался? Что разрыскался?! Ты не к бумажкам приникай. К
сердцу. Тоня --девка сердечная, работящая.
-- Все у тебя, тетка Ульяна, сердечные,
Чумакови повернулся к ней на каблуках, оставляя на полу следы глины:
-Вот что, Ульяна. Тебя пригласили не на инякинскую комиссию. Ты веди
себя как положено. В рамках...
-- Не на инякинскую?! -- вскинулась Ульяна.--Вот ты каков...
Не отвечая на гневные возгласы тетки Ульяны (негоже начальнику конторы
вцепляться в волосья дворничихе), он попытался, подражая Ермакову, завершить
дело шуткой:
-- Ох и широки же у тебя рамки, Ульяна Анисимовна! Да и сама ты,
смотрю, расползлась вширь, хоть опалубку делай.
Тетка Ульяна подалась всем своим могучим телом вперед, точно собираясь
кинуться на Чумакова:
-- Помру -- тогда будешь опалубку делать, пройда! Из тесин, которые у
тебя повсюду пораскиданы. А пока жива... Ты, вижу, и Тихону готов уж
опалубку сотворить, и Тоньке. И осиновый кол на могилку!.. Никто тебя,
водяного, не боится!
Полемический пыл тетки Ульяны доставлял Акопяну истинное наслаждение, и
все же он вынужден был вмешаться, утихомирить ее.
Чумаков ждал тишины, поглядывая на окно. По стеклам звенели градины. Он
произнес неторопливым голосом, в котором угадывалось превосходство игрока,
припасшего козырного туза:
-- За промытыми стеклами работаете, товарищи комиссия. Каждое ваше
движение как на ладони. И документик этот, -- он потряс трудовой книжкой
Тони. -- Здесь черным по белому... разрыв стажа в два с лишним месяца.
Значит, она в тресте непрерывно лишь с пятьдесят четвертого. Таких у нас
легион... Дадите ей --завтра комиссию в клочья разорвут.
Александр слушал Чумакова молча, опустив глаза к полу; ему было
совестно за него, словно бы он поймал управляющего конторой, как того
плотника с краденой фанерой. Только тут не выдержал:
-- У страха глаза велики, Пров Алексеевич!
Чумаков натянул на голову брезентовый капюшон. У двери оглянулся:
-Я бы, Шурка, на твоем месте и не чирикнул. Или забыл, что Тонька
комнаты нынче лишается через тебя? .. Что уставился?
Он хотел уйти, но в стекла точно рукой застучали. Дождь припустил
сильнее. Чумаков вернулся.
-Дело прошлое, но почему, скажи, она рванулась из треста куда глаза
глядят? Нюра к тебе пожаловала с приплодом...
Александр вскочил на ноги:
-Неправда! Тоня не из-за Нюры удрала, из-за вас!
Чумакова трудненько было чем-либо удивить или оскорбить. Из года в год
он вырабатывал в себе бесчувствие к глухой неприязни, окружавшей его.. На
любое слово у Чумакова всегда отыскивалась пригоршня словечек похлестче. Но
и бранясь он оставался неизменно спокойным. Монтеры окрестили его
"экранированным".
Однако восклицание Александра заставило его приподнять свои бесцветные
брови. Когда Александр повторил в запальчивости: "Из-за вас! И докажу!" --
Чумаков попросил насмешливо, в нарочитом испуге, позволения присесть.
"Сейчас Шурка докажет по трудовой книжке, по штемпелям, что не он, а я с
Тонькой на подмостях обнимался, и готово, ингфарк у меня..,"
Александр и в самом деле потянулся к трудовой книжке Тони. Чумаков
устроился на стуле, принесенном откуда-то комендантом. Почему не потешиться
над Шуркой? К тому же спешить было некуда, в стекла по-прежнему било как из
брандспойта.
Силантий обернулся к Александру, пожевал в нетерпении губами. Не ударил
бы Шурка в грязь лицом! . Редкие, по обязанности, выступления Староверова на
торжественных собраниях, он называл "макаронинами италианскими" ("Жует, как
макаронину италианскую"). И вдруг... Будто это и не Шурка вовсе, а --
судейский какой... Что ни фраза, тут же официальная бумага, документ: печать
в трудовой книжке, запись в наряде, даже к свидетелям обратился, благо они
под руками...Бегство Тони со стройки не совпадало по времени с приездом Нюры
более чем на полгода;
Александр поднес Чумакову трудовые книжки Нюры и Тони, показал пальцем
на печати.
- Появление Нюры -- об этом тут же вспомнили -- подействовало на Тоню
по другому. До этого только и слышалось на подмостях: "Тонька, не дреми,
тетеха!", "Куда поставила кирпич, раззява!" А тут сразу стало веселее
каменщикам от Тониных "куды-куды!" и "алло-алло!". Заблаговолило к ним небо.
Аккурат минута в минуту спускалась оттуда бадья с раствором и, главное,
точно, куда надо. Без задержки убиралась тара. Кому требовалась помощь, Тоня
тут как тут.
-Спасалась она в работе, -- сказал Александр с виноватой улыбкой, --
опору искала..."
К лету фотографию Тони поместили на Доске почета, под стекло. Под
фотографией сделали черной тушью надпись о том, что такелажница Горчихина
выполнила месячную норму на 168 процентов.
Доска почета, изукрашенная серебристыми вензелями, отдаленно
напоминающими лавровые ветки, находилась неподалеку от кабинета Ермакова,
рядом с пятилетним планом треста, победными цифрами и диаграммами.
Фотографии на ней менялись в лучшем случае - один раз в год.
В то лето на стройке не хватило подсобниц, и в один из дней Тоня
узнала, что она больше не такелажница, а подсобница каменщика Гущи.
Обиделась ли Тоня ("Не спросили, не поговорили по-человечески:..") или не по
сердцу пришлось ей новое дело: держала пятитонный кран под уздцы, пожалуйте
лопату в руки, -- но отныне она стояла на подмостях точно в дреме. Ни один
каменщик не оставлял ее возле себя больше недели. И снова раздавалось на
корпусе "Поворачивайся, тетеха!"
А портрет Тони на Доске почета меж тем все висел. Пожелтел, пожух, а
висел. Забыли о нем, что ли? Тоня напомнила о нем Тихону Инякину -- он
отмахнулся: Напомнила в другой раз - он ее матерком... Тоня поняла, что
Тихон распорядился заснять ее для Доски почета вовсе не затем, чтобы
почтить, обрадовать, а только потому, что полагается время от времени
вывешивать на фанерном щите портреты передовиков. Что же касается лично ее,
Тони, то хоть пропади она пропадом...
А рабочим между тем было обидно, что портрет Горчижкной висит на Доске
почета. Многие трудятся куда лучше ее. Кто-то окрестил ее с издевочкой "168
прОцентов". И прилипла кличка. Как-то, под ноябрьские праздники, сдавали
дом. У Гущи и сорвись под горячую руку: "Скоро ты там расчухаешься, сто
шестьдесят восемь прОцентов?!" В тот день Тоня, не взяв расчета, не
попрощавшись с подругами, ушла со стройки.
-- Вот когда ей небо с овчинку показалось! Когда ее рабочую гордость
помоями окатили. -- Александр передал трудовые книжки Акопяну. и сел на
прежнее место, добавив глуше: --Хоть она и вернулась через два месяца,
сердце до сих пор не заструпело. Как заговорит кто о процентах... -- Он
махнул рукой, недовольный своей первой речью перед комиссией, собранной --
он видел -- не для бумаги. "И длинно, и нудил, -укорял себя, - и...об одних
только печатях и записях..."
Акопян обернулся к Чумакову: ..
-- Вы по-прежнему возражаете?
Чумаков молчал, горбясь, о чем-то думая. Александр вскочил на ноги,
заговорил взахлеб:
-- Девушка она надежная, верная, Пров Алексеевич, к кому душой
прилепится... Вы знаете, Пров Алексеевич, на что она ради меня решилась... А
ради больной матери своей она с пятнадцати лет в Воронеже у кино папиросами
торговала, пачками и вроссыпь. Приставания терпела, да какие приставания,
коли она, вдруг бросив все, в дальний город завербовалась... Сейчас она во
сне видит, как с матерью съедется. С войны они горе мыкали...
-Ты его не перехребтишь! -- голос Силантия сорвался яростным фальцетом.
-- Не мечи бисер.
Чумаков от изумления приоткрыл рот, зажелтели зубы, съеденные почти до
десен.
Александр умолк на полуслове, уставясь на своего бывшего старшого как
на диво. Невольно вспомнились Александру и первая заповедь Силантия "не
зудят -- так и не царапайся", и то, что Силантий, как говорили, ни разу не
осмелился перечить начальнику конторы. А чтоб голос на него повысить?!.
Мог ли он предположить, что в эти минуты Силантий, сидевший на скамье,
как отставной солдат, грудь вперед, руки по швам, был бесконечно далек от
тoro старшого, которого Александр знал и любил покровительственной любовью
сына, давно познавшего слабости своего отца; что нынешний день значил для
старика больше, чем даже для него, Александра. Именно здесь, в прокуренной
комнате постройкома, пробудилось в Силантий высокое чувство, впервые